Мигель Анхель Астуриас. Ураган. Miguel Angel Asturias. Huracan

Мигель Анхель Астуриас. Ураган

Роман

—————————————————————————-

I

Они уже не могли бурно радоваться. Их было много, они недосыпали,
работали денно и нощно и стали вялыми, ослабели, рассыпались по земле: одни
сидели, другие лежали, и казалось, что они завладели тут всем, кроме
влажной, недвижной жары, царящей у моря. Человек навязал свою волю этому
краю. Руки и машины преобразили местность. Меняли течение реки, вырастали
холмы, насыпи железной дороги, пролегшей меж обрубленных гор по мостам и
долинам, чтобы жадные паровозы, пожирая зеленые дрова, мертвые деревья,
везли к морю людей и плоды, голод и пищу. Одни деревья падали, другие
вырастали, защищая от ветра посевы, а в оврагах, словно в утробе ненасытного
сказочного зверя, которого рвут на куски и никак не могут убить, шла работа:
сдвигались скалы, переползали с места на место бочки с трудом набранного
камня и, пользуясь неровностью почвы, меняла русло мутная, нечистая, насущно
необходимая вода, которая дальше, внизу, очищалась от грязи и резво бежала
по пламенной зелени долин.
Аделаидо Лусеро жадно вдохнул и щеками и грудью воздух побережья. Голый
до пояса, в засученных штанах, чуть не в набедренной повязке, он рассеянно
гляДел, как трудятся несколько человек из тех, кто прибыл сюда с разных
концов страны. Все голодные, оборванные, тощие, лохматые; простые
деревенские лица поРОСЛИ неопрятной щетиной. Господь их прости!..
Но руки их – потные, мозолистые, задубевшие, жадные к работе –
двигались красиво. Спины сгибались, разгибались: вниз-вверх, вверх-вниз…
Все позвонки видны наперечет, словно у змеи медянки. Вверхвниз, вверх-вниз,
согнулся, разогнулся, швырнул еще один камень – поменьше ли, побольше – на
железнодорожную платформу, которую допотопный паровоз потащит по этой
дальней ветке к дробилке, огромной машине, перемалывающей любые камни и
изрыгающей щебенку.
В глубине шумело море, более бурное здесь, чем в других местах
побережья. Шум его был слышен; с холма была видна огненно-синяя полоска; а
те, кто прибыл недавно и хотел поглядеть, что же это за Тихий океан, могли с
высокого столба увидеть и самую воду, зеленовато-матовую по утрам, алую по
вечерам, словно разрезанный плод агуакате.
На побережье – опасно. Все поросло невысоким, переплетенным
кустарником, и в этом зеленом колтуне, в зеленой паутине не было животных,
только мелкие птицы осколками радуги носились наверху, да ястребы и сопилоте
чернели в бездонном небе, и все сливалось в горячее, слепящее марево.
– Ну и печет, Кучо! – сказал Аделаидо Лусеро сутулому, сгорбленному
приятелю. Тот работал рядом с ним в длинном ряду из тридцати шести парней,
грузивших камень, ложившийся на четки платформ, под которыми стонали рельсы.
Железо ведь тоже стонет под бременем скал, сломанных молотом и динамитом.
– Да, Лусеро, печет!..
Рабочие проходили гуськом или по пять, по десять человек. Они несли
всякие инструменты, а вел их десятник в ямы, где их поглощала тишина, тишина
и кишение невидимых низших тварей, издававших пронзительные звуки. Солнце
зажигало костры недвижной зелени, и влажная земля дымилась на жаровне
полудня.
Пеоны, работавшие с Аделаидо, дышали так тяжело, что звук их дыхания
словно обволакивал камни, которые поднимали с земли на платформы, окутанные
мягкой тканью усталости, поглощавшей стук.
Но дело не в том. Кучо знал хорошо, что люди просто глохнут,
покланявшись по стольку раз. Пыхтишь ведь ртом и носом, уши – близко, и ты
слышишь только свой вдох и выдох, слышишь, как поднимаются и опускаются
руки, как впиваются пальцы и ногти в мягкую землю, хватают камень, швыряют
его на платформу, и ты нагибаешься, разгибаешься, нагибаешься, разгибаешься,
а хребет твой Ходит вверхвниз, словно на шарнирах.
Люди оглохли и слышали лишь свое дыхание; люди ослепли от пыли, которую
сами подняли; люди обливались липким потом, пока свисток начальника,
укрытого от глаз в камышовой лачуге с соломенной крышей, не возвещал
обеденного перерыва.
Женщины, злые обманщицы, лукаво пересмеивались, продавая им лепешки,
сушеный сыр, колбасу, моронгас, вареные плоды чайоте, юку, фасолевые
пирожки. А рабочие пили воду из крана, не касаясь его губами, потому что на
солнце он раскалился, как ручка сковороды, плескали воду на лицо и на
голову, утирались листьями, валявшимися поближе, только бы не крапивой, и
оборачивались к еде, которую принесли торговки.
С маисовых лепешек стекал зеленый перечный соус. Бобы, жирное мясо,
вареная картошка, ломти агуакате, сыр, пироги с маслянистой, острой
начинкой… Кофе с молоком – верней, молоко с кофе – лился из бидонов в
оловянные кружки, жидкое молоко с черными точками, как бы в веснушках
кофеинок; люди макали в него вместе с пальцами лепешки и хлеб, а потом
вынимали разбухшие куски и совали их в рот, отгоняя мух от усов.
От женщин исходил такой пронзительный запах, что мужчины старались
прикоснуться к ним и хотели бы тут же повалить так же резко, как бросали
камень на платформу, и поясницу ломило от вожделения, как от работы, и в
носу жгло. Но женщины сбивались в плотный ком волос, горячих грудей под
грязными блузками, толстых задов и от мужчин ускользали, бросая туманные
обещания, которые, впрочем, выполняли, ибо многие уже были с брюхом.
Свисток возвещал конец перерыва. Еще ощущая вкус пищи – сколько ни ешь,
им все не хватало,люди принимались за работу.
Кто-то закричал. Глыба фунтов в двести упала ему на ногу и отдавила
пальцы. Позвали начальника. Он явился – с трубкой, в очках, съехавших на
кончик носа, выделявшегося своей краснотой на белом лице,и приказал
перенести пострадавшего под навес, где хранились инструменты, одежда и вода
в стволах бамбука, которые тут употребляли вместо тыквенных сосудов. Там его
положили на подстилку и пошли сказать о случившемся тем, кто работал
подальше.
От боли он долго не мог открыть глаза. Боль душила его, и из мужчины он
превращался в дитя, в младенца. Он, Панталеон Лопес, плакал как ребенок. Ему
смачивали сухие губы. Потом он заснул, все от боли, а не потому, что ему
хотелось спать. Люди испугались, не умер ли он. Нет. Его сморила боль и
предвечерняя жара, тут никогда не холодало.
– Да, Кучо, трудно землю-то укротить! Аделаидо Лусеро подставил лицо
темноте. На небе не было ни месяца, ни звезд, только огни в поселке
светились.
– Сам видишь, сегодня – Панталеон, завтра – кто из нас, не дай господи!
– Начнем считать, Кучо, вовек не сосчитаем. Гибнет тут столько, что
диву даешься, как это сам еще жив. Кому что выпадет!.. На этих работах одно
узнаешь верно: что кому положено, так и будет. Вот, скажем, шли мы с Леоном
Лусио, с китайцем, и укусила его гремучая змея. У меня по ноге проползла и
не тронула. Он ей, вишь, по вкусу пришелся. Не повезло… Раздулся весь,
бедняга. Мистер этот, который в лагере распоряжался, даже сморщился весь. А
один старик вислозадый, тот еще и свихнулся. Да, Кучо, укусил его скорпион,
и такой ядовитый, вредный такой, что сперва жар поднимется, а потом болезнь
кинется на мозг. И Хобалъдо еле живой; их всех покалечило, которые из
Хальпатагуа. Троих песком придавило, обрушился он на них, когда они скалу
буравили.
– Сами на то идут, – сказал Кучо (сигарета его светилась во тьме). –
Люди взрослые, своя воля есть, знают, что делают, их уже не проведешь.
– И заработать хотят, вот что. Без денег, без этих золоченых господ,
как ни бейся, ничего не выйдет. Что ни имей, а если денег не платят – и
работать ни к чему, и силы нету.
– Знают, что делают…
– Верно. А все ж…
– Хочешь сказать, работают дружно? Да как же иначе, когда надо одолеть
земли, где и плодам расти, и людям жить.
Ветер доносил издалека запах гудрона – резкий, но не противный, и
вдалеке, там, где была железная дорога, мелькали окна вагонов. Здесь не
ведали отдыха ни днем, ни ночью. Паровозные топки и другие машины пожирали
деревья; работа пожирала все больше людей и железа; скалы крошились в печах,
обращаясь в чистую, белую известь; фундамент и стены новых зданий пожирали
все больше камня; пожирали его и насыпи, мосты и плотины, о которые сонно
билась вода и срывалась потом водопадом, приводя в движение турбины,
порождая электрический ток, который бежал во все стороны, пробивал провода
огненным осиным жалом, давал свет и в сонме искр, в синем сиянии буравил
рельсы, плавил стальные пластины и сваривал навеки края металлических
листов.
Дело спорилось, все ликовали. Все, от мала до велика, от самых
ничтожных до начальства, радовались, как радуются победе над врагом, ибо
чувствовали, что вместе его одолели, словно воины, не считаясь ни с
жертвами, ни со смертью, не говоря уж об увечьях. Но в каждом войске есть
дезертиры; и люди, испугавшиеся битвы, спасовавшие перед опасностью,
чувствовали, что им не по силам этот героический труд.
Аделаидо и Кучо, обоих сразу, трясла болотная лихорадка. Шмыгая носом,
как псы, стремящиеся узнать, куда их гонят, они ехали в набитом больными
вагоне, на соломе вместо матраса.
Наконец они прибыли в утлое деревянное строение, беленное снаружи,
некрашенное внутри. Там сновали какие-то люди, которые сунули им в рот
пахнущие водкой трубочки (их протерли спиртом), вскрыли вену на руке, взяли
кровь и, не взглянув на них толком,тут навидались больных, чего уж глядеть!
– дали по круглой коробочке пилюль, которые помогают от жара.
Когда они приняли по нескольку пилюль, у Кучо взмокла спина, и Аделаидо
тоже показалось, что по спине у него течет. Ну и болезнь!.. То знобит от
жара, то все прошло, даже голова не болит. Им стало получше, они
приободрились, захотели встать и чемнибудь заняться. Рукой ощупали они
каждый свое лицо. Зеркала не было, и каждый рассказал другому, какой он
бледный, как осунулся, одни скулы торчат, уши синие, глаза стеклянные, губы
пересохли, истончились, а десны пожелтели.
Пути их расходились. Кучо сильно кашлял. Не он один, многие кашляли
здесь, и всех этих многих увозили подальше, вроде бы в столицу, там климат
получше, можно вылечиться. Аделаидо обнял друга на прощанье и долго потом
всей плотью чувствовал, какой он худой. С ним просто мертвец прощался.
– Стыдно мне, Кучо, это ведь я тебя сюда затащил…
– Не дури, я сам приехал, что я, маленький, за тебя цепляться? Да и
ничего со мной такого. Поживу, где похолодней, где нету жары этой чертовой,
и вернусь, вот увидишь… Ты не беспокойся… сам-то берегись…
Мимо прошел поезд и остановился у станции, которая словно не стояла на
земле, а висела на ветвях и лианах. Всюду валялись скорлупки и полусухие –
кожа да кости – ковыляли по шпалам туда, где рельсы сворачивали на мост,
увитый синими, алыми и белыми цветами. Под мостом бежали рельсы реки, тем
стремительней, чем ближе было вожделенное море.
Аделаидо потянулся, размялся, сдвинул шляпу набекрень, вынул из-за
пояса мачете и поволок его по земле. Шел он к поселку, выросшему неподалеку
от станции.
Он купил все, что наказали, положил в переметную суму, раскурил сигару
и пошел обратно. В этом новом, зеленом мире уже навели порядок, здесь все
было на месте, и ровные дороги виднелись сквозь несчетное множество листьев,
оторвавшихся от мясистого ствола. Одни были колючие и сухие, словно чешуя,
на длинной, как весло, ветке, другие – красные, как мясо молочного теленка,
но не мясистые, а легкие, будто крылья бабочки. И казалось, что каждая ветка
там, над головой, рассекает, как веслом, вместо морской воды горячие струи
воздуха.
На перепутье Лусеро встретил человека с раздутыми, как подушки, ногами.
Человека этого прозвали Клещеватым. Ноги у него были обмотаны тряпками,
присохшими, словно струпья, только пальцы кусками гнилой картошки торчали
наружу. Клещеватый уставился на Аделаидо печальным стариковским взором и
спросил, не повстречалась ли ему девица, сбежавшая сегодня из дому. Дочка
его. Аделаидо отвечал, что пока не повстречалась.
– Так вы вот, сделайте милость, поищите ее,сказал старик. – А найдете –
скажите, что я умер.
– Увижу – скажу, и еще скажу, чтоб шла домой, а то нехорошо вам одному
бродить, болезнь какую схватите… случится что…
– Куда уж хуже, чем с ногами этими!.. Сколько лет они у меня как
колоды… будто камни вместо ног приставлены. Значит, дочку увидите…
За деревьями зашелестели юбки. Аделаидо обернулся и увидел смуглое
девичье личико. Девица делала ему знаки, прижимая палец к губам.
– Ладно, увижу – скажу, – повторил Аделаидо, тут же вступая с ней в
сговор.
Клещеватый зашаркал по земле подушками ступней и скрылся, стеная на
ходу, в тени деревьев. Аделаидо же направился туда, где пряталась беглая
дочь.
– Нехорошо, – сказал он, подходя к ней. – Такая красивая, а сердце
злое. Он говорит, ты ему дочка.
Смуглая красотка опустила глаза, но гримаска на ее лице ясно говорила,
что мнение собеседника ей безразлично. Не отвечая, девушка пошла прочь,
сперва – нога за ногу, чтобы пыль поднялась, потом – легко, почти невесомо.
Аделаидо окинул ее взглядом от головы до талии (на ней была розовая
кофта) и от талии до пят (на ней была желтая юбка). По спине ее, из-под
платка, стекали черные косы. Он окинул ее взглядом и не окликнул. Пока он
глядел, он выронил мачете и чуть не остался без ноги.
– Нехорошо, – сказал он мачете, поднимая его с земли. – Я, значит,
задумался, а тебе уж и падать. Намекаешь, наверное, что без тебя мне конец.
Деревья тут следовало бы пообрубить, порасчистить, что высохло. Они
были больные, как Кучо, кожа да кости, и, как Кучо, кашляли сухими листьями,
когда ветер подует.
Об этом и размышлял Аделаидо, пока девица уходила все дальше. Он так бы
и остался стоять, но вдруг сдвинул шляпу, сплюнул и сказал как будто кому-то
другому:
– А, ладно, запоздаю, а ее нагоню!
И он побежал за ней по широкой дороге, на которой могли разъехаться две
машины, обрызгивающие деревья пахучей ярко-голубой жидкостью, чтоб не
болели. Одна машина вроде бы вздремнула, и цветной дождик сонно моросил из
нее. Летали веселые нежные бабочки, а там, вдалеке, сладостно пели
сенсонтли.
– Был бы я твой отец, – сказал он, – ты бы у меня поплясала…
– Может, и так, – отвечала она, – да ты мне не отец…
– А куда ты идешь?
– Сам видишь, куда глаза глядят. Хочешь, буду пятиться, – и она пошла
задом, радостно взмахивая рукой, – куда зад глядит, туда и пойду!
– Ох ты, бесстыдница!
Девица бежала быстро, словно летела. Аделаидо нагонял ее, но нагнать не
мог. Так одолели они большой кусок дороги – она все задом, задом, он за ней.
– Небось мужа рада бы подцепить!..
– Где его взять…
– Для тебя-то всегда найдется! – заверил Аделаидо, прибавляя шагу.
– Да отец не хочет, чтоб я замуж шла…
– Много он понимает! – Аделаидо побежал быстрее.
– Ой, нет, он понимает! Он до матери моей был женат, овдовел, опять вот
женился. Кому ж и знать!
– Он знает, как мужу с женой живется, а как жене с мужем, не знает.
Тебе-то женой быть! – Аделаидо бежал легко, неслышно.
– Мать тоже не хочет, чтобы я замуж шла. А она зря не скажет.
– Да ты просто не сыскала человека подходящего.
– И не сыщу. Мне хороший нужен, а их нету.
– То есть это как нету? – Они неслись во всю прыть. Аделаидо застыл на
месте, остановилась и девушка, на должном расстоянии.
– Как вас зовут?
– Аделаидо Лусеро. А на что тебе?
– Надо, значит. А я – Роселия Леон, к вашим услугам.
– Вот и я к твоим услугам. Ты только вели, все сделаю. – Аделаидо
двинулся к ней, она отступила.
– Наверное, вы всем одно и то же говорите!
– Верно, я многим говорю, но сейчас-то я говорю тебе!
– Ну, мне такая услуга нужна: когда приедет епископ, будьте мне
крестным на конфирмации.
– Крестным… – Ему удалось схватить ее за руку, и он придержал ее, не
дал ни убежать, ни отвернуться.
– Пустите!..
– Да постой ты, потолкуем!..
– Чего нам толковать! Идите, куда шли… Женщина с совиным лицом
увидела, что он ее держит за руку, а она вырывается, и подняла страшный
крик. А за совиной женщиной, откуда ни возьмись, появились еще какие-то
женщины, ребятишки и лающие псы. Он тут же выпустил пленницу, но это ему не
помогло – Сова и женщины все равно орали, собаки лаяли.
Сова и Клещеватый, бесшумно, словно по воде, подоспевший к месту
действия на своих подушечках, обвинили его в том, что он оскорбил ихнюю
дочку. “Не-со-вер-шен-но-лет-ню-ю!” – кричали они, и на губах их пенилась
слюна, словно они взбесились.
На крики прибежали солдаты из комендатуры и прежде всего отобрали у
него мачете. Лусеро не сопротивлялся. Но родители девицы снова усложнили
дело – они не хотели, чтобы патруль вел ее в суд. Однако идти пришлось. За
девицей ковылял Клещеватый и поспешала Сова, благоухая нечистотами и салом.
Так они добрались до пригорка, на котором располагались под пальмами и
комендатура, и суд.
Тот, кто исполнял обязанности мирового судьи, решил дело в один миг.
– Аделаидо Лусеро! Или ты возьмешь в жены изнасилованную тобой девицу,
или отправишься в тюрьму.
– Да я ее не тронул!.. Пускай она сама скажет!..защищался Аделаидо.
– Не тронул, не тронул!.. – передразнила старуха.А чести лишил!
– Разбойник! Стыда нету! – пламенел гневом Клещеватый. – Знал, что я ее
ищу… Я его самого просил найти ее… А он ее встретил и это… это… – Из
глазок, затерявшихся в морщинах, бровях и бороде, текли слезы обиды. Плакала
навзрыд и Сова.
Роселия от стыда осунулась, стала маленькой зверушкой с человечьими
глазами. Во рту у нее пересохло, язык отнялся. Сколько она ни моргала,
сколько ни крутилась, ей не удавалось выжать ни слезинки, и она теребила
шаль так, что чуть дырку не прорвала.
– Не изнасиловал, так изнасилуешь. Настал, дети мои, самый
торжественный миг вашей жизни: вы вступаете в брак. – Чиновник сиял так,
словно он сам сейчас женился.
– Да, человек предполагает… Пошел я друга проводить, он болел, в
столицу ехал, а наутро проснулся рядом с Роселией, – рассказывал много лет
спустя Аделаидо Лусеро, когда речь заходила о женитьбе. Приятели его, честно
говоря, почти все женились спьяну. – Я хоть, когда с ней ложился, был в
своем уме.
Дом рос, как на дрожжах, кирпичи ложились рядами, густела замазка.
Аделаидо строил по праздникам, по воскресеньям и под вечер, когда жара
спадет. Стены вышли крепкие, на славу. Труднее всего было с крышей. Однако и
с ней обошлось, и Роселия увидела наконец не пустое небо, а темную черепицу
над толстыми балками. И ей показалось, что у дома выросли волосы, темные
косы, длинные косы, благоухающие свежей древесиной и мокрой землей.
Аделаидо смешивал краски в жестянках и говорил жене, что верхняя
половина стен будет розовая, а нижняя – желтая. Она отвечала, что это
некрасиво. Но он ей все объяснил.
– Так была одета Роселия Леон, когда я ее увидел в первый раз.
С какою нежностью лизала кисть жаждущие стены, какой хороший вышел
цвет! Дом освятили. Священника тут не было, и кто-то сам покропил его святой
водой. В тех местах священника и не дозовешься, далеко ему ехать… На
освящение дома позвали гостей, так, самых близких. Стены украсили гирляндами
из голубой и зеленой папиросной бумаги; расставили пучки тростника,
перевитого цветущими лианами; рассыпали по каменным ступенькам сосновые
ветки; а Роселия ради праздника надела желтую юбку и розовую кофту, только
они не сходились, пришлось расставить: она ребенка ждала.

