Мигель Анхель Астуриас. Владетель сокровищ. Miguel Angel Asturias

Мигель Астуриас. Владетель сокровищ

—————————————————————

Часть первая

Усы из тростникового меда. Мед сахарного тростника стекал по уголкам
губ, просто усы у китайца, темные, щекочущие, сладкие, когда облизнешься,
будто кошка. Приходилось отгонять мух, защищать усы. Нападая, муха жужжала
тише, если прибьешь — умолкнет. Бывало и так: упадет, оправится и полетит
дальше. Когда, подбираясь к усам, муха летала кругами, он медленно взмахивал
рукой. Зеленые, тяжкие, блестящие слепни спасали его от сонного мелькания
мошек, пока он сосал белую сердцевину, выступившую из режущей, волокнистой,
едва надорванной и все-таки сочной кожуры.
Дом словно позабыл в стороне короткую галерейку. На нее не выходили ни
окно, ни двери, она приютилась за сплошной стеной, отделявшей ее от комнат,
где хранились всякий хлам да сбруя. Навес опирался на три деревянные
подпорки, стоявшие на основаниях из камня, и служил, так сказать,
полукрышей, стоком для слез. Когда шел дождь, вода стекала только с одной
стороны. Бывают крыши о двух стоках: дома, что плачут двумя глазами.
Галерейка же, его галерейка, плакала одним, сперва — понемногу, по капле,
потом — ручьями пресных слез, сливавшимися в реки, которые уносили их либо
в Тихий, либо в Атлантический океан. Дома о двух стоках льют слезы в два
океана, по океану на каждый глаз.
Сплошная стена, однобокий навес, пол из квадратного кирпича, а внизу
вместо патио — чаща. Зеленая. Из самых разных деревьев. И дальше — чаща, и
дальше все та же чаща.
До галерейки никому не было дела. Все забыли о ней. Подметал ее карл и
ветер, мыли косые дожди. Иногда он находил на полу куриный помет и очень
удивлялся; смотрел он как прежде, но ему казалось, что глаза его вылезают из
орбит.
Куры?.. Когда они здесь побывали? Как сюда забрались?
Птичник стоял по ту сторону дома. Разве что прилетели… Но он бы
услышал, если бы они пересекали патио, то едва приподнимаясь над землей, то
с трудом волочась по ней.
Галерейка. Его галерейка. Как-то утром мальчик нашел там высохший плод
агуакате’, вроде сосуда из тыквы. Нашел — и не приметил. Он не приметил, а
кто-то глядел на него из отверстия, блестящая капля глаза притаилась в бурой
мгле. Он пнул агуакате ногой и остался владеть галерейкой, пропахшей людьми,
целой толпою людей, потеющих едким потом, не моющихся никогда, исходивших
много дорог.
Однажды он увидел угольную черту на стене, словно кто-то резанул по
белому или стена содрогнулась и треснула. Полуденное солнце светило печально
и ясно. Появилась птица с хохолком, постояла, двигаясь как на неверном плоту
у берегов галерейки, и чуть ли не сразу взлетела на косой навес, оставив по
себе веселый взмах крыльев.
Кто провел черту на стене? Кто приходил сюда с вечера? Вчера черты этой
не было. Кто же это? Кто?
Уже наступала зима. Когда по ночам являются куры и призраки едят
агуакате, нельзя оставлять галерейку без присмотра.
Да, надо ходить сюда и смотреть, как чаша глотает воды ливня, не
успевающие звонко упасть на мощеное патио. Глотает, и все, словно ждала их,
жадно разинув рот.
Он мерял большими шагами свою галерейку, забытый обрубок руки
старинного дома.
Один, два, три… Во сколько рядов уложены кирпичи на полу? Три,
четыре, пять, шесть, семь… А по ту сторону стены, в темных помещениях —
сбруя вьючных животных и высокие узкие бочонки, полные позеленевших,
влажных, ржавых монет в легком пепле сожженной бумаги.
Он всегда носил при себе эти монеты. Они заманчиво звенели, оттягивая
пустой мешочек кармана. Монеты были разные. На самых больших, цвета золота с
кровью, с одной стороны красовались две крохотные колонны, под ними —
завитушки волн, сзади них — солнце, наполовину вынырнувшее из моря; с
другой стороны восседала женщина с повязкой на глазах, веткой в левой руке,
весами — в правой. Другие, полегче, потоньше, серебристого цвета, являли с
одной стороны цифру 9. а может, и 6, как взглянуть, а с другой — раскрытую
ладонь.
Реже всего попадались совсем маленькие, с дырочкой посередине; звались
они куартильо.
Чем ближе была зима, тем сильнее пахло металлом и влажно липли к руке
монеты, которые он, просыпая пепел на плиты, выгребал чуть не с самого дна
бочонков. Однажды он ощутил, что пепел сжал ему руку, и быстро вынул ее, не
поняв со страху, впрямь ли что-то схватило его за дрожащие пальцы. Во рту у
него пересохло. Он едва успел отдернуть руку, одетую, словно в перчатку, в
пепел сгоревших костей. Крики… вопли…скрип мачт… языки всепожирающего
пламени… удары топора… а там, еще дальше, грохот аркебузов да едкий
запах дегтя, пороха, смолы и соленых морских волн.
Он стоял в галерейке. Все было выдумкой. Сном. Бабушкиной сказкой. Он
стоял в своей галерейке, сосал тростник, с уголков рта усами стекал мед,
летали мухи.
Медленный взмах руки…
Мед обволок его нежным теплом, словно сладкий плод или ангел, словно
звук тростниковой флейты. Нет, звуки — это сок. Надо будет взять флейту,
поиграть на ней здесь, будто ты сосешь стебель и сок обращается в звуки.
Пальцы, паучьи лапки, станут быстро открывать-закрывать дырочки, то выпуская
звук, то преграждая ему дорогу. Снова мед. Снова радость. В галерейке никого
не будет. Флейту услышат в темноте вдали, и сам он окажется далеко, совсем
далеко, без мух, без усов из меда.

Маленький пришелец мало знал о галерейке. Да можно ли много знать о
печальном сочетании дерева, камня, металла, съеденных временем и ливнями?
Стена, подпорки, пол из квадратных кирпичей, однобокий навес, черепица на
черном тростнике, туго прикрученном пыльными лианами к грубым стволам балок.
Да, знал он немного, но вечно ждал чего-то необъяснимого. Он провел ладонью
по стене. Обхватил подпорку, сел на самый край пола, свесив ноги в чашу.
Сколько он просидел?
Стряхивая песок со штанов, он встал и ушел не обернувшись.
Часть галерейки. Стена. Крыша. Подпорки. Чаша. Часть галерейки, где
даже нельзя равнодушно пожать плечами. Он удалялся, насвистывая. Мальчики,
выросшие в деревне, свистят, как птицы. Но ребенку из приличной семьи нельзя
ни свистеть, ни обдирать зубами тростник, а уж тем паче — причмокивать,
когда сосешь, и выплевывать завязшие в зубах волокна.
И все же он не ушел. Зеленый слепень осушал последнюю малость звука, а
значит, если он уйдет, галерейка будет совсем недвижной и тихой. Он не ушел.
Он остался, чтобы следить, осторожно подглядывать– в профиль, одним
глазом,– что творит галерейка, когда его нет. На обшарпанной грязной стене,
у основания подпорок, в переплете лиан, привязавших к балкам тростник на
крыше, в царапинах солнца меж плохо лежащих черепиц не творилось ничего.
Ему стало приятно, что — с ним ли, без него ли — галерейка его
слушается. Он вылез из укрытия и. трогая все поочередно, громко называл по
имени, чтобы прочнее завладеть тем, что и так считал своим. Звук
собственного голоса придал ему еще больше храбрости. Называя стену стеной,
кирпич — кирпичом, он окружал себя чем-то очень важным, самым главным.
Он пытался говорить один, беседовать с глухими, немыми, бесчувственными
вещами. Какую власть дает слово!
Мухи, взмахи руки, слова, часть галерейки — всегда те же, без перемен,
без изменений.
Сломайся одна подпорка — и кровля упадет жалким куриным крылом, стены
выплюнут побелку цвета яичной скорлупы. Сломайся хоть одна из подпор — и
дом разлетится или осядет, круша балки.
Он остановился, чтобы посмотреть, как это будет. Галерейка уже не была
ему другом, он глядел на нее с каменной суровостью. Сжав кулак, он ударил по
ближней подпорке. Шорох и шелест пронеслись над его головой. Он ударил
снова, сильнее. С каждым разом крыша дрожала все больше. Он лукаво
улыбнулся, подумав, что галерейка сочтет это землетрясением.
Страшась ударов, по кровле с краю на край побежали мыши, пауки, полчища
тараканов самого разного размера, а уголком глаза он увидел и змейку.
Как так? Столько живых существ обитало в галерейке, когда он думал,
будто обитает тут один?
Мнимое землетрясение растормошило целые семьи мышей, пауков, тараканов.
Сколько глаз, нет, еще и капель, сверкающих капель разумной, живой воды! Как
шевелится мгла! Не только он один двигался по галерейке. Разматывалась
рывками тугая паутина, метались туда и сюда глупые тараканы, тихо убегали
мыши. А он-то полагал, что один сидит тут и правит всем!
Тараканы, приостановившись, шевелили крылышками, стряхивая страх.
Кипарисного цвета паук бежал бочком, как рука, отмерявшая четверти. А вот и
мышиная мордочка. Вот скорпион…
Мальчик мгновенно вскочил и наступил на него ногой. Скорпион дернулся,
словно живая пружина. Собственно, все эти твари не с галерейки, а из-за
стены, оттуда, где бочонки с пеплом, сбруя и упряжь. Седла и уздечки,
подобные японским мостикам, сохраняли в своих очертаниях легкий, прыткий
бег. Одна упряжь — словно река, трусящая рысью, другая — словно река,
текущая медленно, шагом.
Он стоял недвижно, жадный пожиратель тростника, творец небольших
землетрясений, властелин галерейки, населенной, точно дом, множеством
невидимых тварей, хозяин клада, утонувших в пепле монет. Тараканы, пауки,
мыши возвращались в сумрачный мир того, что не видно, в обитель тьмы,
плесени, пыли от изъеденных бревен. Создания, чьи слюна и кожа окрашены
мраком; сороконожка, желтая, как жухлый лист: призрачные сверчки с
выпученными глазами; слепые черви; ящерки. Ничего не случилось, просто он
постучал по дереву. Нет, он еще и раздавил ногой панцирь скорпиона!

III

Вневерном свете луны и восходящего солнца, среди людей, похожих на
корни манговых деревьев — тощих, желтых, в коросте лохмотьев, в широкополых
пальмовых шляпах,– он глядел сквозь сети, развешанные в большом патио.
Светало. Люди готовили снасти, чтобы ловить рыбу в пруду, который отсюда,
сверху, казался большой лужей грязной воды. Так его и называли, Нищенской
лужей.
Спросонок ему нездоровилось, и он ни на чем не мог остановиться
взглядом. Пели петухи, а он дрожал и мерз, ему ничего не хотелось, ибо тело
его еще спало, ленилось, нежилось, зевало.
Люди кончали чинить сети собственной голодной слюною, клейкой, как сон.
Они держали их зуба ми, а руки, пальцы завязывали тут и там кончики
развязавшихся ниток, распавшихся цепочек.
Собаки поджидали, зная наперед о рыбной ловле по оживлению хозяев и
унюхав красными, холодными, мокрыми ноздрями плетеные корзины с лепешками и
вяленым мясом, тыквы со свежей водой и горячим кофе; все ворохом, под
попоной, под защитой мачете и кремневых ружей, на куче соломы, пропахшей
сухим навозом.
И вот все исчезли. Ушли и собаки и люди. Потом, за ними,– луна.
Остался лишь отблеск, подобный яичной пленке. Уже светило солнце, в доме
сновали женщины.
“… От озера осталась лужа, от старого дома — галерейка, от тогдашних
денег– ненужные монеты в пепле…”
Загадочные эти слова твердили рыбаки, чинившие сети. Они
их слышали от старших и повторяли, как повторял он сам, направляясь к
галерейке, когда они исчезли.
… Нищенская лужа…
Да, но больше он и не сказал и ничего. Ветер тряс деревья, словно
прибой бил о берег. День был светел, а ветер дул. В галерейке, где тоже
светало, он мог укрыться от ветра. Он увидел ее, окинул взором. От леса
поднималась тропинка к кирпичному полу, к тому самому месту, где лежал
скорпион. Когда он наступил башмаком на гада, кровь приклеила тельце к
плитам. Муравьи расчленили его и тащили кто куда, уносили скорпиона. Под
клейкой громадой, сплошь покрытой муравьями, двигались тысячи черных лапок.
Скорпион — драгоценная добыча, его хватает на всю зиму, он хорошо
сохраняется. Потому и спорят о нем муравьи, доходит даже до битвы.
Сокровище, иначе не скажешь! Наверное, те, кто его тащил, этого не знали. Их
дело — тащить поскорей, они и тащили, кто снизу, кто сверху, кто сбоку.
Мертвое чудище грозно шевелило лапами и хвостом.
Однако не только мальчик спасался здесь от ветра. Белые, влажные,
тяжелые бабочки искали спасения у стены и под крышей, залитой солнцем. Белые
крылышки осеняли похороны скорпиона, которого волокли муравьи и провожали
тысячи черных мошек; если носильщики отдыхали или сменялись, шествие
останавливалось.
У него свело ногу, когда, уперев носок в основание подпорки, он
отрешенно смотрел, как хоронят скорпиона по высшему разряду; тогда он
несколько раз опустил ступню на пол и ощутил не только мертвый груз башмака,
шлепавшего о кирпич, точно пустой кошель, но и какую-то щекотку, будто по
ноге поползли муравьи. Ползли они не сверху — он бил носком по плитам,– а
между мясом и кожей.
Носильщики бросили ношу у выхода с галерейки при первом же ударе
башмака, кишевшего муравьями. Другие муравьи убежали, только мошки летали в
теплой дымке, благоухающей сохлым дубовым листом.
Он притворился, что ничего не видел. Цепочки муравьев на зелени склона
сплетались в траурные сети, в нити невода, сплетались, расплетались, не
запутывались.
Нищенская лужа. С галерейки ее не видно, хоть вытянись вверх, хоть
залезь на подножие подпорок. Лучше бы ему уйти с рыбаками. Он шел бы там, с
ними, молчал, слушал журчание воды в прожилках мясистых листьев и белых или
лиловых цветов, похожих на озерных бабочек. Он плыл бы там, внизу, и думал о
галерейке. Взмахнув рукой, он отпугнул муху. Стебель тростника он уже не
сосал. Он думал. думал… Мысли сладостны, они пропитывают сахаром череп,
мухам по вкусу их неощутимый, но совсем настоящий мед. Медленно взмахивая
рукой, он отгонял мух.
Почему нельзя сразу плыть по Нищенской луже с рыбаками и смотреть на
галерейке, как муравьи снова волокут, хоронят скорпиона?
Нельзя, а в мыслях– можно; он может думать здесь, что сидит там, у
воды, гонимой ветром, благоухающей серебром и сладостной, словно земля под
паром. Касаясь подпорок, он видел, как зелень леса превращается в воду,
спящую среди бананов с острыми кинжалами листьев, огромных сейб, колючих
смоковниц.
А был бы он там, с рыбаками,– он был бы и на галерейке и думал бы
только о стене, о подпорках, о крыше, о монетах, о старинной сбруе.
Больше нет ни бабочек, ни шествия. Какой-то муравей бежит по плитам.
Только он один все тут да тут. Чтобы тут быть, приходится жертвовать многими
другими, местами. Он провел ладонью по рубахе. Да, это он. Он — здесь, в
других местах его нет. Конечно, мыслью он может быть и здесь и там, где
угодно. Он тихо ушел с галерейки, чтобы в этой части дома думали, будто он
еще здесь.

IV

Глалаза у него серые, как пепел, как остывшая зола — зола, не угли,
опирается он на узловатый посох, ходит по птичникам, и призрачно-дымное
тельце раскачивается на кривых ножках. Маленький, тощенький, голова втянута
в плечи, уши торчат. Ах ты, какой старый! Он еле дышал, когда глухо бормотал
про утопленников:
— Вот осушить бы Нищенскую лужу, а там внизу кладбище, только без
крестов. Костяки отмытые, чистые, волосы зеленые, одни глазницы, глаз нету.
Туда их покидали, пиратов… Поймали и утопили…
Дрожащей рукой он срывал листочек, разминал, словно гусеницу, нюхал.
Иногда указывал посохом вверх, то на плод, то на облако в небе.
Старый какой! И не скажешь, что он еще есть на свете. Приходит в жизни
время, когда уже так не скажешь. Имени нет, возраста нет, все пропало
куда-то…
Мальчик глядел, как старик — трух да трух — идет, опираясь на посох.
Мимо не прошел, остановился. Улыбнулся беззубым ртом, лицо сморщилось.
— Как тебя зовут?– спросил он.
Когда старики видят детей, они всегда это спрашивают. Хотят знать имя.
А к чему? Можно бы “сыпок”. Нет. “внучек”.

Мальчик, всегда готовый назвать свое имя и фамилию, ответил сразу,
угодливо прибавив: “К вашим услугам”.
Костистыми и хрящеватыми щипцами пальцев старик вынул платок из
пиджачного кармана. К платку прилип катышек белого меда. Он медленно его
отлепил, поднес к губам. И все глядел, глядел, держась за посох, втянув
голову в плечи, тощий, костлявый, осторожный.
— Медку не хочешь?
На двенадцать лиг в округе никто не говорил “ты”. Нищенская лужа,
кладбище без крестов, галерейка заброшенного дома, монеты, пираты…
Глядя на старика, он проглатывал мысли и, как бывало прежде, взял его
за руку — не чтобы помочь, чтоб коснуться. Касаясь, он разгадывал, быть
может, тайну своего детства. Да нет, что могла передать пальцам старчески
хрупкая рука? Старик все держал платок, пропахший увядшими цветами, а к
концу прогулки присаживался па камень, на пень, на что угодно и засыпал,
хотя стояло утро; из-под утратившей форму фетровой шляпы свисали седые
пряди, щеки ходили ходуном, словно и во сне он со вкусом сосал свой катышек,
посох лежал между кривыми ногами, руки бессильно свисали.
Пробежавшись по лесу, мальчик заглядывал издали на галерейку, будто
стремился захватить врага врасплох. На сей раз он упал ничком — здесь был
не просто враг, здесь были злодеи — и пополз на локтях, на животе, на
коленях… Лес, поднимайся! Деревья, на приступ! Он овладел галерейкой,
полной злодеев, отважно разоружил их. Они бежали. Кто-то из них еще бился.
Пиф! Паф!.. Все, победил. В седло! Тень коня летит среди веток. Мальчик
мчится, падает на землю и возвращается на галерейку, наигравшийся,
разочарованный, мокрый.
Почему же старик все спит? Почему не рассказывает? (“Хочешь медку?”) В
его изношенном голосе есть что-то доброе, родное, мужское. Рыбаки говорили,
что в Нищенскую лужу текут потаенные родники, а вытекает из нее подземная
река, которая во время землетрясения выходит наверх грязевой змеею.
Наверное, об этих змеях и толковали служанки. Проползла такая змея по
старому дому, и пришел конец людям, зверям, деревьям, дорогам…
Осталась одна галерейка. Мальчик обернулся, чтобы повернее увидеть
Нищенскую лужу. Он угадывал, а может — выдумывал, что случилось.
Заброшенный кусок галерейки, никому не нужный, один. Темные комнаты, где
обитают черви, пауки, скорпионы и восьмигранные бочонки, полные монет; лужа,
которая, судя но слухам, прежде была озером; спящий старик, сказавший тебе
“ты”…
Пальцы внезапно задрожали и сжались, не в силах переплестись и
сцепиться. Он задохнулся на мгновение и даже утратил мысли, прежде чем
рвануться к тайне, установить связь между здешним и прошлым, еще живым в
этих землях, хотя о нем никто ничего не говорил.
Мальчик поднял голову. Истина и тайна: прошлое, ощутимое сквозь
неощутимость, живущее в том, чего не коснешься,– в воздухе, которым ты
дышишь, в воде, которую пьешь, в корнях огромных деревьев, в скелетах
подводного кладбища, в глазах старика, кивавшего, словно мертвый, хотя он
сладко спал.
Тело его забилось стаей перепелок, затрепетало под рубахой. Реки
щекотки хлынули на него, тайные реки, питавшие его тайну, великую догадку.
Он то ли сидел, то ли стоял на галерейке недвижно, как всегда,
прислонившись спиной к стене или к подпорке.

После полудня на галерейке расположилось бродячее семейство. Белая
девочка с длинными ресницами и волосами, зеленоватыми, словно плоды нанес,
окликнула его. чтобы поправить ворот рубахи. Назвала по имени — знала, как
его зовут. Домашние хлопоты бродячих семей, остающихся тут лишь на ночь, не
требуют времени,– бросят на пол пеструю простынку, чтобы старики поспали, а
сами лежат или сидят, толкуя о чем попало. Женщины разведут огонь, согреют
лепешек и кофе, дети им помогают.
Он дал этой девочке оправить на себе рубаху. Потом она погладила его по
спине, притянула поближе и, склонясь, коснулась щекой его лба. Радость
теплом разлилась по телу. Он опустил глаза и едва внятно пробормотал что-то
вроде “спасибо”. Она же, одарив его лаской, взяла за руку, повела, и, наугад
находя дорогу, они оказались в чаще, далеко от галерейки.
— Ух, Ильдефонса мальчишку ведет!
Они обернулись вместе, заслышав голос невысокого мужчины, почти
утонувшего в просторной кожаной блузе. На голове у него красовалась
широкополая шляпа, на руке болтался хлыст, изо рта торчала сигара.
Девочка сжалась и угасла, словно нежность ее окатили холодной водой.
Отпустила его руку, то ли смеясь, то ли плача, и ресницы ее коснулись
бледных щек.

Нансе — кустарник со съедобными плодами. .
На галерейку вернулись втроем.
Бродячая семья переждала дневную жару и отправилась дальше. Догорели
поленья, на кирпичах пола пенилась слюна выкипевшего кофе, по золе провели
борозду твердые ногти маисовых лепешек, воздух попахивал копченым мясом. И
все-таки галерейка не изменилась. Он оглядел ее — да, все та же. Почему он
им не сказал, кто тут хозяин? Надо бы крикнуть теперь, хотя они далеко, в
тростниковых зарослях.
Ильдефонса, мужчина в кожаной блузе, тощие псы, еще люди…
Только псы и заметили… что же заметили псы? Силком, таща за
поводок-веревку, втащили их сюда, к нему, псы упирались. Они впивались в
землю копями передних лап, шерсть на спине вставала дыбом, когда собак
привязали к подпоркам, они никак не могли угомониться.
Они-то понял и, что творится втайне здесь, на узкой галерейке, открытой
с одной стороны лесу и небу, затянутому облаками. Собаки не выли, но скалили
зубы, содрогаясь от страха.
Да, здесь был сам Владетель сокровищ — тот, чье имя иногда решались
произнести рыбаки, местные люди. Владетель.
Он отвел глаза, чтобы больше не видеть чужих, но все же видел псов,
едва не сваливших подпоры его обветшалого дома. Белое облачко, словно дым,
пропитало его плоть. Пахло плодами нанес. Он ушел с галерейки. Ему хотелось
биться, кричать, только бы избавиться от безумной, которая украла его, взяв
за руку. Девочка, словно пес, поняла, что здесь — Владетель сокровищ, вот и
увела поискать в лесу, как бы спастись от тайны; нет ли где дверей, в
которые беглецы входят лишь раз, окон, которых самоубийцы едва касаются,
бросаясь вниз и улетая, будто ангелы. Она увела его, играя, чтобы спастись,
не увидеть Владетеля сокровищ.
Ильдефонса. Так ее звали. Ее водили по дорогам, чтобы излечить от
безумия. Семьи, в которых есть сумасшедший, становятся кочевыми. Медленно,
шаг за шагом, он обошел галерейку. Ничего не изменилось. Поверхности, линии,
расстояния, миры, вещества, чистейший свет, летящие понизу мухи, звук шагов
по плитам. Ильдефонса. Он не колеблясь отдал бы за нее все присыпанные
пеплом монеты. Да ведь не продадут, не променяют на монету-другую, если
ведут вперед и вперед, тащат вместе с псами; юбки ее свиваются жгутом,
светлые волосы льются по спине и по гладким плечам, ноги — белым-белы.
Сахарный тростник. Сладчайший сок смешан со слюной и с кровью, ибо ты
поранил десны о режущую флейту твердой лиловой кожуры. Дивный вкус тростника
отгонял мрачные мысли. Сперва он разгрызал кожуру, впивался в нее зубами,
приникал к тростниковой сердцевине губами, щеками, носом подбородком и
кусал, пока не отгрызал кусочек, а уж кусочек этот перетирал зубами, выжимая
из него последнюю каплю меда. Жадный до сладкого, он оставлял несчастной
кожурке только жажду. Последние капли были самые вкусные, потому что
прятались долго, давались не сразу. Измазанный медом до ушей, он медленно
отмахивал мух. Галерейка, стена, а за нею… Посейчас он стоял на галерейке,
жевал стебель тростника и ни о чем не думал.
VI

Наглый голубь гонял голубок. Сизые перья, розовый клюв… Тут поиграет
в любовь, там поиграет… Голубки испуганно и жеманно спасались от него,
взлетали, ворковали. Из пруда, откуда пил скот и где плавали утки, вода
разливалась вокруг, и те, кто вез мясо, зелень, рыбу, птицу, дрова и уголь
для кухни, медлили, не решаясь пересечь мокрое пространство. Небольшие стада
коров, дававших молоко для дома, и целые семьи свиней плескались в
затопленном патио, окруженном галереей и большом, как площадь. Площадь с
одним входом.
Знатные мужи при шпорах, в высоких сапогах, широкополых шляпах с
пестрой тульей и шейных платках исчезали в проеме двери, охраняемой Христом,
который сидел на скамье без хитона, в терновом венце и держал израненной
рукой тростниковый посох. По утрам у статуи кто-то ставил свечу — должно
быть, благочестивая служанка; и золотая капля теплилась целые сутки перед
осмеянным царем.
Найти бы на галерейке, на своей, галерейке, хоть бы какую щель, чтобы
глядеть на эти тайны. Тоненькую, в волос… Он пытливо осматривал стены,
подпорки, пол, потолок. Через щель в стене он увидел бы шкаф, полный
сокровищ, принадлежащих роду Владетелей; весы для золотого песка, серебряные
блюда, тяжелые, как слитки, ленту, запятнанную кровью или, скорее, сургучом,
медали, сухие чучела сов, огромные гвозди, черепа, кинжалы. Если же дыра в
подпорке, он увидит скважину и ключик. Мальчик приникал к деревянному
столбу, расплющивая нос, чтобы глаз был как можно ближе к дыре, и пытался
представить, что будет, когда этот ключ повернешь.
У губ его порхали случайные слова рыбаков, он даже взмахнул рукой,
чтобы отогнать их, как муху. “Владетель сокровищ УПЛЫЛ на черной лодке… он
и родился в черном… в черном жил… в черном сгинул…” Никто не решался
сказать “умер”.
Владетель сгинул, исчез, потому и страшно. Исчез — значит, может
вернуться. Те, кто исчезает, расстаются на время с домом, мебелью, друзьями,
пустыми зеркалами, но их не забывают, они могут вернуться, и это как бы
сохраняет им место среди людей и пещей. Их нет. но они есть. Нету — и есть,
ибо они не стали чужими тем, кто обитал с ними вместе и остался здесь. Среди
тех, кто жил в одно время с ними — только очертание, контур. Если
исчезнувшие вернутся, контур заполнится ими самими, а заодно и памятью о
них.
“Владетель сокровищ уплыл на черной лодке… родился в черном… жил…
и черном сгину…”
Сгинул.
Рыбаки так выговаривали это слово, будто выражали или тщились выразить
что-то большее, чем “исчез без следа”, ушел со всем и со всеми, с друзьями,
со слугами, с женами, с утварью, с черными конями, с трауром сокровищ.
Умер он? Все умерли? Кто их знает… Ушел? Ушли все вместе, унося все с
собою, чтобы не быть здесь, когда их нет?
Тот, кто ушел или умер, оставив по себе память, словно он и сейчас
живет среди близких, не совсем ушел, не вполне умер, — он будет уходить и
умирать с каждым родичем, другом, знакомым, которые уйдут или умрут после,
пока не исчезнут и не сгинут все.
Так и случилось с Владетелем сокровищ. Рыбаки недаром твердили “сгинул”
— он ушел, но это еще не все, он не исчез совсем. Поклонялся он Злому
Разбойнику и на изображении Голгофы поместил его посередине, одесную —
Димас, ошую — Христос. Долго еще на галерейке валялись листки с молитвой
Гестасу, нераскаянному вору.
На его галерейке, здесь… Паутина сверкала сокровищами первых ливней,
неразрывно связанных с ярким блеском. Трудно ее разглядеть и на самых видных
местах, пока не повиснут на ней почти невесомые капли зимних дождей. Ничего
не видно, а выглянет солнце — и засверкают алмазы. Это питало его надежду,
он ожидал, что отыщет щель, заглянет туда, где сейчас непроницаемая стена,
старая известка, ветхое дерево подпорок.
Владетель сокровищ исчез, уйдя в глубь предметов, чтобы обитать в
небывалой свободе темных недр вещества. Он жил по-прежнему здесь, молился
Разбойнику, бил пиратов. Недоставало щелки, чтобы застать его врасплох среди
слепых червей, пролагавших ходы сквозь дерево или в камнях стены, точимой
зимней водою, или в бочонке, в пепле, среди монет, или в комнатах большого
дома, изъеденного дождевыми каплями, под землей, в могилах без мертвых, или
в Нищенской луже…
Щелку бы только! Щелку!..

