Березкин Ю. Е. Проблема региональных особенностей древнеперуанской цивилизации в зарубежных исследованиях последних лет

Проблема региональных особенностей древнеперуанской цивилизации в зарубежных исследованиях последних лет

Березкин Юрий Евгеньевич

 
 

:::

 
 

Статьи и материалы

 
 

:::

 
 

Перу

 

С конца 60-х годов археологические и этнографические изыскания в Перу постоян­но расширялись, и — что особенно ценно — ученые в основном сконцентрировали усилия на важных теоретических проблемах. По понятным причинам, наибольший вклад внес­ли американские и местные перуанские исследователи. Работали в Андах и европейские специалисты, особенно французские. В 60-е годы заявила о себе и новая для археологии Перу держава — Япония. В настоящее время деятельность японских этнографов и ар­хеологов уже во многом определяет направление и характер работ в данном ареале.

 

В небольшом обзоре трудно даже упомянуть все новые публикации и затронутые в них вопросы. Мы будем в основном опираться на четыре коллективных труда, вышед­ших в конце 1981 и в 1982 г. в Японии и США, и остановимся лишь па одной пробле­ме — историко-культурном районировании Центральных Анд. В свете недавних откры­тий по-новому ставится вопрос о сравнительной роли в хозяйственной и политической истории Древнего Перу побережья и горных районов, с одной стороны, севера и юга — с другой.

 

В книге «Чан-Чан: Город в перуанской пустыне» (далее — ЧЧ)[1] обобщены резуль­таты американских исследований в долине Моче (с 1969 г.) — главном культурном цент­ре на севере Перу с конца I тыс. до н. э. и до прихода инков. Почти все 14 глав напи­саны разными авторами, ответственными за соответствующие разделы исследователь­ской программы. Одним из ее руководителей был чикагский археолог М. Мосли. Им и его коллегами собрана наиболее полная в настоящее время информация по социально-экономической организации побережья начиная со II тыс. до н. э. Книга содержит бо­гатый сравнительный материал для историков, изучающих генезис и ранние этапы раз­вития древнейших государств. К сожалению, из-за колоссального объема проведенных полевых работ большая часть собранных в Моче данных, по-видимому, навсегда оста­нется неопубликованной, а в этот сборник и в предварявшие его статьи вошли лишь важнейшие факты, выводы и теоретические обобщения участников программы.

 

В японской монографии «Раскопки в Уакалома» (далее — РУ)[2] с исчерпывающей полнотой описываются скрупулезные исследования небольшого телля в долине Кахамарка на севере горной области. Она продолжает серию таких же фундаментальных публикаций, начатую отчетом о работах японских археологов в Котоше. Ввиду полной неизученности района в прошлом и благодаря тщательной методике значение научных результатов изысканий огромно, несмотря на скромные размеры самого раскопа. В ча­стности, получены важные сведения о времени распространения на севере Перу ското­водства.

 

Сборник «Человек и среда в Центральных Андах» (далее — ЧС)[3] состоит из архео­логических и этнографических статей, в которых рассматриваются социальная организа­ция, хозяйство, мифология и фольклор индейцев Анд. Для нашей темы особенно инте­ресны статьи X. Томоэды «Андский фольклор и мифология Амазонии» и И. Шимады «Горизонтальный архипелаг и взаимодействие между горами и побережьем на севере Перу». И. Шимада (живущий в США, но не прерывающий связей с коллегами в Япо­нии) в последние годы заявил о себе как один из наиболее энергичных археологов, про­ведя огромные по масштабу исследования на северном побережье Перу. Его жене — М. Шимада принадлежат определения фаунистических и ботанических остатков из рас­копок (РУ, с. 303—336; ЧС, с. 201—205).

 

«Этнографические исследования в южном Перу» — (далее — ЭИ)[4] — это историко-этнографический обзор по материалам экспедиции Токийского университета (июль 1978г. и декабрь 1980 г.). Авторы сборника избегают теоретических проблем и в основном ограничиваются описаниями. Однако ряд выявленных ими фактов хорошо вписывается как раз в те новые концепции, которые выдвигают М. Мосли, И. Шимада и X. Томоэда.