II

От филинов, от сов, от всех ночных птиц взяла свое уродство старуха,
ставшая ему тещей. Так думал Аделаидо, когда освящали дом, и у него с души
воротило, что эта ведьма приходится матерью его ненаглядной половине,
которую положение, называемое интересным, не испортило, а даже украсило.
Когда гости разошлись, хозяева остались одни, Роселия подошла к мужу –
не потому, что выпила две рюмочки доброго, почти церковного вина, а потому,
что ее побуждало дитя, еще заключенное в утробе,и обняла его. Лусеро же
сидел на высокой скамье и болтал ногами, словно ребенок, построивший домик
на полу.
Земля прилипала к ее ногам (а здесь, на побережье, в земле – вся
жизнь), лизала горячим языком ступни, небо ног, лизала медленно, и щекотка
поднималась вверх по телу, пока Аделаидо не унимал ее, проводя рукой по
жениной груди, по животу, по бедрам, будто впереди не маячила смертельная
опасность. Ах ты, господи! Смерть, как жизнь, витала здесь в самом воздухе и
кидалась на человека, лишь только он не побережется, а человек в величавом
обрамлении природы был беззащитен, ничтожен, мал, как один из тысячи
листьев, которые падают на землю, уступая место другим.
Муж и жена смаковали дремоту, смежившую им веки, словно волны сна
вынесли их из здешней жары в прохладу гор, но там, где Лусеро построил дом,
в так называемой “Семирамиде”, и впрямь дул до утра освежающий ветер.
Пониже, у моря, люди маялись всю ночь, как в удушье, поджидая не менее
жаркого рассвета. А тут можно было дышать, и, когда рассвело, с раскладушки
мирно свисала рука Роселии, постанывавшей во сне, и растрепанная голова
Аделаидо.
Старуха разбудила зятя и дочь. Она спала одетой и сейчас оправляла
платье и проводила рукой по волосам, словно страшилась, что на них налипла
вата из матраса. Жила она не так уж близко, но муж ее ушел чуть не затемно,
и она успела к молодым прежде, чем они проснулись.
“Опять эта ведьма!” – подумал зять, возвращаясь к яви, в бледно-розовый
утренний свет, нестройное пение петухов и дальние раскаты машин,
приступавших к работе.
– Ой, мама! – жалобно возопила дочь, огорченная такой нескромностью.
– Чего-то рано у нас подъем… – проворчал зять, разминая потную спину
на жаркой, будто посыпанной песком раскладушке.
– Не хотела вам раньше говорить, – начала старуха, – а теперь скажу,
лучше вам знать. Вот что.Она обратилась к Роселии, и та приподняла голову,
подперла рукой. – Отец на поезде уехал. Говорит, ему работа есть в больнице
святого Иоанна.
– Где это, мама?
– Это главная больница, и еще она называется святого Иоанна Божьего.
– А работа какая? – спросил Аделаидо, беззастенчиво натягивая штаны. Он
так разозлился, что ему было не до приличий.
– Больным работать будет.
– Отец будет работать больным?
– Да кем же еще!.. – заметил Аделаидо. Он уже встал и разыскивал
лохань, чтобы умыться.
– Наверное, мама хочет сказать – при больных,поправила старуху Роселия,
позевывая и выпрастывая грудь из складок узорчатой простыни.
– Нет, больным… – повторила теща, радуясь, что они совсем проснулись.
Аделаидо умылся как следует, обильно поплескал воды на волосы, даже
плечи облил и принялся вытирать полотенцем лоб, щеки, затылок, грудь и
подмышки.
– Ладно, пусть его, все равно вернется. Он вечно так, ведь ему худо,
ноги замучили…
– А вот, верьте не верьте, как раз ноги его и прокормят. Так он мне
сказал, когда ехать собрался. Один врач там хочет показать эту самую
болезнь. Это не парша у отца, а так, паршичка, клещи ему ноги изъели, их
одиннадцать тысяч штук. Он-то сам пьяный всегда, их не вытаскивал и мне не
давал, вот у него ноги и распухли, прямо кишат клещи-то!
– Значит, парша у него от клещей да от водки… Что ж, вылечат его или
так и будет ковылять на пятках, туку-туку-туку? Сейчас-то не ноги у него, а
два банана.
– Насчет леченья – это я не знаю. У него, Аделаидо, болезнь очень
редкая – и не воняет так чтоб очень, и не печет, только шкура сходит, вроде
бы с рыбы чешуя, гниль да грязь.
– Вечно с отцом что-то стрясется. – Роселия подколола волосы гребнем и
бегала по комнате, собирая на стол. Сейчас она остановилась и сказала
матери: – Завтракать с нами будешь.
– Нет, я слабительного съела. Пойду уж, а то все раскрадут, воров тут
много. Слухи пошли, что в наших краях хорошо платят, понаехали сюда, а толку
нет, одни хворобы. Вот и смотрят, где плохо лежит.
Поезда везли на работу несметное количество людей, и поблекшие лица
виднелись из-под желтых от солнца шляп. Все молчали, кто курил, кто впал в
задумчивость, и никто не глядел на мельканье банановых деревьев, вздымавших
к небу лезвия листьев, словно войско, преградившее людям путь к морю.
С этими людьми – с ними, за ними, им в такт – двигались водка, пиво,
шлюха, граммофон, газировка, аптека, торгующий платьем китаец, гарнизон
хмурых солдат, влюбленный телеграфист; и на земле, где срубленные бананы
сменялись домами, выросшими среди кустов и канав, возник поселок. Землю эту
выделила компания “Тропикаль платанера”.
Все эти люди приходили в себя после дневной жары и, слепые в душной
тьме, ощупью, двигались между недостроенными домами, не понимая толком, куда
идут. Все эти люди падали в тяжкий сон, разбитые усталостью, и усталость их
дурно пахла – ведь она дурно пахнет, когда сильна, воняет самой собой,
измолотым телом, страданьем, болью в лопатках, спаньем на голой земле, когда
лицо прикрыто шляпой, а грудь – пиджаком, словно кто-то навалился тебе на
плечи и обнимает пустыми рукавами, пока ты спишь.
Вдалеке – в темноте все далеко – свеча освещала вход в лавочку китайца
или в забегаловку, где продают кофе, хлеб, колбасу, прогорклые шкварки. К
такой забегаловке собирались люди, по двое, по трое, по многу, здоровались с
продавщицей и просили чегонибудь поесть. Она давала им еду, и они,
пригнувшись, шли с тарелкой и чашечкой кофе в темный угол, а там
присаживались на корточки. У тех, кто жил тут подольше, глаза даже вечером
были какие-то стеклянные и от жары, и от жара. Они уже заболевали.
Новоприбывшие были покрепче; они пошучивали, делились воспоминаниями, им
хотелось поскорей подцепить стоящую шлюху. А там, в плотной полутьме,
обрамленные дверным проемом, маячили златозубые призраки, подманивая
прохожих: “Иди сюда, миленький!”, “Ко мне, красавчик!”, “Нет, ко мне,
лапочка!”
Стояла тишина, но тихо не было – шуршала листва на ветках, на молодых
побегах, на стволах, отделявшихся от корня над землей и струящихся вверх,
словно фонтан, с шумом бьющий выше куста и выше дерева; да и звери осторожно
шуршали во тьме, искали прибежища и пищи.
Аделаидо Лусеро, один из надсмотрщиков на плантации “Ла-Марома”,
позавтракал, когда ушла теща. Сказала, что идет, и ушла, опасаясь, как бы
дом не ограбили, пока мужа нету; все ж и Клещеватый на что-то годился, хоть
дом сторожил. Итак, Аделаидо позавтракал и сам ушел из дому, а проходя мимо
жены, то ли нежно, то ли в шутку примерил ей сомбреро, чтобы не забывала
мужа, пока он не вернется.
Широкополая шляпа защищала его от солнца, и были на нем крепкие штаны,
краги, куртка с бахромой. Не успел он прибыть на работу, его осадили
десятники. Творилось черт-те что. Сперва заговорил один десятник за всех: “А
я его как толкну… Что-то он мне не того…” Потом мордатый Сальдивар отвел
Аделаидо в сторонку, у него было дело поважнее. Скоро бананы собирать, а
людей не хватает. Те, кого выписали с “Эль-Хуте”, прибыли не все. Раз-два, и
обчелся. Если народу не хватит, он тут ни при чем. Другой десятник, черный
Сологайстоа, тоже отозвал Аделаидо, и по той же причине. Рук не хватает, а
работа будет бешеная. Черный Сологайстоа сам знал, что выражается точно.
Когда собирают бананы, и впрямь начинается лихорадка. Люди как бешеные
срывают крюками огромные зеленые гроздья. Дерево – словно зеленый крест,
сборщики у его подножья – словно иудеи, которые копьем ли, рукою ли,
веревкой пытаются стащить обратившегося в гроздь Христа. Наконец зеленый
Христос спускается к ним, а они бережно принимают его, как существо
нездешнее, и везут в маленькой повозочке к священному омовению, и кладут
потом в стеганный изнутри удобный мешок.
Вода, звонко щебеча, бежала по новым поливным землям, лежащим среди
лесов, поддерживающих влажность почвы. Земля, на которой росли бананы,
дышала влажным зноем побережья, и это мокрое дыхание давало жизнь тысячам
растений, мгновенно расцветавшим из семени. Деревья целыми рощами, зелеными
озерами испещряли все пространство до бескрайнего моря. Бананы росли рядами,
и рядов этих было повсюду превеликое множество. Куда ни взгляни, до
горизонта тянулись бананы, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ряды
были такие ровные, стволы – такие схожие, что казалось, это одно и то же
дерево, того же размера, почти той же окраски, с тем же недолгим и вечным
цветением, повторенное множество раз. Темные стволы отливали металлическим
блеском, веера ветвей смыкались в арки, и в зеленой, растительной полумгле
не видно было, как наливаются гроздья изумрудов.
– Этой земле только людей глотать… – заметил Аделаидо, и не лгал – он
сам того навидался, он ведь прибыл, когда здесь ничего еще не было. “Глотает
и будет глотать”, – думал он, толкуя с десятниками о том, где им еще нанять
рабочих, а то придется туго. В прошлом году так и вышло. Бананы зреют
быстро, их надо срезать зелеными, иначе они погниют, а рук не хватает. Так и
гибнут тысяча гроздьев, или две тысячи, или три, или пять, или десять… И
убытки и прибыли считала на тысячи “Тропикаль платанера”. Последним подошел
к нему носатый Торрес. И все с тем же. Хоть умри, а рук не хватает. Не
наберем рабочих – наплачемся. С теми, что есть, урожая не соберешь.
Десятники донимали надсмотрщиков, надсмотрщики – управляющих,
управляющие – столичных чиновников, и все это вместе привело в движение
тайные пружины телеграфа. Телеграфисты выстукивали ключом на крохотной
машинке, и сквозь тропический лес, сквозь нестройный строй деревьев, жадно
живущих и растущих, ибо они с рожденья причастны смерти, бежали слова
призыва о помощи: “Людей не хватает…”, “Людей…”, “Людей не хватает…”,
“Людей…”
И шли поезда, груженные людьми. Люди ехали к морю, работать. Работать к
морю. Кто не ехал, шел пешком, все туда же, к морю. Кто не шел, ехал к морю
на грузовике. Семьи с собой не брали, чего ее таскать. Брали пончо да
несколько монет на дорогу. Да мачете, на всякий случай. Да на всякий случай
освященный кусочек распятия из Эскипулас, который болтался на безволосой
груди юноши или на задубелой груди мужа, пока не превращался в пропотевший,
никуда не годный комочек.
Когда поезд выблевывал их на ближайшей к плантации станции, они уже
успевали порядком устать, но к месту шли как солдаты в пешем строю. Всегда
найдутся бодрячки, которым не терпится шагать во главе колонны. Те, кто
посмирней, следовали за ними. Самые ленивые плелись в хвосте. Как ни иди,
придут все вместе, будто новобранцы. Только новобранцы идут в казармы
невесело, а эти люди шли весело и браво: платили на плантациях вдвое больше,
чем они смели мечтать. Поработаем месяц-другой, думали они, и поднаживемся,
будет с чем домой вернуться. Жара мучила их. Тощая плоть уроженца гор
томилась в припарках зноя. Люди начинали понемногу раздеваться, отклеивая
одежду от липкого тела, словно она жгла их, и, падая духом, решали уйти, как
только заработают хоть что-нибудь. Но оставались все, и всем приходилось
притерпеться. Одни спали на ходу, другие вообще не спали, всем хотелось
пить, всех мутило. А народ прибывал. Он прибывал, и его требовалось больше и
больше. Что поделаешь, чтобы сажать деревья, тоже руки нужны. Только бы не
начинались работы там, у Рио-Ондо! Нет, начались. Пришли землемеры в
пробковых шлемах. Потом выжгли и вырубили лес. Вспахали землю. Посадили
саженцы. Деревья проклюнулись из клейкой земли, стали расти, тянулись вверх,
одни – быстрее, другие – медленнее, словно дети, у ног людей. Вода орошала
ряды растений, кольями устремившихся к небу, и вместе с солнцем, луной и
звездами обращала в золото плоды, ибо продавали их на вес золота.
Пеоны, десятники, надсмотрщики, управляющие были еще люди, можно
сказать, а дальше, выше начиналось что-то слепое и безжалостное,
превращавшее все в столбцы цифр с неумолимой и непреклонной точностью
машины.
Один из винтиков этой машины, мистер Джон Пайл, знал, что он винтик, а
машина – без сердца, и рассказывал об этом своей жене, Лиленд Фостер,
которая приехала к нему погостить из далекой Дакоты. Наглядным пособием
служил домик управляющего Лусеро, который работал тут давно, с основания
плантации. Пайл показывал жене цветы в горшках, вьющиеся растения и клетку с
попугаем, украшавшие дом. А перенеси их туда, к высшему начальству, к
винтикам машины, – и цветы и попугай станут просто игрушками. Тут они живые,
там будут искусственными.
– Мы не входим в чудесный мир цветов и птиц,говорил мистер Пайл, – и
потому ощущаем, что жизнь наша здесь – искусственная, временная, как в
интернате или в казарме. Мы не знаем, что нам делать после работы, после
уроков, и обедаем мы, как солдаты, всегда с одними и теми же людьми. А этот
народ,продолжал он, – живет истинной жизнью. Кто добрый – тот добрый, кто
злой – тот злой. Мы же, Лиленд, ни злы, ни добры, мы просто машины.
Голубые глаза Джона Пайла поблескивали за толстыми, прозрачными
стеклами очков. Он был доволен, что его жена видит воочию, насколько ниже
те, кто, как он, служит могущественной Компании.
– Мы автоматы, – говорил он. – Нам не дано изведать вкус приключений.
Для нас, мелких служащих, малейшее отступление от рутины означает позор или
даже увольнение! А будь мы на самом верху, деньги мешали бы риску, без риска
же нет приключений.
Он потирал руки, предвкушая реакцию жены. Но Лиленд возразила ему. Она
считала, что крупное дело – приключение для многих людей.
– Верно! Верно! – подхватил он и запрыгал, как ребенок. – Но этих людей
уже нет, они погибли вначале, их пожрала жара, сжевала жизнь. А на их место
явились мы – ни добрые, ни злые, ни бодрые, ни мрачные, просто машины.

III

Было очень душно, и приходилось гулять, топтать башмаки. Прогулка
помогала скоротать вечер. И устанешь, и пищу протрясешь, и поболтаешь, пока
бродишь по заросшим травою лужайкам, среди ярко освещенных домов, где,
словно в музыкальной шкатулке, играет вовсю неутомимое радио.
Супруги Пайл гуляли молча. Он был в ослепительно белой рубахе и в
брюках из особой ткани, сквозь которую проходит воздух, освежая ноги; она –
в белых туфельках и белом платье, а прическа у нее была как у той из ее
бабушек, на которую она походила и которую писал в прошлом веке знаменитый
голландский художник. Лиленд была красива.
Не она, не муж ее, а Карл Розе, давний служащий Компании, произнес эти
верные слова, гуляя с супругами по палубе корабля, стоящего на якоре в
темной ночи, под тропиком Рака. Говоря, он размахивал руками, и золотой
пушок блестел в свете ламп.
Лиленд спотыкалась о тени декоративных деревьев, освещенных тем же
светом, и ей казалось, что это ступеньки, хотя на самом деле все было
гладко. Она заметила, как и прежде, что здесь, на плантации, жизнь и сейчас
полна приключений.
Карл Розе, высокий и костлявый, выбил трубку о ладонь.
– Была тут жизнь, – сказал он, – было героическое время, да ушло.
Теперь мы грубо и глупо доим природу и смотрим с презрением на земли,
которым нет цены.
Мистер Пайл согласился с Карлом Розе: действительно, вначале, когда
машины пришли в сельву, героика тут была. Однако он не считал, что теперь
землю просто глупо и грубо доят.
Лиленд загорелась, похорошела и звонко и пылко поддержала Карла Розе:
да, не просто грубо, не просто глупо, а совершенно, совершенно бестолково.
Она разволновалась так по-женски, что дважды повторила это слово, но этим не
кончила.
– У Компании столько денег, – продолжала она,столица рядом, земли –
нетронутые, рабочие руки – даровые… Все могло быть тут иначе!
– Иначе и было тогда, в героическую пору! – воскликнул Карл
Розе.Правда, старина? Одно дело вторгаться в неизведанное, брать у природы
ее добро, другое – тянуть лямку, топтаться на месте, примирившись с глупой
рутиной, и лишнего не ждать.
– И вот что плохо, вот что плохо, – говорила Лиленд, взяв мужа под
руку. – Вы упустили время, и все упустили, ведь у предприятий, как у людей,
бывает разный возраст. Риск – знак юности, а ваша Компания прожгла свою
юность и сразу состарилась, одряхлела…
– Она же в тропиках! – возразил старина Джон.
– Дай мне договорить. Так вот, она прожгла молодость, состарилась…
Она сейчас как дряхлый старик, который, покоя ради, знать не хочет ни
тревог, ни забот.
– Я не совсем вас понимаю, – сказал Карл Розе, испуганно оборачиваясь,
словно он ждал нападения. С ним это бывало с тех пор, как много лет назад он
увидел на одной станции, что человеку выстрелили в спину. – Не совсем
понимаю, но снова скажу, Лиленд, что мы тут зашли в тупик, и выхода из него
нет.
– А потому что надо было создать в этом дивном месте содружество людей!
Вот и героика. Создать содружество, а не распоряжаться сверху. Так мы и
дошли до того, что, страшась смерти, боимся жить и прозябаем, словно трупы,
в стеклянных колбах, в этих сетках металлических…
– Ив спирту! – закончил Пайл.
– Вот именно. Здесь только пьяные и похожи на живых.
Произнеся эти слова, Лиленд ощутила, что далека от прежнего своего
спокойствия, подобно звездам, сверкавшим на бледном куполе неба, которые,
как и она, умирали от жары, дышали с трудом и мерцали, чтобы освежиться.
Правда, в отличие от звезд, они могли выпить лимонаду и поиграть в бильбоке.
Старина Джон подбросил шарик и угодил точно. Он хотел отыграться за
вчерашнее.
Лиленд, дернув красивым плечом, тоже подбросила и тоже выиграла.
– Настоящие искатели приключений! – воскликнул Карл Розе. Он подбросил
шарик неудачно, и Лиленд с Джоном предложили ему повторить. – Это уже будет
рутина! Ну-ка, объясни нам, когда и как она начинается!
– Она кончается, когда ты выпускаешь шарик из руки. А у него, у шарика,
у твердой и круглой массы, несущейся к цели, начинается пора приключений.
Если он угодит точно, это уже будет вторая глава его эпопеи.
Как это ни скучно, а спать надо. За металлической сеткой, в полумраке,
голые алчущие призраки принимали на ночь слабительное и снотворное.