VII

Ливень застигает врасплох, даже если падать ему с обугленного неба,
лить на безлюдные дома, на деревья, на животных. Галерейка противилась ливню
черепичною крышей, взъерошившейся под дождем. словно мокрая курица Там и
укрылся он — взбудораженный, веселый.– после того, как ливень застал его
посередине патио и обратил в бегство. Руки он засунул в карманы брюк,
воротник поднял, шляпу надвинул на уши, а башмаки успели разбухнуть, словно
холодные клецки.
Капитан Бульон потерпел кораблекрушение. Древесные кроны, зеленые шары
на привязи, и тучи, сорвавшиеся с привязи шары, плавали в светящейся мгле
дождя, по небу, озарявшемуся молнией, а зубная боль пронзала нервы, идущие
сквозь плоть, и ударяла в измученный, мигающий, едва не лопнувший глаз.
Он прижался спиной к твердой, холодной стене, поплотнее приник к
неживому, чтобы утишить боль. Дождь сек его искоса, сбоку. Галерейка едва
держалась на трех подпорах и угрожала сложиться, словно зонтик, а капитан
Бульон стоял, вжавшись в стену, страдал, боялся, боль дергалась, будто
лягушачья лапка, при каждой вспышке молнии, нему нестерпимо хотелось туда, в
большой дом, где, заперев окна, чтобы спасти ковры, гардины, мебель, его,
наверное, уж хватились призраки-слуги, индейцы с черными косами.
От мелькания дождевых струй веки у него слипались. Боль притихала за
щекою. Он не спал, но, глядя на дождь, с трудом открывал глаза. Чтобы совсем
проснуться, он вынул из карманов захолодевшие руки и потер лицо, осторожно,
не слишком сильно, а то еще и боль разбудишь.
И тут он не удержался. Спрыгнул с борта в море, перемахнул через лужу и
— по отмытым камням, по вязкой грязи, мимо сваленных изгородей, брошенных
овец, покинутых волов, вымокших мулов — добрался туда, где спал, не
закрывая глаз, давешний старик. Разглядел он его, когда обхватил руками,
вместе с посохом, чтобы поднять с земли и понести, нет — поволочь
куда-нибудь. Старик ничего не весил. Кожа да кости, волосы да одежда. Куда
же его тащить? На галерейку. Туда, в свое царство, где можно укрыть всех,
переживших бурю. Он ступал прямо по грязи, стараясь не упасть, и
останавливался, когда заросли дождя смыкались передним. Ветер разбивал
стеклянную стену ливня, прокладывал ему Дорогу. Он добрел до галерейки.
Старик все спал. Открытые глаза глядели куда-то — наверное, он видел сны.
Из большого дома вышли гуськом слуги — босые, в заношенных штанах, в
прилипших к хребту, промокших рубахах — и. тихо стеная, разбредись, как
белые мыши, повсюду его искать. А не отыщут,– когда настанет тьма,
прекратится дождь, пойдут обратно, освещая путь сосноны-ми факелами,
горящими диким пламенем, и будут идти, пока ею не найдут.
— Проклятый старик!– бранились за окнами, спасавшими их от дождя,
жирные, как суп, кухарки.– И для чего живет!.. Никакого толку… Ни тебе
мрет, чтоб лежать на кладбище, ни тебе оживает, чтоб дело делать!
И, туманя стекло дыханием, подхватывали старухи:
— Из ихнего рода никто еще в могилу не лег, в склепе места не занял.
Прав был сеньор альгуасил’, хоть его тряханул, чтобы очнулся, когда индейцы
эти, старики, жабы сморщенные, требовали у него землю.
Его не нашли. Ветер, ливень и тьма погасили сосновые факелы. Нашли
только посох да след на земле. Наверное, ястребы утащили, а то и дождем его
смыло, красненького, как креветка, с козлиной бородой.
Служанки перекрестились. В этом доме все исчезают… Тот хозяин оставил
накрытый стол, тот — расстеленную постель, а один — полную залу
приглашенных…
Двери открыты — на случай, если вернутся; в конюшне овес — если
вернутся верхом; стол уставлен пирожными и фруктами — если вернутся
голодные; в бокалах вино — если и глотки их, и души мучит жажда; кровати
мягкие, теплые, простыни чище чистого — если вернутся усталые от скитаний.
Спустился сон. Далеко, в ночном небе, среди громоздящихся туч
показалась луна. Словно пробуждаясь, призраки-слуги — индейцы с черными
косами и жирные, как суп, кухарки — услышали , шаги, чей звук отдавался в
просторной прихожей. Все знают, что шаги мертвых не вызывают эха… Кто же
там такой? Кто пришел так поздно туда, куда никто никогда не возвращался?

VIII

Он ушел с галерейки и вернулся в большой дом, неся на руках, прижимая к
трепещущей груди легонький груз, не тяжелее паука, промокшего под дождем.
Когда миновали ворота из грубого камня, всегда открытые настежь, старик
задрожал, как будто живой, а потом замер, и тщетно прикладывал слуга к его
лбу платки, смоченные одеколоном, тщетно тер прямые древки пальцев, на
которых темнели, словно флажки, грязные черепаховые ногти. Другой слуга
спешил закрыть окна.
Только это он в доме и делал, только этим занимался, открывал и
закрывал окна. Медленно, поочередно, широко разводя руки,
словно в поклоне, когда приходилось выпрямить сложенные вдвое
ставни из ценного дерева и прикрыть ими стекла. Владетель галерейки
отряхнул ладони, будто принес мокрую землю, и ушел.
Где же умер старик — на галерейке? Или раньше, еще до того, как он его
поднял? Задохнулся? Замерз? Скончался от старости?
Мальчик хотел перекреститься, но рука повисла в воздухе, и он долго
сидел на кровати, размышляя о том, что старика бы спасли если бы он не тащил
его на галерейку, играя в капитанов и кораблекрушения, а понес прямо в дом,
где беззубые слуги с косами перебороли бы смерть целебным питьем, грелкой,
дымом паленых тряпок и бормотанием молитв.
Он встал с кровати, страшась молчания, и, неслышно ступая босыми
ногами, отправился на поиски спальни, в которой лежит старик. За стенами все
так же плакал дождь. Правда, он переставал, и успела выйти луна, но теперь
снова слышался горестный звук воды, бегущей с крыши в трубы и канавки.
В спальне было пусто. Кровать там стояла, а старик исчез. Окна
распахнуты, в подсвечниках — скорее дым, чем огонь. Он закрыл глаза —
старик здесь. Открыл — старика нет. Разобрал постель, сбрасывая на пол
простыни, перины, подушки, пошарил под кроватью. Нет как нет. Снова закрыл
глаза и ощутил, что старик здесь; открыл — и никого не увидел.
Занялся день. Никогда прежде он не одевался так споро. Отшвырнув ногой
призрачную ночную сорочку, надел рубашку, трусы, штаны, носки, башмаки. Вот
и готов. На столе в столовой, рядом с его тарелкой и фарфоровой чашкой,
украшенной золотым ободком, стоял тяжелый серебряный прибор. Теперь, когда
старика не было, он понял, что всегда завтракал с ним вместе. Пока тот сидел
напротив, он его не замечал, а сейчас, прикрыв глаза, видел четко. Он взял
салфетку, развернул. Зашевелились слуги. Служанка принесла молоко и кофе в
серебряных кувшинчиках, и он спросил ее, где старик, который завтракал с ним
всякое утро. Она не взволновалась и пробормотала:
— Хозяин-то?.. Сгинул… Тут все исчезают, в этом доме!
Он отодвинул, не пригубив, кофе с молоком (только горячий вкусный пар
коснулся его губ), кинул салфетку (она упала на пол) и побежал по гулким
лестницам искать рыбаков.
Всех расспросил он, и все отвечали, глядя куда-то туманным взглядом.
— Неужели вам все равно? — говорил он. — Старик же исчез! Что это
значит — исчез да сгинул?..
Горбатый рыбак готовил наживку для удочек. Мухи досаждали ему, слетаясь
на запах потрохов, которые он крошил. Холодные мухи падали сверху мигом, а
поднимались тяжело, прилипнув к крови, к кишкам, к легким. Сурило. Так он
звался, так его звал и — Сурило. Порою и сам он ел сырые потроха, воняющие
мертвечиной. Глядя на мальчика, он посмеивался. О чем его спросишь, убогого,
да и других, и всех? Исчез… что ж. значит — исчез.
Окрестные жители шли к рыбакам попросить рыбы, дать вперед денег и
протягивали монеты, совсем такие, как те, у него, и бочонках.
С тон стороны, где не было мелких строений, дом глядел в открытое поле,
на просторную равнину, там какие-то люди раскинули большой шатер, не
спросившись у хозяев, поскольку в этом пустом и непустом доме хозяев не
было, и слуги сказали, что их нет. но они вернутся.
Пока рыбаки спускались сквозь заросли к Нищенской луже, пришельцы с
шатром, то есть мужчины — кто рябой, кто бородатый, усатый, чернобровый —
и женщины в усыпанных каменьями гребнях, девушки на высоченных каблуках,
расстелили шатер на земле, словно шкуру огромного белого зверя, и
приготовились проткнуть шилом именно там, куда воткнут средние подпоры,
боковые, а также те, на которых натянут холст, места для публики.
Слуга, тот самый, который вчера взял у него легкое тело, пришел теперь
за ним самим, пробравшись между клетками, пропахшими звериной мочой, которые
опустили на землю на устланых соломой фургонов на высоких колесах.
Это приехал цирк. Привез большие чемоданы, полные костюмов, быстро
перезнакомился с народом. Циркачи напевали что-то, шутили. Втыкали в
глубокие ямки высокие подпоры и, чтобы им не упасть, клали вокруг камни,
привезенные издалека, ближе камней не было. Ходили к Нищенской луже поить и
купать ученых гривастых лошадок. Был у них и лев, часами кружил по клетке.
— Хозяин, молодой хозяин, с вами поговорить хотят… — сказал слуга,
подходя к нему, и он подумал, что говорить хочет тот, кто исчез или умер, но
не бросился бежать, потому что безбородый индеец с черной косой показал на
усатого, бровастого человека с заросшими ушами. Пальцы унизаны перстнями, на
полосатом жилете золотая цепочка, в руке — глиняная трубка.
Мальчик удивился, что с ним хочет поговорить владелец цирка.
— Пойдемте к вам… — сказал усатый, а циркачи тем временем истово и
рьяно возились с шатром. По бокам купол уже вздулся, и они. с помощью
блоков, веревок и колец, прикрепляли к самым высоким подпорам верх,
середину, под которой акробаты превращаются в ангелов.
Придя в дом, хозяин цирка подождал, пока мальчик сядет в кресло с
высокой спинкой и длинными шелковыми подлокотниками. принесенное слугой, и
поставит ноги на бархатную подушку с золотыми кистями по углам.
— Насколько мне известно, — сказал он, держа в унизанных перстнями
пальцах дымящуюся трубку. — со вчерашнего вечера, когда исчез ваш дедушка,
именно вы владеете всем, что здесь есть. и потому. Юный Владетель сокровищ,
я прошу у вас разрешения расположить тут свой цирк.

Юный Владетель сокровищ впервые услышал, что его так именуют, когда,
разрешив раскинуть шатер хозяину цирка, от которого пахло и перхотью и
духами, он поспешил по переходам к молельне Злого Разбойника, постоял там,
словно считая скамьи, оконца, серебряные лампы, светившие в тишине
снежно-белым светом, вернулся и сошел но ступеням в патио.
— Владетель сокровищ!.. Юный Владетель!..
Так называли его, когда он шел. Кто называл? Неизвестно. Кто-то,
укрывшийся среди вещей.
Он незаметно прошел мимо тех, кто хлопотливо поднимал купол к самому
верху шеста — на бескрайней равнине они казались муравьями,– и поспешил на
галерейку, а там ощутил, что его защищают скат крыши, стена, подпорки, чаша.
Вроде бы он был здесь один, но знал — его небольшое царство населено
семействами мышей, тараканов, скорпионов…
Вспомнив о корабле и буре, он немного отвлекся и стал
восстанавливать–в уме, не в яви,– что же действительно случилось, пока не
почувствовал, как он несет невесомого, словно кукла, старика. Где он умер?
Под ливнем? На галерейке, когда он спас его? В своей постели? Нет, нет, нет.
Просто исчез, сгинул. Он смахнул со лба темное дуновение. Сердце частыми
толчками гнало с галерейки туда, в непогоду, где его называли Юным
Владетелем сокровищ, то есть маленьким призраком, обреченным на
исчезновение, ибо Владетели эти, все до единого, исчезли, как исчез
старичок.
Окрест раздавались гортанные голоса самозваных распорядителей, вой
запертых зверей, женский смех, негромкое пение, неслаженное бренчание
отдыхающего оркестра.
Только здесь, на галерейке, мог он ощутить, что жил и прежде всех этих
чуждых звуков, к которым примешивались шаги и речи охочего до новостей
народа, который глазел, как располагается чирк, и справлялся, когда же будет
первое представление.
Гордости его льстило, что именно он разрешил циркачам обживаться позади
дома. Так явил он в первый раз власть Владетелей. На груди у него был
старинный драгоценный камень, светящийся в темноте и темнеющий на свету.
Днем — гагат, ночью — алмаз. Сокровище Владетелей. Рукою в черной замшевой
перчатке он провел по черному камзолу, украшенному одними лишь черными
пуговицами, увидел черные башмаки и вспомнил, что, прежде чем он вышел
излома, слуга дал ему широкополую черную шляпу.
Поделиться мыслями было не с кем, и он сказал себе, словно бы другому:
— В этом доме нет смерти. Я никогда не слыхал, чтобы умер кто-нибудь
из моих родичей. Здесь не знают ни последних болезней, ни несчастных
случаев, ни ран, ни агоний, ни завещаний, ни похорон, ни траура. Все
исчезали куда-то. Предки мои исчезали. Никто и не ведал, когда они уйдут
насовсем. Они никого не предупреждали, никак не готовились. Конь да шпага —
и все, в путь.
Он говорил и говорил, как говорят рыбаки после скудной ловли.
— Высохла бы Нищенская лужа, открылась бы огромная яма, прямо котел, а
на дне — могилы, кладбище без крестов… Костяки отмытые, чистые, руки-ноги
— такие, будто они плывут, волосы — зеленые, ребра облеплены тиной…
Помнится, одна сеть вытянула костяк. Когда поднимали в лодку, думали —
рыбина, что-то на него налипло клейкое, вроде чешуи. Рыбак чуть не умер со
страху. Выпустил сеть, а в ней-то костяк, да и вся рыба — хорошо хоть в
лодку не втащили — и давай Бог весла, уплыл, не оглянулся.
Юный Владетель выпрямил руку, которой, опершись о колено, поддерживал
подбородок, а с ним — и голову, а с нею — и мысли…
Ах, если бы только и дела, что сгинувшие предки да кладбище в Нищенской
луже, вода, отдающая землей и камнем, старик, который умер в его объятиях и
потом куда-то делся, слуги в белых штанах и белых рубахах, безбородые
призраки в балахонах, с черными косами! Если бы только это, но теперь тут
еще и клоуны, акробаты (не надо, нельзя бы разрешать!), все эти циркачи —
раскинули свой шатер, бродят по лесу, ищут съедобные коренья. Сосешь
клубенек, смакуешь, и хорошо, приятно, словно в тебя медленно, сладостно
перетекает жизнь, которая прежде перешла из земли в растение. Есть корни,
сохранившие вкус дождя и песчаника. По этому лесу бродил и он, держа
Ильдефонсу за руку, похожую на пальчатый корень: они подходили к деревьям —
к одному, к другому, ко многим, глядели на красивые плоды. Сахаром
рассыпались птичьи трели, и птицы улетали, испугавшись шагов безумной. Он
плохо помнил ее. В памяти его жила другая Ильдефонса. Та, настоящая, ушла,
тоже делась куда-то. А он вспоминал такую, как утопленники из Лужи, которые
выходят по ночам, купаются и свете луны, желтой, словно плод нанес.
Кто-то шел к галерейке. Он спрятался, пока не заметили. Сердце прыгало
под сорочкой. Появился Сурило. Короткие ноги раскорякой, длинные руки,
острый затылок, выдвинутый подбородок, уши вроде рогов. Горбатый рыбак
держал пращу из питы, в праще был камень. Остановившись на галерейке, он
поглядел, где циркачи — голоса их слышались отовсюду,– подождал, прикинул,
грозно раскрутил пращу над головой, еще раскрутил, еще и сколько было сил
метнул камень. Вот это ловко! Сурило притопывал и смеялся, зубы его едва
виднелись в сплошной сетке морщин.

X

Безбородые слуги с косами, призраки в белом пепле; комнаты большого
дома, освещенные днем и ночью, распахнутые двери и окна; рыбаки, промерзшие
в стальной воде и, словно пауки, расстилавшие сети в темном патио, вывалив в
плоскодонки серебро рыб и рыбешек; тени пастухов, спрыгнувших с крепких
коней, чтобы преклонить колено перед Злым Разбойником; лай собак в загонах;
повозки о двух колесах, чуть накренившиеся набок, теряющие очертания, когда,
насвистывая песню, погонщики выпрягут волов и, с палками на плече, повернут
их к пруду, не сняв ярма, а там воловьи шеи в ярме задвижутся вверх-вниз —
один вол погрузит морду в холодную воду, другой поднимет, глотнет горячего
воздуха.
Юный Владетель сокровищ выглянул в окно. В ноздре у него засвербило, и
он поднес руку к носу, словно решил в нее чихнуть.
Глубокое синее небо, цветочный венчик, пушистые облачка, горячий дух
тростника с сахарного завода.
Черными глазами, подобными гагатовым пуговицам, подвижными пуговицами
из-под трепещущих век он оглядел все, что мог увидеть, пока не натолкнулся
взглядом на шатер, громадную черепаху, светящуюся изнутри, с голубым флагом
на шесте и белыми, желтыми, зелеными, красными флажками на боковых подпорах.
Вокруг кишели люди. Как-никак– премьера, первое представление. Вход
освещали комья тряпок, пропитанные газом и салом, чтобы дольше не гасли.
Головы христианских мучеников… Рядом со входом, запруженным зрителями,
пели трубы, звенели тарелки, грохотал барабан, как бы подтверждая пламенный
зон плююшихся золотом факелов. Клоун толковал о деньгах с проданном билетов,
разумно толковал, степенно. Так разумны и степенны куклы, которые видят все.
что нужно, и вдали и вблизи от просунутых в них пальцев.
Из тряпичного кома, клубка огненных гусениц, вырвалась бабочка дыма.
Крылья ее свились винтом, когда она долетела до Владетеля, чей паланкин
несли слуги в пепельных штанах и балахонах, исчезнувшие вслед за белой
бабочкой.
Хозяин труппы вышел навстречу гостю, низко склонился перед ним, скаля
золотые зубы, и пожаловался на зубную боль. Нервы, знаете ли… Все же
премьера.
“Маэстро, марш!”
Хозяин только это подумал, кусая трубку, чтобы не взвыть от боли, а
мысль его уже передалась оркестру, и музыканты, друг за другом стряхивая
дремоту, заиграли марш-пасодобль. Начал корнет-а-пистон, сверкая золотой
огромной челюстью, перебирая ее когтями-пальцами, словно обоих их пронзала
боль, но вместо крика из-под послушных клапанов вырывался раскаленный свист.
Музыканты зашагали в такт маршу к дорожке, ведущей на арену, чтобы
придать представлению блеск, аккомпанируя каждому номеру. Двигались они
гуськом, играя, раздувая щеки, в отблесках пламени, которым горели тряпки,
сало и газ.
Хозяину труппы надо было хлебнуть спирту; может, уймется боль —
нервная, от премьеры. Сперва весь рот опалит, потом станет полегче. Да и сам
он меньше будет яриться, пока идет представление.
Ему принесли стаканчик агуардьенте (алкогольный напиток, прпготовляемый
из сахарного тростника или различных фруктов.). Спирта не было. Да что там,
все едино.
Золотые зубы застучали о стекло, губы затряслись, щека
вздулась–полоскание помогало. Однако уши горели, глаза слезились, и
страдалец отступил назад, пропуская музыкантов, медленно шествовавших к
арене в такт своему пасодоблю.
Хозяин терпеть не могэтихобжор, мерзавцев, бездельников, и от злости
зуб заболел так сильно, что ему не удалось скрыть свои чувства и заметить,
что. как это ни опасно, стоит он прямо у факела. Куда там… Он и подумать
не успел, что это уже не опасность, а страшная, жуткая правда — изо рта у
него рвется пламя, лижет лицо.
Что же случилось? На него свал идея тряпичный огненный ком. Хозяин
хотел уклониться от пылающего шара, но было поздно, слишком поздно. Рот
горел, словно золотая челюсть превратилась в бушующий костер. Несчастный
кинулся за кулисы, не слыша аплодисментов — зрители решил и. что этот
эффектны и номер открывает программу.
Весь в огне, он перебирал пальцами, как музыкант, игравший
на корнет-а-пистоне, или ангел Страшного суда, извлекающий из своей
трубы зубастые звуки, которые укусят мертвых, чтобы те проснулись, оделись,
принарядились и явились на свет божий.
Тогда, в долине Иосафага. хозяин труппы снова обретет лицо, губы, усы,
брови.
Владетель сокровищ встал, чтобы похлопать, как все, но тут же ОПУСТИЛ
руки. Рядом с ним упал хозяин — без усов и без губ, скалясь, словно череп.
Золотые зубы, побагровевшие от жара и почерневшие от копоти, как бы
осклабились пламенем; клоуны прыгали на распростертом теле, пытаясь потушить
огонь; зрители хлопали изо всех сил, восторгаясь пантомимой.
Акробатка в розовом трико растерялась и успеха ради полетела с трапеции
на трапецию, все выше и выше, как душа злосчастного хозяина, у которого
сгорело все лицо, даже веки, и совсем обнажился безгубый золотой оскал.
Вернувшись на землю, акробатка вынула платочек из-за расшитого
блестками пояса и обтерла лицо и руки, покрывшиеся смертным потом, который
липнет к тебе глухой пчелою, когда делаешь тройное сальто-мортале.
Так представление и кончилось.
За клетками, где, зычно рыча и тяжко ступая, расхаживали звери,
перенявшие волнение укротителя, умирал в муках хозяин — без глиняной
трубки, без усов, а из-под рваной рубахи, на черно-багровой груди, виднелся
пепел сгоревшей рыжей шерсти.
Кто стоя, кто сидя, кто неподвижно, кто — меняя позу в свете
керосиновой лампы, затухающей стеклянным зевком, семья циркачей (обезьяны,
люди, кони, псы, словом — все, кроме цыган и зверюг) смотрела, как медленно
умирает злосчастный Антельмо Табарини.
Оркестр молчал. Музыканты ощущали хоть какую-то, да вину. Беда
стряслась, когда они проходили, играя марш-пасодобль. Рябой плосконосый
музыкант, корнет-а-пистон, чесался, ловил блох, словно читал мелкую нотную
запись. Большим и указательным пальцами он хватал самых крупных, кровавых —
то были целые ноты,– но не гнушался восьмушками и шестнадцатыми, скакавшими
кто где. без нотных линеек.
А зрители — подумать только! — все хлопали, полагая, что это ч есть
означенный в программе номер: “Пожиратель огня”. Тот же- кто должен был и
впрямь глотать пламя, бесстрастно взирал на муки дона Антельмо, ковыряя
спичкой в зубах.
Владетель сокровищ остался с труппой до конца. Дочка дона Антельмо
попросила разрешения приклеить отцу искусственные усы, чтобы похоронить его
усатым, как он был при жизни. Губы сгорели, пришлось клеить к зубам.
Безбородые белые слуги с черными косами собирались имеете, все же не
так страшно (особенно пугал их серый пепел, осевший на одеждах) и
раскапывали босыми ногами фамильную усыпальницу, где по велению Владетеля
сокровищ должен был найти последний покой дон Антельмо Табарини. Ему выпала
честь улечься там первым, ибо никто из здешнего рода похорон не дождался,
все исчезли, не пожелав гнить в земле.
XI

Юный Владетель сокровищ пытался себе представить то, что слуги,
несомненно, от него скрывали,– судьбу былых хозяев, которых никогда не было
в доме, вечно они странствовали или исчезали совсем. Преходящее благо,
достояние кочевников, утерянное оседлыми людьми. Одни уйдут и не вернутся,
словно умрут, чтобы порвать с семьею, от которой только и спасешься что
бегством или безумием. Другие облачатся в траур, тоскуя под гнетом будней,
обращавших крошки в песок, соль — в слезы, любовь — в скуку, круг света от
уютной лампы — в отверстие бездонного колодца. Юный Владетель видел, как
борются они с роднею, со слугами, с вещами, с тенью, тоже одетой в траур с
головы до ног. Был и такой, который боролся с собственным отражением, бил
зеркала, чтобы уничтожить свой образ. Тот исчезал, он убивал себя в стекле и
так остро чувствовал смерть, что потом слонялся по дому, словно бродячий
призрак, неприкаянная душа, пережившая свое тело.
Бедный убийца отражений! Его прозвали Коршуном за траурный костюм с
желтизной, за редкие волосы-перья, прилипшие к хищной головке, и за то, что
зимою он странствовал с места на место, волоча за собой постель, стол,
стулья, книги; начиналось же это, когда недвижным водопадом низвергнутся на
пол стекла, прольется зеркальная вода, и слуги сметут ее, словно градины
первых ливней.
Легкий, как время, он выходил каждый месяц, тринадцатого, в полночь, из
своей недолговечной спальни, чтобы возжечь восковые черные свечи, горевшие
очень ярким, очень желтым огнем перед крестом Злого Разбойника, который
верил, что от человека остается лишь мертвое тело и всякий, рожденный на
свет, становится только прахом, как бы велик и могуч он ни был при жизни.
— Воистину умерший, прости мою немощь!..– взывал он. стоя на коленях
перед мерзким распятием.– Когда я гляжу в черкало, мне мерещится, будто
там, за этой жизнью, есть что-то еще. Вот мой грех, и я тебе каюсь. Много
раз оскорблял я тебя, но обещаю, отче, больше не заглядывать туда, где мне
видятся иные пути, ибо ты их отверг, смеясь последним смехом, когда
обманутый мечтатель предлагал тебе рай.
Дыхание его отдавало гнилой утробой, хищная птичья головка судорожно
тряслась, глаза неотрывно глядели на распятие, напоминавшее цифру
тринадцать: кресте кривой перекладиной — единица, изогнутое тело — тройка.
— Я ненавижу Люцифера,– говорил Коршун, понизив голос,– глупого
ангела, низвергнутого в ад за то, что он возжелал сравниться с Богом, и
беззаветно люблю тебя, ибо ты, распятый Разбойник, зная свою участь, отверг
убежище небес, твердо веря, что и сам ты, и все мы — лишь тленные тела.
Все так же тихо, прерывисто, едва разжимая губы, он говорил:
— Ты висишь на кресте, ты прикручен веревкой, ты страшно страждешь, ты
вывалил язык — это последнее кощунство,– а дерзкий извив твоего тела —
мятеж против слепых сил судьбы!
Утренний свет — толстое стекло, опаленное пламенем и раздробленное в
мокрую пыль — облекал со всех сторон изможденного убийцу отражений. В
бесконечном зеркале мира, покрытом с изнанки амальгамой, занималась заря, а
несчастный Владетель ощупывал пальцами все, что было в нем от плоти, не
желая укрыть в раю единственную истину — тело.
— Не попусти моему отражению затеряться в краю вымысла! Укрепи меня,
не дай выйти из здешнего, вещного, мирского! Зачем ты дозволяешь мне
изменять твоему примеру? Ты — Злой Разбойник, ты — вор, ибо деянием своим
ты украл мнимый мир у тех, кто в него верил. Ты покусился на царство
отражений и победил его!
Мечась между грехом и покаянием, Коршун пришпорил коня, прыгнул как
был, верхом, в Нищенскую лужу, и на сей раз вода не вернула ни облика его,
ни тела, схоронив их в таинственном спящем зеркале.

