Эрнесто «Че» Гевара. “Камень” (рассказ)

Эрнесто «Че» Гевара. “Камень” (рассказ)
перевод с испанского – А. Скромницкий, 2006г.
Предисловие.
Этот бескомпромиссный рассказ написан по воспоминаниям Че в Конго. Он занимает, в своем первоначальном виде, откуда и был заимствован, десять страниц его записной книжки, и выписано оттуда непосредственно с некоторыми исправлениями на полях.
Текст рассказа – объявление о возможной смерти Селии, его матери – размещается в один из отрезков времени сразу после 22 мая 1965 года. Османи Сиенфуегос принес Че того дня «новость самую печальную на войне: в телефонном разговоре из Буенос-Айреса информировали, что моя мать очень больна, тоном, который заставляет подозревать, что это была просто подготовительная новость. […] Должен пройти прочти месяц в этой грустной неопределенности, ожидая результатов о чем-то, что предугадывалось, но с надеждой в то, что это была ошибка, пока не прибыло подтверждение о смерти моей матери».
За время «этой грустной неопределенности» Че сочинил данный рассказ, сильного интроспективного характера, в котором нашли себе пристанище философские размышления, ирония, печаль и нежность. Возможно, рассказ получился очень жесткий, напряженный и волнующий, чтобы быть записанным на бумаге.

Будучи далеко от мест и действий, совершаемых в рассказе, анализируя текст от первой до последней, мы чувствуем себя удовлетворенными и исполнившими свой долг, что в Памяти грядущих поколений останется этот необходимый документ свидетельствующего Че, о том, что он завершает свой путь в особенно драматических обстоятельствах, черты его личности и его писательского мастерства, и убеждает нас присоединиться, таких далеких читателей, к этой своеобразной форме печали, окрасившей в те моменты впечатляющую человеческую фигуру своего автора.
Камень.
Я сказал себе это, так как должны говорить об этом люди сильные, ответственные, и я был благодарен этому. Меня не вводила в заблуждение тревога или боль, и старался не показывать ни того, ни другого. Это было так просто!
Кроме того, я должен был ждать подтверждения, чтобы опечалится официально. Я спросил себя, смог ли бы я заплакать, хоть немного. Нет, не должен был, потому что командир беспристрастен; не то чтобы для него отрицалось право чувствовать, просто, он не должен показывать этого самому себе; пожалуй, и своим солдатам.
– Пришел друг семьи, ему звонили, сообщив, что она очень тяжело больна, но я выезжал сегодня.
– Тяжело, при смерти?
– Да.
– Непременно говорите, что знаете.
– Если бы знал, но надежд нет. Я полагаю.
Уже ушел вестник смерти, а подтверждения не было. Надеяться – это всё, что оставалось. С официальным сообщением я позволил бы себе, имей я на то право или нет, обнаружить свою тоску. Я склонялся к тому, чтобы не разглашать своего состояния.
Утреннее солнце сильно ударило после проливного дождя. В этом не было ничего странного; все дни шел дождь, а после выходило солнце, мучило и выжимало влагу. К вечеру, ручей был снова кристально чист, хотя этот день выпало не так много дождей в горах; была почти нормальная погода.
– Они сказали, что 20-го мая прекратятся дожди и до самого октября не упадет ни капли.
– Сказали… но они говорят столько всякого, что они могут быть и не точными.
– Природа руководствуется календарем? Мне не важно, руководствовалась или нет природа календарем. Вообще, можно сказать, что мне не важно абсолютно всё, ни это неестественное бездействие, ни эта идиотская бесцельная война. Хорошо, не бесцельная; но настолько неопределенная, настолько разреженная, что кажется недостижимой, как сюрреалистический ад, где вечная кара – скука. А, с другой стороны, она для меня важна. Понятно, что важна.
Нужно найти способ разорвать всё это, думал я. И было легко думать об этом; кто-то может сделать тысячи планов, очень соблазнительные, потом выбрать лучшие, отлить два или три в один, упростив его, изложить его на бумаге и бросить его на произвол судьбы. Тут закончилось всё, и должно было начаться новое. Бюрократия более разумная, чем обычно; вместо того, чтобы покончить с ней, они её укрывают. Мои люди говорили, что она уже исчезла, всё множество бумаги может исчезнуть, если есть что-то внутри. Это было то преимущество, которое мне не понравилось бы, могло бы превратиться в следующий план. Никто этого не заметил бы. Кажется, что это тянулось бы до бесконечности.
Я хотел покурить и вынул трубку. Она была, как всегда, в моем кармане. Я не терял свои трубки как солдаты. Для меня очень важно держать её при себе. На дорожках из дыма можно преодолевать расстояния, сказал бы даже, что можно обдумывать свои планы и мечтать о победе, и не впадая в сон; только одна воздушная реальность из расстояния и тумана, которая всегда на дорогах из дыма. Трубка – очень хорошая подруга; как потерять такую необходимую вещь? Какая глупость.