Пока мужчины работали в конторе, Лиленд решилась, хоть здесь и легко
заблудиться, на свой страх и риск пойти к домику Аделаидо Лусеро. В лимонном
платье из толстого шелка она выглядела моложе своих лет. Платье было не от
лучшего портного, но красивое, с рукавами кимоно. Японский зонтик осенял
цветастым полушарием тускло-золотые волосы, подвязанные лимонной, в цвет
платью, лентой.
Все тут было одинаково, зацепиться не за что, того и гляди,
заблудишься; всюду лианы с изысканно прекрасными цветами, густые заросли, в
которых, как рыбы, снуют и шуршат насекомые. Вдалеке какие-то люди
опрыскивали дерево, и казалось, что это водолазы в скафандрах ведут на дне
какие-то работы. Чтобы хоть немного укрыться от зноя, они укутались в
зелень, и когда к ним поближе подойдешь, они уже похожи на ходячие растения.
Одни из них быстро надевают шланг на трубку, торчащую из бака, другие
направляют струю на изумрудные гроздья, в которых, иногда фунтов до двухсот
весу. Деревья орошает дождь “бордосского бульона”, и они покрываются
капельками голубой росы.
Лиленд пошла быстрее. Ей все больше хотелось забыться, отдаться
сиюминутным ощущениям. Вот бы встать и стоять под светлой радугой
искусственного дождика, брызжущего сквозь раскаленный воздух. Вода
вырывается из сонных труб и облаком бесчисленных прохладных капелек оседает
на деревьях, недвижных, словно зеленые солдаты под градом крохотных пуль.
Прошла Лиленд и мимо пеонов, очищавших деревья. Дереву, на котором
растут “плоды мудрецов”, угрожает столько опасностей, что два дня с утра до
вечера его осматривают дюйм за дюймом снизу вверх, а солнце льет сквозь
зубчатые листья золотистые струи.
Лиленд видела попугаев и еще каких-то медленно летящих птиц, видела
пенистые облака, видела людей, неспешно, по-кротовьи, льющих в пруды
керосин, чтобы цапли не расплодились.
Донья Роселия Лусеро услужливо и быстро подала ей стул. Самый лучший в
доме. Как же еще, когда сеньора такая вежливая, такая свеженькая, хоть и
устала по жаре, такая скромная! Хозяйка никак не могла выразить иначе свою
радость, ибо не знала по-английски ни слова, а Лиленд не знала ни слова
по-испански.
Обе они как можно выразительней глядели друг на друга, пока Лиленд не
уселась и Роселия тоже не присела на скамеечку. Что ж им делать еще? Они за-
смеялись и снова стали глядеть друг на друга, уже не испытующе, а ласково,
как добрые знакомые. Лиленд с трудом выговорила “хо-ро-ош”, имея в виду
младшего сыночка, ползавшего по полу; двое других были уже большие. Мать в
порыве нежности схватила его на руки, подняла к смуглому лицу, чуть не на
голову себе посадила, а потом изо всех сил прижала к груди.
Лиленд думала о том, как сильно разделены люди, когда у них нет, в
прямом смысле слова, общего языка. Каждый замкнут в мире своей речи. Вот
она, тайна языков, вавилонское смешение… Она положила ногу на ногу (ноги у
нее были красивые, щиколотки тонкие), вынула черепаховый портсигар и
предложила немой хозяйке сигарету. Хозяйка улыбнулась в знак благодарности и
покачала головой. . ;
Вдруг, к удивлению Лиленд, неподалеку раздался какой-то клоунский смех
– нарочитый, вызывающий, обидный, что ли… Еще больше она удивилась, когда
рядом с ними, откуда ни возьмись, появился хохочущий человек.
А-ха-ха-ха-ха!..
На нем была потертая куртка с обтрепанными рукавами и темным воротом, а
брюки – посветлей, неглаженые, короткие, протертые на коленях. Но лицо
умытое, чистое, зеленые глаза того же цвета, что и молодые листья банана,
орлиный нос, тонкие губы, подбородок заостренный, рыжеватые волосы гладко
причесаны – все дышит чистотой. Для одних он был Швей, для других – Стонер,
для третьих – Лестер Мид.
Швей, Стонер или Мид не дал убежать возможным покупательницам.
Отсмеявшись своим визгливым смехом, он показал товар. “Все для шитья!” –
сказал он, когда перестал смеяться, а потом долго молчал и так таращил
зеленые глаза, что они чуть не вылезли из орбит. “Все для шитья”, – наконец
повторил он, пристально взглянув на товар, и снова закатился смехом:
“А-хаха-ха-ха!..”
Лиленд сказала ему, что у него очень удачная реклама – он так хохочет,
словно хотел прополоскать горло, а вода оказалась горячая и он ее выплюнул.
“Все для шитья… А-ха-ха-ха-ха!..”
Он не ответил на комплимент, но все глядел на Лиленд зелеными круглыми
глазами, остекленевшими сгустками страсти. Вдруг он склонил голову –
отросшие волосы на затылке напоминали парик, – постоял так секунду, словно
на эшафоте, снова взглянул на Лиленд и засмеялся так пронзительно, что
Лиленд показалось, будто в уши ей сунули колючую проволоку:
“А-ха-хаха-ха!..” Лиленд спросила его, кто он такой. Он проглотил слюну, и
на шее его задвигался кадык, будто слова проходили с трудом. Потом он
ответил размеренно, как учитель, протестантский пастор или дипломат. Говорил
он по-английски изысканно чисто, и это вознаградило Лиленд за все утренние
тяготы. Хозяйка не понимала ни слова из их беседы. Прощаясь, он взял за руку
прекрасную миссис Пайл и произнес, как произносят почти забытые слова:
“…друг мой”.
– Так пронзительно смеялись бы змеи, если б умели смеяться, – услышала
напоследок Лиленд от странного человека, продававшего “все для шитья”. Так
пронзительно смеялись бы змеи, если бы умели смеяться… Он стоял, держась
рукой за столбик веранды. У его ног, сбоку, лежал мешок с драгоценностями –
цветными нитками, иголками, наперстками, спицами. Один ботинок нуждался в
починке. На другой спустился носок.
Лиленд попыталась улыбнуться донье Роселии. Это ей не удалось. Губы она
сложила правильно, но вышла не улыбка, а гримаса боли. Золотистыми, словно
корочка хлеба, глазами она глядела на пришельца, пока он не ушел. Он не был
юродивым, как показалось ей сперва. Кто же он? Лиленд попрощалась с
хозяйкой, все державшей на руках сыночка, и раскрыла зонтик, собираясь в
обратный путь. Швей посторонился, глядя на нее сгустками надежды из-под
светлых ресниц, сверкнул ей вслед холодными белками и двинулся в другую
сторону, смеясь нарочито, как клоун: “А-ха-ха-ха-ха!..”
Чтобы чем-нибудь отвлечься, Лиленд Фостер, прекрасная супруга Пайла,
нервно закрутила над плечом цветастый зонтик и пошла домой. Муж ее
обрадовался, что она решила не сидеть в четырех стенах, пока он служит, и
спросил, нравятся ли ей здешние места. Побудет ли она тут подольше? Чем
светится ее лицо сейчас, когда она пришла от Лусеро, закрывает зонтик и
просит виски с содовой и со льдом? Она поцеловала мужа, а потом подала руку
Карлу Розе и Эрни Уокеру, завзятому картежнику с зачесом на лбу.
Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной
встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались
споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под
изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за
изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот
они, они сами говорят по-английски живо, хоть ей и кажется, что язык их
постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который
лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в
непотребном деловом жаргоне.
После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые
жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие,
прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный
дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и
даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно
далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая
связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.
Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда
ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все.
Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя
плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в
грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей
к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.
– Гляди, Ящерка уже тут как тут!..
А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками
по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по
ним вскарабкаться. Отец ему помогал.
– Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся.
Будешь первый беззубый человек на земле.
– К нам приходила жена дона Джона, – поведала ему Роселия. – Лучше бы
ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и
она меня.
– Сесть ей предложила?
– Ну как же! Правда, не сразу… Побыла она у нас, пока не пришел Швей.
Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.
Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю
свой палец и отцовский ус.
– Ты его шлепни, – сказала Роселия.
– Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?
– Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так – нету его, а вдруг
захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда.
Свихнулся человек!
– Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто
сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта
самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут
ничего бы и не было. Они все открыли… Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл
сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.
Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам,
когда друзья прощались.
– Заходи, Лусеро, – пригласил его мистер Пайл.
Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на
прощанье. Больше всех говорила донья Лиленд, провожавшая до дверей Карла
Розе и Эрни Уокера. Когда она повернулась и пошла к лестнице, ей почудилось,
что муж и Лусеро стоят в клетке, словно птицы, одетые людьми, и клюют
воздух. Лусеро вернул какие-то бумаги, попрощался с Пайлом и встретился с
нею на ступеньках.
– Мне жена сказала, – начал он, не зная, надевать ли шляпу, – что вы
встретились с этим любезником, который смеется, как обезьяна. Попросите
мистера Пайла, пусть он вам расскажет, кто это. Нужно бы, чтоб ему
кто-нибудь вроде вас дал хороший совет. Жена говорит, когда вы с ним
толковали, он очень вас слушал. Ваш супруг вам расскажет. А то и мне, и всем
нам жаль, что он такой ходит, чуть не босой, в чужое одет, без шляпы, вроде
свихнулся…
Лиленд не поняла ни слова, хотя говорил он уверенно, как говорят те,
кто думает, что, если произносить слова помедленней, их поймут. Но муж все
перевел ей. Лусеро ушел, и она попыталась улыбнуться так, как улыбалась
донье Роселии, когда у нее вышла гримаса боли.
Потянулись дождливые дни, дождливые дни и ночи, и она сидела дома. Муж
уходил и возвращался, словно призрак в плаще с капюшоном, в сапогах, с
зонтом. Друзья куда-то делись. Засели у себя по домам, курили, читали, пили.
Звонили друг другу, и однажды под вечер позвонил Швей, ворвался сквозь
трубку, смеясь своим стрекочущим, чудовищным смехом, явился, вращая зелеными
глазами, словно статуя, научившаяся вдруг смотреть то туда, то сюда.
Лиленд увидела, какой он мокрый, хотя и смеется, и принесла полотенце,
шлепанцы, какие-то мужнины вещи. Он переоделся, взял сигарету из
лакированной коробочки, которую долго рассматривал, чиркнул спичкой и чуть
не обжег себе лицо. “Что же делать,подумала Лиленд, – если он не уйдет?..”
Ей уже не хотелось, чтобы он уходил.
Тьюри Дэзин, моложавая и элегантная чемпионка по лаунтеннису, с
маленькой, как теннисные мячики, грудью, была ужасно похожа на счетную
машину. К ней, самой главной из барышень, секретарше самого мистера Даймаса,
являлись по воскресеньям прекрасные всадницы. Жили они рядом, общались
ежедневно, но в воскресенье встречались так, словно давно не виделись.
Нелли Алькантара осадила коня, и Тьюри помогла ей спешиться. Они
проводили вместе каждое воскресенье. Сперва они дружески завтракали (ели они
мало), потом чемпионка, вступив в свои права, требовала от подруги заверений
в любви.
Тьюри Дэзин, главная из всех секретарш, была смугла, словно песок на
пляже, черные короткие волосы она причесывала на пробор и вообще походила на
мужчину. Вела она себя по-светски сдержанно, а на самом деле была хищной и
властной, как дикий зверь, и женщины, попавшие в ее орбиту, замечали
опасность лишь тогда, когда им уже не было спасенья. Воспитанность ее
уступала место обволакивающей нежности, подобной зыбкому болоту, она
плакала, источала слезу за слезой, Словно цедила. “Ох, я бедная! – хрипло
сетовала она. – Одиночество съело во мне все женское, остался мужчина. Меня
одной ему мало, ищет, как бы другими полакомиться!..”
Тьюри влюблялась в женщин потому, что жаждала женственности и, за
пределами службы, мужчин видеть не могла. Подруг у нее было много, им
нравилась ее деликатность, ее изнеженное кокетство. Хоть и похожая на
мужчину, она отличалась восторженностью и умела льстить. Словом, она была
красивой мужеподобной женщиной; в шесть утра делала гимнастику, на завтрак
ела фрукты, работала, как машина, до вечера, пообедав среди дня овощами, а
дома, на свободе, валялась, как тигрица, на тахте, поджидая подруг, из
которых сейчас ей больше всех нравилась Нелли Алькантара.
Оттуда, где строился поселок, доносился колокольный звон. Церковь еще
не достроили, но колокол уже звонил, и народ ходил молиться, хотя были и
такие, которые являлись просто поглазеть. Тут ничего никогда не случалось,
но ведь могло случиться, и тогда это нельзя было пропустить. А где же и
случаться, как не там, где пребывает бог?
Аделаидо Лусеро с женой и детьми, двумя старшими мальчиками Лино и
Хуаном и маленьким Ящеркой, тоже были тут – как им не быть, если все пришли
на площадь поглядеть, послушать, обновы показать! На углу маячили какие-то
всадники. Не иначе как из добровольных блюстителей порядка. Кто-то играл в
лотерею, деньги тратил. А на что еще деньги? Был тут и Самуэль из Чамелко, и
его невеста, поглядывавшая украдкой на духи в витрине у китайца. Какой-то
негр, а с ним еще двое поджидали, когда начнутся танцы.
Лусеро с женой и детьми зашел в парикмахерскую “Равноденствие”.
Парикмахер нахмурился, думая, что все хотят стричься, но понял, что они
пришли в гости, обнял мальчиков, а Ящерку взял на руки. Потом он предложил
всем кресла. Донья Роселия не хотела садиться там, где сидят одни мужчины, и
села на стул. А муж ее договаривался с парикмахером о земле, которую давно
мечтал купить.
– Видишь, Роселия, вот тебе и новость. Для того бог по воскресеньям с
нами. Теперь у нас будет что детям оставить. Лино и Хуан Лусеро –
землевладельцы… да…
– А знаешь, – сказала донья Роселия, вернувшись домой и ставя рядом с
мисками бобов, политых горячим перечным соусом, чашки крепкого, густого,
горячего кофе, подслащенного неочищенным сахаром, – знаешь, о чем я дорогой
думала? Им вот, при земле, будет лучше, чем нам. У нас-то ничего своего не
было, потому и мы сами не вышли в люди.
– Да, плохо, когда ничего своего нету. Кто на других работает, так и
промается всю жизнь. Вот я сколько лет тружусь, и все одно, даже хуже стало;
раньше трудились да помалкивали, а что получат, тому и рады. Теперь не то.
– Оно верно…
– Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все
уладится…
– Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.
Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно –
он еще не все дожевал – объяснил матери:
– Это мы не денег ради, это…
– Ах да! – сказал отец. – Это они из-за женщин. Сама знаешь, женщине
одной ходить опасно, того и гляди, обидят.
– Хуже всего, что начальники зазывают их обманом к себе, а там и
обижают, – горячо сказал Хуан, другой сын Лусеро, по-видимому очень
взволнованный этой низостью.
– Очень ты горюешь, сынок! С чего бы это? Скажи, я же тебе отец!
– Не в том дело, что я горюю, а в том, что всем нам горе.