Похоронив дона Антельмо, циркачи перессорились друг с другом. Каждый
хотел власти. Начались сплетни, раздоры, ночные драки. Наконец стали биться
в открытую. Когда воюют в доме, в семье, самая мирная утварь становится
снарядом, а защищаются как могут,– за колонной, за Ширмой, за креслом пли в
запертой на ключ комнате, перед которой враги, истошно вопя, колотят в дверь
ногами.
В цирке же — что в чистом поле, тут не спрячешься. Под огромным
куполом пусто, и противникам едва удавалось укрыться от летящих предметов на
местах для публики, за полотнищем, заменявшим двери, или за кулисой,–
больше негде. Если бы не цирковая прыть, помогавшая увернуться, многие были
бы тяжело ранены.
Но это не все. Не только поле боя — оружие было иным, чем в семейных
битвах.
Укротитель объявил себя преемником дона Антельмо. но его не
послушались. Он взъярился и пригрозил выпустить на волю зверей.
— Тогда признаете мои права!– зычно орал он, отскакивая в сторону,
ибо циркачи метали в него самодельные снаряды так рьяно, что зазевайся он на
миг — и ему раскроили бы голову, туго набитую воспоминаниями об охотничьих
подвигах в Африке.
— Или я главный, или вами займутся звери… Звери да бич!..
Сквозь ломкие зигзаги крика слышался свист хлыста, сверкавшего, словно
молния, в сильной руке, наполовину спрятанной под манжетом раззолоченной
парадной униформы.
Ана Табарини, дочь дона Антельмо, подошла к Укротителю, едва одета —
угрозы загромыхали, когда она была в одном белье,– и притворилась, будто
согласна. Она натягивала халат, не противясь объятиям мужчины, возомнившего,
что власть и любовь явились к нему сразу, вместе,– и вдруг, вырван хлыст,
впилась звериными зубами в большое ухо, явственно намереваясь вырвать его,
если Укротитель не отдаст ключи от клеток. Несчастный циркач, которого кусы
вал и и настоящие звери, побагровел, посинел, почернел (что никак не
подходило к его золотисто-бронзовой щетине), взвыл от боли, заметался — Ана
впивалась все сильнее,– но не выпустил ключей из скрюченных, словно когти,
пальцев.
Клоун Белый Хуан вырвал их в одно мгновение и понесся прочь, аза ним
кинулся негр, длинный и тонкий, как угорь. Заметив, что ключи у клоуна, он
решил отнять их и стать главным, и это удалось бы, если бы Хуан не
ускользнул, не пересек арену и не взобрался по канату на одну из трапеций;
хотел он втянуть и канат, но опоздал — преследователь быстро карабкался
вверх.
Не дожидаясь поражения, клоун швырнул ключи одному из своих, приятелю
Аны Табарини, который укрылся на местах для зрителей и взывал оттуда к нему,
выразительно протягивая руки.
Связка ключей пролетела под куполом, звеня, словно метеор, прорезающий
небо. Вернее, звук был такой, будто кто-то из музыкантов ударил в
треугольник, перекрывая глухие стуки, звяканье меди и звон разбитого стекла.
Образовались две партии. Сторонники Аны Табарини защищали ключи, чтобы
Укротитель не открыл клетки и не пришлось признать его власть — как-никак,
угроза немалая, да и звери проголодались.
Чуяли беспокойные тигрицы и разозленный лев. что их, быть может, ждут
свобода и пир, на котором роль христианских мучеников исполнят циркачи.
Чуяли, нет ли, а по клеткам ходили взад-вперед, как заведенные, глядя
печально, ступая мягко и подгоняя себя бичом хвоста.
Укротитель, измученный борьбою с Аной, неуловимой и юркой, как язык,
прижал побелевшую ладонь к раненому уху. которое вконец онемело и горело
так, словно в него впилась не дочь Табарини, а его золотая горящая челюсть.
Ключи летали туда-сюда, и в самый разгар битвы под парусиновым сводом,
именно там, где его держит шест, появилась обезьяна. Кто-то забросил туда
ключи, чтобы уж никак не достать.
Обезьяна их достала. Циркачи застыли от страха, готовые броситься
наутек. Не ровен час, хвостатая ворюга свалится спелым плодом и отопрет
клетки! Но, гримасничая, словно шут, обезьяна позвенела ключами у самого
уха, послушала, взвизгнула несколько раз– понравилось!– и оглядела арену,
высматривая негра.
Раздался свист. Обезьяна в мгновение ока соскользнула вниз по трапециям
и, прежде чем все опомнились, села на плечо темнокожему другу в сверкающих
одеждах.
Маленькая, черная, мохнатая ручка вложила ключи от клеток в черную
гладкую руку.
Ана Табарини и клоун попросили хоть на время заключить мир.
— И мне мий, и мне!– завопил негр, принадлежавший к партии
Укротителя.
Все облегченно вздохнули, услышав его слова. Укротитель расправил
грудь, прикрытую опозоренной, но все же блестящей курткой (от укуса он
оглох), и потребовал у негра ключи, но тот, не спуская с плеча обезьяну,
отдать их отказался.
— Мий! Muй.’ Мое кьючи! Никому не обизу!
Китайцы (жонглеры) и Ана Табарини пошли в наступление под началом
Бородатой Женщины, швыряя противнику в глаза опилки и песок.
Укротитель и его сторонники упали ничком. Над темным мхом, над волосами
удачливого нефа пронесся белый комок, задел на лету клоуна и угодил
Укротителю в щеку, когда тот приподнял голову, чтобы поглядеть, не
угомонились ли китайцы, чернокосые. как слуги Владетеля сокровищ.
— Нету.мия! Будете швыяться, клетку откьею!– крикнул негр, все еще с
обезьянкой на плече.
Укушенный Укротитель встал, готовый на все. протирая глаза. Дрожа и
брызгаясь слюной от ярости.
Негр угадал, что он замышляет, и схватил упавший хлыст.
Вдруг, откуда ни возьмись, понеслись галопом кони. Наездники на
огненных жеребцах. Миг — и нет их. Страшно, если скачущий конь ударит
подкованным копытом. А когда он так несется, может и убить.
Бородатая Женщина, чей пол выдавало ее лицо, свалилась без чувств.
— Писпис!– обличал Укротитель негра, страшась подойти ближе (а что,
как ударит хлыстом?).– Изменник, двурушник, бандит, злодей, своего предал!
— Писпис не двуюшник!
— Чего же ты тогда?
— А ты покьичи: “Писпис молодец, Писпис хозяин, цийка хозяин и мой,
Укьятителя\ Самый-самый главный, хоть и темным!”
Сторонники Аны Табарини признали Писписа главой труппы. Клоун Хуан,
китайцы, другие циркачи окружили его в знак поддержки. Укротитель и
ошеломленные наездники пытались и не могли очнуться от страшного сна. Звери
били лапами об пол клеток и ревели, как дальняя буря. Владетель сокровищ
укрылся в доме, под крышей, украшая сверканием мрака траур своих одежд.

К галерейке тянулся кровавый след. Сурило был ранен. Сурило, горбатый
рыбак, приготовлявший наживку, мелко крошенные потроха, которые порой съедал
и сам, смеясь, пуская слюну, вычихивая мух. Волосы росли у него на шее, на
лице, повсюду. Нет, лица почти не было. Человек безлица. Не голова
–кокосовый орех, приклеенный к телу, к плечам, похожим на лапы черепахи.
Руки длинные, ноги короткие. Только и есть что глаза — голубые, живо
глядящие из волосяной чащи. Его бы прикончили, если бы не Писпис, нынешний
хозяин цирка Табарини.
Невидимый, независимый, один против всей труппы. Сурило метал из
большой пращи камни и комья глины, которые били метко и больно, как пули.
Увидит сквозь шатер неясный силуэт и прицелится, кто бы там ни был.
Первым ранило китайца. Он упал без чувств. В разгар междоусобной битвы
циркачи и помыслить и заподозрить не могли, что на них покушается внешний
враг. Пока у китайца вспухала шишка и он шипел: “Шиш-ш-шка, шиш, ш-ш-ш”,
потирая ногу и страшась, что глиняный шарик так и остался под кожей, очень
уж болело, один из акробатом прыгал, держась за канат и поджав, словно аист,
пораненную ступню.
Не теряя времени попусту, Сурило прицелился еще метче и угодил прямо в
бок Ане Табарини. Акробатка побледнела, задергалась, как обезумевший паук, и
потеряла сознание.
Кто-то, да нет — каждый увидел, как рыбак с пращой в руке, пылая
гневом, сверкая глазами, то напряженно морщит, то расправляет заросший лоб.
По-детски увлекшись борьбой, Сурило не заметил, что вышел из укрытия и
нападает не прячась.
Защищался он храбро. Из пращи стрелять теперь не мог — многочисленные
враги подошли к нему цепью, слишком близко — и пустил в ход камни.
Повинуясь чутью, как зверь, Сурило швырял их обеими руками, поочередно левой
и правой. Наездник на коне свалил его наземь. Циркачи накинулись на него.
Они били несчастного рыбака ногами, кулаками, хлыстом, палками и прикончили
бы, если бы черный Писпис не подоспел вовремя. У Писписа были и ключи от
клеток, и хлыст Укротителя, да и вообще теперь все признали его главой
труппы.
Бледной, похолодевшей рукою Ана Табарини пыталась унять боль в легком,
которого и не коснешься. По-сиротски всхлипывая, плача, она просила клоуна
посильнее отколотить Сурило. Белый Хуан и так старался больше прочих, и
Писпису пришлось пригрозить, что он откроет клетки, если тот не уймется.
Под защитой Писписа и обезьяны Сурило ушел и укрылся на галерейке.
Круглый день… День кажется большим и круглым, если глядишь на него с
глади вод, зажатых между горами, скажем — с Нищенской лужи.
Рыбаки, чуждые, как и слуги, распрям циркачей, забрасывали сети с
лодок, задумчиво, молча, печально, очень уж часто они глядели на воду.
На берегу, темно-красном, словно кровяная пыль, женщины, плавные, точно
облака, стирали и расстилали белье, собирали клейкие травы, помогающие от
лихорадки, ломоты и простуды, или красивые ракушки, из которых можно сделать
бусы, или сухой хворост, чтобы подбросить в огонь и разогреть обед. У одних
за спиной висели малыши, другие держали за ручку детей постарше. С тех пор
как приехал цирк, рыбаки брали с собой и семьи и собак, страшась, что тигры
выйдут из клеток — тигры и лев, он ревел так страшно,– и сожрут всех без
разбора, и некому будет защитить тех. чьи мужья и отцы ушли далеко, к Луже.
Когда стемнело, вернувшись, под кровлей своих хижин они толковали о
Сурило, объясняя все по-своему. Каждый в этом мире творит свою правду.
Циркачи хотели схватить убогонького, дурачка и скормить его голодным
зверюгам, а он защищался, сперва — пращой, потом — камнями, потом — как
мог. и если бы не Писпис, его бы кинули в клетки на растерзание льву и
тиграм.
Назавтра рыбаки с семьями укрылись в гулком, тихом доме, под защитой
Злого Разбойника и Юного Владетеля сокровищ.
Слуги, размещенные на парадной лестнице по косам — or самой длинной до
самой короткой, хотя и одинаково черного цвета, встретили рыбаков с женами и
детьми, собак, домашнюю птицу, больших и маленьких попугаев. Рыбацкие семьи,
словно во сне, покинули тростниковые хижины. Их напугало рычание льва, и они
пришли, чтобы пожить здесь, пожаловаться Владетелю на страшных африканских
зверей и препоручить себя Злому Разбойнику, в чьей обширной часовне они и
разместились, не говоря ни слова, будто отобрали для молитвы тех, кто потише
и погибче — ведь страшному распятию молятся молча. но поклонов кладут
много.
Безбородые и чернокосые слуги глядели на рыбачек, представляя, как
звери рвут и жрут их. Они не могли думать о том, что слышат, да и не слышали
толком, как молят и просят рыбаки, чтобы Владетель сокровищ приютил их, ибо
упивались мыслью о том. что не тигры и не львы терзают этих женщин в
провонявших рыбой лохмотьях, а они сами, слуги… если бы тех, обнажив,
швырнули им.
Безмолвно помолившись покровителю своей плоти — так звали они
Разбойника, не слишком в это вдумываясь,– рыбаки поклялись отомстить за
Сурило.
— Тобой клянемся, отче, отвергающий душу!..– говорили они, целуя
когтистые скрюченные ноги, привязанные веревкой к кресту.
Главный слуга перекинул косу на грудь, словно кисть почетной перевязи,
и отвечал рыбакам:
— Если звери окружат нас, требуя человечины, мы сперва бросим им
младенцев, потом — детей постарше, потом — стариков, потом — женщин,
потом — раненых. Тогда защитники дома смогут биться, пока не погибнут.
Сказал и перекинул косу за спину.
Рыбаки повскакали, крича “нет!” с таким омерзением, будто выплевывали
жабу.
Слуга закрыл глаза. Другие слуги жаждали женщин, словно звери, и
преследовали их. Казалось, что у них по четыре руки: две — просто руки и
две — косы, шевелящиеся, как клешни у рака.
В коридорах, кухнях, конюшнях, патио, дальних комнатах, на лестницах,
подарками, — всюду, точно играя в прятки, чернокосые слуги с задубевшей от
времени кожей подстерегали пленительных рыбачек, а кругом сновали мыши,
сыпали искрами жаровни, распаленные горячим мясным соком, капающим с
вертелов.
Женщины прятались, отступали, уступали. Понизу дул вонючий ветер.
Сбились воедино лохмотья, руки, волосы, лица, грязь, тоска и страх. Так было
в первый день, когда мужья ушли рыбачить и оставили растерявшихся жен под
недвижными взорами чер-нокосых. иссохших, похотливых слуг, среди клеток, где
грозно пыхтели лоснящиеся зверюги.
Еше один круглый день. Переливчато-золотистые звери с пеной на губах
чистят клыки, точат когти, моются в узких поилках.
— Сурило!.. Сурило!..
Юный Владетель сокровищ тряс на своей галерейке куклу из плоти в
окровавленном тряпье. Так миновала ночь. Сурило поводил голубыми, как бы не
своими глазами.– сам он был совсем убогий, и казалось, что настоящий
обладатель глаз за какую-то провинность заключен в такое тело, а теперь,
проснувшись, выглядывает оттуда, не понимая, что это с ним.
Жаловался Сурило не столько на боль и раны, сколько на утрату пращи, и
радужка его глаз беспомощно голубела на фоне ярких белков, сверкавших из-под
век.
Есть ли лучший рай для страдальца, чем облегчение боли? Израненное тело
повиновалось чутью.
Рай — это место, где ничто человеческое уже не важно нам и не больно,
тогда как в аду все болит намного, бесконечно сильнее.
Сурило лежал на галерейке — мухи облепили его рану, словно алый мед,–
и, отвернувшись к стене, тихо стонал.
Владетель сокровищ, покинутый разумными предшественниками, для которых
на свете нет ничего, кроме плоти, подошел к нему и сказал:
— Сурило, завтра ты будешь в раю!..

Ана метет, негья хоеший, тоже метет.
— Нет, Писпис, хозяин должен работать не метлой, а мозгами. Голова
лучше метлы.
— А негья-хозяин метет метелкой, ему ничего, ему хоешо.
— Если хочешь мне помочь, лучше не подметай, а принеси сетки с шарами.
— Шайи пьинести без сеток… Нет, в сетках лучше, легче…
За нефом, тащившим шары в сетках — грузу много, весу мало,– шел Белый
Хуан с охапками тростника и цветущих веток, чтобы Дополнить наряд цирка,
разукрашенного, словно к празднику.
— Ну и пьедставление, Писпис! Ёскошное/– говорил он, передразнивая
нефа, которому вовек не сказать “роскошное представление”.
Негр, волочивший сети по песку, разронял половину шаров.
— Писпис шары роняет!..– кричала Ана, в белой блузе, синих бриджах,
красном крапчатом шарфе, с гребнем во влажных волосах.
— Негья подбеет… подбеет, не бьесит…
Укротитель предстал во всем блеске. Широкополая шляпа с высокой тульей,
сапоги, нагрудник сверкали в полуденных лучах. Начищая сапоги, он копил
слюну, чтобы после плюнуть получше, навести окончательный глянец на
лакированные доспехи и золоченые пуговицы.
Китайцы (жонглеры) обратились на время в поваров и жарили глазунью к
завтраку; мясо крутилось на вертеле, а уха испускала густой запах моря.
Говорили они по-китайски, на все лады, будто пели (Писпис. недослышав,
говорил “скйипели”), и то пересмеивались, то замолкали, как бы прислушиваясь
к ветру. У самого старого впрямь скрипели кости, словно и они выговаривали
слова, слагавшиеся где-то под кожей. Был он весьма пуглив, чуть что — и
весь сожмется. Искательный взгляд, робкая повадка, тонкие губы, редкие
волосы, фонтаном торчащие на макушке, отличали его от других китайцев, очень
похожих друг на друга, совсем одинаковых.
— Эй, Рафаэль!
От вкусного запаха Укротитель накопил больше слюны, чем нужно для
глянца. Китаец Рафаэль обернулся к нему и заскрипел костями. Получилось
примерно так: “А сто?”
— Рафаэль,– повторил Укротитель, глотая слюну, чтобы не выплюнуть ее
к ногам китайца.– Что там на завтрак?
— Подозди мало-мало…
Негр собирал шары, оброненные по дороге, а Белый Хуан приспосабливал
пучки зеленого, сочного тростника у самого входа. На земле валялись
обгорелые, черные палки, на которые предстояло навертеть тряпье, пропитанное
газом и салом. Кроме тростника, клоун втыкал разноцветные флажки.
На помощь Писпису явилась обезьяна. Она собирала мячи, издавая резкие,
режущие слух, невыносимые крики.
— Паядное пьедставление не для бизяны! Пьедставление для Писписа! Для
самого главного негья.
Придерживая гребень, воткнутый в волосы, Ана Табарини глядела и думала,
как хорошо сработались обезьяна и Писпис. Прямо два брата. Китаец Скрипучие
Кости протрубил сигнал. За едою негр с обезьяной по-прежнему резвились:
прочие жадно пожирали рыбную похлебку и рис. Ржали кони. Мухи жарились
заживо в горячем полуденном воздухе. Звери сонно рычали от зноя. Наверное,
им грезился невиданный пир — животное с горячей кровью, с горячим сочным
мясом. То. что съедаешь живым, живым останется в теле, и потому надо есть
разных тварей, истекающих жизнью.
Никто не слушал глубокомысленных жалоб китайца. Обезья-
на запускала меховую черную перчатку в золотую жижу, где плавали рыбьи
глаза. Кончиками тонких пальцев она доставала рис со дна Писписовой тарелки,
подносила к губам, плевалась (горячо!), а китаец сердился, что она зря
переводит рис:
_ Не полти еду, бизани! Негла побьет! Негла самый главный!
Циркачам было так тошно, они так горевали, что забыли, кто главный, и
потому, наверное, понять не могли и бесконечных причитаний китайца.
Но Писпис его поддержал: и впрямь, жизни нет, если едят в четыре руки
из одной тарелки.
— Негья хозяин, бизани помосник, нельзя пойтить йис!
Когда воцарялся преемник дона Антельмо Табарини, не было
Человека-Челюсти, он прихворнул, а сейчас слонялся тут, голодный после
болезни, излился на других циркачей за то, что они допустили Писписа до
власти. Как только он вспоминал, кто теперь главный, он скрипел зубами так
громко, словно трещала плотина. На бычьей, короткой, толстой шее вздулся
желвак — это укусила оса. Человек-Челюсть почесывал шею и громадное ухо.
Зубами он принес себе стул, на стул положил сундучок, чтобы вещи не стащили,
на сундучок — два большущих камня, чтобы отбиваться, если выпустят зверей.
Глядя, как Челюсть жует, китаец Рафаэль весь трясся. “Беж-жим,
беж-жим”,– скрипели тонкие, словно бы рыбьи, кости.
Только лопатки — там, сзади — были спокойней. Он бы и сбежал, если бы
тайно, в грязной ладанке, не носил травинку из Тибета. Кинется Челюсть на
него — он ее вынет из чехольчика, зашитого волосом тибетского ламы, и
чудище остановится, окаменеет.
После завтрака Писпис выступил в роли хозяина — велел обойти домишки у
Лужи, сзывая народ на небывалое представление во славу нового владыки,
черного, как эбеновое дерево и тьма, которому досталось наследство дона
Антельмо Табарини.
Клоун Хуан ехал первым — вперед, вперед!– на буланом коне, без
стремян, болтая позолоченными сандалиями. За ним, на вороной кобылице,
поспешала Ана в желтом тарлатановом платье, украшенном алыми звездами и
черными кометами, а сзади, на высоких ходулях, в рост лошади, бежал эскорт
— четыре китайца в золотистых, как у мандарина, халатах, лиловых штанах,
черных чулках, напудренные рисовой мукой, словно мыши из булочной, с черными
веревочными косами, натужно скаля зубы. Так скалятся перед зеркалом или у
зубного врача. Человек-Челюсть был не в духе, он вырядился толстой немкой, и
за ним бежали мальчишки, пытаясь потрогать солидные тюки, привязанные к его
заду.
— Ну и задница!– орали они, а обезьяна, отправившаяся вместе с ним
созывать народ, перепрыгивала с тяжелого, как у ящера. плеча на
искусственные ягодицы.
Всего достойней шествовали акробаты, эквилибристы и некий албанец,
Пожиратель Огня. Акробаты в телесном трико походили на бабочек, обронивших
крылья, выполняя смертельный номер — полет под самым куполом. Албанец курил
сигару за сигарой, перекидываясь словечком с Бородатой Женщиной, у которой
руки росли прямо из шеи. Идти мешала повозка, где восседали музыканты,
грязные и голодные, как аристократы, которых везут на гильотину.
Писпис повалился наземь, шмякнулся всем телом. Так радовался он, черный
божок, что стал хозяином цирка, самым главным. Глянцевитая, лоснящаяся кожа,
словно шкура барабана, издавала глухие звуки. Весь он будто стал барабаном.
Племена плясали — там-там, там-там, там-там! Венец из плодов, цветущий
скипетр. Звериный рык. Там-там! Там-там! Из-под век выпирали шары глаз, зубы
стучали, с искусанных губ срывались жалостные прорицания.

XV

Когда появляются светлячки, ночь идет на убыль, падает в колодец синей,
темной, черной воды. Золотые клапаны поочередно выпускают мрак; если же
светлячков нет, его прогонят огни в окошках, или огни святого Эльма, или
зеленые беглые огни, которыми светятся кости мертвых.
Пока боролись свет и тень, Писпис восседал на почетном месте рядом с
Владетелем сокровищ, за чьей спиной стояли два чернокосых слуги, и взирал на
пышное представление, которое давали в его честь. Преемник дона Антельмо
пожирал зрелище глазами. Слух его полнила музыка. Он раздувался от счастья,
от света, от многолюдия, от шума; а совсем рядом, в одиночестве и тишине,
томился маленький Владетель, покусывая сонными веками, зубами шелковистых
ресниц, все, что он видел и вспоминал.
— Не спите, дон сеньей, а заснете — Писпис язбудит! Юный Владетель
сокровищ слышал, как с маисовых зерен из пунцового рта сыплется смех.
— Семьей спит, негья не спит!
Ана Табарини катила голубой шар, покрытый золотыми, пожухлыми звездами,
по ковровым дорожкам, бордовым тропкам, перебирая ногами, крылышками из
плоти, держа в руке цветок.
— Пьямо колдует! Глядите-ка, дон сеньей! И спьясчте у нее чего-нибудь
такого, подоеже! Ну, пьямо не едет, колдует на земном шае.
Сверкая переливчатым трико, усеянным мурашками блесток, и звездой на
ясном челе. Ана Табарини все катила земном
шар (“тай”- если слушать хозяина), и под ступнями, розовыми крылышками,
мелькали поблекшие звезды. “Катит по небу на велосипеде,– подумал Владетель
сокровищ.– а звезды вместо педалей”.
— Дон сеньей ничего не пьесит… Негья хозяин, пускай кьясавица
наколдует нам: денег, монеток, ну-ка. дои сенмн.’
— Пускай она даст мне велосипед…
— Яз-два!
Подтверждая этот возглас, негр начертал два круга, и они, оторвавшись
от его пальца, превратились в колеса. Треугольник — велосипед, рожки —
руль.
— Нет, Писпис, не таком мне нужен… я хочу, чтобы он катил на голубых
шарах, вроде земли, только в звездах, в золотистых звездочках.
— Яз-два!
Быстрым движением рук, глаз, зубов Писпис смахнул колеса в шинах из
дыма, исходившего от газовых, сальных комьев, освещавших вход, и вместо
кругов приставил шары к велосипеду Владетеля.
— Я хотел бы прогуляться с доньей Аной…
— Яз-два!
Воля Писписа — закон. Только он так сказал. Ана окутала Владетеля
благоуханными звуками. Ее он не видел, ибо гулял внутри, в ней самой. Когда
попадешь человеку вовнутрь, как попал Владетель, поневоле удивишься, ведь
кругом что-то вроде пособия по анатомии –легкие, печень, трахея… И слышал
он то, чего не слыхивал прежде. Если ты снаружи, женское тело почти не
расскажет о своих тайнах. Внутри он катил на велосипеде с земными шарами
вместо колес. Спасался от Сурило, чей голубой кашемировый глаз зорко за ним
следил.
Ана Табарини остановилась, верней — оттолкнула назад свой шар. и Юный
Владетель, повинуясь инерции, вырвался вперед из круглого мира, словно
камень из пращи Сурило. Писпис держал в черных ладонях тонкую руку
гимнастки. Рыбаки закинули сеть в самую глубь цирка. К каждому узелку они
привязали муху бури, чтобы циркачи не заметили и, когда мухи взлетят, уже не
могли бы выбраться из сети.
Первой в ловушку угодила Ана, как была, вместе с шаром. Запутавшись в
сети русалочьими волосами, она поднимала руки, словно боролась с волною, но
высвободиться не могла, запутывалась все больше, пока не оказалась в плену,
и сеть подняли в воздух, где не покатаешься на шаре.
Рыбаки потребовали расправы с теми, кто бил Сурило. Их поддержка
вернула Укротителю власть.
Ана висела в одной сети, не могла шевельнуться, негр Пнспис — в
другой, и оба покачивались, освещенные мирным светом комьев, пропитанных
газом и салом.
Звери царственно вышли на середину арены, чтобы присутствием своим
поддержать Укротителя, который бил негра, словно током, бичом для укрощения
львов. Наездники торжествовали, выделывая на конях невиданные пируэты.
Обезьяна раздумчиво задрала хвост, чтобы на него не сесть.
— Надир!..–стонала Ана Табарини в позорной ловушке, которая к тому же
могла загореться от факелов, изрыгавших пламя, дым и золото.– Надир!..–
Растрепанные волосы закрыли лицо, глаза глядели кротко, как у голубки.
Услышав свое имя, лев закачал гривастой головой, зарычал и, подражая
затмению солнца, медленно прикрыл глаза влажными, сонными веками.
— Надир!.. Надир!..
Укротитель смеялся над всеми, попирая сапогом хребет зверя,
Человек-Челюсть стоял рядом с ними и тоже смеялся, скаля четыре ряда острых
зубов:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!.. Писпис и Ана под куполом цирка!