У меня было кое-что помимо этого символа? Марлевый платок. Он был особый; она мне дала его на случай, если меня ранят в руку, то будет мягкая повязка. Сложно было применить его, если бы мне раскололо череп. В действительности было легкое разрешение дела, если бы его возложили мне на голову, чтобы удержать челюсть и отправить вместе с ним в могилу. До самой смерти при мне. Если бы я остался растянутым на горе или меня подберут где-то, не за чем марлевый платочек; я сгнию среди трав или меня выставят на показ и, пожалуй, уйду из жизни с агонизирующим и отчаявшимся взглядом, скрепленным тогда же высшим страхом. Потому что боятся, значит отрицать.
Дымом шли мои старые дороги и достигли интимных уголков моих страхов, всегда связанных со смертью, так как эта необъяснимая и приводящая в смятение мелочь, потому что только для нас, марксистов-ленинистов, смерть – это сущий пустяк. И, что это за пустяк? Ничто. Объяснение очень простое, ужасно убедительное. Мелочь это ничто; закрывает твой мозг, кладет его в черную мантию, если хочешь, с далеким звездным небом, и эта мелочь – ничто; равнозначна: бесконечности.
Кто-то остается в живых в материи, в истории, которая есть мистифициованная форма жизни материи; в этих действиях, в тех воспоминаниях. Никогда ты не чувствовал дрожи в позвоночнике, распознавая залпы смертоносного оружия? Это жизнь после пустяка. Дети; также. Не хотел бы выжить в своих детях: они меня не узнают; я странное тело, нарушающее спокойствие, прерывающееся ими и матерью. Я представлял себе своего старшего сына и её седую, говоря ему, с упреком: твой отец не сделал такого-то дела, или такого-то. Я чувствую внутри себя, сын моего отца, я – ужасный мятеж. Я, сын, не знал бы, правда это или нет, что я, отец, не сделал то или иное плохое дело, но я бы почувствовал себя оскорбленным, преданным этим воспоминанием, я, отец, которому каждую секунду бросают в лицо оскорбления. Мой сын должен быть человеком; ничего больше, лучше или хуже, но человеком. Он был бы благодарен моему отцу своей нежной и нематериальной беспримерной любовью. А моя мать?
Бедная старушка. Официально у меня еще не было права, я должен был ждать подтверждения. Так оно пришло, моими дорогами из дыма, когда меня прервал, веселый, желая быть полезным, один солдат.
– Он ничего не перепутал?
– Ничего, – сказал я, связывая это с другим своим сном.
– Подумай хорошенько. – Я пощупал свой карман; всё в порядке.
– Ничего.
– А этот камушек? Он виднелся на кольце для ключей.
– Ах, дьявол.
Тогда он ударил меня с упреком грубой силы. Он ничего важного не теряет, жизненноважного. А жилось бы ему, если бы это неважно было? Определенно да, но как существо духовное нет, думаю, что нет, по крайней мере.
Так я почувствовал, что окунаюсь в воспоминание, и заметил, трогая рукой карманы со строгой тщательностью, в то время как ручей, бурый из-за горной земли, мне умалчивал о своем секрете. Трубка, сначала трубка; она здесь. Бумаги или платок развевались. Пульверизатор тут; перья здесь; тетради в нейлоновом чехле, да; коробок спичек, также присутствует, всё в порядке. Он прервал моё окунание.
Только два маленьких воспоминания вело к внутренней борьбе; марлевый платок, моей жены и кольцо с камнем, моей матери, очень дешевое, обыкновенное; камень отпадал всё время, и я его хранил в кармане.
Он был милостивым или мстительным, или только беспристрастным, как командир, этот ручей? Не плакать, потому что не должен или потому что не могу? Нет права забывать, к тому же на войне? Необходимо переодеть мужскую сущность в лед?
Что я знаю. По правде, ничего. Только знаю, что у меня есть физическая необходимость, из неё появляется моя мать, и я склоняю голову к её худому лону, и она мне говорит: «мой старичок», с нежностью лаконичной, но полной, и чувствовать на плече её неловкую руку, гладившую меня с перерывами, как веревочную куклу, как если бы нежность проступала у неё из очей и голоса, потому что её хрупкие конечности не позволяли себе уже приблизиться. И руки содрогались и продвигались ощупью, только осыпая ласками, но нежность скользит извне и водит их кругом, но от этого чувствуешь себя так хорошо, таким маленьким и таким сильным. Не нужно просить у неё прощения; она всё понимает; каждый знает, когда слышит это «мой старичок»…
– Она сильная? На меня также это произвело впечатление; вчера я чуть не упал, когда собирался подняться. Ведь они не сильно утомились, кажется.
– Вот дерьмо, я жду, принесут ли измельченного табачку, как порядочному человеку. У каждого есть право курить, если есть трубка, спокойно и себе на отраду, разве не так?..
Эрнесто «Че» Гевара. “Камень” (рассказ)