 

Для всех указанных работ характерно стремление выделить внутри центральноандской историко-культурной области крупные ареалы, в каждом из которых истори­ческий процесс отличался своеобразием. Как полагает перуанский этнограф Л. Мильонес (ЧС, с. 229—230), прежние исследователи обычно рассматривали Древнее Перу слишком обобщенно, видя в каждой конкретной культуре, помимо ее узкоместной специ­фики, лишь частное проявление панперуанского единства. Надо сказать, что еще в 1972 г. советский археолог В. А. Башилов подверг критике концепцию «перуанской об­щей традиции»[5], и, видимо, лишь вследствие языкового барьера его выводы не могли оказать должного влияния на развитие теории за рубежом.

 

Если в 70-х годах (до работ И. Шимады и М. Мосли) в перуанистике и нашла отклик гипотеза, акцентирующая внимание на различиях между отдельными районами Древнего Перу, то это была концепция «вертикального контроля» американского этно­графа и историка Дж. Мурры[6]. Она учитывает наличие в Андах нескольких протянув­шихся в меридиональном направлении природно-хозяйственных зон: косты (побережья), сьерры (гор) и сельвы, или юнги (тропических лесов к востоку от Анд), а внутри сьер­ры — субтропической зоны кечуа (2300—3500 м над уровнем моря), холодной пуны (4100—4800 м) и т. д.[7] По Мурре, в доиспанский период между жителями сьерры, с од­ной стороны, и косты либо юнги — с другой, а также между обитателями разных вы­сотных поясов внутри самой сьерры шел интенсивный продуктообмен. Доступ к ресур­сам других зон осуществлялся не столько благодаря торговле, сколько путем вывода ко­лоний либо через регулируемое распределение, налаженное в границах тех государств, которые имели значительную протяженность с запада на восток.

 

Дж. Мурра безусловно прав, утверждая, что, хотя «вертикальный контроль» и нельзя считать уникальным южноамериканским явлением, ни в одном другом районе ми­ра он не получил столь широкого распространения. Это связано с резким перепадом и огромным диапазоном высот (хозяйственная деятельность в Перу возможна до высо­ты 4800 м) и концентрацией населения в средней зоне горного пояса, благодаря чему люди могут попадать как в ниже-, так и в вышележащий пояса, не оставляя надол­го постоянного местожительства[8].

 

Авторы ЭИ и ЧС показывают, что «вертикальный контроль» до сих пор сохраняет огромное значение для индейцев южного Перу. Не случайно для подобного рода иссле­дований был выбран именно юг страны, на материалах которого с самого начала ба­зировалась рассматриваемая теория. Ведь именно на юге (и отчасти в центральных районах) Перу сохранилось индейское население, почти исчезнувшее на севере. Однако са­ма эта демографическая картина—в значительной мере результат экономико-географи­ческих различий между севером и югом, оказавшихся вне поля зрения Мурры.

 

Для М. Мосли (ЧЧ, с. 3) ключевым в понимании древней истории Центральных Анд является деление этой области на север (точнее, северо-запад), где центры циви­лизаций находились на побережье, и юг (юго-восток), ресурсы которого были сосредо­точены преимущественно в горах.

 

Действительно, на севере Перу прибрежная полоса расширяется до 50 км, и здесь, вдоль всего лишь 1/10 перуанской береговой линии, располагается не менее трети оро­шаемых земель. В противоположность этому на крайнем юге побережья, охватывающем почти треть береговой линии, горы вплотную подходят к океану и земледелие возможна только в нескольких небольших оазисах[9].

 

В горах на севере отсутствует пуна (богатая пастбищами тундро-степь) как осо­бая экологическая ниша, а пояс хребтов сужается, что ограничивает развитие скотовод­ства. Обширное плоскогорье Альтиплано на юге Перу и в Боливии, напротив, покрыто» отличными пастбищами и подходит для выращивания высокогорных клубнеплодов, но здесь ощущается нехватка продуктов, получаемых в зонах с более теплым климатом. Центральное Перу (т. е. центральные горы, центральное и в основном южное по­бережье) по наличию скотоводческого потенциала в горах и земледельческого на побе­режье занимает промежуточное положение между севером и югом.