Надир Хранитель родился в львином логове, на склоне горы, в тех землях,
которые когда-то звались империей Диоклетиана. Он был еще слеп, очень мал,
едва ковылял на щенячьих больших лапах, но звезды жарких ночей знали, что в
нем течет кровь окрыленного льва, первого из Надиров, который врывался в
храмы и сокрушал алтари, где хранилось святое причастие, пока некий
златокузнец, осененный свыше, не украсил дарохранительницы львиною гривой,
перехитрив кощунственного царя кошачьих, после чего лев ревностно охранял
святыню. Историю эту, несомненно, знал дон Антельмо, нарекая последнего из
Надиров именем Хранителя.
Сейчас молодой лев, чья жилистая кожа густо поросла темнозолотою
шерстью, ходил по клетке, томясь и терзаясь от пронзительных, жалобных
криков Аны Табарини. Иногда, остановившись, он отрешенно глядел в
бесконечность. Никто не спал. Укротитель вернулся из закутка, где держал
грим и костюмы; волосы у него были желто-зеленые, как вермут, высокую тулью
украшало павлинье перо, сверкали золотом пуговицы куртки, сапоги блестели
еще больше от ночной влаги, на конце хлыста красовался пучок тубероз.
— Ана Табарини…– сказал он. поднимая голову и глядя туда, где
гибкая гимнастка билась в сети, словно птица в силках.– Ана Табарини…–
Он прервал свою речь, заметив, что жертва намерена в него плюнуть, опустился
на колени и зашептал, протягивая вверх украшенный цветами хлыст.– Прости
меня, погляди, вот я стою перед тобой, я преклонил колени и сделаю все, что
ты прикажешь, если ты спрыгнешь в мои объятия!
Ана Табарини трепетала, как птичка. Она попыталась схватить и вырвать
хлыст, но в руке у нее остались только цветы. Благоухание земных соков
растревожило ее, и она еще громче, еще горше закричала:
— Надир!.. Надир!..
Вдалеке, сквозь дрожащую синюю мглу, живым желтоватым серебром блеснули
львиные зубы, ней показалось, что, увидев ее, лев кинется на зов, освободит
из сетки, которой при помощи мух рыбаки изловили их с негром, висевшим
теперь пониже, у самого входа.
— Надир!.. Надир!..
Как бела грудь Аны Табарини рядом с цветами тубероз! От гимнастки пахло
мокрой солью. Пот и слезы катились по ее лицу.
— Надир, от горя из меня выйдет вся соль крещения! Снизу раздался
голос Писписа:
— Негья закьил глаза, не глядит, не плачет, только он не спит!.. Не
спит негья!
Укротитель стоял на коленях под сетью, в которой висела Ана. Из
накладного карманчика, у сердца, торчала сигара.
— Негья попьесит… дай покуйить…– И негр так любовно взглянул на
карман, что Укротитель поднял было руку, чтобы дать ему сигару (все же
милосердие велит не лишать узников курева), но только пальцы его коснулись
тугой трубочки из листьев, он услыхал, что негр тихонько хихикает, и,
одумавшись, легонько хлестнул его по боку.
— Мерзавец ты, мерзавец! Теперь мое дело — табак. Разве Ана поверит
мне? Ведь ты не поверил, что я прижимаю руку к сердцу, а не к табачку!..
И он хлестнул негра по носу, прямо между глаз, окруженных ячейками
сети, словно оправой очков.
— Негью не бей! Дай сигаю, негья повейит, что сейце…
— Говоря строго…– начал Укротитель, не поднимаясь с колен, но
Писпис его перебил:
— Не надо стьего! Надо хоешо, пусти негью!
Острой струею воды, колючей проволокой ожгли черную щеку Удары бича.
Лев, золотая тень, метался за решеткой, туда-сюда, туда-сюда.
Крики едва срывались с пересохших губ Аны Табарини:
— На-лир!.. На-дир!..
— Так тебя пеетак!– взвыл Писпис, тщетно пытаясь коснуться щеки, на
которой от огненных ударов вспухали шишечки боли. Наконец ему удалось
высвободить руки из сети, не дававшей двинуться, и он заорал:
— Тьенешь — убью!
И заплакал. Негры легко смеются и легко плачут, легче некуда.
— Погоди, вылезу– кости живой не оставлю!
Укротитель стоял на одном колене перед сетью, в которой, едва дыша,
теряя сознание и нелепой позе, висела донья Ана. Он понимал, что смешон, и
вскочил бы, точно пружина подбросила, если бы вовремя не вспомнил: тогда он
утратит надежду на ответную любовь. Гордо выпрямиться, подняться — и
остаться навек одному… Нет, нет и нет! Лучше смиренно преклонять колено,
опустив светловолосую голову,– немного поодаль, чтобы плевок не долетел…
Да что там, пускай плюет, зато унижение сродни упованию.
— Почему я не сказал твоему отцу? Почему не поговорил с ним о моей
любви? Потому что он был злой, каких мало. Глазами бы сожрал, в лицо бы
плюнул…
— Вот и говоил бы, и говоил бы, он тебя сожьял и не выплюнул!–
хлестал его негр бичами слов, зная, что скоро освободится, ибо под острыми
зубами — понемногу, постепенно — стали рваться решетки сетчатой тюрьмы.
Теперь он старался не рухнуть вниз, и горечь неволи сменилась заботой о том,
чтобы крепко держать обрывки нитей.
— На-а-а-а!.. На-а-а-а!..
Немного подальше беспокойно и шумно метался по клетке лев, слыша
приглушенный крик Аны Табарини и сокрушаясь, что оба они в неволе. От
предков он унаследовал лишь гриву, подобную той, что когда-то украшала
дарохранительницу.
— О, дивная сирена, снизойди к моим страданиям!– молил
Укротитель.–Тогда Надир ляжет к твоим ногам и, верхом на льве, ты объявишь
о нашей свадьбе!
Ана Табарини открыла глаза, шире, еще шире, чтобы получше разглядеть
Укротителя, коленопреклоненного, как на картине, поправила волосы (легко ли
двигать рукой, когда ты висишь в сети?) и закричала:
— Ты сказал “свадьба”?
Словно марионетка, Укротитель взвился в воздух, чтобы расцеловать ее
руки и щеки,–хотя на самом деле скромный, робкий, испуганный рыцарь
облобызал лишь узилище любви, припорошенное рыбьей чешуею,– а потом,
пролетев над ареной, опустился у клетки Хранителя.
— Надир, мое второе “я”, брат мой лев, золотой двойник мой, пади к
ногам прекрасной Укротительницы и вылижи их! А ты. негритяга. бери сигару,
забудь, что я тебя бил!
Писпис выскочил из сети, не дожидаясь освобождения, ибо уже перегрыз
все ячейки, потом взял сигару и задымил, как паровоз, с трудом защищая свою
добычу от обезьяны, тоже падкой до курева, и объясняя ей, что печаль
сменилась счастьем.
— Ты не говойи, бизяна,– увещевал он, расправляя онемевшие
руки-ноги,– ты не говоии, что негьи куят только на пьяздник!

XVII

Тощие рыбаки, похожие на корни мангров, в лохмотьях и в желтоватых
пальмовых шляпах, чинили сети, которыми они изловили гимнастку и негра,
чтобы отомстить за Сурило. Работали молча. Только двигали руками. Приникнув
лицом к сетям, они то и дело приоткрывали сжатые губы и схватывали зубами
ускользнувшую было нить, тогда как пальцы их завязывали узел. Не только
руки, но и лица мелькали в расстеленной паутине со свинцовыми грузиками по
углам.
В этот ранний час рыбакам вторили и перестук капель, срывающихся в пруд
с тростника, и всплески нырявших уток — вторили, как бы отражаясь в еще не
досмотренных снах. Большой дом отбрасывал в просторный патио тень, похожую
на петуха, и рыбаки представляли себе для потехи, какой запоет, а там начнет
перекликаться с другими петухами, стряхнув со стен синеватый сумрак, словно
взмахнув ночными крыльями, и гордо подняв голову, украшенную алым гребнем
башенки, чьи черепицы засверкали в первых же утренних лучах. Вдобавок петух
направился к курице, то бишь к шатру, который циркачи, готовясь уезжать,
сняли с подпор и сложили. Огромная птица распласталась на земле и ждала, что
черный петух прыгнет на нее.
Мендиверсуа, самый старый рыбак, отряхнул руки: когда починишь сеть,
чешутся пальцы, словно к ним что-то пристало. Работу он кончил. Откинув
назад шляпу, он подставил ветру горячий лоб и кончиком языка лизнул
кровоточащую ранку на большом пальце, у самого ногтя.
“Ох, хорошо, что уберутся эти сахарные!” — подумал он, увидев, что
шатер лежит на земле и его вот-вот свернут, а потом погрузят на повозку.
Мендиверсуа считал циркачей не людьми из плоти и крови, а разноцветными
сахарными куклами, которых легко растворить в воде обыденной жизни и с
удовольствием выпить.
К. нему подошли другие рыбаки:
— Пора скатывать. Мендиверсуа!
-А то!..
Однако в огромной паутине, расстеленной на плитах патио, починенной,
готовой к ловле, оказалась нежданная добыча,– не черный петух и не шатер.
Мсндиверсуа неспешно повернул голову (ветер стал сильнее, дул в уши), а
потом и все туловище, словно тяжелую лодку. Левая его рука свисала вниз, как
бы помня, что рукав рубахи разорван, совсем разлезся; правой он
подбоченился. Рыбаки, начавшие было скатывать сети, точно окаменели.
Перед ними стояли Укротитель в шляпе с посеребренной тульей на волосах
такого цвета, как вермут, в оливковом сюртуке с золочеными пуговицами, в
сверкающих сапогах и с туберозой на конце хлыста; Писпис, курящий сигару, в
черно-белом клетчатом пиджаке с коротковатыми рукавами, целлулоидном
воротничке и с бантом на шее, как у кошки; Ана Табарини в трико, плотно
облегающем маленькую грудь, тонкую талию, длинные ноги и поджарый зад, и за
нею Надир Хранитель с развевающейся гривой, важный, довольный, совсем
счастливый, этому теперь ничто не мешало, разве что он сам.
Рыбаки застыли на месте, а по разостланным сетям, мимо недвижного
Мендиверсуа, уже катилась Ана, богиня на земном шаре, не попадая в плен
ячеек, как не попадут к ним в плен свет, вода и воздух. Укротитель указывал
ей путь хлыстом, звонко целуя туберозу, гимнастка покорно катила шар, а по
бокам шествовали неф, наслаждавшийся сигарой, и целомудренный Надир.
Черный петух, постепенно уменьшаясь, оставил наконец в покое белую
курицу — шатер. Из окон повысовывались чернокосые слуги, свиристя, словно
птицы в клетках.
Бородатая Женщина, притаившись за шторой в спальне, где почивал
Владетель, предложила его разбудить:
— Надо, чтобы мальчик открыл глазки… Нельзя так, глазки ему
откройте!..
Ана Табарини двигалась все дальше, катилась на земном шаре, гнала его
ступнями по залитому солнцем патио, между стайкой рыбаков, цирковым трио
(Неф, Надир, Укротитель) и чернокосыми слугами, спускавшимися по ступеням с
птичьими клетками, лейками, стеблями тростника.
Циркачи уходили, исчезали у Нищенской лужи вместе с фургонами и
битюгами. В фургонах ехали клетки с тиграми, шатер, цирковая утварь,
старики, женщины, дети. Едва виднеясь сквозь пыль, Сурило раскручивал пращу
над головой, метя в колеса, все глубже увязавшие в заросшей тростником топи.
На белой простыне, на благоуханной перине, под вышитым пододеяльником
спал бледный, хмурый Владетель, и черная его одежда едва-едва проступала
сквозь снежное полотно. Даже спать его укладывали в черном.
В глубине дома, за гардинами, появился Человек-Челюсть с Бородатой
Женщиной. Он заскрипел зубами, пугая ошарашенных слуг, и жестом велел им
уйти, ибо сам он тоже уходит. Показал рукою на дверь и вышел вслед за ними
поискать клоуна. Судя по храпу, клоун был в столовой, спал, прижав к
скатерти щеку. Человек-Челюсть взял его за шкирку и понес по лестнице.
Бородатая шла за ними, причитая:
— Ай, Челюсть ты, Челюсть, вылитый Злой Разбойник!
Человек-Челюсть взглянул на нее своими звериными глазами. Сравнить его
с самим Отцом! Нет, что за льстивое создание! Он даже не улыбнулся. Великие
мира сего бесстрастны, словно мрамор.

XVIII

Земнои шар, на котором катилась крылоногая донья Ана, приминал
красноватый песок у небольшого озерца. По воле ласкового бриза волосы ее
порхали над раковинами, нет — над листочками ушек, над плечами и спиной.
Надир Хранитель сунул голову в кусты, чтобы увенчать гриву цветами. Лапой он
отмахивался от бабочек.
Не глядя больше на зрелище, которое могло показаться последним
представлением под открытым небом, Мендиверсуа и его люди сели в
плоскодонки, чтобы плыть по обмелевшему озеру.
— Встали ни свет ни заря, куклы чертовы!– сказал Мендиверсуа.– Утро
из-за них потеряем, это уж точно!
По воде зашлепали весла, большие, как лопата булочника. Большими они
только казались, на самом же деле были маленькими, но, отражаясь в воде,
удваивались, и грести становилось легче. Рыбаки отплыли от берега. Ветер
помогал им. Однако земля была еще близко, благоуханная свежесть деревьев еще
достигала их, когда счастливая донья Ана подкатила, едва касаясь ступня ми,
голубой, в золотистых звездах шар. С нею, мелькая в пенящейся воде, по
берегу двигались лев, Писпис, Укротитель и Владетель сокровищ.
— Я на свадьбу не опоздал?– виновато спросил Владетель.
Ана Табарини. которой китайцы подарили фату, сотканную
одной-единственной гусеницей, изящно спрыгнула на землю, не вперед, а назад,
чтобы шар покатился к лодкам.
Подумав, что шар она просто упустила, Мендиверсуа направил лодку туда,
где колыхалась звездчатая сфера, наполовину погруженная и воду. Он хотел
вернуть ее циркачам и попросить, чтобы они шли своей дорогой, но шар не
давался, словно и сейчас Ана катила его ступнями. Ветер относил его в
сторону; когда же рыбак к нему подплывал, он игриво подныривал под лодку и
спокойно двигался дальше.
Жаркое солнце и нелепое дело вконец измотали рыбака. К нему подплыли
другие лодки. Утлые плоскодонки ловили земной шар. Кто одарил его таким
насмешливым упорством?
Наконец Мендиверсуа сдался и повернул к берегу, где поджидали циркачи и
Владетель сокровищ. Бороду старика разметал ветер, омочила пресная вода, от
него пахло петрушкой, от него всегда ею пахло, когда он потел. На обнаженных
натруженных руках (рубаху он снял) играли мышцы титана.
Не успел Мендиверсуа привязать лодку, как Ана прыгнула в нее и
погналась за шаром. Только, в отличие от рыбака, она не пыталась подплыть и
схватить его руками. Она ловила сетью круглое, безглазое, голубое чудище со
звездами вместо плавников.
Когда Ана вернулась на берег, уже смеркалось. Небесные львы, золотые
вечерние тучки, сгрудились безмолвной семьею над земным родичем. Светотень
во всей своей красе стремилась застыть изваянием Укротителя. Сверкая глазами
из-под ватных бровей, улыбаясь из-под белых зарослей усов, Мендиверсуа
считал деньги, полученные вперед за рыбу.
— Мендиверсуа!
Старый рыбак поднял голову, поникшую под тяжестью уступок, и посмотрел
на циркачку, которую охотно толкнул бы веслом на кладбище без крестов,
скрытое под водою, на подводное кладбище, где скелеты утопших движутся
словно живые: раздвигают хрупкие челюсти, выбрасывают и убирают руки,
переплывая с места на место, чешут ногу об ногу, когда уж слишком досаждают
пузыри, приседают на корточки, чтобы справить нужду, хотя нужды и нет,
прикрывают лицо, словно им что-то грозит, хлопают в ладоши, качают головой,
обнимаются при встрече, дерутся, целуются, а на месте сердца у них, между
ребрами, играют, словно в клетке, рыбы и отблески света.
Мендиверсуа подавил естественный гнев здравого человека, которому жаль
потерять целый день, то есть попросту деньги. К нему приближался Надир
Хранитель. Если бы не предатательство Злого Разбойника, лев прибил бы его
единым махом, а так он стал играть с ним, резво и беззлобно, дыша в лицо, в
бороду, словно раскаленные мехи. Ласков он был на диво, но все же повалил
рыбака, тот обещал поклониться Разбойнику и выделить ему денег. “Пускай
катает, только бы не слопал… Пускай катает, только бы не слопал…”–
цедил он сквозь зубы, страшась, что зверь услышит и уже не на шутку
разозлится.
Когда старик оправился от страха. Ана помогла ему встать. Вокруг
сгрудились клоун Хунн. человек-челюсть. Бородатая Женшина, китаец Рафаэль,
шутница обезьяна, Писпис, наездники, акробаты, Пожиратель Огня и Владетель
сокровищ. Ана сказала:
— Ты самый старый рыбак в округе, благослови же пашу любовь, наш союз.
Перед голубым земным шаром, усеянным бумажными звездами, мы клянемся любить
друг друга до самой смерти. Вечно любить мы не клянемся, вечности нет, но
все грядущие дни,– а их, наверное, будет много и таких же счастливых,– мы
будем друг друга любить, как любим сегодня.
— Мендиверсуа, благослови нас!..– воззвал Укротитель, становясь рядом
с Аной.
— Ну, если так, не жалко и день потерять,– промолвил Мендиверсуа.–
Перед Господом плоти нашей, освятившим лучшее благо — безвозвратную смерть,
нарекаю вас мужем и женою. Жаль, свидетелей нет…
— А Владетель сокровищ?..– сказала Ана.
— А лев?..– сказал Укротитель.
— А клоун?..– сказала Ана.
— А Челюсть?– сказал Укротитель.
Вечером, после свадьбы, свита фургонов двинулась дальше. Из какой пращи
вырывались падающие звезды? Сурило спал свернувшись, бесформенный, словно
куча тряпья, только могучие мышцы рук вздулись, как гнезда. Ни головы не
видно, ни даже лица, одни заросли волос. Приютился он на галерейке.

Чтобы ответить, Мендиверсуа выпутывал руки из сети. Он не умел
говорить, если заняты руки. Вот если свободны — дело другое: говорить– все
равно что плыть, без рук не обойтись. Одной рукой махнешь, другой… Юный
Владетель помогал ему, чинил что полегче. Но приходилось с ним
разговаривать, так что проку было немного, только время теряешь. Мальчик
попросту крал время, все дети его крадут. Тем они и живы, что берут у других
нынешнее мгновение, но оно ведь — время, оно проходит, а им и дела нет, им
только лучше. И у людей крадут, и у вещей. Иначе они бы не росли, остались
бы детьми навечно. День уворуют, другой, третий — глянь, и выросли!
— Милый ты мой…– Весь в паутине дыма, Мендиверсуа оторвался от
собственных размышлений, чтобы хоть как-то ответить мальчику.– Милый ты
мой. ничего я не знаю, а и знал бы, не мог бы сказать. Это же все нам
кажется, думается, представляется…
— Ну вот. мы и предположим…– виновато сказал Владетель.
Пальцы его запутались в порванных тройных нитях, взгляд — в нитях
дыма, сплетающихся в сеть, которой бес ловит мысли.
— Как ты сказал? Предположим?..–смакуя трудное слово, переспросил
рыбак. Между бородой и паутиной дыма беззвучно размыкались и смыкались
толстые губы, пока он отмеривал ответ сантиметром табачной желтой слюны,
стекающей в горло.
Проглотив ее, он сказал:
— Предположим… Нет, милый ты мой. куда там!.. Это что же, значит,
положим перед собой?
А про себя подумал: “И чего ему надо, чего он спрашивает? Вот чего:
хочет мои мысли выведать”.
— Да, дон сеньорите,– проговорил он чуть погодя,– в этом загвоздка.
Что ни возьми, а загвоздка в этом. Смотришь, каков человек, а ведь ничего и
нет, только пыжится он и важничает, как и его отцы. Вот уж что верно, то
верно: одно дело нрав, другое — важность.
Старик помолчал еще немного, снова принялся чинить сети и легко, весело
добавил:
— А вот что хорошо, так это мы с тобой — морской волчище да
мальчишка, и он все спрашивает, все допытывается, откуда пошло то, что
творилось в этом доме.
Владетель сокровищ подошел ближе — никак не завязывался узел сети,
свисающей с его пальцев,– а на самом деле просто хотел удостовериться, жив
ли блаженный, бородатый, бровастый старик, измазанный жидкой грязью. Все,
что тот отвечал на его живые вопросы, было таким мертвенным, далеким,
расплывчатым.
— Сюда, милый ты мой. привозили большие богатства на крепких мулах, на
индейских спинах или в повозках, запряженных, бывало, семью парами волов.
Хорошее было время. А у берега, на островках, жгли слетавшийся старый
тростник, вроде маяка получалось.
Рыбак обнажил волосатую грудь, расстегнув рубаху цвета грязной соли, но
не вздохнул, и сердце у него не заболело, только забилось в паутине ребер, а
глаза заморгали от грустных мыслей.
— Ты себе представь, как горело! И красиво, и запах хороший, нос
прочищает. Тяни его да тяни, будто табачный дым. Потому и надо курить
сызмальства — лучше уж дым, чем сопли.
— Где ж они были, эти сокрытые места?– спросил Владетель, глядя
из-под ладони, словно высматривал и подстерегал врага. Потом он выбросил
руку вперед, будто сделал выпад, и, наконец, втянул голову в плечи —
ускользнул, спрятался.
— В море, милый ты мой, в синем море…– И старик прибавил, припомнив
гримасы и жесты Владетеля:– Да ты сам лучше знаешь…
— Жгли на островах тростник…– проговорил Владетель глухим, как бы
пористым голосом, и в ветхой памяти рыбака зашевелились воспоминания.
— Да, осветят у берега бриг, а кажется, что маяк. Вот и плывут другие
суда прямо на скалы, твердые, будто нога в мозолях. Потому и говорится:
“Островок — что мозоль”. Выплывет судно из тьмы или из синего тумана,
поверит, что свет от маяка, разобьется об скалы и утонет, а Владетели того и
ждут. Притаятся, подстерегут и давай таскать с брига, пока совсем не утоп,
то. что везли потом сюда,– золото, табак, ром, оружие и сокровища. И все у
них шло хорошо, но тут в ловушку, черт его дери, угодило пиратское судно.
Дошло до резни, Владетели разъярились, что твой ураган. Бились ночь, бились
день — темно было, туманы, словно дня и нет. Владетели не сдавались, и
тогда их позвал на совет капитан того брига, который разбился оскалы, но еще
плавал, не тонул,– какая-то неведомая сила не пускала его на дно. Хозяева
были не пираты, то бишь пираты, да самый главный был у них Великий Бес.
Владетели сокровищ в черной одежде взошли на лодку, подплыла она к тонущему
судну, поднялись они на борт, вернее сказать — на нос, по трапу, который
держали бесы с мушкетами и при шпагах. Черная одежда порвалась в битве, с
нее лилась вода, из сонных глаз — слезы, морская соль придавала сил, но как
бы покрывала чешуей. “Я –Великий Бес”,–сказал капитан. “Ну и
что?”–спросили Владетели. “Можем заключить договор…– отвечал Лукавый,–
вы губите много душ. это мне на руку”.–“А пиратов вам мало?”–“Что мне души
поганых псов, они и так мои! Вот у вас — всем жатвам жатва! Вельможи,
священники, монахи, епископы, дамы, девицы,– словом, все, кто идет ко дну,
когда ваши огни, словно благой маяк, приманивают их к самому лучшему и
пустынному берегу, какой я только видел”.–“Такой у нас промысел,– гордо
сказал один из Владетелей.– Если же вам от этого польза, зачем еще, Богу в
рай, подписывать договор?” Великий Бес, одетый пиратом, так и подпрыгнул —
не может он слышать имени Божьего, даже если кто кощунствует. “Чтож, пойдем
ко дну!” — взвыл он. “Пойдем ко дну!” — откликнулись Владетели,– и
говорят, пред-полагают,– Мендиверсуа перевел дух,– что так они и сгинули
на дне.
Рыбачьи псы, пропахшие костром и сыростью, ловили мух, которые
слетелись на запах уснувшей в сетях, пригретой солнцем рыбы и едва не
задевали ушастые собачьи головы, худые хребты, отвислые животы. Мухи жалили
налету, и собаки резко вскидывали острые мордочки, высовывали язык, жадно
втягивали их, вдыхали. Когда же мухи уже были и вокруг и в глотке, они
ощетинивались, отряхивались, прыгали, скакали, пока не проглотят муху,
словно жужжащую в ушах, тогда как на самом деле у них просто першило в
горле,– слишком уж быстро они глотали добычу.
— Милый ты мой. закрой-ка рот, муха залетит!
Совет опоздал. Владетель собрался стиснуть зубы, сжать губы, но муха
уже была у него во рту, и он, как ни тщился, не мог не выплюнуть. Она
ползала по языку, если он его вытягивал, пряталась под языком, если он его
поджимал, летать не могла, но и выплюнуть себя не давала, прилипая к мокрым
деснам, к небу, к зубам.
Владетель корчил дикие рожи, стонал, пускал слюну. Сунул руку в рот.
сколько мог, стал задыхаться, его чуть не вырвало. Тут она? Вроде бы нет.
Улетела? Выплюнул? Спасибо, что совсем не сжевал. Он поскорее вынул платок,
вытер зубы, язык, даже язычок в самой глотке.
— Вышел кто-нибудь из моря?– решился спросить он, хотя голос у него
сел после борьбы с мухой, а роли теперь переменились, рыбак явственно
склонялся к предположениям.
— Все вышли,– отвечал старикрезко, будто бичом щелкнул,– только
каждый по воле Великого Беса превратился в главаря пиратов. Корсары,
флибустьеры, целое племя Владетелей плавает по морям, одни потомки Коршуна в
доме, чтобы ждать своих родичей, потому как вернутся все до единого.
Исчезли, а вернуться могут хоть сейчас. Каждую ночь их ждут, каждый день.
Значит, милый ты мой, ты — не только Владетель сокровищ, худой-худющий. ты
еще и Коршуненок. волосы у тебя — что перья, черные с желтизной, и сам ты
наподобие деда… да нет, какого деда, прапрадеда!..
— А я предполагал, то есть — думал, что он мне прадед…
— Думаешь-гадаешь, да и прогадаешь…

XX

Говорили они, говорили и пришли на галерейку.
Мендиверсуа не знал, что ведет беседу с тем, кто считает себя хозяином
убогого настила, едва прикрытого наспех худою кровлей, и объяснил, что
только это осталось от строения, где Владетели сокровищ держали священный
порох, а порох тот взорвался, в него попала молния.
— Потом, через много лет.– прибавил старик.– когда и про взрыв и про
пожар забыли, двадцать девятого февраля, вдень Злого Разбойника, покровителя
високосных годов, тут представляли куклы, куклы-дрожалки на пружинках —
косые, кривые, лопочут невесть что.
Юный Владетель думал, рыбак расскажет еще про маленькую крытую терраску
— только она уцелела от взрыва и пожара, но тот заговорил о другом,
одеяниях Коршуна, который творил, по слухам, удивительные вещи, например —
женился на змее.
— На змее?– не веря своим ушам, рассмеялся Владетель сокровищ.
— На воздушной змее, милый ты мой,– отвечал Мендиверсуа.– Вроде бы
сказка, ан пет, так и было. Ушел он как-то из дому, думали — сгинул, ни
рыбаки его не ждали, ни слуги, только и твердили: “Взял да исчез!..”– и
вдруг слышат: в большом мощеном патио остановился конь, искры из-под копыт.
Взглянули — сходит с него хозяин, на груди что-то черное светится, в
кармане, это он женщину привез. Украл.
— Портрет, наверное?
— Нет, милый ты мой, самая что ни на есть живая…
— В кармане?
— В нем. Звали ее Индигой, а увидел он ее в городе, когда она шла с
музыкальных уроков. Совсем девчушка, тощенькая, словно стебелек проглотила.
Кофточка белая, юбка в клеточку, толстущая коса, в косе — лента, будто
радуга, на ногах носочки да туфли без каблуков, тупоносенькие, и них немочки
всегда ходят, у немца в магазине и куплены, он и женат на немке.
Мендиверсуа раскурил тугую темную сигару, выпустил клубы дыма, поскреб
в бороде, седой, как у всех рыбаков, годами глядящих в воду, сел на
ступеньку, и мальчик сел рядом.
— Когда сеньор наш Коршун задумал украсть девчушку, он подстерег ее у
классов да и пошел за ней. Был самый день, солнце светило ей в глаза,
блестело, смотреть мешало, вот она и не приметила, что прямо за ней идет
непонятный какой-то мужчина, вроде бы а трауре, и уж совсем не видала, что
наступил он черным башмаком на тень, которая скользила за нею. Все же тень
— подобие наше. Придавил он эту тень ногой и тащит, будто косу, сама-то
Индига уходит, а тень все тянется, как резиновая. Тянулась, тянулась, да и
оторвалась. Тогда он ногу убрал, не прижимал больше тень к земле и, пока
солнце не село, подобрал ее, скатал, словно тонкую черную бумагу, снял
перчатки и тайно, тихо положил в нагрудный карман.
— Сел он в седло, сеньор наш Коршун,– продолжал старик, безмятежно
улыбаясь сквозь дым,– и поскорее покинул город. Ночь мерцает, он скачет, а
как очутился в своих владениях, как вошел в пустой дом. так и принялся за
дело, пока не проснулась тень, оторванная от хозяйки, не ожила и не поползла
темной змеей.
Слуги с косами дивились на него, глазам своим не верили. Да и то —
Владетель вернулся, на груди у него что-то светится. Раньше никто не
возвращался, а потом, надо полагать, вернутся все.
Принялся Коршун задело. Положил крест-накрест три прутика, получилось
шесть концов, на один больше, чем пальцев у звезды, и связал эти концы
прочной нитью, наподобие двух вееров.
Соорудил он каркас, сноп ракет без пороха, звезду без света, поставил
на теплую тень, подкроил ножницами, чтобы вышел шестиугольник, и клейким
крахмалом приклеил его к каркасу. Получилось вроде бумажного барабана.
Недоставало бахромы, иначе сказать — волос, их он нарезал из остатков
тени. Сзади приделал ленту, длинную, будто хвост, и постромки, чтобы
покрепче держать свою красавицу. Одна постромка шла от середины, две — от
плеч, то бишь от верхних прутьев, которые торчали вправо и влево. Между
ними, на среднем пруте, красовались легкие кудри, разделенные надвое, как у
самой Индиги, а внизу, тоже от середки, тянулся самый хвост.
Теперь, чтобы случилось чудо, оставалось одно — в тот же день, пока не
стемнеет, пока на небе нет солнца и месяца нет, запустить эту змею, нет —
змея, которого он соорудил из куска девичьей тени.
Ветер вырвал его из рук сеньора нашего Коршуна и в одно мгновение
вознес к самому небу, но длинная-длинная нитка, будто лист осоки, соединяла
его с сердцем Владетеля.
Нитка тянулась, Индига воздушной змеей улетала все дальше. спешила
спастись от того, кто украл ее тень, потому что еще не знала, что жизнь ее
связана нитью с сердцем Коршуна.
Она летела черной бабочкой в светлом вечернем небе, тоненькой, как
волосинка, говорящей птичкой.
“Ты меня любишь?” — спрашивал Коршун, а змея отвечала издалека, словно
качая головой: “Да… то есть нет…”
“Ты не забудешь меня?” — допытывался Коршун, дергая нить, как
телеграфный провод, а змея, нет, как это, змей покачивался налету, и волосы
его трепал грохочущий ветер. Хвост, спящий бич, сокращался, удлинялся,
свивался узлом, будто отмеряя ответы, а постромки дрожали, словно струны,
одержимые страстью.
Никак не темнело, солнце –желток вечернего неба, давно сменил
белок-месяц, продлевая брачный спор Коршуна с воздушной змеей.
Но сумерки все же наступили, и плоть небес, которую держит золотой
позвоночник ночи, впитала змею, та стала невидимой, как сама Индига. чья
жизнь едва держалась на длинной нитке, которую сеньор наш Коршун дергал и
дергал рукою в черной перчатке и намотал на пальцы десятком обручальных
колец.
“Индига!– взывал он, будто посылая по нитке записки или телеграммы.–
Я не могу подняться в небо, спустись на землю!”
На небосводе, сквозь черепицу звезд, чернели очертания головы, а
бахрома, излетая и опускаясь, словно отвечала: “Да”.
Ночное небо прорезала золотая ракета. Она появилась, исчезла и
быстротечное время стало еще быстротечней. Исчезла, как
жены Владетелей. Но Индига не исчезала, привязанная нитью к
судьбе коршун держал ее, не отпуская, звал, тянул к себе нить,
разделившую их и связавшую, тянул обеими руками, нет — четырьмя
восемью, сотнею рук. и все звал, все сматывал нитку, пока
Индига не очутилась в его объятиях.
Он закрыл глаза — их, словно песок, жгли слезы, когда он смотрел на
холодное тело пленницы. Бахрома волос благоухала дождем. Белое бумажное
лицо… Хрупкие прутики, кости ключиц, ребер, рук, ног…
Коршун отнес Индигу в молельню Злого Разбойника и опустился с нею рядом
на колени, дабы возблагодарить Отца, который дал ему украсть ее из другого
мира, с небес, оторвать от уроков музыки, от одинокой полуденной тени, от
туфелек в немецком вкусе, купленных у немца, женатого на немке.
Воздушная змея совершила чудо. Днем сверкали цветные фонтаны, ночью —
фейерверк. Чернокосые слуги, как бы подстегнутые бранью, проворно открыли
окна. В каждое окно большого дома врывались свет, мечты, звезды, и повсюду
слышалось ворчание меднолицых слуг, которых не улестили новые башмаки и
рубахи.
За Коршуном и Индигой закрылась дверь спальни, гости в молчании
разошлись, но за стенами играла музыка, и жадный люд, истомившись от
ожидания, утешался острой едою и обильной выпивкой.
Индига умерла рано. Как-то ночью нить порвалась, и в Нищенскую лужу
упал воздушный змей. Большая безглазая рыба с бахромой-плавниками качалась
на воде в такт отблескам, тянувшимся за нею.
— Такое у нас предание,– завершил свой рассказ старик, клубы дыма да
борода, глаза да уши, скулы да зубы, желтые от курения.– По правде было не
так. Умерла Индига в родах, а родила она, милый ты мой, твоего прадеда. Все
по ней плакали. Слуги, дрожмя дрожа, побыстрей закрыли окна. Лежала она, как
спала, на катафалке, на черном длинном покрывале, кругом цветы, и в самый
разгар похорон Коршун ее унес. От слез он совсем ослеп, весь в смертном
поту, на пальце большой черный камень, будто кусок темной-претемной ночи.
Да, так и унес, и пошел с ней к озеру, чтобы своими руками положить на самое
мягкое ложе.
Индига ушла под воду, точно в сон, а сеньор наш Коршун попросил и
получил черное монашеское одеяние, расшитое живыми сверчками, которые очень
печально стрекотали, когда он ходил.
От горя сеньор наш Коршун лишился ума. В одеянии, расшитом сверчками,
он побирался на дорогах, искал жену в зеркалах, а как-то ночью утонул, и
озеро с топ поры спит звать Нищенской лужей.
Но это еще не все. Наверное, тоже с горя он видел ангелов; видел, как
они проходят друг сквозь друга, будто облако сквозь облако,– столкнутся,
разминутся, не остановятся. Ангел сквозь ангела… Коршун, сеньор наш,
думал: “Вот она, чистая песня”. Как-то сослепу (наш земной свет для них —
тьма) один такой ангел не разобрал, что перед ним человек, и прошел сквозь
него. Человек этот стал иным, и ангел тоже. Человек перенял песню,
ангельский дух, ангел унес на небо весть о нашей человеческой речи.
— Покажу я тебе, милый,– и старик поднял его с края галерейки, где
оба они сидели,– покажу то, что сам он написал, сеньор наш Коршун. Это в
молельне Разбойника, где давным-давно служил мессу сам Великий Бес,– ты не
думай, он не с хвостом, не с рогами, не в красном плаще, а самый настоящий
священник, в длинной узкой сутане, в черной шляпе, в башмаках с пряжками, и
требник у него, и прыщи на лице от безбрачия.
Юный Владетель сокровищ пошел со стариком в молельню, и в ризнице, в
ларце, пропахшем сожженными свечами, они нашли пергамент, исписанный рукою
Коршуна.
Прежде чем его прочитать, Мендиверсуа поведал Владетелю, что этого его
предка называли еще и Тронутым — потому ли, что считали безумцем, потому
ли, что его так тронула девичья красота.
Вот что можно было, хотя и с трудом, прочитать на пергаменте:
“… там, где скользят к мечте по легкому склону. Там, где забывают
старую любовь, дабы поверить новой. Там, где смыкаются тропы и миг исчезает
под напором ветра, былого страха предметов, погруженных в самих себя. Там,
где тьма, хранимая вечной зрелостью, каждую ночь тасует ступени белизны на
берегах, привыкших к цветам и деревьям. Там, где земля устремляется к
северу, повинуясь компасу птиц с певучей точностью алмазного света. Там, где
оживает то, что ввели вовнутрь, столкнувшись в предчувствии с тем, что
вывели наружу, радуясь перемене и никогда не исчезая. Там, где ирис цветет
среди шелестящих собратьев, пока не придут зима и смерть, и светотень семян
падает в счастливую сумятицу лета. Там, где все меньше выживших, а жажду и
голод земли собирают, чтобы поднести их тем, кто не ведает голода и жажды в
городах единой веры…”
XXI