IV

– Исключительно летучая жидкость… – сказал мистер Пайл, стоя лицом к
шкафу и вынимая из него флакончик бензина для зажигалки. Потом он
повернулся, и расстроенный Карл Розе увидел, что он улыбается.
Расстаться с таким давним другом, как Джон Пайл, было так больно,
словно тебе отрезают руку или ногу. Карл Розе печально ушел, попросив
напоследок, чтобы друг хотя бы не вынуждал подбросить его и вещи на станцию
в старенькой машине. Чтобы отвертеться, он нашел предлог: мотор перекалился,
прямо прыгает от пара, а пар бьет из радиатора и оседает на ветровом стекле,
никак не вытрешь. Если же плохо видно – не побеседуешь, а если не
побеседуешь – зачем вместе ехать?
Уступив этим доводам, Джон Пайл в последний раз воспользовался
служебной машиной, которую вел негр по имени Соледад. Тот знал, что
начальник уезжает совсем, и был с ним любезней, чем всегда, помогал
укладывать вещи, плащи и прочее барахло…
После развода Джон Пайл мог жениться снова. Только этим и огорчил его
развод: того и гляди, женят. Тьюри Дэзин и Нелли Алькантара пришли
попрощаться. Нелли передала с ним письмо к подруге в Чикаго. Когда машина
проезжала мимо домика Лусеро, донья Роселия не смогла скрыть печали. Она
плакала, хоть и была немолода, приговаривая: “Дай вам бог, сеньор Пайл”.
Эрни Уокер, картежник с зачесом и с вечной сигаретой из виргинского табака,
поджидал на станции. Хоть кто-то пожал по-мужски Руку на прощанье.
Джон Пайл никогда прежде не замечал, что поля так зелены, шофер так
черен, утренние облака так молочно-белы, гроздья так тяжелы, бордосский яд
так лазорев, вырываясь вверх из шлангов, и так немощны больные деревья.
В поезде он сел на единственное свободное место, рядом с толстой дамой,
чьи телеса, как бы по собственной воле, растекались и на ту часть скамьи,
где он пытался втиснуть свои кости между краем и даминым задом. В конце
концов ему показалось, будто он сам – толстый. Рядом с такой махиной кто
хочешь толстым станет.
Полдень. Жара все сильнее. Тесно. Душно. Вагон битком набит. Джон Пайл
засучил рукава рубахи. Дама два раза сладко улыбнулась ему, как улыбается
толстая школьница. Пальцами в перстнях она, словно гаммы играла, барабанила
по стеклу оконца, закрытого, чтобы не налетела пыль с гор, дрожавших от
грохота вагонов, и паровозный дым с искрами и кусочками угля. Жара была
такая, что не поговоришь, но, освежившись немного, они заговорили друг с
другом. В конце концов, судьба свела их, тело к телу, на крохотном кусочке
пространства. А что иное, в сущности, любой союз мужчины и женщины? Джон
Пайл заказал несколько бутылок пива, дама вынула из свертка бутерброды с
ветчиной, сыром, курицей и крутыми яйцами. Теперь, когда путники сдружились,
Пайл смог разместиться поудобней, высвободить кость-другую из-под груды
сала. Прочие кости так и остались на время пути мягко прикрыты жирными
телесами прекрасной спутницы.
– Езжу я по этой дороге шестьдесят раз в году, – говорила она, – и все
прошу, все прошу, чтобы для пассажиров из Мексики прибавили вагонов. А то
битком набито, жизни нет. Вы, видно, из начальства, так вот и похлопочите.
Всем польза, вам – первым, а то теряете вы тут доверие, не за что вас
любить…
Мистер Пайл не ответил.
– Оглохли вы, я вижу, от моих слов. Ладно, скажу вам, что мы вас очень
любим, нравитесь вы нам, соки сосете хорошо.
– Что до меня, премного благодарен…
– Мы вас по одному не различаем, мы вас гуртом любим, всех, кто сюда
приехал с нашим климатом схватиться, чтобы вашим, которые позже явятся,
удобно жилось. Правда, те, кто тут распоряжается, у себя поубавили бы прыти.
Но уж так оно повелось…
Здесь, на плоскогорье, деревья были молодые, листья – блестящие, с
зеленым маслянистым узором. В ветвях гулял ветер, и от этого возникало
ощущение свежести и свободы. Деревьями можно было дышать, они сочились в
ноздри, входили в легкие и возвращались снова туда, где росли. А там, на
побережье, деревья плотные, сбитые и давят зеленым тюфяком, который у цыган
вместо одеяла.
Пассажиры стали надевать куртки, свитера и пальто.
– Выйти раздетым нельзя, мы ж от моря приехали, – сказала спутница
мистера Пайла; она уже сообщила ему на прощанье, что ее зовут Галой, а
прозвали Галкой за черный цвет волос. – В отеле “Вид на Аютлу” так и
спросите Галку, и вас обслужат на славу…
Мужчина, дремавший сзади них, приоткрыл глаза и выговорил, не поднимая
головы:
– Накормят, как короля…
Она обернулась.
– Чего надо, мерзавец? Кто за язык тянет?
– Никто не тянет… – пробормотал он. Голова его лежала на спинке
сиденья, лицо было прикрыто шляпой, и дышал он с трудом.
Гала презрела его слова. Пайл спустил рукава рубахи, закрыв худые и
мохнатые руки, проверил ручной багаж, надел пиджак. Плечи он отряхнул. Вечно
эта перхоть!”
К друзьям своим, Тортонам, он ехать не захотел и остановился в
гостинице. Придвинул стул к круглому столу, покрытому скатертью (на ней,
судя по мокрым пятнам, гладили мужской костюм), и принялся вскрывать письма,
которые вез разным людям. Прежде он никогда бы так не сделал, но однажды ему
взбрело в голову вскрыть конверт, и он увидел слова: “Дурак, который
передаст тебе это письмо…” С тех пор, набирая почту “с оказией”, он
просматривал скучные письма и внимательно читал занятные.
Поправив очки, он стал читать, что пишет матери милейшая мисс Хэвишем.
Ей было под пятьдесят, она пыталась всем понравиться и вела себя как в
высшей степени воспитанная особа, но не нравилась никому – в ней было что-то
сухое, высокомерное, учительское, она не прощала малейших нарушений
дисциплины и долга. Стоило завести речь о точности, твердости,
пунктуальности и других любезных ей добродетелях, и она кривила губы (усики
она выщипывала), хмурилась, весь ее облик менялся.
Вот что она писала матери о разводе Джона Пайла и Лиленд Фостер:
“Посмотри по карте… та карта, которую я тебе послала года два назад,
и сейчас более или менее соответствует действительности. Мне кажется, на
решение Лиленд Фостер в немалой степени повлияла возвышенность, изобилующая
птицами с красивым оперением, которую ты найдешь в северной части карты.
Возвышенности, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений,
пропитывают нервную ткань испарениями, порождающими смутную печаль и
неудовлетворенность настоящим. Миссис Пайл смеялась, когда я предостерегала
ее против верховых прогулок в той местности. Но вот личность ее, казалось бы
приспособившаяся к нашим строгим нравам, сломилась. Остальное ты знаешь из
прежних моих писем. Ее соблазнил авантюрист, а бедный супруг…”
Как и положено бедному супругу, мистер Пайл почесал за ухом и стал
читать дальше.
“…бедный супруг – из тех, кто полагает, что мы, женщины, по природе
своей отличны от мужчин. Он жил в постоянном восторге и пытался вызвать
восторг в других перед так называемой эпопеей тех, кто сделал это великое
дело, силой вырвал у сельвы плодоносную землю. Когда же Лиленд увидела
воочию одного из этих людей, она, ослепленная, приняла его, не размышляя,
ибо мы, женщины средних лет, именно так принимаем тех, кого любим.
Вспоминаешь ушедшую юность, дорогая мама, и перед тобой проходит бесконечная
череда дней, когда тебе было дано любить и оставаться зрячей…”
Пайл со вкусом посмеялся. Все, что случилось, было изложено с
приблизительной точностью. Единственной новостью для него были слова о
возвышенности, изобилующей птицами с красивым оперением, где слои минералов
покрыты толстым слоем земли и растений.
Он положил на стол письмо несравненной мисс Хэвишем и принялся за
послание Нелли Алькантара, подруги Тьюри Дэзин. Мистеру Пайлу эти девицы
очень нравились: они держались в стороне, к удобству мужчин, в отличие от
прочих женщин, открыто пренебрегали сильным полом, и, беседуя с ними,
старина Джон с удовольствием чувствовал, что защищаться не надо, главное –
не надо глядеть в оба, как бы тебя не обольстили. Можно расслабиться, ничего
не бояться, словно плывешь на спине.
“Лиленд Фостер, – писала Нелли Алькантара,разошлась с мужем, поистине
очаровательным в своей беззащитности. Так думает о нем Тьюри Дэзин, которая
сейчас пылко ухаживает за мной. Видно, возвращаются времена, когда однополая
любовь считалась единственно счастливой. Жаль только, что Лиленд снова
увлеклась мужчиной и выходит за него замуж, а он порет дикую чушь о том, что
надо вернуть в мир человечность, воскресить правду… Слушать тошно! На
Лиленд приятно смотреть, когда она играет на рояле, особенно Моцарта, и
Тьюри Дэзин ревнует меня – не к Моцарту, а к пальчикам Лиленд. Кстати, из-за
моей любви к музыке вышел тут забавный случай. Возвращаясь с верховой
прогулки, мы остановились отдохнуть у одних симпатичных и честных туземцев
по фамилии Лусеро. Заговорили мы о музыке, заспорили, и я почему-то
несколько раз повторила “соль!., верхнее соль!..”. Наши дикари тем временем
таращились на нас. И что бы ты думала, когда мы поспали, хозяин ждал меня у
дверей и предложил мне поесть соленого. И смешней всего, они решили, что мне
хочется солененького, так как я беременна. У них поверье: если будущей
матери не потакать, ребенок родится дураком. Это я-то беременна! От Тьюри,
не иначе, но это уж будет, когда боги вернутся на землю”.
Прочел он еще пять писем от своих сослуживцев – из тех, кому поручено,
чтобы глупость не иссякала в этом мире. Один из них, свинцовый м-р Коблер,
порицал его за склонность к фантазиям и за то, что он держался на службе
особняком. Из этого вытекало, что Лиленд, преданная Компании, как истинная
дочь Соединенных Штатов, поразуверилась в его методах и решила искать других
путей, а какие пути находят женщины, это уж всем известно…
Мистер Пайл смял письма и выругался. В конце концов, чего и ждать от
достопочтенного хряка, который отрывает зад от кресла только для того, чтобы
пукнуть, вечно сидит, уткнувшись в счетные книги, и жена у него истеричка…
Пайл снова зажег сигарету – она погасла и висела на нижней губе, пока
он читал письма. Не ему судить сослуживцев. Он и сам написал друзьям в
Нью-Йорк, когда лекарь, знахарь или колдун Рито Перрах вылечил миссис Коблер
от истерии.
Он велел взгромоздить ее верхом на кокосовую пальму и тянуть
веревочными петлями, продетыми под мышки, но выходило так, будто она сама,
пыхтя, извиваясь и потея, карабкается вверх. И, верьте не верьте, припадков
у нее не было около года.
Когда же они начались, снова позвали Рито Перраха. Великий знахарь
понюхал больную и сказал: “Она опять хочет с бревном переспать”.
Хорошенький вид был у мистера Коблера…
Пайл изорвал все письма на мелкие кусочки. Он не хотел ни везти их, ни
оставлять у себя. В каждом из них была какая-то правда. Даже в двух
следующих, где его звали “великолепным рогоносцем” и “Отелло в пасторских
очках”, и в третьем, где говорилось, что жена его просто поменяла одного
психа на другого. Когда он собрал клочки, чтобы спустить их в уборную, его
огорчило только, что он порвал письмо о “возвышенности, изобилующей птицами
с красивым оперением, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и
растений”.
“Ничего себе, причина для развода”, – думал он, пока отбивающая запах
вода, нежно журча, уносила клочки бумаги. Потом вернулся в комнату, разделся
машинально и лег. В чемодане у него была бутылка виски. Человек, уважающий
себя по заслугам да еще проживший много лет у моря, не заснет, пока не
выпьет хоть четверть бутылки. Он попробовал виски и налил в в простой
стакан, от которого пахло зубной пастой.
Новый день – новая жизнь. Он отправился с утра в контору, оставались
кое-какие дела с начальством. Когда он шел вдоль резных панелей, мимо окон с
решетками в испано-калифорнийском стиле, ноги его утопали в сиреневых
коврах, словно его ждал сам архиепископ. Но при его появлении из-за стола
привстал человек чуть повыше его, зычно поздоровался с ним и взглянул -на
него из-под нависшего узкого лба, над которым вверх и в стороны стоял
хохолок вроде петушиного хвоста. Сзади он казался худее, чем спереди. Седая
секретарша бесшумно печатала на машинке.
Восседая под картами и красивыми фотографиями плантаций и зданий
Компании, высшее начальство громко вещало, не отрывая глаз от Пайла, кривя
губы и морща лоб под хохолком волос.
Не обращая внимания на приглушенный звонок телефона, оно взяло со стола
папку бумаг и протянуло ее посетителю. Потом повернулось всем неподвижным
корпусом, словно на шарнирах, взяло трубку длинными, утолщенными на концах
пальцами и сказало: “Алло”.
Мистер Пайл на бумаги почти не взглянул, он их знал. Держа их в руке,
он дождался, пока начальство повесит трубку, и медленно заговорил:
– Дальше нам идти не стоит. Я думаю так: если бы мы не основывали новых
плантаций, а покупали фрукты у частных лиц, это дало бы в перспективе
немалую выгоду. Условия труда меняются во всем мире с каждым днем, а у нас,
как это ни жаль, нет яда, убивающего социализм так же верно, как бордосская
жидкость убивает болезнь на деревьях.
– Прекрасно. Скоро доклад будет составлен, и мы отправим его наверх.
Туманное слово, которым начальство определяло верховную чикагскую
власть “Тропикаль платанеры”, всегда раздражало Джона Пайла, но сейчас он
просто взорвался.
– На этом вашем верху скоро узнают, что у нас творится! Тогда нам не
помогут ни угрозы, что мы уберемся, ни корабли, ни дипломаты!
– Быть может, все думают так же, но выход, как всегда, есть. Там,
наверху, сделают сперва дела срочные, а потом и этим займутся – выслушают
ваш приговор, мистер Пайл.
Старина Джон простился с начальством, которое, как-то глупо опустив
руки, осталось сидеть за столом. Нельзя терять время, беседуя попусту с
теми, кто не видит грядущей действительности, сменяющей действительность
сегодняшнюю.
Чтобы утешиться, он пошел в Американский клуб. Там он всех знал. И
бармен, и официанты сердечно поздоровались с ним, и негр-швейцар, и
распорядитель по имени Чило. Заказывать выпивку ему не пришлось. Пока он
укладывал шляпу и бумаги на большую стойку, перед ним поставили обычную
стопку виски и бутылку минеральной воды, которая улыбалась ему всеми
пузырьками.
– Горяченького поешьте, мистер Пайл.. – сказал ему бармен Хасинто
Монтес.
Друзья, встречавшиеся тут каждый день, подошли выпить и в честь
прибытия старины Джона пропустить лишний глоток. Каждый подсчитывал, сколько
они не виделись. Одни были недавно на плантациях, другие давно, и как-то
выходило из этих подсчетов, что выпить еще надо. К вечеру в зале оставались
лишь Хасинто Монтес, мистер Пайл и два-три официанта, поджидавших, когда же
уйдет последний посетитель и можно будет уйти самим.
– Вот мое дело теперь, Хасинто, – говорил посетитель, показывая бармену
стопку, словно извиняясь, что он тут пьет, когда другие служат. Он всегда
чувствовал себя виноватым, если был не на службе, словно кого-то обкрадывал.
Чтобы не молчать, Хасинто Монтес рассказал ему, что у семинарии убили
одну его знакомую. Старина Джон и ухом не повел, он наклонял свою стопку
так, что драгоценная влага проливалась.
— Бедняга! – говорил Хасинто. – Вот до чего дошла. Как безжалостно ее
прикончили!
В клубе зажгли свет. Пайл сидел, мертвецки пьяный, над полной стопкой и
лыка не вязал. Он не мог видеть стопку пустой, и в нее все время наливали;
когда же он видел ее полной, он ее выпивал.
– Я не потому пью, что это мне нравится, и не потому, что мне выпить
надо, и не просто так, а вот почему: не могу видеть полной стопки.
А выпив, он яростно стучал ею и глухо кричал:
– Не могу видеть пустых стопок. Налейте!..
Ее наполняли, и, не теряя времени, он с трудом повторял, что не терпит
полных стопок, и опрокидывал ее, заливая виски весь подбородок.
Негр-швейцар принес вечернюю газету. Там была фотография знакомой
бармена, которую убили. Бармен разостлал газету на стойке, словно простыню,
и мистер Пайл поглядел на портрет. Это была его спутница.
– Я ее знаю… я знаю, кто убил, – сказал Пайл, роняя голову на стойку.
Шляпа съехала у него до самых бровей.
Хасинто Монтес сделал знак официантам ночной смены – мол, бедный гринго
не ведает, что плетет; но ; старина Джон, как бы догадавшись об этом, встал
с трудом и велел вызвать такси. Он поедет в полицию. Он знает, кто убийца.
Хасинто Монтес как раз сменялся и предложил его проводить. Он взял
Пайла под руку. К счастью, Пайл весил мало. Невысоких пьяниц тащить легче. В
полиции Пайл сообщил все, что слышал в поезде. Некая личность, сидевшая
сзади и притворявшаяся спящей, оскорбила пострадавшую в месте прибытия,
когда поезд останавливался.
Вдруг старину Джона охватила любовь к несчастной Галке. Качая головой,
он потребовал взять такси за его счет и отвезти его в ам-фи-би-атр. Он
должен ее еще раз увидеть. То он вроде плакал, то получалось, что он икает
спьяну.
– Лучше нам поехать, – сказал Монтес приятелю, который подошел к ним на
улице. Тот тоже знал Галу.
Они поймали такси у телеграфа и погрузили драгоценный американский
товар на заднее сиденье. Монтес сел рядом, приятель – впереди.
Пайл мгновенно протрезвел, когда увидел кафельные плиты, на которых
покоилась обнаженная Гала. Угольно-черные густые волосы стали ей траурной
подушкой. Лицо ее распухло, исказилось, полуоткрытые глаза недвижно глядели
в пустоту, двойной подбородок свесился на сторону – туда, куда склонилась
голова. Под темной грудью с тугим соском начиналась рана, а ниже, к животу,
в разрезе виднелись кровь и жир.
Посетители молча вышли. Сторож – хромая химера, спрут, паук с торчащими
ложками ушей, – мелко трясясь, подхватил монету, которую дал ему Монтес, и
благодарно осклабил белые зубы.
Хасинто с приятелем отвезли мистера Пайла в Американский клуб, и к часу
закрытия он все еще пил и пил, пытаясь вычеркнуть из памяти ножевую или
кинжальную рану, которая отняла жизнь у его несчастной спутницы. Один
официант сказал, что это случилось не у семинарии, а у статуи Колумба.
Два регента в длинной, до полу, одежде, шесть мавров с хвостами и
рожками, осел со слона величиной и сам он, обнаженный, с тазом в руке. Это
был сон. Ступни – лопаты с бахромой, колени – вздутия ствола. За ним едет
секретарша высшего начальства верхом на смычке. Два чемодана, двадцать
чемоданов, тридцать. Нелегко путешествовать, когда ты не частное лицо, а
представитель театральной труппы. Он прыгнул с трамплина в пересохший пруд и
не попал. Этих, которые наверху, не видать, а все же, прежде чем оторваться
от трамплина, он воплощал их на плантации. Как-никак он, Джон Пайл, был
одной десятимиллионной этих, “верхних”, тридцать шесть лет, три месяца,
двадцать три дня. Недурная тактика – одно противопоставлять другому. Народ
ее очень любит за простоту, Черному противопоставишь белое, грязному –
чистое, гнусному – прекрасное. Вот, например, начнем таким манером: “Ваши
дома – четыре метра в длину, у них одни сады метров по четыреста. У вас нет
ничего, у них всего много. У вас женщины ходят в грубом белье, у них – в
шелковом, тонком, как бабочкино крыло. Не вы одни – шелковичные черви и те
на них работают! SOS! Пришлите поскорей десять броненосцев, шесть линкоров,
девять торпед, чтобы сокрушить возмутительную мысль о шелковичных червях!
Да, пойти за судьей, статуя Колумба скажет, кто Галу убил. На что Колумб
Америку открывал, если такого не знает? Ее убил человек, у которого одна
рука и один рукав. Нож он держал рукавом. А Гала рухнула наземь мешком
черного песка…”
…Он долго лежал, проснувшись, и не знал, где он. Свет лился из окна,
но комнаты он не узнавал. Вот постель, вот пледы, рядом – столик, а где это
все – неизвестно. Только не в его сне, а в каком-то доме, в здании каком-то.
Судя по мебели, в гостинице. На вешалке – его шляпа. Он решился позвонить,
пришел слуга. Это был отель “Метрополия”.
– “Метрополь”? – спросил он для верности.
– Нет, сеньор, – отвечал слуга, – “Метрополия”. Тут было вроде получше,
чем в той, первой. Надо бы
послать за вещами. Надо заплатить. Пошлите кого-нибудь. Так сказал он
слуге и, оставшись в одиночестве, пробормотал: “Судьба занесла меня сюда,
тут и останусь, жаль, портфеля нет, забыл, видно, в клубе”.
Слуга сообщил, что его, Пайла, привезли под утро, часа в три, какие-то
Люди, говорившие по-английски, и заплатили за ночь. Пайл натянул плед на
голову и заснул.
Обо всем этом он рассказывал днем своему другу Тортону. И Тортон, и
жена его очень обижались, что он не поехал прямо к ним. У них ведь всегда
есть место для друзей, а накормить всего легче: только плесни воды в бульон.
Пайл неуверенно извинился и наконец решил сказать все прямо:
– Я не хотел к вам ехать. Вы люди добрые, но взглядом вы все равно
спросили бы меня про Лиленд, а мне тяжело о ней говорить, даже и взглядом.
Она от меня ушла, и теперь я до самой смерти буду один.
Потом он ушел в свою “Метрополию”, уговорить его не удалось. Тортоны
проводили его до ворот сада и шли обратно, как с похорон.
Наконец Тортон сказал:
– Просто не верится!.. Лиленд влюбилась в этого чудака и ветрогона.
Такая уравновешенная, такая красивая женщина – и вот голову потеряла…
Джон Пайл прислал из Нью-Йорка открытку на рождество и Новый год, и
больше никто о нем ничего не слышал.