 

По-видимому, теория «вертикального контроля» приложима главным образом к южным и отчасти центральным районам Центральных Анд и вообще более характери­зует отношения между разными зонами горного пояса, нежели связи «сьерра — коста». Материал, собранный Дж. Муррой и пошедшими по его следам этнографами, свиде­тельствует, что доступ к ресурсам других зон важен, во-первых, для скотоводов пуны, которые нуждаются в земледельческих продуктах, а во-вторых, для обитателей зоны ке­чуа, заинтересованных в свою очередь в продуктах скотоводства и в транспортных средствах (ламах под вьюк). Поскольку индейцы как зоны кечуа, так и пуны в равной мере стремятся к контактам, принципы «вертикального контроля» получают широкие возможности для развития.

 

Современные материалы гораздо хуже освещают взаимоотношения горцев с жителями побережья. Известно, однако, что там, где погонщики лам до недавних пор спускались к океану (на юге Перу и севере Чили), местных жителей они интересовали прежде всего как владельцы вьючных животных[10]. Для эпохи конкисты информация о подобных контактах скудна. Ясно, что горцам было выгодно иметь собственные земли в прибрежных долинах, но что они могли предложить взамен? Если только коку (а большинство примеров, приводимых Дж. Муррой в доказательство заинтересованности индейцев побережья в контактах с горцами, касается именно листьев этого кустарника, которые использовались в ритуале), то ее можно было достать в ближайших пред­горьях. Связи же с горным хинтерландом могли приобрести подлинно стратегическое значение лишь в случае, если индейцы низменности испытывали нужду в ламах. Тра­диционно считалось, что на побережье своего скотоводства не было, так как ламам якобы не подходил местный климат. Следовательно, коль скоро жителям побережья требовалось перевозить грузы, они зависели от горцев-погонщиков.

 

Изыскания последних лет доказывают, что дело обстояло иначе, и лам на северном побережье (о южном и центральном пока данных нет) не только успешно разводили, но, возможно, начали это делать раньше, чем на соответствующей широте в горах. Дан­ное обстоятельство заставляет пересмотреть картину взаимоотношений горцев с берего­выми жителями, ограничивает возможности применения теории Дж. Мурры и позволяет лучше оценить глубину различий в экономике севера и юга Перу.

 

О том, что до инков на побережье Перу существовало собственное скотоводство, догадывались и прежде: на сосудах культуры мочика (I—>VII вв. н. э.) изображены самки с детенышами, тогда как в состав караванов всегда включали только кастриро­ванных самцов. Решающим аргументом эти изображения, однако, не служили в силу их сугубо ритуального характера. Лишь после анализа фаунистических остатков из рас­копок И. Шимады в долине Ламбайеке (ЧС, с. 162—163) и американских археологов в Моче (ЧЧ, с. 177—196) стало ясно, каких широких масштабов достигло ламоводство на севере Перу.

 

Видимо, лам начали разводить здесь еще в конце II тыс. до н. э.: на городище Кабальо-Муэрто камелиды в это время давали уже более четверти животного протеина (ЧЧ, с. 180). Мясо лам продолжали употреблять в пищу, и во второй половине I тыс. до н. э. у обитателей города Серро-Арена (центр долины Моче в эпоху салинар) оно составляло 92% нерастительной пищи[11]. Практически невероятно, чтобы столь большие стада пригоняли со стороны. Нет никаких исторических или этнографических свиде­тельств того, что горцы когда-либо снабжали индейцев побережья мясом в подобных масштабах. Кроме того, разведение лам на месте прямо доказывается анализом соот­ношения их останков по полу и возрасту, проделанным для позднемочикской столицы. Пампа-Гранде. Не менее важно, что в прилегающих к северному побережью горных районах, где вели раскопки японские археологи, скотоводство, по-видимому, распро­страняется лишь с середины I тыс. до н. э., когда ламы, чьи останки найдены в Кабальо-Муэрто, были уже давно съедены. Переход к потреблению мяса камелидов в Кахамарке был связан с распространением керамического комплекса лайсон, по-видимому, одно­временного культуре салинар (РУ, с. 262, 303—313).