Юного Владетеля сокровищ связывала с галерейкой цепь ребячьих шажков,
он чисто туда холил часто не ходил (ведь и память связывает с местом) и
сейчас облизывал губы, ищущая вкус меда, потому что он сосал сахарный
тростник в то давнее утро, когда открыл галерейку и понял, что только эта
часть дома, покинутая, ничья, принадлежит ему. Она ему и принадлежала,
пускай лишь в воображении. Что такое в сущности, собственность, если не плод
фантазии? Он завладел галерейкой по праву мечты. Никто не оспаривал столь
невещественного права. На чем основана собственность, если не на условности?
“Мое”, “твое”, “чужое”– все вымысел. Итак, он владел галерейкой, теперь —
не владеет. Собственность теряешь, если ее забудешь. Он больше не рыскал в
поисках щелки, через которую видна тайна, хотя по-прежнему верил, что именно
там — вход в подземелье, ведущее от дома к подводному кладбищу.
Он столько искал! Вечно жующие служанки мешали ему уснуть. Болтали они
на кухне, но спать все равно мешали. Здесь, под навесом, было сдвинуто с
места все, что только можно сдвинуть,– ему помог Сурило, чьей могучей душе
соответствовали какие-то лишние мышцы, придававшие поистине звериную силу.
Вот он и сдвинул бочонки с монетами и пеплом, кожаные кошели с остатками
песка и меди, огромные ларцы с бумагами — скелетами счетов, договоров,
расписок. Смеясь, играя силой, горбун освобождал кусок доски, на который
указывал мальчик, а потом подметал, чтобы тот мог приникнуть ухом к чистому
полу.
Теперь Юный Владетель больше не ходил на галерейку. Тишину дважды
прорезал гром, хотя дождя не было. Стволы и ветви расплывались в сумерках,
словно призраки, между ближними деревьями — четкими и смутными холмами,
смутным образом настоящих, но далеких холмов.
Он не ходил на галерейку, за ней присматривал Сурило, чудище и божок.
Лучшего сторожа не найти. Прежде мальчик посещал свои владения в поисках
тайных входов и выходов, нынче тайны являлись сами, только начнет
смеркаться, и мерещится то, что есть. и то, чего не бывает; то, что обретает
плоть не на свету, не в темноте, в одних лишь сумерках,– словом, тогда,
когда у настоящих предметов возникают мнимые очертания. Ничего этого нет,
все мерещится, а на вид — истинное, живое. Верхушки огромных сейб,
малюсенькие деревца, холмы, арки, башни, окна, ограды, звери, крестьяне,
рыбаки.
И не поймешь, как столько всего уместилось в мечте, в видении!
Мечта и видение окутывали распятых в молельне — Злой Разбойник висел
посередине,– но ведь и сами они были мечтой, как и слуги, камни с черными
косами, чутко дожидавшиеся сгинувших хозяев.
Он боялся шевельнуть головою, еще хранившей в прядях волос дневное
тепло, а сумерки сгущались, и на печальном лице мерцали недвижные глаза,
подобные озерам, полные любви, бродившей в его теле как у всех подростков.
Рыбаки не хотели взять его с собой и все же взяли. Это было опасно, но
они его взяли в этот вечер туда, к Нищенской луже.
Где же луна? На небе? В воде? Кто спугнул ее? Никого нет, не видно…
Может быть, Коршун?
Он оглядел из-под ресниц и глубину небес, и поверхность. Огромный
круглый змей из старой золотой фольги… Быть может, Коршун смотрит с неба
на того, кто летит в воде? Быть может, он смотрит из воды на того, кто летит
в небе, словно змей с лицом Индиги, обернувшийся льдистым кроликом?
Нет, Юный Владетель, этого быть не может. Там, наверху, он увидел бы:
чем ты выше, тем дальше от цели. С узких, как волос, тропинок слетают
звезды.
Нет, Юный Владетель, не может этого быть! Он захлебнулся бы, даже в
скафандре, под тяжестью вод, в глубине, и не поймал бы круглого, золотистого
змея почти без бахромы, с маленькими глазками и смеющимся ртом. Отблеск —
это нить. Что делать с ней, бросить в воду? Отнести Сурило? Привязать к
воздушному шару, чтобы стянуть змея с небес? Привязать к рыбе, чтобы выудить
из пруда? Нет, милый ты мой, все не то, все не так. Ни шарик его не
изловит– он взлетал выше туч, выше звезд; ни рыба, доплыви она
до самого дна.
Что это за кратер на горе? Как, ты не знаешь? Тут плавили колокол Злого
Разбойника, повторявший в уменьшенном виде очертания вулкана. Знаешь? Зачем
же спросил? Нет, я не знаю. Чего же качаешь головой, будто киваешь: “Да,
да”?
Между золотым змеем в небе и золотым змеем в Луже уместится повесть про
колокол, не возвращаясь в былое, как возвращаются ночью, и во сне, и
пробуждаясь.
Плачет… Кто же это плачет? Кто-то плачет в шкафах, в углах, по всей
молельне. Сперва одна монашка, потом другие — плачут-заливаются. Нежные,
бледные, холодные лица орошает горячий водопад. Та. что рыдает пуще всех…
нет, не та… нет, все-таки та стерегла чашу и золотую кадильницу, которую
вынимали только в День непорочного зачатия. Монахиня так боялась, так
тряслась, едва дышала, что. подкрепления ради, приходилось помазать ее
Золотая кадильница Приснодевы, снизу — девять ангельских головок,
самый сосуд сплетен из крыльев, и в него — бережно, любовно — клали
хрупкий, но крепкий уголь, от которого золы не остается, и мирро, и ладан.
Вынимали кадильницу только в этот декабрьский день, на великий праздник,
тихо, незаметно брали из сандалового ларца, который стоял в большом шкафу со
скрипучими створками; никто не мог открыть его бесшумно, железные петли
защищали сокровище, словно злые псы, если кто пытался тронуть дверь красного
дерева, в одну створку, без украшений, дерево–и все.
Кто же украл кадильницу? Бывали здесь одни монашки. Община решила, что
каждый вечер послушницы будут бичевать себя до крови. Монахини постились,
молились, причащались, читали молитвы по четкам, пели гимны, и все впустую,
кадильницы нет как нет.
Может, ее стащил бес? Но ведь если бы, упаси Господь, нечистый вошел в
ризницу, остался бы запах дерева и от одежд попахивало бы паленым.
“Не иначе, как ангел… ангел… ангел…”– утешали монашки друг
друга, а так — молчали, постились да плакали втихомолку, ибо нельзя
сокрушаться о земном благе, это губит душу, даже если благо — единственный
сосуд, достойный священного ладана.
“Ангел Господень,– твердили они, стараясь поменьше страдать по золотой
утрате,– спустился с небес и взял ее — просто взял, не украл, дабы кадить
Приснодеве на небе”.
По склонам горы, в кратере которой плавился колокол, взбирались
Владетели сокровищ. Они сходили на берег с пиратских бригов, чтобы бросить в
плавильню, в кипящий металл и лаву, золотые бруски, монеты, драгоценные
камни. Вслед за ними шли те, кто нес дары победнее. Одни кидали в кратер,
озаряющий небо алым светом, обручальные кольца, другие — серебряные деньги,
нанизанные на нить среди жемчужных капель, третьи — перстенек, тонкий, как
родившийся месяц, четвертые — кошель с золотым песком, пятые — блюдце,
ложку, чашку, все из серебра, крест, браслет, булавку для галстука, уздечку,
ну что УГОДНО, чтобы упрямый сверкающий металл вспенился тусклым золотом.
Коршун хотел принести в жертву змея, бросить свою луну в преисподнюю,
где плавился колокол. Хотел, да не смог. В холодной руке, обтянутой черной
перчаткой, осталась нить всех дорог и нить отражений, а наверху и внизу, в
небесах и в воде, летел круглый змей, свободный, уже не связанный с
желтолицым владельцем. Серые зубы ощерились, Коршун вздрогнул, увидев среди
нитей то. чего никак не ждал. Что же это? Быть не может! Не может быть
такого змея! А если может, откуда он взялся, как запутался в осиротевших
нитях от того, другого, круглого, в ком воплощен и настоящий и вымечтанный
облик Индиги?
Тени бросали в кратер свои жертвы. Коршун прибавил шагу. по вдруг —
вот незадача!– увяз в сосновой смоле. Золотые звездные слезы не пускали его
дальше. Вскоре он понял: это сама Индига. спрятавшись в соснах, хочет его
удержать золотыми слезами. Он попросил ее: “Пусти!”– она пустила: он с
превеликим трудом добрался до жерла и бросил в плавильню то. что нес,– то,
что вместо змея запуталось в нитях, словно обломок луны.
Уже рассвело. Рассеялся багрянец кошмара, все затихло, хотя и пели
утренние птицы, пели, свиристели, щебетали, заливались, вторя друг другу,
выводили трели, щелкали, клюв да лапки, голос да перья.
Коршун бросил в плавильню ценный дар, случайно попавший ему в руки.
Падая вниз, тот трещал, словно змей на ветру, а Коршун скалил серые зубы,
прежде чем вернуться в пруд, где в зеленых сумерках вод плавали отблески
зари и склизкие сонные водоросли.
Колокол вынули из кратера, отнесли на башню, и он висел там всем на
диво, дожидаясь, когда в него ударят, славя истинного Отца и Господа,
отвергавшего рай.
Ударить должны был и двадцать девятого февраля, в день Злого
Разбойника, а пока что колокол увили тринадцатью терновыми венцами. Огромная
ослепительная опрокинутая чаша томилась в колючей тюрьме, но до поры до
времени. Когда зазвонят, тернии исчезнут. Как только тяжелый язык коснется
стенок, отлитых из золота и лавы, венцы упадут, останутся розы, спрятанные
доселе, как спрятан в металле звон.
Все было готово — и фейерверк, и танцы, и обряды во славу Разбойника,
осклабившего серые зубы, смеющегося серым, как пепел, смехом над раем,
который ему посулил Провидец.
Толпа притихла. В живом молчании, словно перья, едва шелестел шепот. С
минуты на минуту должен был зазвонить колокол, огромный, как гора. Колокол
Злого Разбойника. Все взоры взвились вверх, словно воздушные змеи, к
вершинам деревьев, к небесам и остановились на башне, что рядом с
пороховницей.
Огромный язык на веревке уже как будто приближался к напрягшейся,
похолодевшей руке звонаря, качался взад-вперед, не решаясь тронуть звонких
боков гигантской чаши. Старый звонарь помогал ему всем телом, чтобы первый
удар был громким, гулким, глубоким. Язык набирал силу, стремясь ударить о
стенку, разбивая вдребезги звук, звеня и оглушая. Он уже не слушался ни
веревки, ни старика, у которого во рту пересохло, а в горле стоял комок, и
сам, своим весом, качнулся к небу золоченой пасти, чтобы с этой поры, каждые
четыре года, двадцать девятого февраля металл и лава возносили хвалу
господину високосных лет.
Толпа застыла, глядя на башню. Все видели, что язык ударил о стенку и
боялись, что оглохли, ибо не услышали ничего. Звонарь раскачивал язык,
словно одержимый, но тщетно — колокол не звенел, крепкий, прямой фаллос не
касался женственной плоти лона. Удары словно падали в вату.
Быть того не может! Звонарь не верил своим ушам, большим, поросшим
волосами. Он решил, что стоит слишком близко и просто оглушен градом хриплых
ударов, но взглянул вниз и увидел, что все ждут первого звона, торопят,
машут шляпами и руками. Особенно усердствовали те, кто держал трескучий
факел, чтобы сразу пустить в небеса шутихи, и музыканты, и плясуны,
наряженные ягуарами, игуанами, черепахами, змеями.
Все они в немалом замешательстве сорвались с места, толкаясь, бранясь,
пробивая путь локтями, оскорбляя друг друга; и ярость, словно вал,
захлестнула башню.
Звонарь лежал без чувств под огромной оглохшей чашей, будто под крышкой
гроба, сжимая в мозолистой руке обрывок веревки. Те, кто добрался раньше
других до маленькой площадки, почти целиком занятой колоколом, вырывали
конец веревки друг у друга, пытались раскачать язык. Но язык не касался
стенок, не ударял в них, не сдавался. Каждый, кому удалось туда долезть,
хватал растрепанную веревку, пропитанную смертным потом, и в свой черед
толкал разбойничий фаллос к шероховатой стенке огромного безгласного лона.
Никто и поверить не мог, что — как ни тяни, как ни бей, как ни бейся — из
колокола не выбьешь алмазной молнии звука, окутанной грохотом грома.
Никто и поверить не мог, что колокол — глухонемой. Большой, но
беззвучный.
Кто не рыдал, тот пил, кто не пил — молчал, не в силах вынести позора.
Что же это, колокол — и не звонит, а всасывает, как медицинские банки, все
малые звуки: жужжание мух, кваканье жаб, стрекотание кузнечиков, удивленных
тем, что они не слышат шороха собственных крыльев, трепещущих со скоростью
света.
Новость распространилась быстро, и кое-кто вспомнил, что Коршун скалил
серые зубы, бросая в плавильню какого-то странного змея на четырех цепочках.
Откуда же змей этот взялся, если тот, золотой, круглый, с лицом Индиги,
летит высоко в небе и плывет в глубине Лужи? Добраться до них Коршун не мог,
тем паче что и нить оборвалась, а значит, он не посылал вестей, не
спрашивал, не ожидал, что змей кивнет, склонит лицо, увенчанное бахромою,
дернет тяжелым хвостом,– словом, связи нет, порвалась нить, держащая луну в
небесах, и серебряный ее отблеск, держащий луну в глубине вод. Народ
сморкался, пока носы не стали чистыми, горячими, ‘важными, словно отверстия
для свечек, чтобы получше вдохнуть благоухание, которое издавал колокол
всякий раз, как его касались.
— Ладан!.. Мирро!..– кричали они, ибо безумный, рьяный, слепой язык
раскачивался все быстрее, но шел от него не звон, а запах, словно от
огромной кадильницы, висящей вверх дном на золотых цепях; от кадильницы, в
которой — темная тень да яркие медные уголья, бросающие отсвет на выгнутые
края.
Кто украл ее у монахинь и бросил в плавильню, где отливался колокол
Злого Разбойника?
Быть может, месяц-воздушный змей пробрался в полночь к благоухающему
шкафу и вынул рукою Индиги священное золото?
Быть может, Индига швырнула кадильницу в Нищенскую лужу, чтобы ее
выудил Коршун, горевавший по змею?
— Может — так, милый ты мой, может — этак, а уж что верно, то верно:
каждый четвертый год, двадцать девятого февраля, бьют в этот колокол, а он
не звонит, благоухает.
Юный Владетель решился спросить:
— Где же он теперь?
— Ох, милый ты мой,– отвечали ему рыбаки,– разлетелся на части с
башней вместе, когда священный порох взорвал пороховницу там, где у тебя
галерейка.
Рыбаки говорили с ним уважительно, он ведь был такой милый, такой
нежный, совсем худой, бледный, да еще в трауре, и ему, должно быть, не
хотелось идти домой, где слуги о тысяче кос обращались с ним как с
младенцем, ползунком, который ходить не может, цепляется за тяжелую мебель,
падает и встает, ударяется, плачет, хнычет, если слуга неподалеку, а если
нет никого, как бы больно он ни ушибся, побыстрее сует палец в рот и сосет,
чтобы унять боль. Иногда утихала не только боль, утихал он сам, засыпал и
лежал недвижно, словно забытая кукла.
Надо вырасти. Вырваться из себя, вывести наружу, вверх то. что сокрыто
в детском теле, как растение, подрастая, выбрасывает новые побеги. Когда он
скакал верхом, то казался себе огромным. Скакал по округе, а позже, юношей,
охотился на оленей с кремневым ружьем в руке.
“Вернулись Владетели сокровищ, хозяева дома”,– говорили безбородые
слуги, глядя, как он скачет на вороном коне, с ружьем. Спешится, преклонит
колено, перекрестится перед Злым Разбойником, а то и просто ходит по дому,
беседуете иными, смеется — словом, живет подобно предкам. С тех пор как
исчез Коршун, слуги боялись зеркала, и вот Владетели — все, кроме Коршуна,
который спал рядом с Индигой, на дне Нищенской лужи,– вернулись в обличий
мальчика, во вкусах его, повадках, привычках, особом взгляде (он как будто
моргал), особом движении (он откидывал кудри со лба и закладывал за уши).
Все повторяли неустанно, что Юный Владетель сокровищ очень похож на
отцов своих и дедов, дядюшек и прадедов, и тем не менее все ждали —
вернутся и они. Ждали спальни, столовые, залы. Слуги вели себя так, будто
пришла весть о возвращении одетых в черное хозяев. Ночь за ночью стелили они
постели, мягкие от тишины и пуха, летом клали в белье пахучие щепочки, чтобы
те пронзили сердце воспоминанием, зимою — камешки, согретые на жаровне и
завернутые в тряпицу. Ночь за ночью зажигали свечи и лампы, догоравшие к
утру, а на кухне стряпали лучшие яства, словно с минуты на минуту хозяева
сядут за стол вместе с гостями. Наготове стояли вина, сигары, вода,
остуженная под чистым небом, фрукты, ликеры, кофе…
Только на галерейке никого не ждали. Оттуда ушли все, Юный Владетель —
последним.

Часть вторая

Надо плыть далеко, туда, куда не доходят ни взгляд, ни море. Так мы и
плыли. Под звездами, которые, если сравнить, много крупнее песчинок,
проповедовал Настоятель. Когда он кончил речь, лицо его во тьме стало
непроницаемым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он был похож и на
птицу и на человека), ибо епископ поставил его во главе прихода, откуда мы
отправились к дальнему, невидимому берегу.
Настоятель был глух, но мы говорили с ним очень тихо, так он слышал
лучше. Не слышал он грубых голосов, резких звуков, крика, шума. Настоятель
был слеп, но мы смотрели ему в глаза весело и мирно, и он нас видел. Не
видел он злобных взглядов, искусственного света, сердитых движений.
Настоятель не чувствовал ничего, он был как мертвый для тех, кто его не
любит — мертвый, словно камень, нечувствительный к ранам, ударам, ожогам,
но мы дышали на ладони, согревали их, прежде чем его коснуться, и он ощущал
прикосновения.
— Кто вы такие?– спрашивал он.
И мы отвечали тихо-тихо, чтобы он услышал:
— Мы…– и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не знаем;
чтобы не спрашивать, знает ли он.
Надо плыть далеко, туда, куда не доходят ни взгляд, ни море. Так мы и
плыли. Под солнцем, которое, если сравнить, много крупнее звезд,
проповедовал Настоятель. Когда он кончил речь, лицо его, обращенное к морю,
стало непроницаемым, как скала.
Мы глядели ему в глаза весело и мирно, говорили с ним нежно и грели
дыханием пальцы, чтобы коснуться худой руки.
— Кто вы такие?–спрашивал он.
И мы отвечали тихо-тихо:
— Мы…– и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не знаем;
чтобы не спрашивать, знает ли он.
После отплытия минула ночь, минул и день, и мы увидали парусник,
проплывавший — мы так и не разглядели — толп по воде, толп по воздуху, в
тумане, слабо освещенном луною. На мачтах не было флагов, паруса набухли от
слез. Вдоль трапов мерцали огоньки, двигаясь туда-сюда, словно кто-то ждал
новых пассажиров или собирался выгружать запрещенный товар. Больше мы ничего
не увидели и ничего не узнали. Тень судна в тумане. Подумать только, для
этого-то мы заплыли в такую даль!..
Я и прежде не ведал, кто я, и теперь не ведаю, а из команды вроде бы
знаю одного Настоятеля. Он не ест, не говорит и работает как вол. Да, это
он. Он решил, что мы должны увидеть парусник. Наверное, ему известно что-то
еще о событиях той ночи. И на сей раз, когда он кончил проповедь, лицо его
стало непроницаемым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он был похож и
на птицу и на человека), ибо епископ поставил его во главе прихода, откуда
мы отправились…
Понемногу утихли песни, и храп матросов вторил ударам волн о корму.
Плыли мы совсем бесшумно. Ночь на море так велика, что парусник плывет, а ты
и не чувствуешь.
Я увидел Настоятеля на самом носу, у мачты. Он глядел в бесконечность
уронив руки, и они висели вдоль тела.
— Настоятель!..– От моего голоса у него похолодела спина, он
вздрогнул.– Что ты тут делаешь?
— Я — капитан. Ответ меня смутил.
— Куда ты плывешь, куда плывем мы все?
— Не куда, а откуда…
— Откуда же мы плывем? Лицо его было как скала. Он не ответил.
— Настоятель!.. (Прошло столько времени, что он, несомненно, меня
забыл, и от голоса моего спина у него опять похолодела, он вздрогнул.) Если
ты капитан, скажи, каков наш путь, какова наша цель, куда мы все
стремимся?..
— У нас нет ни пути, ни цели, ни стремлений…
— Однако, если слушать тебя, что-то мы делать должны.
— Плыть…
Лицо его было неприступным, словно крепость в бурю. Ветер сек нам
соленые губы, сон слепил глаза.
– Настоятель!.. (Он услышал меня, и за единый миг прошло столько
времени, что он задрожал, затрясся.) Помнишь, как все мы — и я. и другие,
кого я не знаю, даже не ведаю. есть ли они на самом деле,– помнишь, как мы
едва различили в тумане парусник, плывший неведомо куда, неведомо когда?
— Что же ты допытываешься, зачем мы тут, в море? В тот раз он проплыл
далеко…
От моряков, хрипло хохочущих зверюг, сплошь покрытых татуировкой, я
узнал, что Настоятель зафрахтовал наше судно и с той поры мы плывем по воле
волн.
Когда темнело, я неуклонно находил его на самом носу, у мачты. Слепыми
глазами, видящими даль, он вглядывался в море, руки его искали дна всем
весом якорей. Мы думали со страхом, не призрак ли он и не везет ли он нас на
судне без капитана туда, где могут сбыться наши убогие мечты.
— Настоятель…
А он обернулся морем, великаном на песчаных ногах. Мы взглянули ему в
глаза весело и мирно, чтобы он нас видел, и спросили тихо, чтобы он услышал:
— Настоятель, скажи, куда же мы плывем?
Он не ответил. Лицо его было как город после пожара. Накануне мы
повстречали судно без огней,– их не было ни по левому, ни по правому борту,
и могли бы поклясться, что судно это — мертвое. Быть может, именно его мы
ищем, ибо ветер не доносил ни слова, ни голоса, ни звука.
— Братья!..– жалобно сказал я.– Как не похож мертвый призрак на
светящуюся тьму!
Кто-то из наших крикнул:
— Ты кто такой?..
— О-о-о-ой…–слабо откликнулось эхо. Мы долго ждали ответа.
— Кто я такой?.. Не знаю… В чаше ладоней собирал я тень, капающую из
человеческих глаз, чтобы стало больше тьмы, но теперь у меня нет рук, а у
людей нет век, под которыми, капля за каплей, копились тьма и мечта. Никто
не спит, все бодрствуют. как тот, кто ведет наше судно.
Настоятель слышал, что мы плакали от страха до самого утра под
крошечными блестками звезд.
Настал полдень. Кто отдыхал, кто ел апельсин, кто изливал душу.
Бернардо Дитя рассказывал о своих любовных победах, тогда как с губ его и
зубов по густой бороде стекал золотистый сладкий сок. Любил он семь женщин
поочередно, но прорицатель открыл ему, что все они — только образ
единственной, которую ом теперь ищет в море.
— Что у тебя с глазами почему они не голубые?
Брат его, Хопер Дитя, берег его глаза пуще собственных. Это слезы…–
отвечал Бернардо, отирая щеку волосатой рукой выдубленной солнцем и ветром.
Женские имена попадались в апельсиновых дольках, словно косточки. Когда
рассказывал другой моряк, Луис Ананас, рука его открывалась, как пасть
голодного льва, который не рычит а выпускает голубей на волю. Так говорил он
сам, тревожно глядя на людей, словно к морю не привык и не видит горизонта.
Только стемнело, мы увидали призрачный бриг, весь в огнях. Он не отделял
моря от неба, везде царил сумрак. Огни брига тянулись вдоль кормы,
удлинялись, бледнели, дрожали. Огромная зебра в трепещущую полоску. Мы
видели это наяву, а Хопер Дитя рассказал, когда проснулся, что он это видел
во сне.
— Может, я и не спал,– покладисто сказал он, чтобы не спорить с
братом своим Бернардо, у которого смеялись и голубые глаза, и ровные зубы,
белые, как рыбий хребет.– Ночью все похоже на сон.
Пока я жив, не забуду того часа, часа сладких апельсинов, хранивших
наши тайны; семерых женщин Бернардо; забот Холера о его голубых глазах,
наполовину скрытых слезами; толков о морской зебре — во сне ее видел Хопер
или наяву, в ночи, похожей на сон; любовных похождений Луиса, повествуя о
которых он взмахивал красивой десницей юного старца, и она порою казалась
гривастой львиной головою.
— Настоятель,– сказал кто-то, улыбаясь, чтобы тот увидел его сквозь
решетку ресниц,– почему днем исчезает судно, которое мы ищем?
— Оно исчезает,– без колебаний отвечал Настоятель,– как исчезает
храм, когда мы входим в него.
И неожиданное сравнение, и самое слово в его устах (он пророкотал
“хр-р-рам”, словно гром прогремел, вселяя священный трепет) напомнили нам о
нашей церковке, из которой мы ушли под звезды, к морю.
Расслышав мои мысли, Бернардо открыл голубые глаза.
— Ты что-то сказал? Ты тоже?..
— Нет, я только подумал, не сказал, но как прекрасно слово “тоже”.
Настоятель стоял, как и прежде, на носу, у мачты. Когда он был с нами,
утихали страхи.
— Это не рыба… это ледяная глыба!
— Молчи!– закричал я Бернардо.– Это парусник, который мы ищем.
— Не гляди на него! Не гляди!
Хопер (он пошел вслед за нами) прикрыл ему глаза грубыми
Раковинами ладоней.
– Не гляди, глаза потеряешь!
Он заботился о братниных глазах пуще, чем о своих. Парусник прошел так
близко, что мы разглядели вмерзшие в лед фигурки рождественских яслей и
расслышали голоса.
— Ваша милость изволили плыть на другом судне?
— Оно не очень устойчиво, ему полторы тысячи лет, и мы решили, что
плыть на плавучей Псалтири не совсем безопасно. Богослужение хрупко, словно
сахар.
— Однако не забывайте, что парусник этот вечен.– вмешался патриарх,
расправляя складки облачения.
— Вернее сказать, подобен церкви,– возразил собеседник.– Это лишь
мнимость, которой священники морочат новообращенных.
— Настоятель, вы только послушайте, что он говорит!..
— Он прав. Культ портит святыню, это — мнимость, это — от
беса.
— Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Мы плыли прямо к заре. Проходили не часы, годы. Было не утро, было
детство. >, — Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Ярится мрак и острым топором,
привычным к абордажам и пожарам,
громаду пены рассекает.
Вода, дробясь, играет серебром и белопенным кипятком вскипает.
а мрак удар наносит за ударом
и дальше рвется — напролом.
Все сокрушить грозится мрак,
любые узы разорвать, расторгнуть,
И рубит С дерзостным ВОСТОРГОМ
стеклянный шлейф за кораблем. ..
Скорее прочь от берегов,
покинуть землю, вырваться из плена — в открытом море даже, пена
не сотворит для нас оков”.
— Что за чудо, отец Настоятель!
— Как легка жизнь, когда небо — в сердце, и как тяжела, когда небо —
там, где-то, а в сердце — мир сей!
Суетное море покрывалось волнами, мелкими, словно смешинки. Немного
света оставалось только на мостиках, у нас и у них. Все прочее слилось в
темную глыбу, хотя всходило солнце.
— Настоятель, мы хотим счастья! Мы хотим, чтобы не было дьявола!