V

Клещеватый вернулся домой совсем другим и охотно показывался маловерам,
которые пророчили, что он в больнице умрет. Ему стало настолько лучше, что
он мог обуть башмаки – парусиновые, правда, но все же настоящие. Прежде он
оборачивал ступни все новым и новым тряпьем, и, поскольку ему становилось
только хуже, со временем у него на ногах образовались настоящие подушки.
Крестная Лино Лусеро Сара Хобальда обожгла ногу полвека тому назад,
прыгая через костер в Иванову ночь, и до сих пор не забыла, как раздулась
ступня и как мучились и бились родители, чтобы она не осталась калекой.
Поэтому она понимала, какая мука, когда болит не одна нога, а обе, и теперь
хлопала по спине героя дня, поздравляя его с чудесным исцелением.
Когда ее имя и фамилию произносили в одно слово –
Сарахобальда,получалось страшно, и она впрямь становилась одной из
опаснейших женщин в округе. Все боялись ее, хотя никто не знал, почему
именно.
Клещеватый порылся в холщовом мешке, где лежали подарки, и вынул
несколько стручков ванили. У Сарахобальды были темные, как ваниль, глаза.
Она понюхала подарок и, блеснув безупречными зубами, поблагодарила сеньора
Бласа за любезность.
– Клещеватый Блас здоровый вернулся, – кричали в ухо глухому Амбросио
Диасу, который явился в эти края обутым, а теперь, при бедности, ходил
босым.
Сеньор Амбросио Диас отправился в “Семирамиду” к Лусеро, чтобы увидеть
чудо воочию и потрогать его собственными перстами. Он увидел, потрогал и,
цедя смешок сквозь серые, как тряпка, зубы, спросил, нет ли такого
лекарства, чтобы у него сами собой выросли башмаки.
– Пошел ты к черту! – отвечал Клещеватый, но слишком тихо, и гость не
понял толком, куда ему идти.
Хозяйка, сеньора Роселия Лусеро, и супруга Клещеватого, ее мамаша,
приготовили прохладительный напиток для тех, кто пришел посмотреть, как
исцеляются от парши.
– У тебя ведь парша была… – утверждала супруга, забывшая о том, как
она голосила, когда прежде, до отъезда дона Бласа, кто-нибудь не то что
говорил, а намекал на паршу.
– Это все клещи да водка… – твердила она повсюду, чтобы народ знал:
супруг ее страдает только от водки и клещей.
Теперь, когда он исцелился, она не ведала ни клещей, ни водки, одну
паршу. Она очень ею гордилась – еще бы, это вам не кот начхал, паршой болел,
говорят, сам Филипп II! А потом, она не заразная, верьте не верьте. Я вот с
ним жила, как жена с мужем, и хоть бы что. А главное, мало кто вылечивается,
мой-то – первый.
Сарахобальда со вкусом пила прохладительный напиток. “Говорят, вчера
вечером десятника чуть не мертвого нашли, лошадь его залягала”, – сообщил
кто-то. Напиток был из дыни, и Сарахобальда, услышав эти слова, проглотила
несколько косточек.
Только она заметила, что через комнату пронесся испуганный взгляд
девицы, которой не под силу скрыть свои чувства; только она увидела, что
одна гостья вся дрожит, и поглядела на нее холодными черными глазами, как бы
говоря: “Что, рада? Ходи к нему в больницу, сколько тебя пустят, ухаживай за
ним, лелей его. Теперь он твой. Дорого это обошлось, а твой, ничего не
скажешь!”
Аделаидо вернулся поздно, он как раз навещал одного из своих
десятников, которого лягнула лошадь. За хозяином шли его старшие сыновья.
Они были совсем большие, но еще стеснялись взрослых.
– Идите, не робейте! – говорил отец, чуть ли не подталкивая
Хуана.Поздоровайтесь с дедушкой, и с сеньорой Сарой, и с сеньором Амбросио,
и с Паблитой… А что это Паблита уходить собралась?
– И то! Трое мужчин ее, видать, испугали…
– Особенно старший, верно, Роселия?
Сарахобальда знала, куда спешит ее клиентка. Любить мужчину накладно.
Сколько ни ходи, все мало. Этого дурня пришлось с лошади сбросить, чтобы
меньше о себе понимал. Несчастная девица сохла по нему, а он – хоть бы что.
Однако на все есть управа. Пострадает и одумается.
– Да тут совсем сахару нету… – говорил Лусеро.
– Тебе бы все чистый сироп, – отвечала жена, глядя, где сахарница,
чтобы подсластить питье.
– Умру, черви спасибо скажут, сладенького поедят.
– Не много им достанется.
– Обида меня изъела. Вы подумайте, что тесть со мной сотворил! Женил
насильно на дочке своей…Роселия сердито и нежно покосилась на мужа. – Ну и
тайну свою рассказал: как он пальцы вычернил, липким смазал, чтобы все
думали, у него парша, и носились с ним, жалели… А потом отыскал он лекаря,
чтобы тот ему платил за чудесное исцеление.
– Если я совсем вылечусь, он меня в Париж повезет, во Францию. Без меня
кто ему поверит! Сколько он такую паршу ни изучай, все ни к чему. То ли
дело, когда я при нем!
– А меня, значит, псу под хвост… – подхватила его супруга. – Кто тебе
дочку вынянчил? Кто тебе всю жизнь твои ноги нянчил? Вылечился, важный стал,
теперь только с врачом и ездить.
– У нас тут, – сказал Лусеро, – только самый главный начальник ездит со
своим врачом.
– Считай, стало два начальника. Ваш-то врачу платит, а я – денежки
беру!
– Ты бы мне рассказал про эти его тайны, а то жила, жизни не видела, в
поселок некогда сходить порастрястись.
– Свинья наш куманек… – со значением проговорила Сарахобальда.
Лино и Хуан напились до отвала дынного питья и пошли расседлать коней,
дремавших в райских кущах, где их жалили жаркие слепни.
Мать чуть не плакала, когда их видела. Старший, Лино, уже хорошо читал.
Второй, Хуансито, поотстал немного. Нелегко их тащить, жизнь тяжелая. Вот
хоть поселок – не было его, а теперь пухнет и пухнет, как отцова гнилая
нога. Весь прогнил, разит от него, и грехов в нем не прибавляется, потому
что других и на свете нет. Что ж, бог ему судья. Только жаль, Аделаидо
пускает их туда на гулянье. Гулянье – будто бумага для мух: сладко, а
ядовито.
Сарахобальда стала прощаться, довольная и питьем, и печеньем, и
ванилью, которую ей привез, не забыл, сеньор Блас, услужливый, как
состарившийся любезник.
– Увидишь, – сказал он ей, – мы с тобой еще спляшем в поселке!
– Давай, давай. Я платье пошью, не так же идти, что люди скажут и
твоего зятя начальник, который с врачом ездит.
Все засмеялись. Ну и забавница эта Сарахобальда, подумали хозяева. Но
что-то в ней такое, непонятное… “Гниль завелась, как у тестя моего было”,
– размышлял Аделаидо Лусеро.
Вернулись Лино с Хуаном, звеня шпорами. Выпили еще водицы и легли,
каждый на свою кровать. Гамак на дворе качался пустой. Лусеро с Роселией
считали монеты, надо было за землю вносить. Они купили ее в рассрочку.
– Вот увидишь, – говорил Аделаидо жене, – я тебе всегда говорю и сейчас
повторяю: рад я, что Лино с Хуаном сами будут бананы выращивать. Я только
одно и хочу им оставить – независимость. Такой я отец. Не нравится мне,
чтобы моими сыновьями распоряжались… Мы как раз говорили с мордатым
Сальдиваром…
– Этот с нами не очень-то…
– Для меня, Роселия, главное наследство – свобода. Не пойму, как это
отцы, которые сами под другими ходили, не заботятся о свободе для своих
детей. И ты мне не говори, что служба – не рабство! Еще и самое худшее. Ох и
хочу я, чтобы у них была своя земля и они бы ею жили, ни от кого не
зависели! Бедные, зато свободные…
– Вот Кучо тебе передал, что многие бы хотели приехать бананы тут
растить.
– Хорошо бы он сам приехал… Да нет, крестника своего шлет, как бишь
его?..
– Не знаю, тебе ведь сказали.
– Ну забыл. Он к нам и приедет.
– Кучо хороший был друг…
– Да уж, Сальдивару не чета. Тот вроде бы мерзавец… Прости меня,
господи, а сдается мне, что чахотка Кучо доконала.
– Я его не видела, но ты мне говорил, он очень сильно болел. Кашлял он,
а это не к добру, особенно тут, у нас.
– Мы с тобой познакомились, когда я Кучо провожал. Шел я со станции,
повстречал отца твоего и попался…
– Совести нет!
– Что ж, разве меня не силой женили?
– Так ты же меня обидеть хотел!
– Ах ты, ах ты, все того хотят, да не всех за это женят!
– Что ж, иди, не держу…
Аделаидо, улыбаясь, считал, сколько надо еще внести за землю. Сыновья
его храпели. Скоро заснула и жена. Только он все складывал и умножал –
сколько они посеют и сколько гроздьев соберут, и сколько им заплатят за
каждую гроздь.