 

Недавние раскопки перуанского археолога Д. Бонавия в долине Уармей позволяют поставить вопрос о том, что попытки разведения лам на северном побережье стали предприниматься сразу же после того, как в центральных или южных горах Перу за­кончился процесс их одомашнивания, а именно в первой половине III тыс. до н. э.[12]. В датируемом соответствующим временем местонахождении Лос-Гавиланес были об­наружены помет лам и изделия из шерсти альпаки[13]. Бонавия подчеркивает, что па­леозоологические определения не оставляют сомнений в принадлежности соответствую­щих останков домашним, а не диким видам. Ламы в Лос-Гавиланес скорее всего исполь­зовались под вьюк: на них могли привезти груз кукурузы, многие тонны которой были найдены в ямах-хранилищах. Этих лам, возможно, пригнали с гор, однако существенно, что уже в столь ранний период обитатели побережья были знакомы с домашними камелидами.

 

Если не позднее I тыс. до н. э. жители северного побережья владели собственными стадами, то ресурсы горной области имели для них ограниченное значение. Даже руды можно было добывать, не поднимаясь в горы, хотя горные источники золота и меди были, вероятно, богаче (ЧС, с. 181). Что же касается горцев, то они, безусловно, были заинтересованы в получении продуктов с побережья, но, не располагая дефицитными товарами, вряд ли были способны заинтересовать в подобных связях желаемых контр­агентов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, по данным И. Шимады на север­ном побережье почти нет находок по крайней мере позднемочикского периода, которые бы указывали на контакты с обитателями земель к востоку от континентального водо­раздела.

 

Но если горцы не могли установить продуктообмен с побережьем на взаимовыгод­ной основе, быть может, им следовало опираться на силу? На севере Перу исключалась и эта возможность ввиду превосходящего во всех отношениях потенциала побережья. Особенно неблагоприятными для горцев были, вероятно, периоды существования на прибрежной равнине крупных государств, соответствующих культурам мочика и чиму. Судя по данным археологии, эти политические объединения не пытались проникнуть в горы, а распространялись вширь, захватывая одну за другой все новые прибрежные долины. Так, в конце существования царства Чимор (соответствующего культуре чиму) в середине XV в. протяженность его с севера на юг достигла почти 1000 км при ширине не более 70—80 км. Ареал культуры мочика тысячелетием раньше протянулся на 400 км, не считая анклавов к северу (Пьюра) и к югу (Уармей) от основной территории, при­рода которых пока довольно загадочна.

 

Вряд ли случайно, что значительные контакты между горами и побережьем на севере Перу фиксируются либо в эпоху инков, когда сьерра победила косту не в региональном, а в панперуанском масштабе, либо после гибели культуры мочика, но до сложения царства Чимор. В это время (конец I тыс. н. э.) на побережье распростра­няется керамика, близкая посуде горной культуры кахамарка, хотя и ее И. Шимада не считает возможным однозначно истолковать как следы пребывания горцев-колонистов (ЧС, с. 173—176).

 

Растянутость границ прибрежных государств он объясняет их стремлением овладеть минеральными ресурсами, неодинаковыми в отдельных долинах, и участками леса, рос­шего в верховьях лишь некоторых речек (ЧС, с. 150—169). Однако, на наш взгляд, воз­никновение государств с подобной конфигурацией границ могло произойти под воздей­ствием не только чисто экономических стимулов, но и самого специфического ландшафт­ного окружения северного Перу в условиях отсутствия у жителей побережья интереса к контактам с горцами.

 

Напомним, что побережье Перу — это узкая полоса исключительно плодородных оазисов, которые в северных и центральных районах страны омываются самыми бога­тыми в мире по количеству пищевых ресурсов морскими водами. Как с запада (откры­тый океан), так и с востока (пустынные предгорья, за которыми начинается горная об­ласть в собственном смысле) эта узкая полоса жестко ограничена. В истории древнего мира известен еще лишь один случай, когда территория цивилизации оказывалась пре­дельно вытянута в меридиональном направлении, но сжата в широтном. Речь идет о долине Нила. Абсолютные размеры территории как по длине, так и по ширине в обоих слу­чаях также сопоставимы.