Я пошел за Бернардо в каюту лоцмана. Бернардо утверждал, что видели мы
не парусник, а сосульку, замерзшие слезы. Сосульку, внутри которой светятся
люди с пустыми глазницами.
–Люди без глаз, Бернардо.– пугался брат его Хопер, который видел
глазами брата лучше, чем своими.
— Да. без глаз, как языческие боги…
— А слышал ты, что они говорили?– вмешался я.
— Когда Хопер прикрыл мне глаза, они говорили о воздухе, о воде, об
огне. Какой-то далекий голос объяснял, что такое любовь, что такое раздоры.
Другой голос, еще дальше, отрицал единосущность Троицы. Голоса иногда
переплетались, и самый напев их придавал речам теплоту и нежность.
Убедительней всех говорил тот, кого называли бродячим музыкантом.
_ Бернардо, лучше слышать, чем видеть. Сегодня ночью и мы закроем
глаза…
— Тогда это будет во сне,– возразил Хопер.– Приснилась же мне
полосатая морская рыба.
— Какая разница,– сказал я,– видеть во сне или в мнимости ночи?
Мы обернулись, словно слепые, когда говорят у них за спиною. Нас звали
на лотерею душ. Мы вгляделись и ничего не увидели. Нас звали, как мертвецов,
избегая наших имен, крича куда-то в бесконечность, чтобы имена сгинули
вместе с нами.
Море врывалось в храм, как вода вливается в глотку. Иногда волны
казались склоненными спинами бесчисленных прихожан. Почти ничего не было
видно. Колонны. Скамьи. Алтарь. Светящиеся уголья витражей в очаге абсиды.
Пламя свечи, над ним — пена, нет, кольца дыма, а на кафедре — в нестойкой,
трепещущей пирамидке золотой фольги — чья-то чешуйчатая тень в треугольной
шапочке с двумя круглыми глазками на каждом уголке.
Когда Настоятеля не было, служил его помощник, вынимая из черного
кармана, запачканного воском, записки с именами усопших, участвующих этой
ночью в лотерее душ, и читал эти имена, среди которых были и наши.
Последнему из всех доставались молитвы и заупокойные службы. Бог попускал
награду той душе, которой она всех нужнее.
Колокол бил в темноте, словно молот, вторя пению хора:
Господи, дай умереть своей смертью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи. дай уподобиться Христу, лучшему из обреченных на смерть, ибо
есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай не думать о смерти Сократа, язычника, который умер забыв о
самом себе,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою! Господи, дай умереть, себя не
забывая, :
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай нам смертную память, сомнение и покаянье, ‘
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не дай нам восхищаться мужеством тех. кто гнушается жизнью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не давай нам исцелиться от всех болезней,
ибо мы от рожденья болеем смертью! Не попусти, чтобы кровь наша
свернулась во сне! Не попусти, чтобы гром убивал лишь грозных, море — лишь
моряков, меч — лишь взявших его, ибо есть люди, умирающие смертью чужою,
смертью чужою, смертью чужою,
…и другие, сгинувшие в море… Семь ночей подряд мы толковали у
толстой мачты, на носу, пока светила луна. Афре, одноглазый моряк,
прикрывший медалькой пустую глазницу, завораживал нас красотою своих
рассказов. Когда-то он жил в Китае. О, красотка с косою из букв, китайская
страна! Во дворцах там нет лестниц, и правители, словно циркачи, прыгают
вверх, перевернувшись на лету.
— Женщины, опий и пытки,– говорил Афре и, предавшись воспоминаниям,
добавлял: — Женщину не забудешь, когда волосы у нее пахнут жасмином, плоть
холодит, словно слоновая кость, а жилки — чайного цвета.
Потом возвращался к рассказу:
— В Небесной империи женщины ступают бесшумно маленькими, спеленутыми
ногами. Скользят, как шелковистые карты, когда тасуешь колоду.
Его перебивал ирландец с испанским именем Пабло, по прозвищу Смоква. Он
знал Индию как свои пять пальцев, хотя не покидал Дублина.
Хопер Дитя, корабельный географ, важно облизывал губы, прежде чем
воспеть географию, науку наук, благодаря которой можно знать страны, в
которых ты не бывал.
— Да бог с ней, с наукой,– говорил Пабло.– Я знаю Индию потому, что
читал про злодейства англичан. Подошел Настоятель и сказал, будто во сне:
— … когда ближний умирает от голода, накорми его. Ленивому,
голодному народу Бог может явиться лишь в образе труда и пищи. Бог создал
человека, чтобы гот в поте лица ел хлеб свой, и Господню, кто не работает —
вор, ибо он крадет чужое, чужими трудами, ибо едим чужое. Проследите путь
монет наполняющих ваши карманы, и убедитесь, что я сказал вам
Голос его походил на голос Ганди. В нем была скорбь, неведонам Он
обращался к вечности, словно распятый на невидимом кресте, тихо, не двигая
руками, в отличие от Луиса, который бурно ими размахивал:
— География? Злодейства англичан:.. А, что там!.. Страну узнаешь через
женщин. Любовь испанки печальна, как храм, как араб как море. У француженки
плоть ненасытна, но слов ей не нужно, она отдается смеясь, потом — томна и
ленива. А на Пикадилли.’.. какие уж там злодейства, какая наука! Знал я одну
ирландку, так вот, она раздевалась и говорила: “Причастись — я бела, как
облатка!” Ляжет крестом, читает молитвы, а после, как выйдем из дому,
жалуется: “Ах, если бы ночью можно было пойти в церковь, тьма выела бы нам
очи… они ведь вкусные… Боже, что залитания призраков!” И сердится:
“Поцелуй отрубает голову, как меч! Не целуй меня, не надо! Зачем, зачем ты
целуешь? Нельзя ласкать тело, нельзя целовать губы, это — услада. Целуй мне
руки, они благодарней губ! Лучше не знать услад, которые так скоротечны… Я
плачу не от печали. Боже, я плачу, утратив радость. О, Господи, я — как
невеста, у которой нет рук!”
Рассказы Луиса не кончались столь невинно — он приберегал напоследок
подробности других похождений и говорил об извращенных куртизанках, об
итальянских девицах, бросающих жребий, о турках, предающихся однополой
любви. Когда он замолкал, моряки тяжело дышали. Каждый страдал, представляя
все эти сцены. Бернардо Дитя вообразил Настоятеля обнаженным юношей. Брат
его Хопер ярился, видя, как Бернардо, не мигая, глядит на ангельское тело.
Другой моряк кусал себе пальцы: ему казалось, только протяни руку — сидит
девица, а на самом деле это был Афре, который, не выпуская трубки изо рта,
так его ударил, что он покатился по палубе.
— Скука,– говорил Афре ирландцу Пабло Смокве,– защищает нас от всего
— от наркотиков, от греха, от женщин, от самой жизни… Я не воплощусь
снова, потому что мне скучно, а это — все равно что уйти в нирвану.
— Настоятель, слышишь? Этой ночью только ты будешь ждать парусник в
тумане.
Мы сразу спросили Настоятеля, видел ли он СУДНО которое мы ищем.
— Проплыло вдалеке… Мы согрешили… мы вожделели друг к другу, я
вожделел к тебе…– Слушая эти слова, все мы отшатнулись, но костлявая рука
Настоятеля указала на меня.– А потом прости меня, Боже, вожделение мое
коснулось виноградной грозди, женщин. Они трепетали, страшась, что я вопьюсь
в них, словно хищная рыба, которую тащат из воды. И от пира моего остались
во тьме пустые шкурки.
— Когда судно, которое мы ищем, проплывало рядом,– продолжал он,–
когда наш жалкий взор стал различать, кто на нем, а жалкий слух слышать
слова, мы его упустили.
И, разозлясь, резко повысив голос. Настоятель вынес приговор Луису,
вызвавшему эти беды:
— Он умрет сегодня, пока солнце не село, если мы снова не увидим
судна.
Мы онемели, растерялись, пришли в ужас.
Смерть улыбалась за спиной пророка. Сперва, поутру, мы обходили наше
судно. Сколько ночей мы плыли, сколько дней, но лишь сейчас, в присутствии
смерти, поняли, чем владеем, и оценили все предметы, цвет их и ценность, а
не тень.
Вскоре стемнело. Небеса скрыло ненастье. Когда солнце исчезло за тучами
внезапной бури, лицо приговоренного к смерти покрылось каплями пота. Но буря
оборвалась, сменившись печальным розовым закатом. Вздутые паруса походили на
огромные плененные шары.
Приговоренный к смерти обвел нас темным, туманным, добрым взглядом.
— Чего ты от нас хочешь?– спросил ирландец Пабло, тронутый его
мольбою.
— Если вы снова увидите призрачный бриг, возьмите его на абордаж и
завладейте тенью, которой одеты люди. У них зеленые ноги, головы нет, лицо
— на груди.
Когда, выполняя приговор, Луиса должны были бросить в море, Пабло
протянул руку, и мы увидели, что из глубин возникает нечто вроде огромной
рыбы.
— Это он!.. Это бриг!..– закричали все, кроме Бернардо, которому
Хопер прикрыл ладонью глаза.
— Настоятель!.. Настоятель!..– звали мы на бегу.– Вон судно! Судно!
Настоятель!
Луис был спасен, а мы погибли.
Призрак рос, приближаясь так быстро, что радость наша канула в море. Он
подавлял нас, влек к себе. Траур его парусов окутывал нас тьмою, и мы
отводили взор, понимая, что призрак-скиталец вот-вот раздавит нашу
скорлупку. Еще минута, еще миг… но он стал быстро таять, пока не исчез
совсем.
Хопер Дитя, прикрывший ладонью глаза своего брата, спас нас от
гибельного столкновения с судном, которое, должно быть, существовало только
в душе нашего капитана.
В синих глазах Бернардо. под веками, бриг обрел истинные размеры, и это
нас спасло.
– Что было бы с нами. Настоятель? — спрашивали мы позже.
— Мы бы исчезли!..– воскликнул он, глядя вдаль, туда, где и белесом
море растворился призрак, а в воду падали звезды, покидающие небо, чтобы
найти заблудшие суда.
мачты
Настоятель, мы проведем эту ночь вместе с тобой, на носу, у
Мы говорили тихо, чтобы он нас услышал, он ведь не слышал злых голосов,
резких звуков и бури; мы говорили тихо, чтобы он не оглох:
— Когда люди страдают, они хнычут, как дети. Где ты? Зачем ты нас
оставил?
Утром, на заре, веки его задрожали — он показал нам, что слышит, и,
ощутив рядом пастыря и капитана, ведущего судно в открытом море, мы увидали
в утреннем свете, что у нас покраснели глаза.
— Души соединяются в прошлом!– воскликнул Настоятель,– Только тела
— в настоящем. Видите звезды? Много веков назад они отливали золотом в
утреннем небе, а свет их доходит до нас на этой заре. Ночь соединяет былые
звезды, чтобы создать небо, а наша тьма, рождая душу, соединяет былые
мгновения, которые мы провели с теми, кто был нам близок.
— Трубке моей,– заметил Пабло,– очень нужна одна из звезд,
сверкавших за тысячи лет до того, как мы их увидели, чтобы зажечь табак,
искрошенную память, улетающую белым дымом.
— Я,– сказал Хопер,– не женился на первой своей невесте, однако мы
связаны в воспоминании. Заговорил Настоятель:
— И созвездия, и людское счастье сопрягаются в прошедшем. Почему в
юности нас влечет наслаждение? Быть может, мы, сами того не зная, копим
радости, чтобы вспоминать их? У тех, кто не помнит, как некогда он ел
сладкий плод,– горько во рту; те, кто не помнит, что слышал пение птиц,–
утратили слух; те, кто, закрыв глаза, не видит улыбки, озарявшей лицо,
которого уже нет.– слепы, как и тот, кто не вспомнит, какого цвета был и
трава и деревья там, где его посетило счастье. Зачем быстрые реки повторяют
красоты, мимо которых бегут? Чтобы вспоминать их, чтобы хранить в призрачном
зеркале вод, или в соленом море, или в небе, куда возносятся капли, образуя
облака. Чем был рай. если не воспоминанием о счастье. Да рай был
воспоминанием рая…
— Какое чудо, Настоятель, какое чудо! Бернардо Дитя ударил молотом век
по мягкому металлу глаз:
— Портовые города уходят с каждым судном и с каждым судном
возвращаются. Когда они устанут плавать туда-сюда, то уйдут совсем и
соединятся в памяти моря.
Просвистела летучая рыба, словно кто-то вдруг заиграл на золотой
флейте.
— Мне кажется,– сказал Бернардо,– что поющие рыбы научились петь в
порту, и крик их печален, а сами они похожи на бородатых бродяг с глазами из
темного серебра.
— Настоятель, взгляни, как заигрывает рыба-луна с ничтожной рыбешкой!
Как она смотрит на нее! Того и гляди проглотит. Это — поющая рыба, и
проглотить ее надо, чтобы пело сердце. Но никто ее не тронет, они просто
играют, а рыбешка испугалась, и только круглая рыба, отблеск луны, уплывает
и снова поет. Тьма пахнет бессонной водою.
Луис раздробил себе левую руку, строгая мачту. Мы унесли его — он
потерял сознание — и уложили в постель. Пока мы его несли, у него
отвалились пальцы, потом из них сделали наживку. Пабло, неторопливый
ирландец, смеялся, привязывая их к удочке:
— Вот мы и кладем палец морским обитателям прямо в рот! К полуночи
Луис пришел в себя, увидел завязанную руку и, догадавшись, что пальцев нет,
печально спросил:
— Кто же будет играть на аккордеоне?
Мы велели ему молчать, огорченные его тревогой, наверное, потому, что
сами в сердце своем спрашивали о том же:
— Кто будет играть на аккордеоне?
— Настоятель, меня томит тоска! (Он бросился в ноги тому, кого,
казалось, и нет.) Не знаю, что со мной, Настоятель, тоска и тоска…
Настоятель, этой самой рукой, раненой, без пальцев, я ударил возлюбленную! Я
ударил ее, и топор меня покарал. Если бы, если бы все это было сном! Что с
нами творится, Настоятель, почему преследует нас, как тень, причиненная нами
мука? Настоятель, я ударил возлюбленную, и тоска моя непомерна. Не знаю, что
со мной, но теперь у меня вечно болит щека в том самом месте, где другой,
смуглой щеки коснулись пальцы, которые покарал топор. Я каюсь. Я хотел бы,
чтобы это был только сон. Что с нами творится, почему мы не забываем того,
что томит нам душу, терзает, рвет, убивает? Настоятель, коснись моей щеки
там, куда я ударил возлюбленную!
Настоятель слушал его, глядя в бесконечность.
— Я трус,– не унимался несчастный, стоя перед ним на коленях – я трус
и это ползучее слово меня удушит. Я трус, но тоска коленях —
моя больше трусости…
Он долго молчал — тишину у самой воды обжигали сверкающие — рыбы
освещая путь рыбам летучим,– а потом продолжал, стоя на коленях, припав
щекой к ногам Настоятеля: __ Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее
ударил по лицу
кулаком .. Ты знаешь, как бьют, Настоятель… Вот так… выкинешь
руку вперед, будто выскочил кролик, напряжешь ее, напружинишь и она
станет слепою силой, подчиняющейся тебе. Я ударил
возлюбленную по лицу, по щеке — ранил былые поцелуи, прежние
ласки и теперь меня снедает тоска, душат слезы. Я хочу, чтобы
меня простили те, кто не прощает.
Сперва он кричал как одержимый, потом его голос стал таять и наконец
почти потонул в рыданиях.
— Настоятель, мне совсем не больно, в этом беда. Лучше бы рука болела,
я бы жаловался, а так — болит только жизнь, непонятная мешанина, которая
зовется жизнью. Бог оказал бы мне милость, если бы наслал болезнь, и она
порешила бы меня в одночасье, и я бы остался один, без друзей, только мухи
да черви!
Он снова повысил голос:
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! Хорошо бы
сказать, что это не я! Как же себя обмануть, как солгать, как уничтожить то,
что было?.. Когда я ее ударил, я ощутил себя сильным, гордым, способным бить
снова и снова, но тут же сломился, ослаб, ничего уже не хотел. Сотню раз я
пытался ее приласкать, сотню раз себя сдерживал, я ведь не ребенок. Только
дети сперва побьют, потом погладят.
Настоятель едва пошевелил губами:
— Страсть — удел животных…
— Настоятель!–вскричал Луис и поднялся.– Я хотел бы повторить все,
что сказал, чтобы ты меня послушал и понял, хотя слушать — одно, самому
пережить — другое. Кричи я тысячу раз: “Я ударил возлюбленную!”–ты не
ощутишь этого, как я. Настоятель, я ее ударил, почему же слова эти ничего не
значат, словно я просто опоздал на поезд? Да что там, дело останется делом,
тем же самым. Точно тем же, вот только хорошо бы назвать его иначе,– эти
слова осточертел и, я повторяю их, а смысл все тот же, они — как сосуды,
полные горькой воды. Дела не уничтожишь, Настоятель. Мы, люди, понимаем это
слишком поздно. Сны исчезают, когда страшно — можно проснуться; героев книг
забываешь, перевернув страницу, а дела не сотрешь. Если б их можно было
стереть, я бы кричал: “Не ударил!.. Не ударил!.. Никого не ударил,
Настоятель!”– и сердце мое исполнилось бы радости.
– Страсть — удел животных,– повторил Настоятель, обернув к морю
каменное лицо.
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! Помню, когда я
впервые подрался в школе, я тоже горевал. Почему не случилось иначе, лучше
бы она меня ударила, но нет, это я оставил на ее щеке черный, как смола,
след пальцев! К счастью, теперь этих пальцев нет… рука моя наказана…
рука… рука… рука… та самая рука, Настоятель, которой я ударил
возлюбленную!..
— О, цветок! О, пена! О, золотые столетья! Помогите мне воспеть
вас!..– кричал ирландец Пабло, поймавший рыбу, чей плеск бесшумен, чьи
глаза — как сон, чья плоть– как у сирены; поймавший такую рыбу на удочку с
наживкой из пальцев мужчины, ударившего женщину.
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил!
— О, рыба, холодная владычица луны и слоновой кости, стеклянные глаза,
слепой взор!– кричал Пабло.– Теперь, вне воды, ты не узришь грозного
взгляда Венеры!.. Даруйте мне день без мертвых!..
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил!
— Даруйте мне день без мертвых!.. День без мертвых!..

Часть третья
I

Две женщины в одно и то же время проходят сквозь мою жизнь. Ничего
интересного в них нет. Мне еще горше, когда я думаю о том, что они ничуть не
интересны Обе занимают в моей памяти одинаковое место; как ни странно именно
так — одинаковое место в памяти. Словно две фотографии, одна поверх другой.
Лица их и фигуры смешиваются, путаются, и мне кажется порою, будто у них
одно и то же лицо, одна и та же фигура.
Я жил вместе с ними в комнатах без окон. Звука их шагов я не помню —
они ступали бесшумно, как тени, тихо говорили. Детство свое я провел с двумя
женщинами, которые боялись, что кого-то разбудят или что мы проснемся сами в
запертой темной комнате. Я не знал, какая из них была мне матерью. Про одну
я слышал, что она мне сестра. Вспоминая те дни, я различаю их вот как: та,
которая любила меня сильней, целовала крепко, до боли. Скорее всего, это и
была моя мать, а другая — сестра, но иногда я сбиваюсь, ибо слышал еще, что
та, кого я считал сестрой, была мне матерью.
Отца я не знал, матерью мне были две женщины, такие кроткие, что память
о них печалит меня, тяготит, терзает. Когда друзья мои, пируя, выпьют и
развеселятся, я, к огорчению своему, не пою, не шучу, не смеюсь, ибо едва
уловимая, тоскливая мелодия побеждает меня и ввергает в печаль. Я не из
счастливых, но и несчастным себя не считаю; счастье мое в том, чтобы думать
о людях, с которыми я стал бы счастлив, радость — в том, что я не радуюсь,
словно всегда ломит кости, нет аппетита, болит живот. Да, странный я
человек, другого такого не сыщешь!
Комната, в которой я провел детство, была когда-то залой, Длинной,
чистой, без окон, с широкими кирпичными стенами. В спальню не заглядывало
солнце и, что еще хуже, не заглядывала луна. Луна придает самым жалким
обиталищам что-то восточное. Большая парадная дверь выходила в сад. Ее
толстые резные створки были украшены сценами из жития святого Христофора и
двумя львиными мордами с большими железными кольцами. Я всегда смотрел с
робким почтением на гривастые головы. Меня пугали закрытые глаза. Дверь
держалась на восьми петлях, по четыре с каждой стороны. Петли эти были в
виде серафимов, и я сызмалу получил неверное представление о небе.
Сад связан со множеством воспоминаний. Из дверей я мог разглядеть мало,
хотя настойчиво всматривался в листву, надеясь, если очень стараться,
увидеть хоть что-то там, за нею. Иногда ветер раздвигал ветви, и передо мной
на мгновение мелькали белые дорожки, статуи (их я считал призраками),
большие клумбы и вода, текущая невесть откуда в круглые корзины водоемов.
Мне запрещали подходить к двери, и, чтобы разглядывать сад, я улучал минуты,
когда оставался один. Ветер помогал не всегда. Мечтать о нем было глупо, он
являлся в самый неподходящий миг. Много, очень много раз я тщетно ждал его
до темноты.
Однажды лунной ночью я различил меж деревьев черную тень. Помню и шаги
— человек ступал, а под его ногами что-то хрупко потрескивало. Он приходил,
уходил, долго стоял у дерева, потом исчез, оставив гореть костер. Через
восемь дней повторилось то же самое, а еще через восемь, разложив костер,
человек направился к моей двери. То был мужчина; когда он приблизился
настолько, что стали видны пуговицы его рубахи, я юркнул за дверь, а он
остановился… (“Если выйдешь в сад, тебя украдут”,– говорили обе матери.)
Как только незнакомец ушел, пришли они, на глазах у них были слезы. Они
всегда возвращались раскрасневшись от слез, а перед сном, в постели, плакали
вместе со мною.

По субботам к нам приходили четыре сеньоры, глупые с виду. Из
разговоров я понял, что они — благотворительницы, а мы прозябаем в
постыдной нищете. Это гостьи твердили постоянно. Вслед за ними являлись
важные, вежливые мужчины и по учтивости своей не гнушались поцеловать моим
матерям руку. Последним являлся священник.
Ставили ширму, сдвигали стулья, и получалось что-то вроде гостиной.
Матери надевали лучшие свои наряды, почти не чиненные, и тщетно старались
скрыть под юбкой старые башмаки. Рядом с разодетыми, блистательными
женщинами, мужчинами в прекрасных сюртуках и священником в красивой сутане
они казались экспонатами, сбежавшими из музея, или манекенами в блеклых
платьях с выставки устаревших мод.
Толковали о нынешних временах, ежесекундно поминая Бога, священника
слово “Бог” выходило со свитой из дыма. Толковали о падении нравов,
предвещавшем конец спета, и обличали похоть, по вине которой люди лягут,
встанут — и все тут, словно звери. Не молятся, не постятся, не помышляют о
вышнем. Слово “Бог” опять облекалось в клубы дыма. Толковали о смерти, а
потом от Святого писания переходили к забавным случаям. Священник
рассказывал жуткие истории о последнем часе грешников, сопоставляя его с
тихой кончиной тех, кто умирает в Боге; слово “Бог” опять окутывал дым.
Важные мужчины роняли пустые словечки, а женщины, непривычные к таким
жестким стульям, присовокупляли, как положено, свои суждения, кто покороче,
кто подлиннее. Мне казалось, что они повторяли какие-то гаммы.
При этих гостях мои матери только смиренно опускали и поднимали веки —
больше нечего и делать тем, кто, не в силах шевельнуться, хочет напомнить,
что еще жив. К естественной их робости прибавлялась суровая власть старых
платьев, которые могут порваться от любого движения.
Когда обиталище наше вконец заполнялось Богом и дымом, все принимались
прощаться. Священник протягивал гориллью руку, благотворительницы
почтительно к ней прикасались. Мужчины кланялись, все из учтивости, женщины
целовали моих матерей, не подходя к ним слишком близко. Матери, сдерживая
дыхание, чтобы не порвать наряда, показывали, где выход на улицу, хотя он
всегда был один и тот же. Мне нравилось глядеть в предвечернем свете, как
они идут; у той, кого я считал сестрою, губы были такого цвета, как зерно
кофе, а та, которую считал матерью, слегка бледнела и опускала ресницы. В
дверях все прощались снова, мужчины надевали шляпы, и сразу же мы слышали,
как едет по улице экипаж благотворительного общества.
Люди эти долго к нам ходили. Я не знал, что такое “постыдная нищета”,
но ощущал в этих словах какую-то трусость. Разве нужно стыдиться, что ты был
богат, а стал беден? Разве нужно получать почти оскорбительную, да еще и
тайную милостыню?
В одну из суббот гости не пришли. Я до темноты просидел один У двери,
не видя сада, потому что ветер не шевелил ветвей. Не было ни звезд, ни луны.
Ничего еще не зная, я поставил на место стулья и подумал: “Больше не
придут”.
Вернулись матери. Когда они запирали дверь, за которой уже сгустилась
тьма, я услышал, что благотворительное общество не помогает семьям, где есть
незаконные дети. Матери плакали; я заснул. Когда же проснулся — не иначе,
как в полночь,– мне показалось, будто по улице удаляется навсегда экипаж
благотворителей.