VI

Кучо повстречал своего крестника Бастиансито и, сильно кашляя, сказал
ему своим больным голосом несколько слов. Если бы слова эти рассыпались в
воздухе, словно комья сухой земли, рассыпающейся пылью, они все равно
остались бы навеки в сознании Бастиана, и он с этой поры мог услышать их,
как только хотел.
– Ты не скот, Бастиансито, чтоб работать, когда земля уже не родит!
Нечего тебе тут торчать, как твои старики, еле-еле зарабатывать на жизнь и
дубы на дрова вырубать. Ты посуди, что тебя ждет? Старики совсем ослабели,
они рубят дровишки на продажу, а ты, Бастиан…
Бастиан шел один по лесу и тщетно оглядывал овраги и пригорки, чтобы
выискать возражения на доводы крестного. Он бы холм руками вырвал, если бы
мог сказать; я живу тут ради… Но он не мог даже сказать, что остается
здесь, потому что он здешний,крестный считал, что человек – оттуда, где
земля к нему добра, а эти земли среди обрывов были недобрыми ко всем. Нельзя
было и сказать, что у родителей тут кое-что имеется – поля их выгорели,
камни искрошились, вся земля пошла прахом.
Бастиан ударял себя кулаком по голове и топал ногой, чувствуя, что
блестящий взгляд крестного разделил его надвое: с одной стороны, он жалкий
нищий, с другой – презренный трус.
Думать об этом он перестал, когда увидел вдалеке лошадь, а на ней
какого-то всадника. Они быстро приближались, и наконец он всадника узнал –
это был его дядя по имени Педро. Дядя подъехал к нему, похлопал его по плечу
и спросил, что он делает.
– Теленок сбежал, дядя Педрито, я его ищу. А вы куда едете?
– К твоим еду, Бастиансито. Выехал с утра пораньше, чтобы повидать
твоего отца до полудня. Он меня ждет, я ему вчера передал, что буду. Ну, я
поехал, там увидимся, а сейчас дай тебе бог теленка найти. Всадник пришпорил
коня и исчез в облаке пыли, за неживыми грязными деревьями, похожими на
пружины из старого матраса.
“Дядя Педрито! – думал Бастиан, глядя вслед всаднику. – Вот как тут
живут… Ничего не делает, только старится да плодит детей от тети, и не от
нее одной”. Больше выдержать он не мог. Махнув рукой на теленка, он побежал
через поле к дому крестного. Он, он сам, Бастиансито Кохубуль, будет
несмышленым теленком, если останется здесь.
Бастиан шел впереди, жена – за ним. Долговязый Бастиансито Кохубуль шел
и шел большими шагами, жена, мелко семеня, поспешала за ним. Остановились
они далеко от пустого дома, на повороте дороги. Надо было разжечь огонь,
сварить кофе. Занималось утро. Бастиан побежал по тропке на дно оврага
набрать воды из речки. Жена пока что собирала сухие веточки, искала спички.
В корзине было все: и кофе, и спички, и сахар. Когда огонь разгорелся, обоим
стало веселее. Они не сказали об этом друг другу, но оба это знали. Вскоре
закипела вода в котелке. Тогда жена бросила туда горсть кофе, а потом
подлила холодной водицы, чтобы осела гуща. Так любил Бастиансито. А он вынул
из котомки куски лепешек и немного постного сыра. Оставшейся водой они
залили костер и пошли дальше. Кого оставили они позади? Родителей, кого же
еще! К кому они направлялись? К другу крестного. Что взяли с собой? Немного
денег, чтобы купить земли у моря… себя самих: он – крепкого парня, который
легко взваливал на спину тяжелый мешок, она – себя и еще кое-что. Женщины,
бывает, берут всякое, и сами не знают о том. И мужчины тоже. Нет, то –
другое! У мужчин это всегда с собой, а у женщин – только тогда, когда они в
таком положении, как Гауделия Айук Гайтан, жена Бастиансито.
Они решили, по совету крестного, купить земли и выращивать бананы. У
бананов, говорил им Кучо больным голосом, невесело смеясь, у бананов листья
как листки золота. Вроде бы тростина, на которой одежду вешают, и вся, ну
прямо вся в таких листках. Вот что такое банановый лист. А гроздья –
потяжелее листьев, как будто золото спрессовали в зеленоватотусклые слитки.
Самое трудное было проститься с родителями. Бастиансито и Гауделия ушли
к ним в субботу и пробыли до вторника, а потом вернулись в свой дом, где
теперь уже никто не живет. У стариков Кохубуль они провели дня два.
Бастиан-старший говорил глупости, о болезнях толковал, о бедах. Когда сын
уже уходил, он поднес ему рюмочку водки. У родителей жены, Айук Гайтанов,
они были недолго. Там им дали пива. Они выпили за здоровье всей семьи и за
счастливый путь.
У Айук Гайтанов молодой Бастиан отвечал на все вопросы твердо, как
человек, который знает, чего хочет. Разыщу такого Лусеро, он крестному
большой друг, посмотрим с ним, как там купить земли, посадить бананы. Все,
что тут у нас было: всю скотину, все, что в амбаре оставалось, инструменты,
упряжь, шесть телят, коров, – мы с Гауделией продали, и неплохо, но тратить
деньги не будем, прибережем, чтобы землю купить. Братья Гауделии ругали
Бастиансито за глупость. Выдумщик ты, твердили они, пока курили перед
прощаньем, уже в шляпах, и сплевывали на землю.
Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе,
они в тот день не проглотили ничего. Он – впереди, она – сзади пересекли они
город, почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и
направились прямо к кассе.
Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее
мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с
одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы
присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели
друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть,
они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную
скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.
Они вышли затемно, озябли, проголодались, их клонило ко сну, но ни он,
ни она не говорили ни слова. В вагоне второго класса, где они нашли себе
места, вернее – место, одно на двоих, царил полумрак и пассажиры не
различали лиц друг друга. Смутно виднелись лишь фигуры, фетровые шляпы,
плетеные шляпы – этих было больше. На каждые две босые ноги – плетеная
шляпа. На каждые две обутые – фетровая. Поезд тронулся; какие-то люди
снаружи раскачивали фонари, светившие белым, зеленым и красным светом.
Гауделия зевнула, укуталась в шаль и примостилась поудобней, рядом с
каким-то старичком, от которого несло скипидаром. Бастиан и видел ее, и не
видел, но зевнул вслед за ней. Военный, сидевший перед ними, встал, чтобы
размять ноги, и у него чуть не упал револьвер, а он подхватил его, словно
вывалившуюся кишку.
Когда миновали пригород, поезд пошел плавно, словно все его части
сработались, чтобы катиться совместно в одну сторону долго, часами, всю
ночь.
Гауделия заснула у мужа на плече. Бастиан не спал – боялся, что деньги
стянут. Он вглядывался в полумрак вагона или глядел в пол, будто видел, как
там, внизу, убегают назад рельсы, шпалы и земля, и слушал, как жует свою
жвачку железо, жадно пожирает пространство, оставляя по себе темный навоз
уходящего во мрак полотна.
Пассажиры чесались – шурух-шурух-шурух. Кто храпел, кто просто дышал,
прикорнув на жестком сиденье, и воздух становился все тяжелей, разве что
дверь откроют и потянет ветром с поля. Шел… а кто его знает, который шел
час!
Поезд остановился, засвистел – какие-то вагоны отцепили, не то
прицепили – и двинулся дальше. Кости заныли от утреннего холода. Бастиан
храпел, закинув голову на спинку сиденья и приоткрыв рот. От свистка и он и
жена проснулись. Зазвенел колокол, а поезд уже останавливался у станции.
Бастиан выглянул в окно, и глаза его мигом пропитались лиловой, сиреневой,
голубой, розовой, золотистой влагой. Влагой и светом. В этот час влага и
свет едины. Бастиан увидел незнакомые листья, бахромчатые, сердечком, и
другие, тигровой масти, и еще какие-то, с красным пятном, похожим на
звериное сердце. Бананов не было нигде, не было листьев, подобных листкам
золота, за которыми они с Гауделией и поехали по совету крестного.
Они вышли и постояли на перроне, пока паровоз полз набирать воду. Из
большой воронки высунулась воронка поменьше и утолила его жажду. Паровоз за-
пыхтел белым паром, расчихался и, проходя мимо них, окутал их облаком, от
которого вся их одежда намокла.
Они спросили, как пройти к плантациям, и – Бастиан впереди, жена сзади
– пошли сквозь рощу. Им сказали, что так надо идти. С деревьев взлетали
кровавые и огненные птицы, и Бастиан объяснил жене, что их называют
кардиналами. Другие птицы, вроде сизых голубок с черным хохолком и золотыми
глазками, и большие попугаи, и множество попугаев маленьких, летали, словно
листья, с сейбы на сейбу.
По обеим сторонам шел лес. На дороге уже появились рабочие, и телеги,
запряженные волами или мулами, и всадники на резвых конях. Бастиан с женой
прошли немало, пока не спросили какого-то рыжего человека, где тут такое
место – “Семирамида”. Он им все объяснил. Это еще не близко, но дорога ведет
туда. И они пошли дальше, Бастиан – впереди, жена – сзади.
Лусеро, вот как зовут того, кто дружил с крестным. “Семирамида. Сеньору
дону Аделаидо Лусеро”- было написано на конверте, который бережно нес сеньор
Себастьян. Кучо дал им письмо. Там сказано, что они хотят купить землю и
выращивать бананы.
– Се-ми-ра…
Бастиансито не договорил и замер вместе с женой, разинув рот. На них,
больно хлеща, посыпались, полились дождем ярко-зеленые листья, и цвет был не
такой, как дома, не такой, как лес или попугаи. Зелень моря смешивалась в
нем с той зеленью, что рождалась вверху из золотистого света, из глубокого
сочного света, из морского, зеленого, изумрудного света, падающего вниз.
Солнце словно лилось сквозь порванный шелк и створоживалось алмазами в
негустой тени. Справа, слева, повсюду росли бананы, недвижные и шевелящиеся,
осеняя путь к “Семирамиде”.
Бастиан и Гауделия согласно взглянули друг на друга. Крестный не
обманул. Именно об этом рассказывал он своим больным голосом, когда говорил
им, что в банановой роще – как в море, где нет ни рыбы, ни воды, а все же
это море, море, и колонны стволов рассекают мечами огненный воздух, а
наверху сверкают оперенные стрелы листьев, нежных, как сон, свежих, как
живительная ткань, которая затягивает раны. И сами банановые деревья
живительны, как эта ткань.
Лусеро… “Семирамида”… Наконец они встретили того, кого искали. Он
ехал верхом на работу. Чтобы тень не мешала ему читать письмо от Кучо, он
сдвинул шляпу со лба.
– Так, хорошо… значит, приехали… очень хорошо… приехали… так…
Говорить удобнее дома. Он показал им, куда идти.
– Идите вот тут, где листья шевелятся, – а листья, надо сказать,
шевелились, и шевелились, и шевелились вперед по дороге на километр, не
меньше, – от перекрестка сверните направо, и скоро будет пригорок. Это и
есть “Семирамида”. Она наверху. Там мой дом стоит. Скажите жене, что мы с
вами встретились, потолковали и вы от Кучо. Я к обеду вернусь, и мы все
обговорим.
Пока он читал, Бастиан глядел на него. Гауделия тоже на него глядела,
пока он объяснял, куда идти. Он им обоим понравился. Значит, и тут крестный
не обманул. Сказал, что друг его человек хороший, и вот он хороший и есть.
Себастьян Херонимо Кохубуль (а теперь, когда сын вырос, – дон
Бастиан-большой) заглянул к родителям невестки, Гауделии Айук Гайтан, чтобы
с ними потолковать о том, как нежданно снялись с места их дети и поехали на
побережье счастье искать. Братьев Гауделии не было дома, старики сидели
одни, когда дон Бастиан пришел к ним и хрипло заговорил:
– Сказали, на поезде поедут. С них, с отчаянных, станется… Я им
толковал, что человек, который не на своей земле сеет, как на своей, снова
как дикий становится, приключений ищет. Нехорошо их искать на чужой земле,
если у тебя свое добро есть.
Теща Бастиансито, мать Гауделии, сдвинула брови, чтобы лучше видеть, и
что-то пробормотала, а муж повторил это, не разжимая губ, громко, словно бы
в рупор. С тех пор как поженились, они всегда так разговаривали, непременно
вместе: она пробормочет что-нибудь, он громко и ясно повторит.
– Да они и нас не пожалели. Правда, мы-то им сказали, что в их годы так
же сделали бы, на побережье платят хорошо, лучше, чем тут, у нас ведь ничего
не наживешь, только разоришься. Бастиансито вроде говорил, земля в тех краях
чуть не даровая, и всего дела лес повырубить, выжечь, шестов настрогать для
подпорок, поле пробороздить и рассаду посадить.
– Говорить-то говорил, а кто его знает, так ли это. Сказать легко, а на
самом деле там и жара большая, здоровью вредит, и звери ядовитые укусят, не
дай бог, а человек весь раздуется, как жаба. У нас жары нету, я так скажу,
голодать не голодаем, воду свежую пьем, а у моря, когда солнце печет, они по
ней стоскуются.
Старики помолчали. Теща Бастиансито похлопывала себя худыми, словно
тростины, руками по слабым старческим ногам. Потом, все похлопывая, она
заговорила, а дон Бастиан тем временем доставал связку сигар из кукурузных
листьев, чтобы самому покурить и родню угостить.
– Прости меня, господи, это им Кучо голову задурил. Он и сказал, что
бананы эти покупают прямо тут же иностранцы и платят золотом. Такие сказки
им плел, горбатый…
– Кучо мне кум, Бастиансито он крестный, а все же… – начал дон
Бастиан, поднося сигару, которую он уже раскурил, к сигаре свата, но тот
перебил его и сказал, прежде чем закурить:
– Чахоточные вечно выдумывают. Они все так, больные, мерещится им…
– Одно мы знаем: дети-то ушли… – проговорила хозяйка, и голос ее был
словно влажный пепел. Сигару она сосала, жевала губами и беззубыми деснами.
Солнце уже пекло, и сухие деревья чуть не горели в полуденном зное, как
табачные листья.
Гость долго и медленно курил, глубоко затягиваясь, а потом собрался
уходить, но тут вернулись братья Гауделии – Хуан Состенес, Макарио и
Лисандро. Они приехали верхом, еще в седле поздоровались с доном Бастианом и
сказали, что им встретился какой-то пеший человек, который нес ему письмо от
Бастиансито.
Под полуденным солнцем еще печальней и пустынней были земли, высосанные
посевами. Деревья тут вырубили, и хорошую землю размыло, остались камни да
известь, голые овраги и, в знак беды, печи для выжигания извести.
Братья Айук Гайтан сказали дону Бастиану про письмо, спешились,
привязали коней и, один за другим сняв шляпы, скрестили руки и поздоровались
с отцом и матерью, а старый Бастиан, не задерживаясь, пошел искать
письмоношу.
Вскоре Хуан Состенес, а за ним Макарио и Лисандро пришли к Кохубулям
справиться, что там еще в письме. Таким хитрым способом они давали понять,
что немного уже знают. Но сеньор Бастиан, человек дошлый, тут же их оборвал:
– М-м-м… Мало там чего…
– Отец велел нам, – сказал Хуан Состенес, парень кривоногий и
большеголовый, – чтобы мы ему весть принесли, здорова ли сестрица, и как там
Бастиансито, и нашли они работу или нет…
– М-м-м… Все у них хорошо, не болеют, крыша над головой есть. Я лучше
сам поеду к отцу. Или вот как: мне в село надо, так вы ему скажите, чтоб он
меня у мостика поджидал, я там поеду…
– Бедная сестрица! – воскликнул Лисандро, прибивая сестриного свекра
гвоздями черных глаз и молотком сердитого сердцебиения к воображаемому
кресту, на котором, по его мнению, тому следовало бы провисеть всю жизнь. И
еще нагло добавил:- Хоть вы и не виноваты, а бедная она, бедная.
Кривоногий, коренастый, большеголовый Хуан
Состенес ушел; за ним, сказав свое слово, и Лисандро, а потом и
смугло-зеленый, словно бутылка, Макарио. Когда они удалились, дон Бастиан
встал в дверях, качая седой головой – седые пряди падали ему на лоб, – и
развздыхался.
– Как же, все им скажи… Да ни за что на свете…
По дороге в село дон Бастиан увидел у моста, переброшенного через
каменистую речку, невысокого человека, а подойдя поближе, узнал свата. Тот
поджидал его. Иногда дон Бастиан забывал, как того зовут. И сейчас вот
забыл. Как же зовут Айук Гайтана? Подъехав вплотную и наклонившись к нему в
седле, он вдруг припомнил: Тео.
– Заждались меня, дон Тео, а я… – вежливо начал он. – Не думал я, что
вы так рано выйдете, и долго бумажки одни искал…
– Как они мне передали, я сразу пошел, думаю, скорей об дочке узнаю.
Непонятно что-то с этим письмом, забеспокоился я, может, им плохо, а вы
ребяткам не хотели сказать…
– Вот письмо, дон Тео, вон оно, тут…
– Слово – одно, а правда – другое, она похуже, дон Бастиан. Бывает,
слышишь что-нибудь или читаешь и думаешь: был бы мост вроде этого, через
речку из слов, на ту сторону… Да вы не сходите с коня, я и сам пойду чего
купить, дома нужно… свечек там, мучицы, соли…
Маленькое селенье – соломенные хижины, укрывшиеся под деревьями,словно
спускалось к речке, чтобы вымыть ноги, выстирать тряпки, разложенные на
берегу. На главной улице, крутой и мощеной и названной в память страстей
господних, находились торговые заведения. В облупленных домишках, похожих на
скорлупки окаменевших яиц, продавали преимущественно водку.
– Хотел я вас рюмочкой угостить, мы бы и письмо почитали, читайте вы, я
его наизусть помню. Пришлось шестьдесят с лишним раз прочитать…
В кабачке свисали с потолка бамбук и серпантин – наверное, здесь
готовились к празднику. Старики сели к столику, чтобы прочитать письмо.
Перед ними стояли две стопки водки, принесенные служанкой, и тарелка со
щепотью соли и тремя ломтиками зеленого манго.
Дон Бастиан вынул письмо Бастиансито из жестяной трубочки, в которой
носил свернутые бумаги, и протянул его дону Тео Айук Гайтану. Старый Айук
взял письмо, положил ногу на ногу, одну слабую старую ногу на другую, и
потянулся за рюмкой, чтобы выпить, прежде чем приступить к чтению. Вроде бы
дурных вестей быть не должно. Дон Бастиан искоса глядел на него, чтобы
увидеть, как заиграет радость в его морщинах.
– “Мак-ка-ве-и…” – разбирал дон Тео. “Маккавеи”. И как только
вспомнил, что это место зовется “Маккавеями”? Невеселое имечко – так и тянет
забыть. А вот они, молодые, ничего не забудут. Значит, “Маккавеи”,
сеньору… дону… дону… дону…
– Особенно все помнится, дон Тео, когда уедешь подальше. Блох и тех
припомнишь, и где они тебя кусали…
– “До-ро-гие ро-ди-те-ли… кланяемся вам, – то про себя, то вслух
читал дон Тео, – и надеемся, что все у вас по-старому. У нас божьей милостью
все хорошо, и я вас прошу, покажите письмо родителям моей жены, чтобы они
про нас знали, и поклонитесь им от нас. И еще хорошо, если ребята, братья
Гауделии, тоже приехали бы сюда, к нам. Тут очень много земли, прямо стыдно
на ней не сеять. Мы уже купили участок и дом почти что построили. Само
собой, денег, что я выручил за дрова, хватило лишь на половину участка, а
больше я рассказывать не буду, пускай ребята приедут и сами подивятся. У
Гауделии уже много кур, с полкурятника будет. Она вам очень кланяется.
Повстречаете крестного, скажите, что сеньор Лусеро, к которому он нас
послал, очень нам помог, не знаем, чем и отплатить ему, и жене его, сеньоре
Роселии, и деткам, Лино и Хуану, они уже совсем большие. Крестный их не
видел. Мы купили участок рядом с их семейством, и все вместе работаем. По
другую руку и позади нас земля одних иностранцев, она – донья Лиленд, он –
дон Лестер. Мы с ними подружились, они тоже бананы разводят…”
– Дон Тео, – перебил дон Бастиан, уже увидевший, что старик
рад,пойду-ка я бумажки свои отнесу. Письмо вам оставлю, только сыновьям не
давайте, еще поедут туда…
. – Да пускай их! Лучше смолоду удачи искать. А то что мы тут живем,
маемся… Одно слово, что сыновья мои землей владеют. На самом деле
дровосеки они.
– Ох, дон Тео, и что вы только говорите!
– Правду говорю. Кто живет, где родился, хоть и жизнь у него как у
дохлой курицы, – глупый человек. Думает, значит, нигде ничего получше и
нету…
Спустился вечер. В селенье загорелись два-три огонька, незаметных, как
и домики. Река, сжатая скалами, шумела во мраке, будто пьяный.
– А Педрито все у нас, – сказал дон Бастиан, вернувшись домой.
– Да, все не еду, тут такое дело…
– Какое, Педрито?
– Такое…
– Скажи нам, Педрито, родные ведь, не кто-нибудь.
– Да вот дочка моя, которая за Губерио…
– За Губерио у вас Мария Луиса…
– Представь себе, она уже было поправилась, да вот Губерио… денег не
платят там, куда он носит дрова; он ведь дрова рубит и носит.
– Кому говорить, Педрито! Я сам бумажки носил, а на них и не взглянули.
Ничего не дают за эти земли, выжжены они, голые…
– Дрова хоть денег стоят…
– Уголь дороже, Педрито, но его индейцы жгут, тут работать надо, а мы
вот дрова рубим, это дело немудреное, на то мы и зовемся арендаторами, чтоб
дрова рубить…
– Хотел бы я…
– Так уж оно повелось, Педрито, коня не расседлывать, он-то всегда
готов работать, а мы лежим- брюхом вверх, или беседуем, или в карты
играем…
– Ну, дай мне воды попить…
– Ладно, Педрито, дам, только я очень расстроенный, что денег за
бумажки мои не дали, и у тебя вот беда, с дочками твоими, хоть они и вроде
самостоятельные.
Тут пришла мать Бастиансито, донья Никомедес Сан-Хуан Кохубуль. Голова
у нее была замотана платком, плечи прикрыты вязаной шалью – она вечно зябла,
– нижние юбки шуршали, а золотые, с медным отливом, кольца сверкали на
толстых грубых пальцах.
– Слава святому причастию! – сказала она. В руке у нее была свеча, она
искала подсвечник, чтобы ее поставить.
Мужчины сняли шляпы, опустили головы и повторили коротенькую молитву.
Хозяйка же поставила свечу и поздоровалась с ними.
– Так я водицы принесу, Педрито… – сказал дон Бастиан, направляясь к
кухне.
– Не бери у него, Педро, – вмешалась донья Никомедес, – с моего
муженька станется, в тыкве принесет…
– Верно… – сказал, возвращаясь, Бастиан. – Только не в простой, а в
маленькой. Я сам и не напьюсь, если не в тыковке вода или не в кувшине.
– Да что ты, вот стакан! Не слушай его, Педро. Донья Никомедес взяла
тыковку, полную прозрачнейшей влаги, перелила воду в стакан и подала брату.
– Дай тебе бог… Ну, пойду, забот много… чего еще от детей
дождешься. Вы-то хоть от своего избавились…
– Тебе муж не говорил, как они там хорошо устроились? Попроси, даст
письмо почитать. Лисандро, Макарио и Хуан Состенес к ним туда ехали.
– Да и твоим зятьям, брат, недурно бы туда поехать.
– Не хотят они, сестра. Вроде бы ради земли женились и доят ее, доят.
Дубы рубят, ничего им не жаль…
– Значит, Педро, женились они на дровах…
– Верно, сестра. Их сколько раз на побережье на это звали, а вот не
хотят, страшно им…
– Чего им страшно?.. – вмешался дон Бастиан.
– Лентяи они, работать не любят, – пояснила донья Никомедес, – все им
тяжело. Им одно по вкусу: гнездо греть, словно они куры, и детей плодить,
чтобы те стали скотами, как мы, и состарились пораньше. Лень, она рано
старит.
Когда трое стариков увидели, какое перепуганное лицо у Губерио и с
каким трудом он удерживает слезы, они замолчали. Наконец он сам смог
заговорить. Говорил он так, будто тело его шелушилось словами от боли и он
снимал их с волос, выбившихся на груди, из-под рубахи. Голос его был грустен
и горестен.
Донья Никомедес принесла воды в другом стакане, капнула туда настойки
из апельсинового цвета, дала Губерио, а потом отпили и все прочие.
Народ шел к дому по всем дорогам. Бесчисленные родственники, друзья,
приятели, даже просто знакомые бросали дела, чтобы посетить обитель беды.
Старый Педро, отделенный от всех своей бедой, молчал, как молчит
несчастный, изнуренный работой вол, тихо плакал и вглядывался во тьму.
Свинцовая луна поднималась над дальними холмами. Все казалось мертвым. Люди
снова и снова подходили к нему, обнимали его, жалели. Тяжелые, неспешные
шаги ступали отовсюду к дому, где увяла свежая роза, жертва преждевременных
родов. Он не слушал, но слышал…
– Зять ваш, дядюшка Педро, истинный дурак. Что ж он, скотина, отдохнуть
женщине не дает! Вот и вышло… Он ее и убил, потому что любил, как бык
корову. Нет, когда замуж выходишь, надо глаз да глаз. Замуж надо выходить за
человека, а не за скота, который жену не щадит, и ей, несчастной, приходится
жить не по-божески, плодить детей и плодить, будто в этом благодать.
Вдовец бродил среди гостей, не говоря ни слова, и
вата его тоски все больше пропитывалась водкой.
Дети, только что лишившиеся матери, ходили повсюду за ним. Младшенькая
уцепилась за его колено, чтобы он взял ее на руки – у нее озябли ножки, и
некому было ее обуть. Он поднял ее. Она пустила лужу, промочила ему весь
рукав. Но он не успел даже отряхнуться – старший мальчик позвал его, чтобы
он зажег свет на кухне, а второй, поменьше, дергал его за полы, просился в
кроватку.
Холод смерти пропитал комнату, где лежало тело: и воздух, и свет
свечей, и мебель, и фигурки святых, и ветки вербного воскресенья, и
реликвии, охраняющие от грозы. Натруженные руки покойной, исхудавшие от
стольких родов, были сложены на груди, продолговатое лицо белело, глаза ее
были закрыты, широкий лоб – спокоен в обрамлении черных, уже причесанных
волос, а толстые губы мирно улыбались, пока кто-то не подвязал платком ей
челюсть, словно у нее, несчастной, болели зубы. “А пускай бы и отвисла,думал
Педро,что ей теперь, отвисает, не отвисает – все едино…”
Тем временем на кладбище, на холме, двое мужчин копали могилу, прерывая
иногда работу, чтобы вдохнуть пьянящий, тяжелый запах разрытой земли. Уже
стемнело, трудились они при свете костра. Они хотели все сделать, а потом
уж, на свободе, идти туда, к телу; и ударяли в землю, словно били в немой
колокол. Один врезался в грунт ударом острой лопаты, другой вслед за ним
наклонялся все ниже, все глубже, и вынимал из ямы осыпавшуюся землю сперва
лопатой, потом – сапогом, который насыпал доверху и с трудом тащил наверх.
Пот лил с них ручьем. Звезды глядели на них, словно люди, которые видят
сквозь воду. Люди с золотыми глазами. Небесные люди. Наверное, ангелы.
– Печка уже горячая. Идите, а то остынет!..крикнул несколько раз
женский голос где-то за домами.
Ничего не разглядишь – луна взошла рано и сразу скрылась за тучами. Вот
дерево, как на ступеньках лестницы, сидят на нем птицы, но они молчат,
только трепещут, словно знают, что в дом пришла смерть. Вот колода с водой
для свиней. Вот камни, вроде вешалки – да, на них развешаны чьи-то штаны,и
две кадки с водой, в которой плавает мусор, а ночь отражается в ней зрачком
крокодила.
– Ты мне в глаз заехал! – закричал кто-то, судя по голосу, мужчина. Это
двое гостей шли к печке.
– А ты не лезь! Я б его и выбил… ты что думаешь? Тоже, разгулялся…
уваженья нет… не видишь, покойник в доме!..
– Ну, чего ты!..
– А ты не ори…
– Печка остывает, идите скорей, чего вы там копаетесь!
– Ладно, я еще тебе покажу!.. Слыхал, зовут нас…
За домом, во дворе, где было еще темнее, шушукалось множество
влюбленных, словно петухи и куры возомнили себя людьми, а люди стали там, за
домом, курами и петухами на эту ночь.
Время от времени из дома выходила старуха с фонарем. Она поднимала руку
повыше, но не видела ничего.
На галерейке, где был вход, расставили стулья и кушетки – все, что было
в доме и у соседей. Тот, кто входил, держа в руке шляпу, шел между рядами
уже усевшихся гостей; женщины и мужчины отвечали на его приветствие тихо,
как вежливость велит, или чуть посердечнее, если он был им другом или
родственником. Потом, тоже тихо, они подвигались и предлагали ему присесть.
По комнатам мыкались родственники, словно их гнал и стегал неведомо
кто. Одни, намыкавшись, садились на кровать или раскладушку, другие курили и
разговаривали стоя. Какие-то люди услужливо подносили им стопочку, кто-то
раскладывал еду и хлеб, чтобы угостить народ после полуночи.
Письмо Бастиансито Кохубуля ходило по рукам, и только те, кому говорить
не хотелось, не сказали о нем дурного или доброго слова.
– Враки! – говорил один из зятьев Педро, другой, не Губерио. – А если
бы и правда, кто ж это родителей оставит, чтобы принести плод в чужом крае!
Педро не слушал, но слышал.
“Вы, зятья мои, – думал он, – принесли здесь горький плод, плод смерти.
Когда ты ленишься, сидишь сложа руки, тебя только и тянет что ни час спать с
женой. Благословенны дети, которые оставляют родителей, отрываются от них и
расцветают пышным деревом там, где господу угодно! Благословенны дети,
которые не засыхают тут черствой коркой – от нее нам, старым, только суше –
и уходят далеко, дают побеги и гроздья, а потом сами они или весточка от них
приносят молодость старому стволу, и мы, родители, оживаем от того, что они
выжали из жизни живительный сок, а не покоятся здесь тихим пеплом смерти!”
– Ничего в письме нового нету, – говорил еще один гость…
– Кто не знает, что бананы дают самый лучший урожай? Зато в тех краях
одни болезни да опасности… Вот хоть Кучо, к примеру, как в бубен бьет,
когда закашляется…
– Тоже мне, сказал! Чем-то рисковать надо. Все бы рады, чтоб картошка
чищеной росла, чтоб земля тебе родила и доход давала без всяких опасностей.
Тогда ты лучше умри и отправься на небо. Оно верно, если кому и тут хорошо,
ему ехать незачем. Многого недостает, но он уж приноравливается, ему так
легче…
Педро не слушал, но слышал.
“Вырастить дерево, – думал он, – вырастить сына! У нас тут у всех по
многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу
жизнь… А что до деревьев – черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и
живем, что губим лес!”
Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что,
улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше
желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и
посинела.
Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж
ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме
Бастианамладшего.
– Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко… – начал Бастиан-старший; когда он
зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.
– Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали,
там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу
немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж,
если ее удобрить…
– Удобрения дорогие, – сказал дон Тео. – Разве что оставить нам в покое
последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.
– Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы…
– А ты – палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую
наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..
– Что, лучше будет, если я, чтобы перед людьми выставляться, к морю
уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?
– А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а со
всей семьей,. потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на что, и
детей по-людски вырастить, вот какие растут, ножки – проволочки, личики
тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все потому, что матери их толком
покормить не могут.
По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше ссутулился,
глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло, как
у мертвеца.
– Ну, кто же я такой? – спрашивал он у слепого, который подошел к нему
поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто
стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.
– Я по голосу скажу… Кто ты?
– Отгадай загадку!.. Я – больной, а проповедую жизнь тем, кого бог не
обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и много
лет впереди.
– А, ты деловой мертвец!
Даже Кучо рассмеялся таким словам.
– Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос трачу,
чтобы целое войско молодых и живых людей убиралось отсюда туда, на
побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.
– Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь…сказал кто-то.
– А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени
обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!
Кучо кашлял, кашлял, кашлял… Когда приступ прошел, он вынул шелковый
платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по
спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.
– С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! – Сказавший это подошел к
Кучо и ласково похлопал его по плечу.
– Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого!
Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости
нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там
наработать можно!
– Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам
толком не знаешь, что говоришь.
– Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже
не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться – это как
деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые
ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами
стоят – стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во
время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там?
Никого из нас.;.
– Все у тебя море да море… И я его видел, Кучо…
– Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,?
где зелень – зеленая, как попугай, и все тебе даром дается… На что сеять
больше маиса, если початки множатся сами, а бобы – как темные пятна у
беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все
кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц…
– Когда я был молод, – сказал слепой, – проходил тут один человек,
искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у
Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском
доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков,
родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом – все, чего я
лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне
глаза… А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно
бог мне велит быть слепым, не побирался бы… – Слепой глубоко вздохнул,
покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: – Черт меня
дери… Пощупаю-ка я лицо покойнице – она ли это умерла, добрая такая
женщина… ей бы жить и жить… узнаю, какой меня ждет холод, когда я без
помощи остался… ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня
кормила… Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все
из-за Губерио, подлеца… разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я
хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее,
щупает, будто отродясь с женщиной не спал… подлец он… плохой человек!..
Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала… и
знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит… “так оно и вышло, а
не должно бы… Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет
правды!
Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился,
вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы
убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.
Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел.
Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он
страшно сердился на слепого.
Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша,
вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми
волосами, похожими на хвост пегой лошади.
По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые сигареты, набитые
кукурузными листьями, женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо-
синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.
Влюбленный парень ощущал во сне, как под левой рукой, под самым
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти была
для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло их сердца знакомой
юности тоской.
“Любить хорошо, – думал Педро, – но подальше от выжженных земель, где
из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги магуэя
и смоковниц. Любить хорошо, но подальше от известковых глыб, на которых
никогда не расцветет цветок… И умирать, даже умирать надо не здесь, а там,
где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой лес, не в
кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся из растений, и
росу, подобную слезам… Если бы я мог, я бы унес мою дочь и похоронил ее
подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после, да
хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом – ведь наши
мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом,
которому вовек не расцвести”.
Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали на колени и
начали молиться. Свечи едва виднелись над подсвечниками, они всю ночь
горели. На скамьях и стульях, прикрыв лицо шляпой, дремали мужчины,
проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в пончо и пледы,
шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки с
бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто
играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся
день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой.
Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал страшней
при дневном свете. А влюбленный ощущал, как под левой его рукой, под
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.