 

И. М. Дьяконов убедительно объясняет раннее появление крупного государства в Египте соответствующей конфигурацией страны[14]. Если в Месопотамии (как, кстати, и в Мезоамерике) политическая география была двумерной и города-государства, вступая в разнообразные коалиции с соседями, долго противостояли попыткам любого из них взять верх над остальными, то вытянутые цепочкой вдоль реки египетские номы (которым в Перу соответствуют отдельные прибрежные долины) были покорены пер­вым же усилившимся номом, имевшим возможность по одному громить своих врагов.

 

Раннее объединение и могущественная царская власть во многом определили особенности политико-экономической структуры Египта (отсутствие общины свободных и полноправных граждан, административно независимых от государственных хозяйств; поглощение общинно-частного сектора экономики государственным; незначительная роль городов в политической истории), отличающие ее от шумеро-аккадской. Последние исследования социально-экономической организации мочика и чиму (ЧЧ, с. 145—175, 338—349; ЧС, с. 156—160, 199—203) позволяют предполагать, что и северное побережье Перу развивалось по той же модели.

 

Совсем иная ситуация складывалась на юге и отчасти в центре Перу, где горные, политические объединения, обладая более мощными продовольственными, сырьевыми и демографическими ресурсами, должны были доминировать над прибрежными. Свидетельством этого являются, по-видимому, позднетиауанакские (около 1000 г. н. э.) коло­нии на крайнем юге побережья и разнообразные следы тесных контактов между культурами уари (центральные горы) и наска (южное побережье) в середине I тыс. н. э.

 

На юге Перу благодаря связям прибрежных долин не столько по цепочке друг с другом, сколько с различными горными районами, полоса оазисов вдоль океана не превратилась в замкнутую систему, и здесь не сложилось условий для образования крупных меридионально растянутых государств. Вряд ли случайно, что именно на южном побережье в эпоху конкисты отмечена группа свободных торговцев[15], чье суще­ствование плохо вяжется с типичной для инков (и восходящей к Чимор?)[16] системой государственного распределения. Правда, в эпоху конкисты мелкие торговцы отмечены и на севере побережья, однако, по мнению С. Р. Мирес-Ортон (ЧС, с. 123—136), испан­цы включили здесь в их число лиц, которые при инках и ранее, не были независимы в своих действиях, а функционировали в системе регулируемого распределения.

 

Если исследования японских и американских археологов поднимают вопрос о на­личии в северной половине Центральных Анд иных, чем на юге, форм политико-экономической организации (север: на побережье самообеспечивающиеся меридионально растянутые государства, в горах небольшие политические объединения, относительно малоразвитое скотоводство; юг: на побережье преобладание политической раздробленно­сти, в горах крупные государства, в экономике которых важную роль играли развитое скотоводство в пуне, «вертикальный контроль», интенсивные связи с побережьем при доминировании над последним), что вытекает из географических различий между дан­ными ареалами (большая ширина побережья, меньшая ширина горного пояса и отсут­ствие настоящей пуны на севере), то наблюдения этнографов и фольклористов позво­ляют предполагать существование этнокультурной границы, пересекающей Централь­ные Анды в широтном направлении.

 

Вопрос этот затронут в статье X. Томоэды (ЧС, с. 275—306), который, привлекая массовый материал, доказывает, что на севере и на юге Перу распространены разные мифологические и фольклорные сюжеты, граница между которыми сейчас размывается. Выводы Томоэды перекликаются с заключениями, сделанными на совершенно других материалах Ш. Масудой (ЭИ, с. 173—192). Последний изучал на крайнем юге побе­режья одну из самых архаичных отраслей хозяйства перуанцев: добычу съедобной мор­ской водоросли, которая в виде сушеных брикетов попадает в удаленные горные районы. Эти данные хорошо вписываются в концепцию «вертикального контроля», но еще инте­реснее сведения Масуды о том, что на севере и на юге побережья добываются водо­росли разных видов. Объяснить это можно только культурной традицией, ибо ареалы видов перекрывают друг друга. Автор допускает, что древняя культурная граница мог­ла пересекать Перу с запада на восток в районе Лимы или немного южнее.