В эти дни я кончил читать букварь. Из картинок помню мальчика в
каком-то фартуке, запускающего воздушного змея. Сперва я очень огорчился,
что он — это не я. Вот счастливый, ведь и небо, и воздух, и земля, и свет,
и солнце — все-все на этой странице создано для него! Хорошо бы его вырвать
и встать на его место.
Когда я дочитал букварь, меня наградили. Та, кого я звал матерью, долго
целовала мои глаза — сперва один, потом другой. Та, кого я считал сестрою,
подарила мне книжку с цветными картинками, и я до сих пор ее храню. Лучше бы
не дарила: из-за нее-то и поняли, что я умею читать только букварь, иначе
говоря, читать не умею. Мой первый триумф угас на первой же странице.
Поистине, беда. Я даже “о”, простой кружочек, узнать не мог и читал на
память, с точками, с запятыми, уроки из букваря. В ту ночь я лег один, тихо
жалуясь святому Антонию, и быстро уснул.
Наутро к нам пришел гость. Он сразу увидел все — обшарпанную мебель,
голый пол, голые стены, балки потолка, а напоследок оглядел и нас с головы
до ног. Вид у него был странный, руки — в парше, прямо адские какие-то
пятна. Не здороваясь, он занял все наши стулья: на один положил шляпу, на
другой — зонтик, на третий — портфель, на четвертый — перчатки, на пятый
сел, так что моим матерям пришлось принимать его стоя.
Через много лет я чуть не лишился чувств в одном лондонском театре. Я
пошел с друзьями поглядеть на сеанс гипноза и вдруг увидел, как гипнотизер
превратился в этого гостя, а медиум–в мою мать. Сцена была убрана чем-то
серым, голубоватым, блеклым, как свет в обиталище моего детства. Гипнотизер
приказал женщине отдать ему свои драгоценности, и она послушалась. Одна из
моих матерей в то утро принесла гостю шкатулку, повинуясь чужой силе. Больше
я ничего не знаю. Когда он ушел и стулья освободились, обе матери в отчаянье
опустились на них, едва сдерживая слезы и глядя на пустой ларец. По их
словам, это был владелец ломбарда, и я подумал, что так называется
благотворительное общество, которое помогает семьям, где есть незаконные
дети.
Примерно тогда, помнится мне, матери выиграли в лотерею. Они выкупили
кольца, замазали щели, чтобы не замерзнуть зимой, и мы не заметили сами, как
снова обеднели. У бедных деньги текут сквозь пальцы, словно у неудачливых
игроков. Мы раздали много милостыни и, кроме того, подарили нашему храму
золотой терновый венец и золотые гвозди для Христа, серебряные кинжалы для
Скорбящей божьей матери, бронзовый золоченый меч для Михаила-архангела и
никелевые стрелы для святого Себастьяна.
Среди этих орудий пытки я начал изучать основы веры. Наставляла меня
тощая курчавая женщина, похожая на веснушчатый череп.
Катезихис я усвоил быстро, пошел к первому причастию, и в знак
благодарения матери мои подарили деве Марии новый кинжал, а Спасителю —
крест побольше.
Причастие я вспоминаю без радости –священник был скучный.
IV

Через несколько дней, в тот же самый час, я выглянул в дверь,
привлеченный опасностью –а что, как меня украдет человек, от которого я
убежал? Человек этот был в саду. Я различил его, едва он мелькнул за
деревьями,– и бороду, и глаза, и тяжелую поступь, что-то хрупкое жалобно
трещало под бременем его шагов. Он наклонился и снова стал разжигать костры.
Дым смешался с печальным предвечерним туманом. Ветер раздвигал пышные ветви,
чтобы я получше увидел сад, хотя уже спускались сумерки, размывая все
очертания. Бесформенные громады оборачивались в моем воображении слонами,
жирафами, верблюдами. Звери из листьев становились все чернее на нежной
синеве небес, с которых уже глядели звезды, любопытные и маленькие, как я.
Звезды читают “Богородицу”, а солнце– “Отче наш”, говорила мне та, кого я
называл матерью. И впрямь, в тот вечер в прекрасной тишине я слышал с
небесных высот такую умилительную молитву, какой мне больше слышать не
пришлось.
Разрываемый смутными желаниями, я протянул руку к саду, чтобы позвать
его в дом и вырезать какую-нибудь из статуй (я считал их призраками),
несколько сосен, несколько водометов, тропок, домиков, с которых свисали
ползучие цветы. Из одной старой гравюры я вырезал луну и комету и мог бы
приклеить их к небу тонувшего во тьме сада.
— Возьми луну, сад, возьми, я тебе дарю, я вырезал их мамиными
ножницами; только ты никому не говори, меня будут ругать, ножницами нельзя
резать картон!
Я протянул руку туда, во мглу, и не закричал потому, что онемел от
страха. Кто-то взял меня за руку и сунул в нее цветок. Я рассмотрел подарок;
да, меня взяли за руку, только чтобы сунуть Цветок меж пальцев. Он был
нежен, как надушенный лоскутик, пахло от него каким-то дивным деревом, и
странный запах напомнил тот дух, который оставался, когда моих матерей не
было дома.
Всем своим детским сердцем я чувствовал, когда они возвращались, хотя
услышать мог только шелест старого шелка и тихие жалобы на нехватку денег
или на то непонятное, что сами они, призывая Бога, называли “разбитым
сердцем”. Я спросил цветок:
— Почему ты молчишь? Все равно я знаю — ты пришел на мой зов. и
теперь я должен сделать то, что обещал саду, ты ведь от него Возьми луну!..
Я вынул картонный месяц из кармана, в котором едва помещалась монетка,
и протянул его цветку.
“У цветка есть месяц,– думал я, повторял, повторял и запутался:–У
месяца есть цветок!.. Нет, у цветка месяц!.. У месяца цветок!., месяц,
цветок, цветок, месяц…”
Я бы с ума сошел, у меня голова шла кругом, слова “цветок-месяц”,
“месяц–цветок”, “цветок–месяц” вращались юлою, но тут меня окликнул голос,
такой хриплый, что я подумал: “Это ревут львы на дверях”.
— Как тебя зовут?–спросил человек, разжигавший костры.
— Как зовут?– переспросил я. Особенно страшно стало, когда я увидел,
что он сосет уголек, бесовский леденец, и выпускает дым из ноздрей, как
паровоз из трубы. Немножко успокоили меня пуговицы на его рубахе. У него
есть пуговицы, есть рубашка,– значит, не такой он плохой. Пуговицы,
рубашка… рубашка, пуговицы… пуговицы, рубашка… Я снова запутался, как
с цветком и месяцем, но человек, разжигавший костры, заговорил опять.
— А что с цветком?– спросил он.
— Я его отдал месяцу,–ответил я, торопясь от страха.
— А где же месяц?– удивился он.
Я показал на кармашек, и он оглушительно захохотал.
От страха, который он внушал мне, я еще больше хотел услышать, как едет
по улице наемный экипаж– иногда, если было очень поздно, матери в нем
возвращались. Я хотел, чтобы они вернулись, и не хотел. Сам не знаю. Хотел,
чтобы они поскорее спасли меня от человека, похожего на дерево с лицом.
Хотел, чтобы не приезжали, пока человек-дерево не расскажет мне про сад. Что
там, за плотными шторами листвы? Как получаются цветы и веселые фонтаны? Из
чего сделаны белые фигуры, которые, нежно склонившись друг к другу, стоят по
краям аллей, и что сжигает он сам на этих кострах?
— Вот ты меня не знаешь, а это я тебе дал цветок. Я — Эдувихес…
— Эдувихес?..– громко повторил я, и человек ответил, как эхо:
— Да, Эдувихес…
По мощеной улице проехал экипаж, матери мои вышли (глаза у них были
заплаканны), а Эдувихес исчез в ночи.
Через восемь дней мы беседовали снова. “Ну и прост же ты!” — повторял
он то и дело и прибавлял, что любит простаков. Я попро-
его свести меня в сад, он отказался. Было темно, холодно и ветер ревел
как бешеный.
Мы дружили все больше и больше. Эдувихес показал мне сад, все рассказал
о нем и даже несколько раз водил к себе домой. Там жил с ним вместе его
слепой сын. Теперь я знал, что сам он — садовник, под ногами у него шуршат
сухие листья, статуи сделаны из мрамора, а костры отпугивают муравьев.
Только о пруде я не знал ничего, он не пускал меня туда, потому что вода
коварна.

Эдувихес — я звал его “Эбувихес” — рассказывал мне Сказки Морской
Свинки, дымя трубкой, сделанной из маисового початка, и потому, наверное,
прибавлял перед, каждой сказкой: “Это другое дело. Когда говоришь и дым
пускаешь — дело другое…”
Король-Королек
Дон Кларо, королек, и Клара, королиха, жили тихо, не знали лиха,
сверкали, как светлячки, стрекотали, будто сверчки, синие перышки, серые
горлышки, клювы черненькие, глазки желтенькие.
Дон Кларо жил — не тужил, крошки копил, синий фрак носил, и Клара —
ему под пару, а вот дочка их, Кларироса, на женихов смотрела косо.
Дон Кларо с супругой, верной своей подругой, решили в лес полететь,
пощелкать, посвиристеть, песенку спеть, у Филина порасспросить — как с
дочкой быть.
Дочка летать не умела, а по правде — и не хотела, не летала она, не
желала, советов не принимала, не понимала… Ну, брали ее за спинку, как
корзинку или травинку, за перышки приподнимали и вместе с нею летали.
Дон Кларо немного картавил, заикался и шепелявил.
— Д-дон Ф-филин,– спросил дон Кларо,– шкажите, кто же ей пага?
Может, шпгошить у цветов, у плодов, у г-гибов, у жвегей, к-кто вшех шилъней,
чтобы ш ним пожениться нашей девице?
Мудрец не жалея сил всех порасспросил, со всеми посовещался, подумал и
догадался, что очень хорош Ураган, хоть он и не в. меру рьян.
Стали птицы летать, повсюду его искать и нашли — вот дон Ураган
играет, бревна швыряет, в небеса ударяет, словно бьет в барабан.
— Не хочешь ли ты жениться? — спросила королиха и поглядела так лихо,
словно она девица, а не замужняя птица.
— Не хочу,– сказал Ураган.– Хоть я и рьян, и не пьян, и не такой уж
буян, муж из меня плохой, вам нужен другой. Муж должен быть потише, ну,
наподобие мыши, нет, вернее, попроще, вот как ветер в роще. И точно, его
ищите, а ко мне не ходите. Он сильный, но легкий, крылатый и, кажется,
глуповатый. Это в семье пригодится, вы уж поверьте, птицы.
— Где же его искать?– заволновалась мать, а муж ее королек
растерялся, разобижался, едва не занемог. Зачем мужей ругают, обижают,
унижают?
— Где хотите, там и ищите, только не подводите, ему не говорите, что
это я вам сказал, так его описал.
— Мы бедны, но честны, всего лишены, кроме дочки-красавицы, кому
хочешь понравится, крылышки синие, голубые, глазки зеленые, золотые. Если
дона Ветра найдем, тебя не подведем, говорить будем муж да я, наша семья, а
тебя и не помянем, поверь, мы лгать не станем.
— Ну, что ж, он сейчас не летает, в гамаке отдыхает, вон там. в тех
кустах, в пышных цветах.
И впрямь, дон Ветер прилег– Ветер, не ветерок, сильный, глупый,
спесивый и не очень красивый.
Проснулся, перевернулся, зафырчал, заворчал и сказал:
— Чего от меня надо?
— Ушлуги, шегцу отгады…
— Не путайте, не тяните, понятнее говорите,– дон Ветер кричит, сопит,
очень сердит.
— Д-дон Ветег, ты многих шильней, будь же шупгугом ей, доченьке нашей
птичке, кгашавице-неве-личке!
— Меньше слов, больше дела! Что ж это, прилетели какие-то наглые
птицы, не ровен час — синицы? Тоже мне честь!
— Мы — теща твоя и тесть.
— Сперва бы меня спросили. А если судить о силе, скажу вам прямо,
любезнейшая дама, дон Гром куда сильнее и не в пример добрее.
Дон Гром был подслеповат, а может — и глуховат, зато рокотал на
диво,очень красиво:
— Пр-р-риветствую вас, др-р-рузья!
— Ах, что ж это я?
Донья Клара перепугалась, забилась, заметалась, а все же свое спросила,
жениться предложила на красавице птичке, голубенькой невеличке.
— Куда гр-р-рубияну жениться на молодой девице! Я груб и не гак уж
силен, то ли дело — он. Огонь, rp-p-розная сила! Его бы и пр-р-росила.
Королек и королиха полетели тихо-тихо к холму, нет — к большой горе,
где в своем дому, в костре, сверкал красавец жених, страшась, не спалил бы
их.
Прилетели и попросили:
— Мы знаем о вашей силе. Пожалуйста, нас не спалите и не ослепите.
— Если вы с добром — не спалю, если со злом — ослеплю.
— Вы, дон Огонь, всех сильней, будьте же мужем ей, доченьке-невеличке,
синей птичке…
— И поскорее, сейчас!
— Знаю я вас! Да, я очень силен, красив, блестящ и умен, но еще при
этом богат, истинный клад. Видите, угли сверкают, золотом ослепляют. Кто ж я
ей — милый друг иль богатый супруг?
— Она вам скажет сама.
— Ах, я от вас без ума! И все ж на мне может жениться лишь очень
сильная птица.
— Какой еще тебе силы?– донья Клара спросила.– Он лучше всех, всех
богаче.
— Нет, маменька, все иначе. Да, он силен, он сверкает, но недолго
пылает. Посверкает — и все, угас!
— Ах, вот я вас!
Дон Огонь рассердился, обиделся, разъярился, стал Клариросу бранить,
деревья палить, но тут зачирикал кто-то на кустике у болота.
Прекрасная птичка пела, на дона Огня не глядела, потом — полетела, а
прямо-прямо за ней, воскликнув: “Вот кто всех сильней!”, полетели и наши
друзья, птичья семья.
Кларироса остановилась, перед нею небо открылось, и нежный голос изрек:
— Я, король-королек, сильнее всех птиц летучих, дождя, молнии, тучи,
грома, ветра, огня — взгляните-ка на меня! — и самого Урагана.
Свадьбу справили рано, и не в храме венчались, в небе качались на
голубых качелях, играли, летали, пели две прекрасные птички,
корольки-невелички.
Зеленый голубок
Донья Голубка, сизая шубка, и дон Голубок, большой щеголек, свили
гнездо во дворике, при маленьком домике, под самой крышей, где тише.
Жили-жили, но вот у Голубки схватило живот, дон Голубок дал ей шлепок,
и сизая птичка тут же снесла яичко, круглое, белое, маленькое.
Донья Голубка сидит на яичке, дон Голубок несет своей птичке то мошку,
то крошку, то лепешку и гладит ее, голубит, нежно целует.
Из яичка вышел птенец, собой молодец. Мать его приласкала, нежно
поцеловала, отец — подогнал, чтоб он скорей вылезал.
Потолковали с кумом, крестины справили с шумом, пили да ели, песенки
пели, плясали, летали и над птенцом ворковали. А потом Голубок посадил его
на сучок какого-то деревца, такова уж воля отца.
— Вот и еще яичко!– вскричала юная птичка.– Дадим его маме, а надо–
поможем сами, я очень-очень хочу братца или сестричку.
Однако дон Голубок был чрезвычайно строг:
— Это просто лимон. Посуди — на что же мне он? Зачем нам трудиться,
возиться с ненастоящей птицей?
Птичка плачет и стонет, Голубя просит-молит. Услышал кум: “Эй, что за
шум”?, слышит кума, летит сама, а птичка твердит свое: “Это яйцо — мое!
Сорвите его, ур-ру, а то умру!”
Донья Голубка, сизая шубка, ничего об этом не знала, она по утрам
летала в церковь, в большой собор, ибо с недавних пор слушала службу с
колокольни, но вдруг решила: “Довольно!”– и вернулась в самое время, чтобы
поспорить со всеми.
Отряхнула мокрые крылышки, погладила мужу перышки, поглядела, нет ли
вошек, птичьих блошек, и начала:
— Что тут у вас за дела?
— Вот нехороший птенец, глупец и наглец!– вскричал дон Голубок.– Ты
подумай, никто не смог его убедить, уговорить, что это — просто лимон!
Требует он высидеть птичку, братца или сестричку!
— Господь с тобою, дружок! Из лимона голубок не вылупится никогда!
Ну, что за беда! Прямо как будто в школе, а не на воле! Спорят,
бранятся, орут!.. Да и зовут нашего птенчика странно — представьте,
Гераньо, когда у других имена красивы — Бенавидес, Монтехо, Гарсиа…
Маленький Голубок, истинный щеголек, красные лапки, синие глазки,
летал-летал, рыдал-страдал, чуть крылья не обломал, а вернулся — Голубка
спросила:
— Сынок, что с тобою было? Отец уж устал летать, тебя искать.
— Ах, мама, я видел: в гнезде, в таком же, как и везде, лежит
небольшой птенец, зеленый, как леденец, вышел он из лимона против всякого
закона.
Голубка перепугалась, совсем бы растерялась, но тут прилетел Голубок,
он во всем разобраться мог и, хоть устал, очки достал, как тут очки не
надеть, надо ведь разглядеть, что же в семье творится, чего хочет птица.
— Нет, ты подумай, отец, у лимона — птенец!– сказала Голубка-мать.
— Лети же его искать!– вскричал молодой Голубок.
— Что ты, сынок…– Отец продолжать не мог, сын Голубок не дал:
— Ах. если б его ты видал! Он — в цвет лимона, почти зеленый.
красивый, холеный, а клюв у него большой, кто ж он такой?
— Да это же попугай!
— Ох, не пугай! Он мог меня заклевать!
— Зато будешь знать: лимон не заменит яйца. Лучше бы слушал отца!
Сердцевина плода
Донья Перика и дон Перикон взяли лимон вместо яйца и высидели птенца.
Птенец Перикито — совсем удалец, собой молодец, клювик острый, как пика,
когти –в донью Перику, словом — красив. Правда, немного ленив, скачет,
клюет, песни поет, но очень мало летает. Зато поет-распевает:
— Я — попугай, ай-я-я-яй, камни ищу, когти точу, живи — не хочу!
— Беда!– птички сказали, и точно — угадали. Накликали беду. “Да я от
вас уйду!” — грозился Перикито, а мать и отец, сердиты, летать его учили.
Вот, крылышки раскрыли, взлетели, запорхали и огонь увидали.
— Скорей, Перикито, скорей! Пожар разгонит зверей. Смотри, загорелся
лес, а там — и совсем исчез. Летим, зелень пылает!– И вся семья поспешает,
крыльями машет, в воздухе чуть не пляшет; но сколько они ни махали, огню не
помешали, сколько они ни спешили, пожар не потушили, он все спалил, пережег,
угомониться не мог.
— Ах, я очень боюсь!
— А я вот — совсем не трус! — возразил Перикито-птенец, истинный
молодец.
Словом, огонь обогнали, горку вдали увидали, туда прилетели, сели, едва
успели, и дон Перикон (ах, как измучен он!) поцеловал жену, только ее одну,
в самое крылышко, в зеленое перышко.
Чудом спаслись, уцелели. Месяц на горке сидели, не пили, не спали, не
ели, зато пожар переждали. Что ж они увидали? Деревья сгорели, не уцелели,
осталось только одно, странным было оно, высокое, большое, красивое такое, а
на ветках — плоды, пригодные для еды.
Перика глазки закрыла, очень худо ей было, а муж ее Перикон, учен,
мозговит, умен, возьми и скажи птенцу:
— Поверь отцу, в этих самых плодах (я их едал в садах) сокрыто ученье.
Но поимей терпенье — пока ты мал, несмышлен, в жизни неискушен, есть их
нельзя никак, если ты не дурак.
— Ох, папочка попугай, не пугай меня, не ругай, хочу я плоды
поклевать, ученье узнать!
— Нет,– отвечал отец.– Нет, и делу конец. Скажу тебе лишь одно, что
знать не запрещено: в мудрости той повинно сердечко их, сердцевина.
— Поклюю и узнаю ученье!
— Ах, где же твое терпенье, смиренье, послушанье? Без них не бывает
знанья.
— Станешь позеленей, станешь меня сильней — клюй, а пока нельзя.
Так-то, друзья!
Птенец не унимался, бился, просил, метался, к дереву подлетал, ветки
его клевал, и вот один плод упал, на землю свалился, по траве покатился.
Донья Перикита, уже не очень сердита, от страха едва жива, взъерошилась, как
сова.
Отец птенца побранил:
— Нет, что за пыл! Сиди и не летай, судьбу не искушай. Но плакал,
молил птенец:
— Ах, отец мой, отец! Вечно мне все мешают, ничего не разрешают, дай
же мне плод поклевать, это ученье узнать, не будь ты таким плохим!
— Вот вырастешь, станешь большим…– начал снова отец.
Но непокорный птенец полетел не в густую листву, а просто в траву, куда
плод успел свалиться зеленый, словно птица, словно другой попугай.
— Больше меня не ругай!
Перика что-то смекнула, быстро вспорхнула, птенца обогнала (она ведь
лучше летала), к плоду прилетела, села, что-то запела, крыльями плод
закрыла. Трудно ей было! Сидит себе и сидит, притворилась, что спит.
Тут прилетел и птенец.
— Ты в точности как мой отец! Зеленый, как попугай. Но уж ты меня не
ругай, я тебя буду клевать, чтобы ученье узнать.
— Пожалуйста, можешь клевать! (Это сказала мать.) Перепугался птенец,
словно снова бранится отец. Испугался и кричит:
— Он что, сам говорит? Ох, я не могу! Ох, улечу, убегу! Где же твое
ученье? Скажи, не хватает терпенья!
— Оно в сердцевине, в сердечке, внутри, будто пламя в печке.
— Помни, что я пытливый!
— Зато нетерпеливый.
— Сейчас тебя заклюю, шкурку твою пробью! Говори, а не ругай!
— Что за мерзостный попугай!
— Я попугай и есть, это большая честь, а ты — просто растенье. Нет,
где тут взять терпенье!
— Я еще тебе и друг.
— С чего это вдруг?
— А ты подлети, послушай сердце мое и душу. Птенец плоду закричал:
— Если б я только знал, где же твое ученье! Какое уж тут терпенье!
— Ученье — в сердце, внутри. Иди и смотри. Донья Перикита хитра,
умна, мозговита.
— Вот шесть муравьев идут, соврать не дадут.
Птенец уже и не рад — плоды ведь не говорят. Он про ученье забыл,
крыльями глазки прикрыл, сидит, молчит, гадает, ничего не понимает; а донья
Перикита (ни чуточки не сердита) тихонько усмехнулась, мыслям своим
улыбнулась, вспорхнула и улетела, только и дела. Остались плод и птенец, да
в сторонке –отец. Плод лежит на лугу.
— Ох, больше не могу!– стонет птенец, надрывается, ужасно
сокрушается.– Говори со мной, не молчи, словно сова в ночи! А то я тебя
склюю, просто убью!
Птенец за дело принялся, но, сколько он ни старался, плод молчал и
молчал, больше не отвечал. Ни слова не говорит, лежит себе и лежит, а мякоть
клочками летит, птенец клюет, надрывается, очень старается, да еще и
бранится. Нет, что за глупая птица!
Плод на это ни слова. Птенец снова и снова клюнул, рассердился, совсем
разъярился, а плод как молчал, так молчит, ни слова не говорит.
Но вот наконец увидел упрямый птенец какую-то круглую штучку, темную,
словно тучка. “Что это, сердечко?”– спросил и клюнул что было сил. А потом
поневоле, от страшной нежданной боли, запищал, закричал, заметался, ужасно
испугался.
Перикита к нему спешит:
— Прости, сынок, что за вид?
— Ох, все у меня болит! Я думал, что сердце — пламень, а у этого —
просто камень. Какое уж тут ученье, одно мученье! — охал–стонал птенец, но
тут подлетел отец и сказал:
— Дорогой сынок, это и есть урок, это и есть ученье. Перетерпи
мученье!
— Эй, кто стучится?
— Черные птицы. Поскорей открывай!
А дверца в рай не открывается шибко. Так, еле-еле, вроде щели, словно
улыбка.
— Прошу, заходите,– привратник сказал и наказал:– Но не шумите и не
сорите.
Птицы проворно вытерли лапки, поотряхнулись, переглянулись и сняли бы
шапки, если бы их носили. Потом спросили:
— Простите, кто вы такой?
Привратник, немолодой, с большой бородой, ответил просто:
— Я Петр апостол. Сюда, любезные господа, поставил меня сам Бог, чтобы
я рай стерег.
— Нельзя ль туда заглянуть?
— Можно, добрый вам путь. Только, чтобы войти, сперва заплати.
— Мы принесли табачок,– и, развязав платок, не слишком чистый,
предъявили табачные листья.
Донья Птица спросила: — Тут престолы, власти иль силы? — Все, все тут
есть, ангельских сил не счесть.
— А сам ты какая сила?– птица опять спросила. Петр не ответил, может
— не заметил, а муж прогремел как гром:
— Он апостол, зовут Петром! Птицы к двери идут, вопрошая:
— А Бог-то тут? — Тут, как и везде — на земле, на воде… .. — Нет,
на небе он есть? Может, окажет честь?
— Есть, как не быть! Идите. Ангелы, проводите.
Ангелы мигом явились, птицы приободрились, очень уж хороши, услада для
души! Сто крыльев, сто ножек, сто ручек, и все из розовых тучек. Какой же
тогда сам Бог, дон Птиц представить не мог и решился вопрос задать:
— Можно его увидать?
— Собственно, он невидим. Но вы не бойтесь, не беспокойтесь, мы вас в
раю не обидим. Взгляните-ка на меня: нет дыма без огня. Мы с Богом — словно
огонь, лучше ты нас не тронь, но мы вас, птиц, очень любим, обласкаем и
приголубим.
Птицы стали бодрей.
— Летим же тогда скорей! Прилетели и попросили:
— Боже, при всей твоей силе, что тебе стоит помочь? Нам больше невмочь
вечно траур носить, черными быть, черными крыльями бить, душу томить. Мы
тоже хотим светиться, как белые птицы.
— Когда я вас создавал, я, поверьте, все это знал. Что же вам надо? Но
если такая отрада, такая большая награда белые перья носить, так тому и
быть! Я — Господь, я — и слуга. Зачем наживать врага? Только вам ни к чему
белый цвет, вы с ним натерпитесь бед.
Вот птицы белыми стали, запорхали, защебетали и у Бога-отца попросили
еще птенца.
Птенец получился белый, красивый, сметливый, смелый, отец его не
стыдился, напротив, очень гордился.
Верь ты или не верь, а в небесную дверь ангел с Петром глядели, очень
узнать хотели, как там птицы летают, как поживают. И видят: птичья стая,
белизною своей блистая, словно ангелы порхает, песенки распевает. Но что
это? Взрослые птицы стали с неба валиться. Друг друга не замечали, в небе не
различали, толкали, убивали и сами потом страдали. Бедные вдовы рыдали:
— Зачем мы белыми стали! Давайте попросим Бога совсем-совсем немного
— снова черными стать, чтобы нас всякий увидел, не толкнул, не обидел!
Бог согласился опять, но при этом заметил:
— Я вам сразу ответил, белизна вам ни к чему. Сидели б в своем дому!
Иначе — ждите беды. А за то, что вы так горды, своенравны, важны, спесивы,
к тому ж не очень красивы, и за мой напрасный труд вас стервятниками
назовут.
Птицы вскричали:
— О, горе!
А тут и апостол вторит:
— Да, вся ваша порода, птицы вашего рода будут мерзко вонять, люди же
— вас презирать, будут они вас бояться, вами гнушаться.
А Бог:
— Чтоб вы не забыли о воле моей и силе — птенцы у вас будут белые,
они ведь, пока несмелые, не станут в небе летать, друг друга толкать,
обижать, а то и убивать.
Говорильная машинка
Донья Фелисианита — добра, умна, не сердита, большая резвушка,
вострушка, одним словом –лягушка, лежала как на диване или же в теплой
ванне в пруду, на листе кувшинки, мечтая о машинке, что чудеса творит,
точнее — говорит.
— Ах, лягушка-шутница, шалунья и чаровница!– шептали ей, напевая,
вода, ветерок, кувшинки; но донья Фелисианита, нимало им не внимая, глазок
не открывая, мечтала о машинке.
Потом, покинув кувшинку, взяла большую корзинку и по лужку, по травке
отправилась в лавки.
Надо сказать, лягушка, шалунья и хохотушка, приходилась родною дочкой
не улитке, не утке, не квочке, а другой лягушке — старой, но ничуть не
усталой, напротив — веселой, счастливой и отнюдь не ленивой.
Итак, красавица наша, всех земноводных краше, чтобы машинку купить,
стала по лавкам ходить, размахивая корзинкой.
— Есть ли у вас машинка говорильная, для говоренья?
— Есть для варки варенья, для шитья, для мытья, для бритья, для
писанья и для вязанья. А говорильной нет,– слышит она в ответ. Представьте
ее терзанья!
Ходила она, бродила, машинки не находила, но вот наконец на рынке
увидела машинку, скорее к ней поскакала, торговаться не стала, купила,
заплатила, пересчитала сдачу. Ну, что за удача!
А матушка Фелисиана проснулась довольно рано, умылась, прихорошилась, к
отцу своему явилась, дону Фелисиану, всегда встававшему рано. Они красавицу
ждали и страшно чихали.
— Насморк,что ли, честное слово!
— И я совсем нездорова!– восклицали они, чихая, малютку свою
поджидая.
— Наверное, она — на рынке. Я видел, взяла корзинку… Что же она там
ищет?
— Не питье, не одежду, не пищу, а машинку, чтоб говорила.
— С нами Господня сила! Как же ты разрешила? И что это за машинка,
пишущая, что ли?
— Пускай погуляет на воле. Придет, сама и расскажет, машинку покажет.
Донья Фелисиана — бледна, зелена, не румяна — думает, размышляет,
теплый воздух глотает, все ж не рыба, лягушка, рот от ушка до ушка. Лягушка
размышляет, а дедушка все гадает (и при этом чихает):
— Может, машинка читает? Ты посуди, на рынке как не быть читальной
машинке?
— Помню, сама покупала. Машинка читать помогала, да, помогала читать,
буковки разбирать, на воде пузырьки. Называется — очки.
Тут лягушка вернулась, весело улыбнулась, поставила корзинку на лист
кувшинки.
— Ну, что у тебя такое? Что там стонет, иль воет, или просто скрипит,
но уж не говорит?
— Это, наверно, пружинка. Они бывают в машинках. Помню, бабушке нашей,
маме твоей мамаши, истинно чертовой бабе, может быть — жабе, а совсем не
лягушке, милой квакушке, пока ее Бог не прибрал, я и сам покупал какую-то
машинку, и мы заводили пружинку.
-Нет, дедушка, нет, папа,– и мать помахала лапой,– это новое
изобретенье. Господи, вот мученье! Истинное наказание!– И в ужасном
терзании мама-лягушка чихала, голову лапкой чесала, плакала, причитала,
очень страдала.
Отец ее тоже страдал и грозно восклицал:
— Наверное, только в аду такую машинку найду!
— Ну, мама, дедушка, что вы? И впрямь умереть готовы, плачете,
бьетесь, чихаете, меня чуть не убиваете. Лучше бы поглядели, что там на
самом деле!
— Нет, как это, как, как, квак? Что ж я, совсем дурак?– Дедушка еле
дышит, внучку не слышит.
— Дедушка, что с тобой?
— Ты лучше спроси, что за вой, что за скрежет, что за крик! Да, я уже
старик, но кое в чем разбираюсь, а тут — просто теряюсь…
— Помню, донья Кваквама,– вставила мама,– тоже вот так терялась,
мучилась, убивалась, сморкалась, чесалась, чихала, плакала и рыдала, очень
икала. Пошли мы с нею к врачу. “Ротик открой!”– “Не хочу”. Как же он ей
поможет? А недуг ее все гложет, доктор не помогает, лягушка уже не мигает,
уже не скачет, не плачет, не бежит, не дрожит, тихо лежит. Так она и
скончалась. Слишком разволновалась.
— А донья Аквамарина, прекрасная, как картина, тоже вот все стонала,
счастья не знала, измаялась — и опочила.
— С нами крестная сила! Что вы развспоминались, разахались,
разгоревались? Лучше б смотрели машинку!
— Да ну ее! Спрячь в корзинку. Из-за нее на пруду, словно в аду,
лягушки не услыхать!– сердилась мать.
И дедушка Фелисиан, суров, непреклонен, рьян, смотреть ничего не хочет,
внучку-лягушку точит, ворчит на нее, кричит, в корзинку не глядит.
Мать долго сердиться не станет. Поквакает — и перестанет. И Фелисиана,
немного менее рьяно, совсем не так уж сердито, спросила Фелиснаниту:
— Может, откроем корзинку? Что ж у тебя за машинка?
— Маменька, ты мне поверь, это не дикий зверь, вообще — никакая не
гадость, напротив, большая радость.
— Показывай и убирайся!
— Ах, дедушка, не ругайся.
Тут корзинка открылась, машинка на свет явилась, а мать и дед в самом
деле просто остолбенели.
— Только б не укусила! Я за нее заплатила пять золотых монет. Ну,
дорогой мой дед, не брани меня, не ругай…
–Да это же попугай!
И донья Фелисианита — напомним, добра, не сердита —
смеялась-заливалась, очень потешалась, весело хохотала и повторяла:
— Вот, глядите, в корзинке но мертвая машинка, а живая птица! Зачем же
сердиться?
У,
У Эдувихеса в саду, ошалелом от бабочек, куда он повел меня за руку
как-то утром, я, на свое счастье, встретил его слепого сына. Счастье? Да, я
был счастлив, объясняя ему то лучше, то хуже все, чего он не видел, потому
что не хотел сплоховать, когда он спрашивал о чем-нибудь. Слова я находил
странные, порою сам их выдумывал, и мир моего друга тоже был странным,
детским, выдуманным мною. Сейчас мне бывает немного стыдно, что я не сделал
этот мир веселее, напротив — вносил в него иногда недолжную печаль.
Часто мне приходилось нелегко. Например, он спрашивал про цвета. “Что
такое синий?” — “Синий — это синий”,– отвечал я. “А как это?” — “Ну,
просто синий”. Он молчал, но огорчался. Чтобы объяснить ему форму предметов,
я придумал занятный способ, то есть — для меня занятный. Я вырезал их из
картона. Солнце и луна — кружочки. Звезды — с остриями. Дома, кресты,
коров, что угодно. Правда, терпеливый труд и терпеливые объяснения особой
пользы не приносили; дашь ему луну, спросишь: “Что это?”, а он ответит:
“Корова”. Не знаю уж почему, трогая крест, он говорил: “Домик”, дом называл
луною, луну — коровой, а корову — звездой. “Да,– соглашался я,–
верно”.– “Какой красивый золотой крест!”– восклицал он, имея в виду месяц.
“Как приятно, должно быть, глядеть на дома!” — говорил он, трогая звезды.
“Ах, какая коровка!”– восторгался он, щупая крест. По какой-то неведомой
причине слепой постоянно ошибался.
Иногда я закрывал глаза и повторял вместе с ним: “Какая луна, звезда,
корова…”, трогая вырезанный месяц или картонный дом.
Долго думал я, как объяснить, что такое дерево. Я велел ему поднять
руки и стоять. Он ничего не понимал. Чтобы растолковать, как ходят собаки, я
его учил ходить на четвереньках, но он тоже почти ничего не понял.
“А какие птицы?” — спросил как-то слепой. “Ну, это просто”,– ответил
я, быстро вырезал из бумаги птичку вроде змея с бахромой вместо крыльев и
сунул ему в руки. “Ощупал?”–“Да…” — “Они летают, то есть ничего не
весят, поднимаются в воздух”,–“А что такое воздух?” Тут я призадумался.
“Воздух у нас внутри, мы им дышим”. — “А. это кровь…” — “Да”, — сказал
я и устыдился, что пришлось так вывернуться. Слепой отряхнулся, ему было
неприятно, что вокруг нас кровь. Потом вздохнул и сказал: “Значит, дома,
коровки, звезды, крест, лупа, собаки, когда летают, становятся птицами”.
Я провел с ним столько приятных часов, что полюбил его как свою
собственность, как игрушку. Я целовал его и тискал, а он трепетал, дрожал от
радости. Наобнимавшись, мы молчали. Иногда, во время веселой игры, слепой
вздыхал, почему — неизвестно, хотя, бывало, он говорил мне: “Я ничего не
вижу… я не знаю, где моя мама… я не могу увидеть папу… тебя не вижу”.
От этих слов мне становилось немного не по себе, хотя я гордился, что он так
хочет меня увидеть.
В саду мы ждали, когда появится месяц. Ветер сонно и мелодично шуршал
листвою, облака в вышине прилегали друг к другу, словно усталые душ и.
— Где облака?– спрашивал слепой.
— На небе,– отвечал я.
— А, правда, правда, они — как коровы, как дома, какдеревья, как
люди, как солдаты, которые маршируют под барабанный бой, и в деревьях
слышно, что барабанят по солнцу.
Мы молчали, сжимали друг другу руки, и он спрашивал:
— Где мы?– В саду… Ты не чувствуешь?
— А, да, в саду, он ведь — как небо.
— Хочешь увидеть сад?
— Нет, я тебя хочу увидеть. Какой ты? Такой, как я? Тоже ничего не
видишь? Тоже все знаешь по картонным фигуркам? Я вздрогнул.
— Папа говорит, слепым быть не так уж плохо, когда есть друзья,
которые все расскажут. Некоторые люди видят все, а знают мало, и у них нет
друзей, никто им ничего не объясняет.
Он замолчал и вздохнул.
— Я вздыхаю, потому что не увижу маму, ее нет. а если бы и была, все
равно бы я ее не увидел. Тебе хорошо, ты свою маму знаешь, ты ее видишь…
даже надоело, наверное… даже кажется, что она некрасива… или красива, не
знаю…
В теплом воздухе сада особенно хороши были обрубки ветвей. Не отвечая,
я опустил голову, и взор мой застлали слезы умиления. Я проводил слепого
домой, пошел к себе и оказался у дверей в тот самый миг, когда возвращались,
как всегда в трауре, та, кого я считал матерью, и та, кого считал сестрою.
Я убежал в самый темный угол и стал думать. Моя слепота — хуже, много
хуже… Я вижу, но не могу сказать, что видел свою маму. Слепым быть не так
плохо, сказал сын Эдувихеса; когда есть друзья, они тебе все расскажут. И
правда, вот я не слепой, а некому объяснить мне тайну двух женщин, которые
так рыдали, когда от наших дверей навсегда уехал экипаж благотворительного
общества.