VII

В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены
Лестера Мида, по-прежнему собирались друзья. Жалко было отказаться от
поездок в такое место: плоский, как стол, берег покрыт, будто праздничной
скатертью, белоснежной пеной, все вокруг залито ярким солнцем, высятся
пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной – звуки рояля,
виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер,
до того длинный, что голова его где-то там, наверху, казалась совсем
крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как цветочный мед, верхние
зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.
Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре,
муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты – Том Бекер начал говорить:
– Она меня за муки полюбила.//А я ее – за состраданье к ним.//Вот чары
все, к которым прибегал я.//Она идет – спросите у нее.
– Светлейший дож, я доказала миру,//тем, что пошла открыто и
бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. – Лиленд тряхнула кудрями,
отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой
улыбке. – Что для того я мавра полюбила, чтоб с мавром жить {Шекспир.
Отелло, акт I. Перевод П. И. Вейнберга}.
Карл Розе, тощий как щепка, еле живой после очередного приступа
дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:
– Будь осторожен, мавр! “Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за
вас”.
Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:
– Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.
Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от жары гости с
бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала виски. Содовую и лед
каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали уже оливки, соленый
миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы, постукивал по дну баночки.
Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.
Эрни Уокер вечно опаздывал, но на этот раз пришел еще позже, чем
обычно. Он сообщил, как всегда, что ноги его “никак не поспевают за
стрелками часов”, пригладил зачес на лбу и наполнил бокал любимым своим
ароматным старым шотландским виски.
– Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят
даже видеть друг друга. Разошлись как в море корабли. Но предварительно,
говорят, дрались шесть часов подряд.
– Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, – сказал Карл Розе и
поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие на
гребень.
– Неплохая идея, – откликнулся он наконец. – Я думаю, это особенно
должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.
– Ты достаточно посмеялся в своей жизни, не правда ли, милый? –
поспешила Лиленд на помощь мужу. И в эту минуту Лестер Мид, окруженный
приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея в
коротеньких брючках и рваных ботинках, он предлагал “все для шитья” и
вызывающе хохотал: “А-ха-ха-ха-ха!”
– Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, – сказал Лестер
и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть – так будет удобнее.
– Вовсе нет, сидеть теперь не принято. Никто не сидит. Все стали очень
уж деловые, работают день и ночь, коктейль пьют – и то стоя. Разговаривают –
тоже стоя. Садиться не положено. Бедные мы, несчастные! Сидели же люди в
добрые старые времена и на диванах, и на креслах, и на стульях. Теперь все
эти вещи из моды вышли, сидеть ни у кого времени нет. Вот и топчутся часами,
как лошади в конюшне. В Нью-Йорке мне больше всего именно это действовало на
нервы – хочешь выпить коктейль после работы, изволь стоять.
Вышли подышать немного морским воздухом, а когда вернулись, Лиленд
появилась в гостиной, толкая перед собой столик на колесах, на котором
стояли виски, содовая, лед, тарелки с оливками и другими деликатесами.
Однако на этот раз гости ни к чему не притронулись – так увлекла их беседа о
новом средстве против малярии, говорят, более эффективном, чем хинин.
– А по мне, так любая лихорадка лучше, чем бессонница. Придумали бы
какое-нибудь средство, чтобы спать. Ведь это ужас – сосешь, сосешь ночь, как
леденец, и конца ему не видно, и приходится наконец, хочешь не хочешь, этот
проклятый леденец глотать. Право, едва начинает темнеть, я уже чувствую, как
ночь стоит у меня поперек горла и жжет, и во рту сохнет, и начинается
озноб…
– Я одно время тоже не спал, глаз не смыкал,сказал Том только для того,
чтобы нарушить мрачную паузу, последовавшую за словами Эрни Уокера.
– От этого нет лекарств, – добавил Розе.
– Вот и досадно! Придумывают то одно, то другое, от лихорадки, от
сифилиса, от цинги, от черта и дьявола, а вот такого не могут отыскать, чтоб
человек положил голову на подушку, закрыл глаза и заснул сном праведника.
– Так это же не болезнь.
– Да? А что же?
– Просто скверная привычка.
– Скверная привычка? Тогда почему дома у меня была привычка спать
девять часов в сутки? А вот приехал сюда и ночи напролет не смыкаю глаз,
бросаюсь от снотворного к виски, от виски к снотворному…
Помолчали. Лиленд села к роялю. Чистые звуки Моцарта наполнили душную
гостиную. Стараясь не шуметь, гости один за другим расселись вокруг рояля.
Лишь Том Бекер остался стоять.
За карты в этот вечер сели поздно. Лестер тасовал колоду, глядел на
гостей, едва скрывая усталость.
Прошел час, два, три… Жара сгущалась. Гудели бесполезные вентиляторы,
мелькали их крылья, руки, карты… Партия, партия, партия… Ну, эта
последняя.. Нет, нет, еще одну, еще только одну… Еще одну… Когда же
наконец последняя? Но вот – “играем на честное слово”, это уж в самом деле
последняя. Четыре часа утра.
Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в “Семирамиду”
повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать за ворота, и он
снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем, что торговал “всем для
шитья” и смеялся “а-ха-ха-ха-ха!”. Швей… Лестер дорожил этим прозвищем,
своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами – сидишь, словно
приговоренный, и смотришь, как за окном встает новый день, прекрасный и
беспощадный.
Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки пламени,
руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили, и даже простые мирные
слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид, Стонер (так его
тоже иногда называли) был свой – безобидный малый без царя в голове. Они его
знали, помнили его хохот “а-ха-ха-ха-ха!”. От Швея скрываться нечего. И
Лестеру тут же выложили все.
– Мы не требуем, чтоб больше платили! – кричали они. – Ладно! Но пусть
не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!
Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины,
запах ее одежды, ее волос, теплый, зовущий, сводящий с ума запах, и кровь
гудела в жилах, и женщиной пахла трава, оплодотворенная солнцем.
Какой-то мерзавец ограбил женщину, раздел и отпустил. Она шла голая
через заросли, кто-то вышел навстречу и бросился на нее (он все-таки был
мужчиной). Тут явился еще один (этот оказался еще больше мужчиной). Они
стали драться, женщина воспользовалась моментом и хотела бежать, и убежала
бы, спаслась бы от этих зверей, да наткнулась на охранников.
Знакомая с давних пор земля бежала под ноги коня. Вскоре Швей оказался
у дома Лусеро. Ни Аделаидо, ни его сыновей не было. Донья Роселия сказала,
что они пошли успокаивать народ. Люди не хотят работать, требуют суда над
насильниками. Расплавленное олово льется с неба. Любой мятеж, любая попытка
отстоять свое человеческое достоинство задохнется, иссохнет в этом белом
пламени. Самый непокорный смирится, когда облепит со всех сторон лихорадка,
окутает тьма, желтая, как те проклятые порошки, которые привозят янки, чтобы
убивать детей еще во чреве матери, и будешь молча терпеть издевательства,
унижения, “дерьмо тебе в гроб”, как говорит Аделаидо Лусеро, когда упустит
стремя.
Но сегодня Аделаидо сидел в седле гордо, словно на троне. Он выполнял
свой долг. Каждый должен выполнять свой долг, каждый, так положено. Лестер
Мид спросил, какую цену дают за бананы.
– Двадцать пять золотых сентаво за девять гроздьев.
– Это грабеж, – сказал Лестер.
– У нас тут везде грабеж.
– Я буду протестовать.
– Только время потеряете. Отдайте лучше за эту цену. А то сгниют, и все
тут. Отдавайте, чего уж. А до следующего урожая время есть, можете, пока
созреет, съездить хоть в Чикаго.
– И съезжу.
Лестер повернул лошадь и поскакал домой. Увидал мокрые следы на
ступенях и сразу понял, кто приехал. Лусерята – Лино и Хуан, Бастиансито
Кохубуль и братья Айук Гайтан оживленно беседовали с Лиленд. Она с трудом
выговаривала немногие известные ей испанские слова, а они терпеливо
втолковывали ей что-то, твердили одно и то же, громко и внятно.
– Привет, красавчики! – крикнул Лестер. Так он всегда здоровался с ними
в те времена, когда торговал “всем для шитья”.
Все заговорили разом, но Лестер остановил их. Он объявил, что едет
хлопотать о повышении цен.
– Пока вы туда доедете да пока поговорите, у нас все бананы сгниют в
чертову кашу, – сказал Бастиансито и поглядел на товарищей – согласны ли.
– Пусть пропадет один урожай, зато установим Цену раз и навсегда. За
следующий получим по справедливости.
– Оно, конечно, хорошо бы, хорошо бы, конечно… Да только… – начал
Макарио Айук Гайтан медленно, повторяя одно и то же, – да только тут такая
получается история подлая, бананы-то, они уже поспели, и выходит, все наши
труды черту под хвост.
– Я так и думал, что тут нам ловушка, – подхватил Хуан Состенес,
покачиваясь на кривых ногах. – Ловушка с двойным дном, потому если продать –
ничего не заработаешь, а не продать – все потеряешь.
– Ну, как знаете, а я не продам ни за что, у меня злость в душе созрела
не хуже банана. – Все засмеялись, и Лестер тоже. – Не продам я им ни одной
грозди. – Лицо Лестера постепенно краснело. – И вовсе не потому, что могу
ждать. Вы знаете, я в долгах по горло. Но надо же как-то защищаться, если
цену дают не по совести.
– Цена, конечно, несправедливая. Сговорились они нас надуть. Обман,
ясное дело, обман. – Хуан Состенес качал головой.
– Конечно, обман, – поддержал Лино Лусеро,им-то ведь платят за наши
бананы гораздо больше. Что им стоит прибавить нам несколько сентаво?
– Все верно, все верно, – сказала Лиленд на своем ломаном испанском.
Она выходила за почтой и теперь стояла в дверях, держа в руках несколько
конвертов.
Лестер стал объяснять жене, о чем спор, но спор, в сущности, шел
дальше, только теперь на английском языке, – оказалось, Лиленд тоже считает,
что надо отдать бананы за ту цену, которую предлагают.
Супруги говорили между собой бурно, но недолго. Лестер снова перешел на
испанский. Он сделает так, как сказал, заявил он, пусть платят справедливую
цену, он будет требовать, он не позволит обманывать честных земледельцев на
их собственной земле.
– Главная-то подлость и есть, что обманывают. Помогают всячески, ничего
не скажу, и когда болезнь нападет тоже, а вот как бананы поспеют, не дают
настоящую цену, хоть ты что.
– Я и говорю, ловушка, – стоял на своем Хуан Состенес и все качал и
качал головой.
– Никто им, конечно, цену не снижал там, где они продают наши бананы.
Нечестные люди. Что им стоит немножечко нам прибавить? Держи карман! Плохие
люди и, главное, притворяются хорошими. Сами вроде добро делают, а зло таят.
Самое это плохое. Посмотришь, и добрые они, и щедрые…
– Хе! Ты, я гляжу, расчувствовался! У нас многие так – ходят, бедняги,
и чуть не лопаются от благодарности! – воскликнул один из братьев Айук
Гайтан.
– Ну нет, парень, я всегда говорил: “Тропикальтанера” помогает не
даром, придется еще нам за ее доброту расплачиваться.
– А что до бананов, так нечего и толковать,сказал Бастиансито, – я
вчера видел одного их начальника, этого, который все табак-то жует,
мистер… как его… мистер черт-те кто…
– Правильно, – поддержал Лестер, – они все мистеры черт-те кто,
неизвестно что…
– Все они… – начал было Макарио Айук Гайтан,нет, не хочу ругаться.
Вот дон Лестер тоже из их краев, а не такой.
– Я говорю, какой бы ни был этот мистер, – продолжал Мид, – здесь они
все одинаковые. Может, кто из них сам по себе и хороший человек, а на этой
должности все равно становится”, тем самым, что хотел сказать Макарио. – Он
помолчал и прибавил: – В общем, хотите продавать – продавайте, а я не
продам.
Они вышли из дому медленно, тяжелыми шагами, будто несли покойника.
Бастиансито похлопывал широкополой шляпой по голенищу. Закусил губы Лино
Лусеро. И низко опустил голову Хуан Состенес, словно клонили ее к земле
тяжкие мысли о вопиющей .несправедливости, давили, не давали распрямиться.
– Вот уедешь, а я возьму да и продам бананы,сказала Лиленд устало и
включила вентилятор. Жара истомила ее.
– Нельзя. Они стоят гораздо дороже, чем нам дают. А кроме того, никогда
не следует отступать перед подлостью. С этого и началось моральное поражение
нашей так называемой христианской цивилизации.
– Но они же сильнее, дорогой!
– Да, сейчас они сильнее, черт их возьми, потому, что они нас грабят.
Но у кроткой овечки могут оказаться волчьи зубы. Ты вот раньше писала
рассказы для журналов, изображала нас в виде взрослых детей. Теперь тебе
надо бы написать другой рассказ. Не про волка в овечьей шкуре, это старо,
так старо, что давно протухло, нет, ты напиши лучше, как зубной врач вставил
овце волчьи зубы, чтобы она могла жить среди волков.