 

На наш взгляд, существование подобной границы подтверждается еще и тем, что фольклорно-мифологические сюжеты, распространенные на севере и на юге Централь­ных Анд, не просто отличаются друг от друга, но и обнаруживают параллели с сюже­тами, характерными для разных ареалов за пределами Центральных Анд. В мифологии индейцев Боливии и юга Перу много общего с мифологией Чако. Что же касается се­верного Перу, то здесь аналогии уходят в горную Колумбию, Эквадор и прилегающие районы Амазонии.

 

Не известно, когда впервые возникли подобные различия, но археологически они хорошо прослеживаются по крайней мере в начале I тыс. до н. э. В то время побережье (кроме крайнего юга), северные и отчасти центральные горы входили в зону влияния культуры чавин, которая в период своего генезиса была связана с Эквадором и Ама­зонией. В Альтиплано и сопредельных с ним районах, включая долину Куско, были иные, возможно, родственные между собой культуры. На южном побережье в начале 1 тыс. до н. э. преобладало влияние культуры чавин, а с середины I тыс. до н. э. стали ощутимее связи с Альтиплано[17]. В Центральных горах Перу вне влияния чавина остал­ся район, занятый высокогорной пуной[18].

 

Вопрос о том, почему влияние культуры чавин проникло в одни районы и обошло другие, затрагивался многими перуанистами. Сейчас ясно, что это не было сопряжено с успехами или неудачами военных походов: чавину могли соответствовать небольшие протогосударства — вождества[19], но не единое политическое объединение. Все основ­ные сельскохозяйственные культуры (кукуруза, фасоль, тыквы, маниок) были известны в Перу задолго до эпохи чавина, поэтому распространение специфического для чавина религиозного культа и соответствующего стиля искусства нет оснований связывать с распространением каких-либо хозяйственных новшеств. С нашей точки зрения, наличие чавиноидной культурной общности можно объяснить тем, что ей соответствовала груп­па родственных этносов, граница распространения которых в свою очередь определя­лась разными экологическими условиями на северо-западе и юго-востоке Центральных Анд.

 

Раскопки начала и середины нашего века дали возможность увидеть в общих чер­тах, как менялась культура древнего Перу во времени. Археологические и этнографи­ческие исследования последних лет впервые позволяют ощутить значительную простран­ственную неоднородность Центральноандской культурно-исторической области. Эта область была ареной взаимодействия различных центров, среди которых север побе­режья и Альтиплано на юге являлись, очевидно, важнейшими.

 

Ю. Е. Березкин

 

[1] Chan Chan: Andean Desert City/Eds Moseley M. E., Day K. C. School of Amer. Research Book, Univ. New Mexico, Albuquerque, 1982. XXII, 373 p., 8 pl., 57 fig.

 

[2] Terada K., Onuki Y. with participation of Shimada M., Takayama H. a. o. Excava­tions at Huacaloma in the Cajamarca Valley, Peru, 1979. Report 2 of the Japanese Scien­tific Expedition to Nuclear America. Univ. Tokyo Press, 1982. XIV, 351 p., 68 fig., 135 pl., 5 color pl.

 

[3] El hombre у su ambiente en los Andes Centrales/Eds Miliones L., Tomoeda H. (Senri Ethnological Studies, Osaka, National Museum of Ethnology, 1982, № 10). 307 p., 28 maps and figs., 32 photo.

 

[4] Estudios etnograficos del Peru meridional/Ed. Masuda Sh. Univcrsidad de Toldo, 1981. 229 p., 12 mapas у pianos, 26 foto, 26 fig.

 

[5] Башилов В. А. Древние цивилизации Перу и Боливии. М., 1972, с. 11.