VII

День за днем проводил я рядом с другом, воображая, будто я его учитель,
и был доволен своими все более точными объяснениями, хотя и грустил, ибо
глаза мои смотрели, видели, различали цвета и очертания предметов, но я не
мог объяснить, понять ту тень, что меня окружала, тень, подобную и
собственной моей тени, и черной служанке, которая, словно тень, помогала
моим матерям. Не в силах проникнуть оком в окружающую тайну, я меньше
радовался, что кого-то учу, понимая, что и сам я слеп, как мой новый
приятель. Оба мы были слепы. Однажды под вечер я ему это сказал.
Оба мы были слепы, ученик и учитель. Напрасно я сравнивал облака с
воинством, деревья — с людьми, поднявшими руки; это ничего не объясняло.
Сравнение — не объяснение, если способ, которым мы познаем, тоже
неизвестен. Мне объяснили про двух матерей, сравнивая мою жизнь с житием
какого-то римского святого; я объяснял другу, каковы предметы, сравнивая их
с другими предметами. Что узнавал он, услышав, что коровы ходят, точно
человек на четвереньках? Пыл мой поутих, и бедняга вечно на это жаловался.
— Объясни, какие сейчас облака,– молил он, и под его мясистыми веками
двигались бесцветные глаза.– Как дом, в котором живут звезды, или как
корова, которую сегодня доили?
Тоска моя была тоской, облака — облаками, не похожими ни на дом. ни на
корову. Облака… облака… облака…
Когда, уступая его мольбам, я давал ему фигурки, которые мы в лучшие
дни вырезали из картона, бедняга, не ведающий о моем разочаровании, водил и
водил по ним кончиками пальцев, запоминая очертания ненужных, бессмысленных
предметов.
— Помоги мне представить город… наверное, он очень красивый!..– И
вместо домов он трогал звезды.
“Звездный город,–думал я,– не только красив, он чудесен”.
Так рос я среди слепоты и ошибок. Когда Эдувихес — там, у них дома —
видел нас вместе, он говорил:
— А нот дон Невежда и дон Незнайка!
Эдувихес с бородой, пропахшей табаком и ни разу не ведавшей ножниц, с
грязными от земли руками, с заплатами на локтях, на заду и на коленях, был
живым, настоящим, не то что мои матери, подобные фигуркам, вырезанным из
сновидения. Кто вырезал их, кто сделал одинаковыми и дал мне. чтобы я,
слепец, отличил мать от сестры?
Живыми были и те, кто приходил к садовнику. Батрак со шрамом на щеке,
от губ до уха, сморкался пальцами. Одноглазый дровосек больше плевался, чем
говорил. Женщина, приносившая еду, сеньора Ньевес, прилизанная и чистенькая,
крестилась всякий раз, когда батрак или дровосек произносили бранное слово.
А у нас ничего как бы не было — ни вещей, ни нас самих. Рядом со мной жили
две безупречные женщины, одетые в мягкие ткани, всегда причесанные, с
нежными пальцами; обе говорили тихо (порою казалось, что они только шевелят
губами), ходили бесшумно, плакали молча, трепетали, всего боялись, двигались
как во сне. Я всегда вспоминаю их такими, и всегда они сидят у стола, а на
столе — портреты и пустые флаконы из-под духов. Иногда я думаю, что нас
разделяла стеклянная стена, потому я и не слышал, как они говорят и ходят. А
уж дух. самый запах в наших домах был совершенно разный. У садовника пахло
когда чем — то апельсинами, ананасами, медовыми зрелыми плодами; то жареным
мясом; то паром от белья, обретавшего под утюгом крахмальную жесткость;
зимою же, поутру, когда обе комнатки окропят водой, пахло сыростью, спелым
манго, птичьей клеткой, ловушкой, жердочкой попугая. У нас, напротив, запах
был всегда один — затхлого воздуха и угасающей свечки. У садовника были
цветы и бабочки; у нас — сумерки с утра до ночи, неумолимый порядок, старые
вещи, которые по воскресеньям перетряхивала та, кого я считал сестрою, тогда
как другая –та, кого я считал матерью,– пересчитывала столовое серебро,
еще не заложенное в ломбарде и предназначавшееся для гостей, которые пока к
нам ходили.
Ученик и учитель, дон Невежда и дон Незнайка, не разлучались — или он
был у меня, или я у него. Ему. бедняге, нравилось, что в туннеле с одним
входом, где я провел детство, так мирно и тихо. Когда я целовал его в щеку,
он вскрикивал от радости и тоже меня целовал крепко и горячо, а я едва
касался губами щеки, мне это было неприятно. Меня учили целовать моих
матерей с достоинством, спокойно, его же — целовать отца как можно, как
только можно крепче.

VIII

Дверь открылась без скрипа, и я убежал украдкой. Мы со слепым
сговорились встретиться и пойти к пруду. Настоящее приключение! Выйти ночью
из дому и отправиться к предательской воде… Никто за мною не шел. Я
боялся, что какая-нибудь из матерей услышит, как я ухожу, но обе они спали,
сами того не ведая. Кровати их стояли рядом. Одна из них была мне матерью —
наверное, та, что бледнее и чуть-чуть улыбается. Только во сне забывала она
о своем горе и улыбалась. Та же, кого я считал сестрой, была мне тетей и
походила на состарившуюся невесту, хотя жениха у нее никогда не было, и на
покинутую мать с чужим ребенком. Держа башмаки в руке, в одних носках, тихо,
чтобы они не услыхали, улизнул я в голубоватый сумрак аллей, к эвкалиптам,
кипарисам, палисандрам, соснам. Меня душили тоска одиночества, тишина,
прахом сыпавшаяся со звезд, резкий, сухой, скипидарный запах сосен, аромат
жасмина, благоухание медовых смоковниц, привлекавших слепней и муравьев,
которых Эдувихес пытался извести кострами — угли, угасающие в эту пору,
туманно светились и испускали густой, шерстистый дым.
Мне чудилось, что я так и не проснулся, не вышел из дому, и все это —
сон. Я брел сквозь сад к дому слепого — может, видел сон наяву? — но
двигались не ноги мои, а веки, утопая в застывшем запахе роз, коловших меня
шипами, если я не отшатывался в сторону. Луна облекала белейшим запахом
статуи голых богинь, и ночью они казались массивней.
Подходя к дому садовника, я прибавил шагу. Весь в ночной росе, в белой
рубахе, слепой поджидал меня у искривленной виноградной лозы.
Мы поцеловали друг друга в мокрые щеки, не решаясь заговорить, страшась
спугнуть словами наше решение — пойти к пруду и подружиться с водой. От
мысли отвертеться можно, от слова — нельзя.
— Луна светит? — спросил слепой, прикоснувшись губами к моему уху. Я
вел его за руку.
Призрачный и горячий, в белой рубахе, он шел легко, как я, по корочке
сонной земли.
— Светит луна? — взволнованно повторил он.
— А сам ты не чувствуешь?
— Чувствую, чувствую, словно вата в ушах. Отец говорит, луна слепая.
Светит, а не видит.
Листья касались его рубахи, и за нами неспешно бежал трепетный шелест.
— Деревья тоже слепые. Листьев много, а глаз нет. Помнишь, мы вырезали
звезды, кружочки с остриями? Скажи, они что-то видят?
— Те, на которые мы глядим, наверное, видят нас.
— Они все путают, хуже слепых. Это у них от рождения. Иначе они бы
вели нас как добрая, не как злая судьба.
— Ну, теперь ты все знаешь! — воскликнул я.
— Да, с тех пор, как мы подружились, отец многое объясняет, чтобы я не
молчал, когда ты со мной говоришь.
Я совсем не был уверен, что учу его и наставляю. Он лучше меня проникал
в суть вещей, не самих вещей, а их неуловимого смысла.
Миндальные деревья, подсолнечники, дети солнца, покорившиеся на время
одинокой, голой луне, ночные сверчки, светлячки с зеленоватым отливом… Я
бегу, друг хочет меня удержать, он ищет меня, разводя руки, словно плывет,
не решаясь ступить ни шагу. Я возвращаюсь и рассказываю, что есть такие
мошки не мошки, которые летают и светятся. Несколько штук я поймал. Я беру
его пальцы, чтобы он потрогал то, что лежит у меня в ладони. Это настоящий
шелк, который прядут червяки. Я отдаю ему все, мажу мертвые веки бледным
светом. Так и вижу, как он стоит рядом в белой длинной рубахе –лицо худое,
глаза горят, словно он спит, а на меня глядит светящийся червец.
— Мне страшно, — говорит слепой себе самому и мне. — Страшно, что
вода меня поглотит… Вода глотает детей… правда ведь, глотает?..
— Только грязных, — отвечаю я, натужно улыбаясь, ведь и мне страшно.
— Присядем… — просит он.
Я уступаю, и мы садимся на ствол, упавший, но еще не сухой: что-то в
нем копошится, шуршит, а среди лишайника и мха зеленеют побеги. Пруд был у
нас за спиною. Он притягивал нас. Я ощущал его гипнотическую силу. Он звал
живым трепетом, шелестом ветра в воде: с-с-с-с, с-с-с-с, с-с-с-с…
— О чем ты думаешь? — печально спросил слепой.
— О воде, — ответил я.
— Смотри-ка, я тоже о воде…
Он беспомощно поджал ноги, прильнул ко мне, положил голову на грудь.
Веки, которые я натер мазью из гусениц, светились, словно светлячки.
Я чувствовал, что слепой хочет что-то сказать, но только шевелит
пальцами. Он словно бы пытался отыскать мое лицо, мои губы, мой голос, и не
находил их.
Наконец он решился:
— Не знаю, говорить ли тебе то, что я вчера слышал. Твои мамы
беседовали с отцом. Даже родные часто забывают, что мы не глухи. Они знают,
что мы слепые, и думают, мы ничего не чувствуем. Так вот, мамы твои сказали,
что ты жил в большом-большом доме, среди слуг с черными косами, неподалеку
от пруда, там, где обитают рыбаки, и играл на галерейке в пиратов. Из этого
дома — а в нем, прости нас, Господи, молились Злому Разбойнику,– из этого
дома исчезали важные сеньоры, которые, как и ты, ходили только в черном.
Исчезали и не возвращались, лишь один вернулся в каких-то желтых лохмотьях,
бросился в пруд, и вода его поглотила…
Он горестно вздохнул и стал рассказывать дальше:
— Тебе ли бояться пруда, если ты долго плавал, искал парусник-призрак,
затерявшийся is море. Он только проплыл мимо вас, а на нем те странные
сеньоры в черном, которые на вороных конях ускакали темной ночью из дому,
чтобы больше не вернуться туда, откуда ты убегал на галерейку или к рыбакам,
утешить душу приозерной тишиною.
Один из людей в черном, самый волосатый (когда он брился, лицо у него
становилось как вспаханное поле) соблазнил ту из сестер, которая была
красивей, хотя они очень похожи, почти как близнецы. Опозорил ее и сгинул.
Сестры боялись твоего деда и убежали, а вернулись в родной дом уже с тобою,
но ни одна не призналась отцу, кто твоя мама. Ты — незаконный сын двух
матерей!
— Значит, они… значит, я…– только и моги проговорить, трясясь от
смеха.
Слепой продолжал рассказ. Глаза его двигались под веками, искали меня.
— Значит, они… значит, я…
Я все смеялся, смеялся, чтобы тоже исчезнуть, уйти дорогою смеха. Мне
казалось, что я — у пропасти, у моря слез, у тернового сада. К груди моей
нежно прильнула голова слепого, и я предчувствовал, что случится что-то еще,
что какая-то тень покроет нетленным трауром мою голову.
— Как долго не светает!– воскликнул он. Я поцеловал его в обе щеки,
выражая согласие. Да, не светает долго.
— А облака есть?
— Да, есть… То есть тучи, тяжелые, темные. Услышав это, он сжался
еще больше и вцепился мне в руки, словно кто-то невидимый хотел оторвать его
от меня.
— Чего я так боюсь?..– проговорил слепой, стуча зубами и едва заметно
дрожа.– Как будто я далеко от тебя, от папы, от дома, куда-то меня ведут,
порой бьют даже…
Черные тучи закрыли луну, в саду совсем стемнело.
— Значит, они… значит, я…– повторял я, больше не смеясь.
— Скажи, кладбище какое? А мертвые какие? Их хоронят поставляют одних
— спрашивал и спрашивал слепой.
— На кладбище очень весело.– в насмешку сказал я, вдруг разлюбив его
настолько, что охотно толкнул бы в воду, когда мы туда дойдем, чтобы она его
поглотила.– Там очень интересно,– глумился я,– там аттракционы, карусели,
а народ тамошний — покойники поют хором в лунные ночи. Наверное, и сейчас
поют. Поют и танцуют в белых рубахах, как ты. Но только в лунную ночь, никак
не днем, солнце им мешает; и не темной ночью — тогда они выйдут из могил,
станут привидениями и не возвращаются, как те сеньоры в черном, которые
уезжали из большого дома на вороных конях, а теперь их носит по морю на
мертвом, без огней, паруснике…
— А как хоронят?
— Вроде того, как мы играем, и я тебя забрасываю соломой. Только там
земля, и это уже навечно. Услышав мои слова, он вздохнул.
— Папа говорит, кладбище — будто печальный город. Наверное, так
думают старые. Ты говоришь, там весело, и лучше в это верить, правда? Твои
мамы как-то сказали, что на кладбище все кончается, все начинается, родители
оставляют там детей, дети — родителей. Я не хочу, чтобы меня оставили
одного. Ты пойдешь со мной. И еще я совсем не хочу, чтобы все кончалось,
пока я ничего не увидел и не рассеялась тьма, в которой я живу.
Белая, пористая, как пемза, луна покачивалась среди туч в масленом
небе. Звезды казались стершимися золотыми буквами старой Псалтири. Песок
шелестел и потрескивал, словно в песочных часах, набухая от ночной росы в
аллеях, засаженных деревьями с красными и желтыми цветами, а в ветвях сидели
ночные птицы — кичливые совы, красавицы тьмы, но все это было нам
безразлично, мы слушали шум воды в канавках и в пруду, боясь упустить хотя
бы одно “с-с-с-с-с”.
— Что ты сказал?– испуганно спросил слепой.
— Ничего…–ответил я, хотя на самом деле, вдохнув запах руты и ртом
и носом, я пробормотал тихонько, почти себя не слыша:– Значит, они…
значит, я…– Не зря говорят, что у слепых чуткое УХО. как у чахоточных.
— Я просто так спросил. Молчать — что умереть. Это я о человеке,
остальные всегда разговаривают. Почему ты молчишь? Тебе неприятно то, что я
поведал? Прости! Раньше ты столько рассказы нал. а теперь не говоришь
ничего. Я ведь в вечной тишине, в печной темноте, прямо хоть хорони меня…

— Тихо!–крикнул я.–Не смей, не говори о смерти! У ног моих скакала
жаба. Мне захотелось поймать ее, дать слепому и сказать, что это попугай. Я
ненавидел его. Я должен был отомстить. Вода шелестела в канавках. Тьма была
как накидки моих матерей.
— Пойдем к пруду…– робко и виновато предложил он.
— В другой раз, не сегодня. Пошли-ка лучше домой.
— Почему, мы ведь собирались туда пойти? Надо попробовать, надо
узнать, какая она, вода.
Слепой поднялся со ствола, на котором мы сидели, и, без моей помощи,
двинулся к пруду, медленно, точно вода в канавках, находя дорогу по
неслышному шороху жидкой простыни, колышимой ветром — с-с-с-с, с-с-с-с,
с-с-с-с… Какая птица запела? Какой цветок проснулся, не красавец ли цветок
гуаябо? Какая звезда угасла навеки? Небо втянуло ее и поглотило.
Я пошел за ним и удержал его прежде, чем он достиг пруда, а вернее —
удержал себя самого. Если бы мы сделали хоть шаг, я бы столкнул слепого в
воду.
“Значит, они… значит, я…”
Черные деревья, плюшевые тени во тьме, ветер колеблет и множит ветви…
Утоплю!
Если сейчас столкнуть его в воду, никто не узнает, что это я.
Утоплю вместе с моей тайной…
Только ведь знает не он один, знает Эдувихес. Мои матери — поистине,
язык без костей –ему рассказал и, что они…что я… Хотя пускай его знает,
это неважно. Он уже и забыл. Старики все забывают, с них все спадает на пути
к смерти. Главное — нельзя, чтобы знал слепой. Я просто бесился, думая о
том, что вместе со мной будут расти и он, и моя тайна.
Но я не мог столкнуть воду того, кто доверился мне и боится, что просто
я не знаю, идти к пруду или вернуться домой.
— Тебе страшно?– спросил он.
— Страшно, страшно! Пошли домой.
Я тащил его. (“Значит, они… значит, я…”) Я хотел довести слепого до
дому, бросить в постель, пускай уж сам задохнется во сне. Мне было страшно
вспомнить, что у меня мелькнула мысль: надо снять с него рубашку, столкнуть
голым, чтобы решили, будто он купался…
— Теперь — на цыпочках,– сказал я, войдя к нему в дом. Бедняга так
старался, шел так ровно, на самых кончиках пальцев, будто всегда ходил
бесшумно, незаметно. Но ведь он слышал то. чего не должен был знать, никак
не должен. (“Значит, они… значит, я…”)
Я не попрощался. Галерейка… Большой дом. Сеньоры в черном, которых я
не встречал, хотя их ждали каждую ночь; свечи в канделябрах, столы накрыты,
кровати постелены. Слуги с косами похожими на косицу черного чеснока. Рыбаки
у Лужи, пахнущей болотной водой. Пристальный взгляд стеклянных глаз.
Галерейка. Почему меня не украли цыгане? Я ведь гулял за руку с цыганкой.
Слуги не пустили…
И все-таки я тоже сбежал, на паруснике, с Настоятелем, которого епископ
поставил во главе прихода, того самого прихода, откуда мы однажды ночью
уплыли к дальнему, невидимому берегу. Мы преследовали, мы искали пиратский
бриг, затерявшийся в открытом море, бриг без матросов, их убила отравленная
молния, хотя казались они живыми, потому что каждый остался там, где был,
где командовал, гулял, работал. С ними плавал мой отец. Когда матери мои
проснутся, я спрошу, хоть бы слезы их были большими, словно камень, куда
навеки уехал экипаж благотворительного общества, не помогавшего семьям, где
есть незаконные дети.
В дверь громко застучал и. Светало. Пришел Эдувихес и сказал, что сын
его утонул в пруду. Я вскочил с кровати. Матери накидывали халаты, а я,
застегиваясь на бегу, подтягивая штаны, не зашнуровав башмаков, несся
впереди всех.
У пруда собрались садовники. Слепой словно спал на воде, в белой
рубахе. Какой-то садовник разделся, чтобы вытащить его.
Больше я ничего не видел. Меня увели. Одна из матерей — та, кого я
считал матерью,– взяла меня за руку, и мы поскорее пошли домой, а за нами
едва поспевала та, кого я считал сестрою.
Они прикрыли дверь. Заплакали. Я не мог выжать и слезы. Плакали они
тихо, как бы играя гаммы. С ресниц срывались круглые ноты — половинки,
четвертушки. У Эдувихеса в доме плакали громко, навзрыд.
Я не понимал, что слепой и вправду умер, скорее то была игра, неправда,
сон. Меня не пускали даже к дверям, но я знал, как убежать, когда стемнеет.
Кто шел за мной? Кто меня звал?
Звезды, словно выкопанные из земли, пыльные, грязные… Кошки с
бездонными глазами… Деревья, в которых выл ветер…
Я ненавидел его. Ненавидел. Я чувствовал, что тащу его за руку, чтобы
столкнуть в пруд, и потому схватил горсть углей из костра, зажженного
Эдувихесом, и швырнул их втемную воду.
Ничего… Никого… Угли погасли…
Значит, они… значит, я…
Ш-ш-ш. ш-ш-ш… ветер в воде…
Значит, матери… Значит, галерейка… слуги с косами… Злой
Разбойник… цирк… Ана Табарини… негр Писпис… Настоятель… карета
благотворительного общества — все это было мечтой…
Дым угасших углей плыл над водою, словно рубаха слепого.
Я перекрестился и чуть не сказал: “Во имя святого креста”, но произнес:
“Во имя мечтаний!..”
Ш-ш-ш, ш-ш-ш… ветер в воде…

—————————————————————
1961 Перевод Н. Трауберг
OCR: PHIPER