 

[6] Миrrа I. V. El control vertical de un maximo de pisos ecologicos en la economia de las sociedades andinas.— In: Visita de la provincia de Leon de Huanuco en 1562, t. 2. Huanuco, 1972, p. 429—476.

 

[7] Характеристику высотных поясов в Андах см. в ЭИ; на русском языке: Се­ров С. Я. Особенности этнического развития Перу (XIX—XX вв.).— В кн.: Этнические процессы в странах Южной Америки. М., 1981, с. 158, 159.

 

[8] Почти половина перуанцев живет сейчас на высоте 2300—4000 м. См. Биология жителей высокогорья/Под ред. Бейера П. Т. М.: Мир, 1981, рис. 11, 1, с. 350.

 

[9] «Крайний юг» побережья (примерно от 15°40′ ю. ш. до чилийской границы) при­мыкает к южной части горной области. Термин «южное побережье» (13°20’—15°40′ ю. ш.) принято относить к долинам, которые соответствуют по широте в основном централь­ным районам горного Перу. В доиспанский период диспропорция между сельскохозяй­ственным потенциалом разных районов побережья была, вероятно, еще значительнее, поскольку на севере современная площадь орошаемых земель не менее чем на треть уступает древней. Вызвано это главным образом меняющимися (в неблагоприятном направлении) природными факторами, зона действия которых охватывает более всего северное побережье. См.: Moseley М. Е., Feldman R. A. Living with Crises.— Early Man, 1982, v. 4, № 1, p. 10—13; Moseley M. E., Feldman R. A., Orloff Ch. R., Narvaez A. Prin­ciples of Agrarian Collapse in the Cordillera Negra, Peru.— Annals of Carnegie Museum, 1983, v. 52, article 13, p. 299—327.

 

[10] Browman D. L. Camelid Pastoralism in the Andes: Mimeographed. St. Louis, 1979, p. 23, 29.

 

[11] Pozorski S. G. Prehistoric Diet and Subsistence of the Moche Valley, Peru. — World Archaeology, 1979, v. 11, № 2, p. 175.

 

[12] Lavallee D., Julien M. Un aspect de la prehistoire andine: 1’exploitation des comelides et des cervides au formatif dans 1’abri de Telarmachay (Junin, Perou). — Journal de la Societe des Americanistes, 1981, t. 7, p. 97—124; Willay: Newsletter of the Andean Anthropological Research Group, 1983, № 12, p. 8—9.

 

[13] Bonavia D. Los Gavilanes. Lima, 1983, p. 201, 225, 297, 395.

 

[14] История древнего мира. Т. 1. Ранняя древность/Под ред. Дьяконова И. М., Нероновой В. Д., Свенцицкой И. С. М., 1982. с. 42.

 

[15] Rostworowski de Diez Canseco M. Pescadores, artesanos у mercaderos costenios en el Peru prehispanico.— Revista del Museo Nacional. Lima, 1975, t. 41, p. 311—349.

 

[16] Kolata A. L. Chan Chan and Cuzco: On the Nature of the AncientAndeanCity. — In: Civilizations in the Ancient America/Eds Leuentaac R. M., Kolata A. L. Albuquer­que, 1983. p. 345—371.

 

[17] О культурах Альтиплано в I тыс. до н. э. и их связях с южным побережьем см., в частности: Jorge Chavez S., Mohr Chavez К. L. A Carved Stela from Taraco, Puno, Peru, and the Definition of an Early Style of Stone Sculpture from the Altiplano of Peru and Bolivia. — Nawpa-Pacha. 1976, № 13, p. 46—84.

 

[18] Browman D. L. Trade patterns in Central Highlands of Peru in the First millennium В. С. — World Archaeology, 1975, v. 6, № 3, p. 322—329.

 

[19] Pozorski T. The Early Horizon Site of Huaca de los Reyes: Societal Implications. — American Antiquity, 1980, v. 45, № 1, p. 100—110; ibid.— 44, c. 249—250.

 

Автор – Березкин Ю.Е.

Материал прислал – Halgar Fenrirsson, http://annals.xlegio.ru

Источник – Сов. этнография N 6. – с. 150-155, 1985 г. статья

 

Источник: www.indiansworld.org