Шляпа на голове, чемодан в руке, трубка в зубах. Лестер идет твердо, и
тяжелые его шаги гулко раздаются по плитам холла. Но вдруг шаги становятся
совершенно бесшумными, как во сне. Лестер не смотрит под ноги, он и так
знает, чувствует подошвами своих грубых ботинок, что ступил на землю великой
державы. Он идет по мягко пружинящему ковру, покрывающему пол конторы
правления компании “Тропикаль платанера”.
– Мистер Лестер, – говорит управляющий конторой, – у меня нет намерения
ущемлять ваши интересы, но платить за бананы другую цену мы не в состоянии.
– Я просил бы вас телеграфировать в главное управление Компании. Или,
может быть, вы позвоните в Чикаго? Время не ждет, наши бананы пропадут.
– Нет, мистер Лестер, мое время дороже, чем ваши бананы, я не могу
терять его даром. Проще нагрузить пару судов и выбросить бананы в море.
– Но…
– Всего только пару судов, примерно миллион гроздьев… и выбросить в
море.
Лестер Мид нахмурился, вынул изо рта трубку и стал набивать ее снова.
Вошел секретарь, напомнил господину управляющему об очередной партии в гольф
и исчез. Мид поднялся, пожал руку управляющему и пошел прочь. Он шел до тех
пор, пока не услыхал звук своих шагов по плитам холла…
И вот он плывет со своим чемоданом по Атлантическому океану на одном из
тех судов, что везут к нам яд, убивающий детей в материнской утробе, а
увозят гигантские гроздья бананов. Как белые гробы, качаются эти суда на
волнах, и горько глядеть на них.
– Флотилия гробов, – сказал Мид негру, корабельному слуге, такому
высокому, что казалось, он непременно разобьет себе лоб о притолоку, но
всякий раз в последний момент негр ухитрялся нагнуться.
Несколько служащих Компании плыли на том же судне. Даже в отпуске лица
их хранили выражение тупого канцелярского усердия, от одежды пахло
патентованными лекарствами.
Некоторые давно жили в этих местах и знали Мида, помнили сумасшедшего
Швея, его смех “а-хаха-ха-ха!”. А теперь Швей на бананах помешался, никому,
говорит, не понять, как это бывает: берешь маленькую такую штучку
грязно-кофейного цвета, вроде нароста, пахнет от нее сыростью, закапываешь в
землю и смотришь на нее долгие, долгие дни, а она все такая же. И вдруг, в
один прекрасный день, как пойдет в рост! Растет, растет, растет – и вот
покачивается перед тобою эдакое стройное чудо.
Пассажиры, видимо, сговорились, старались поменьше сталкиваться с
опасным психопатом. Тихий свист, щелчок пальцами, негромкое покашливание, и
тот, кто шел по коридору, поворачивал обратно, кто стоял на палубе и
любовался морем, переходил к другому борту. Мид появлялся в салоне – и все
спешили выйти, а кто замешкался, делал вид, что попал сюда случайно,
разыскивая слугу.
Все это заметил некий протестантский пастор и заинтересовался
безобидным, на его взгляд, безумцем. Судно шло по Мексиканскому заливу, его
швыряло как скорлупку, но пастор, хватаясь за стены и перила, добрался все
же до палубы и уселся рядом с Лестером Мидом.
Волны вздымались к небу и падали в бездну. Наверное, так выглядела
земля в первый день творения, только горы и пропасти были тогда не водяные,
а из вздыбленной, мутной, едва остывшей и твердеющей материи. Лестер Мид
вяло слушал рассуждения пастора о сотворении земли. Но стоило пастору
сказать что-то о выращивании бананов, Лестер встрепенулся, будто только того
и ждал.
– А вы думаете, ваше преподобие, – он выпрямился на своем стуле, – вы
думаете, что огненная лава остыла, возникла жизнь и земля стала рождать
бананы, – он повернул к пастору загорелое лицо с орлиным носом и зелеными,
совсем зелеными глазами,земля стала рождать бананы для того, чтобы эти
мерзавцы без конца богатели и хозяйничали как хотят по всему побережью
Карибского моря?
Пастор привел подходящую к случаю цитату из Евангелия. Лестер
выпрямился еще больше и схватился за стул – судно бросалось из стороны в
сторону, как необъезженный конь.
– Ваше преподобие, Евангелие толкуют и так, и этак, а там сказано
прямо, без обиняков, нечего подправлять да замазывать: “Если правая твоя
рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя…” Боюсь, что служители
церкви как раз тем и занимаются – пытаются эти непреклонные слова как-то
смягчить в интересах некоторых людей, главным образом тех, что выручают
миллионы, высасывая нашу землю и тружеников, на ней работающих. Эти люди
ведут себя как разбойники на большой дороге, и при этом многие из них даже
не обязательно негодяи.
Помолчали. Волны с грохотом били в борта, палуба сотрясалась от гулкой
дрожи машины.
– На то он и миллионер, – продолжал Лестер Мид. – Он достаточно богат и
может позволить себе такую роскошь – перестать быть негодяем…
Шляпа на голове, чемодан рядом на сиденье, трубка во рту. Совсем один,
затерянный среди миллионов людей, Лестер сидит в машине и ждет, когда
загорится зеленый свет. Он взял машину на вокзале, здесь, в Чикаго, а в
Чикаго прибыл поездом из НьюЙорка.
Лестер крепко спал в эту ночь и проснулся рано. Лежа в постели, он
слушал, как гудит, пробуждаясь, огромный город, окутанный непроницаемым
серым туманом. Потянулся всем телом, простыни английского полотна приятно
холодили кожу, зарылся в подушки, крепко зажмурился и наконец открыл глаза.
Чувство глубокой радости заполнило душу. Как благодарить судьбу за то, что
увела его, Лестера Мида, далеко от этих городов, в зеленый мир банановых
зарослей?
Быстро побрился, умылся, оделся. Надел шляпу, взял портфель, трубку.
Пора. Застегнул ремешок часов и побежал к лифту. Улица, тысячи людей,
сутолока. Наконец он пробился сквозь толпу к какой-то машине…
“Зеленый Папа его ждет”. Это звучало как издевательство. Ждать пришлось
Лестеру, около трех часов просидел он в приемной, пока его наконец впустили
в кабинет.
Высшее должностное лицо компании “Тропикаль платанера” восседало за
письменным столом. На нем был серый легкий костюм, шелковая итальянская
рубашка цвета семги и желтый галстук. Увидев Лестера,; он тотчас встал,
пожал ему руку, пригласил садиться ! и вновь опустился в свое вращающееся
кресло.
Теперь они сидели друг против друга… Зеленый Папа маленькими
невыразительными глазками разглядывал Мида из-за толстых стекол очков в
темной черепаховой оправе. Мид тоже глядел на него. Всего лишь какие-то доли
секунды, но они достаточно хорошо рассмотрели один другого. Закурили.
Зеленый Папа откинулся в кресле.
– Вы совершенно правы, мистер Мид, все это так. Однако повысить цену на
бананы мы не можем. Более того – я приказал вообще прекратить закупку.
– Это нечестно.
– Мы, мистер Мид, торговое предприятие, а не общество взаимного
вспомоществования, хотя благодаря ангельской доброте миллионеров-альтруистов
в самом деле можно подумать, будто “Тропикаль платанера” – благотворительное
заведение и существует для того только, чтобы оказывать благодеяния роду
людскому, но мы – ассоциация пайщиков.
– А вы не думаете, что могут найтись пайщики, которые откажутся
увеличивать свои доходы таким путем, которые просто не представляют, какими
методами вы действуете, а если бы узнали, они бы устыдились.
– Пайщики видят только дивиденды.
– Разве вы знаете этих людей? Всех до одного?
– Для нас людей нет, есть держатели акций.
– К несчастью. Я думаю, во многих заговорила бы совесть. Большинство
просто не знает, откуда идут эти дивиденды, не знают о ваших бесчестных
делах, о том, что огромные, фантастические прибыли они получают за счет
пятой колонны в этой стране, их дивиденды – страшная, беспросветная жизнь
арендаторов…
Мид казался спокойным, но кровь закипала в жилах, билась толчками под
кожей, словно рвалась наружу.
Зеленый Папа глядел на Мида, спиральные отсветы от полированной
поверхности стола дрожали в толстых стеклах очков, и в глубине каждой такой
светящейся спирали оловянно посверкивали равнодушные глазки, властные,
неумолимые…
– Если бы ваши акционеры поняли, что это значит: ты вскопаешь землю,
посадишь бананы, и они наконец поднимаются – единственная твоя надежда в
жизни; ты укладываешь их осторожно в повозку, запряженную волами или мулами,
и везешь на продажу. Потом ты часами ждешь под раскаленным солнцем, ждешь и
надеешься – вот она наконец, награда за честный труд… и тут управляющий
заявляет, что не может купить твои бананы по таким-то и таким-то причинам –
причин у них всегда находится тысячи. И гнилые бананы сваливают кучами вдоль
насыпи железной дороги, и они лежат мертвые, не имеющие никакой цены, не
нужные никому: ни тому, кто их вырастил, ни Компании – даже подарить их и то
некому… Ты смотришь на них, будто перед тобой мертвый ребенок, который так
тебе дорог, но он не мертвый, нет, он жив, он существует – качается,
зеленый, перед твоими глазами, и все равно труд, который ты в него вложил,
имеет цену, хотя вы и распоряжаетесь ценами на рынке, как вам
заблагорассудится.
Молчание Зеленого Папы не пугало Мида, а оскорбляло. Он чувствовал, что
все старания напрасны. Зеленый Папа ничего не знает о жизни живых людей. Он
не человек. Он – цифра, белая, написанная мелом цифра на черной доске
нью-йоркской биржи.
– Человек растит бананы, и всю свою надежду он сам, его семья, его
деревня вкладывают в них. Ради этой надежды человек отдает все, даже то, что
дороже всего в жизни, – здоровье. Поймите же, что это значит, когда в
награду за все твои старания управляющий презрительно заявляет: нечего и
смотреть, и так ясно – покупать не стоит. Туберкулез, слепота, водянка,
лохмотья, пьянство, пот, гной, кровь…
Зеленый Папа пошевелился в своем кресле, стукнул по столу костяшками
пальцев:
– У нас есть больницы, детские консультации…
– А-ха-ха-ха-ха!
Лестер Мид смеялся, окна кабинета дрожали от этого хохота, от хохота
Швея, разносившегося когдато по банановым зарослям на много миль вокруг.
– Мы продаем мясо и прочее по дешевой цене.
– А-ха-ха-ха-ха!
– Мы вложили миллионы долларов в дело оздоровления края, мы тратим на
оплату работников больше, чем их правительства…
– А-ха-ха-ха-ха!
Круглолицый человек с красным носом, в темном мундире появился из-за
оконного занавеса, подошел к. Зеленому Папе. В руке он держал пистолет,
маленький, как прирученный зверек. Но Мид уже не видел круглолицего.
Огромными прыжками выбежалон из кабинета. На 53-м этаже втиснулся в битком
набитый лифт. Глаза его еще слезились от безумного смеха.

VIII

Карл Розе повез Лиленд в своей машине на вокзал встречать мужа. Карл
без конца сигналил, старая донья Роселия и жена Бастиансито кричали что-то
вслед, Лиленд пыталась открыть флакончик с духами, держала его над
зажигалкой, а он никак не открывался…
На станции было много народу. Стояли, прислонившись к стене, ждали
Мида. Плохие вести: Компания отказалась покупать бананы. Плоды двухлетнего
труда. Они молчали, сжав зубы. Братья Айук Гайтан на чем свет стоит ругали
Кучо. Будь проклят тот час, когда мы его послушались. Был бы он жив – я б
ему полные глаза наплевал. Здесь вовсе не с морем приходится бороться, а с
бандой грабителей.
– Вот уж поддели они нас, вот уж поддели,говорил Макарио, а брат его
Хуан Состенес все твердил:
– Я же говорил, что тут ловушка. Ловушка с двойным дном.
– Как это – с двойным дном, растолкуй-ка.
– А вот как: мы сажать перестанем, раз все равно ничего не выручишь, ну
у нас землю-то и отберут. А то, может, и сами продадим им землю. Так ли,
эдак ли, а все, что у нас есть, им достанется, ну и крышка.
– Да нет, ты не слыхал разве – они тоже не все свои бананы сумели
вывезти.
– Для виду это, обман.
Поезд с лязгом затормозил, Мид вышел из вагона – шляпа на голове,
трубка в зубах, чемодан в руке. Он сразу выделялся в толпе других
пассажиров, смуглых, в потертых костюмах.
Объятия, приветствия, рукопожатия…
– Давайте скорее, – сказал Карл Розе, – тучи собираются, будет сильный
дождь.
Бастиансито, братья Лусеро (старый Лусеро не приехал – лежал дома с
приступом ревматизма) и Айук Гайтаны поздоровались с Лестером и вскочили на
лошадей, Лиленд, Лестер и появившийся в последнюю минуту Уокер уселись в
машину.
– Наши новости ты уже знаешь? – спросил Уокер, когда Карл Розе включил
мотор.
– Слышал из уст самого Зеленого Папы. Они отказались покупать бананы.
Мы погибли.
– Совсем не хотят? – огорченно спросила Лиленд.
– Совсем.
Ливень не заставил себя долго ждать. Потоки воды захлестнули их со всех
сторон, дряхлая, полуживая машина Карла Розе едва ползла. Поднялся смех,
посыпались шутки насчет старого драндулета, в котором пассажиры бултыхаются,
как морковка в супе.
– Почему ты не купишь новую машину? – спросил Мид.
– Я человек чувствительный, с этой машиной связаны всякие лирические
воспоминания. Мне и подумать страшно, что вся моя тоска о прошлом будет
ржаветь в ущелье, куда Компания сбрасывает старые машины. Я ее и отстоял, а
то она давно бы уже валялась колесами вверх среди всякого барахла, как сотни
других машин. А у меня она еще бегает.
– Давай я ее в гостиной поставлю, – сказала Лиленд. – Стоят же в музеях
кареты всяких королей. А ты сочинишь табличку с объяснениями для туристов,
что, дескать, эта машина является ценным экспонатом, так как именно в ней
сидел Карл Розе, когда начинались те события, которые…
– Брось, пожалуйста, свои шуточки!
– Ну нет, я еще только начала. И потом, я вовсе не шучу.
– Что ж, послушаем, какие происшествия случились с Карлом Розе, –
весело сказал Уокер.
– Да нет, я лучше помолчу, а то Карл с досады взорвет свою тележку.
– Ну что ты. Она же ему дорога как память. Правда, Карл Розе, ты не
можешь разбить свою таратайку, ты не допустишь, чтобы она ржавела на дне
ущелья среди всякого хлама?
– Так вот: эта трогательная история началась так, как начинаются все
приключения подобного рода. Карл Розе сидел в машине, изнывая от жажды
любви. – Лиленд с трудом удерживалась от смеха. – Он нажал сигнал, и рожок
завыл, выражая его чувства. Карл нажал опять… Еще, еще… И тут появилась
наконец спящая красавица. Не подумайте, что она спала днем, дело было ночью.
Дверца распахнулась и тотчас же захлопнулась – дама оказалась в ловушке.
Удрать она не могла, у другой дверцы сидел сам герой – надежная стража.
Мотор взревел, дрожь поднималась по ногам сидящих, все выше, выше… Герой
прибавил скорость, мурашки пошли по коже, напряжение достигло предела, и
наконец голова дамы упала на его плечо. Однако он, вцепившись в баранку, не
мог отвести глаз от летящих навстречу поворотов… Надо было переключать
скорость. Он протянул руку и нечаянно коснулся прелестной ножки… Первая
скорость, вторая… Нежность кожи и очаровательная стройность ножки просто
не поддаются описанию…
Видя, что Лиленд не умолкает, Карл Розе погнал машину изо всех сил.
Пикантные подробности на фоне треска мотора. Машина резко затормозила перед
домом Мида. Конец пути и конец забавной истории о похождениях Карла Розе.
Приехали на своих лошадях компаньоны. Мид открыл чемодан и стал
раздавать подарки. Самый дорогой подарок, все это сразу увидели, он привез
старому Лусеро – прекрасный пистолет. Потом пошли лампочки, яркие-щегольские
платки, еще какие-то пестрые наряды… Жены компаньонов ахали, благодарили,
восхищались…
Но о главном все еще не заговаривали. Удалось Миду сделать что-нибудь
или нет?
Крестьяне неотрывно глядели на Мида, и он чувствовал в их взглядах все
тот же проклятый вопрос, но никто так и не решился начать разговор.
– Завтра поговорим, ребята, – сказал Лестер.
Уехали Карл Розе и Эрни Уокер. Ушли толпой, ведя под уздцы лошадей,
крестьяне, в жаркой вечерней тьме потонула машина, медленно растаяли силуэты
людей.
Лиленд легла рядом с мужем. Что-то странное происходило с ней. Она
чувствовала, как все то, что называлось раньше Лиленд, стерлось, исчезло, и
она как бы парит в воздухе, без воли, без воспоминаний… В полном сознании,
и все-таки прежде видеть означало видеть, слышать – слышать, осязать –
осязать. А теперь?.. Она лежит рядом с мужем, видит и не видит, слышит и не
слышит, осязает и не осязает. Кто знает, как рождаются облака? Кто знает,
как рождаются дожди? И эта близость человека, жаждущего твоей любви, чью
жажду может утолить всего лишь один твой взгляд, – как рождается она?
– Лиленд, – прошептал он. Рыдания в его голосе? Ах, все равно! Только
бы слышать его голос, только бы он был рядом, любимый, близкий,
необыкновенный… – Лиленд, – повторил он. Его мысль рождалась тут же у нее
на глазах, как крошечный зеленый росток, которому суждено быть раздавленным
в момент рождения. – Лиленд, мы утратили мир. Мы, американцы, утратили мир.
Она не дала ему договорить, поцелуй был таким долгим, что голова
Лестера утонула в подушках. Лиленд перебирала его волосы, светлые, с
зеленоватым отливом. Ах, не в том горе, что мы утратили мир, это еще
поправимо. Беда в том, что себя мы утратили, отвернулись от господа бога. Но
разве можно спастись с открытыми глазами? Только те спасаются, кто закрыл
глаза, бежал от всего. Лестер закрыл глаза, привлек ее к себе, в бурном и
нежном порыве прижал, обнаженную, к своей груди. И Лиленд опустила веки,
погрузилась в темноту.
Рано утром явились соседи – теперь уже просто соседи, а не компаньоны.
Они пришли узнать, что же сделал Мид для них, для тех, кто сажал бананы на
своей земле. Лестер вышел, держа в руке гроздь шелковистых бананов.
– Прежде чем начать разговор, – сказал он и надкусил банан, – я прошу
вас дать мне обещание: вы будете слушаться меня во всем. Мы вступаем в
борьбу с Зеленым Папой. – Лестер доел банан, оторвал от грозди другой,
жевал, глядел зелеными глазами… вот так он и раньше, бывало: хохочет,
хохочет да вдруг как уставится…
Медные лица согласно закивали, послышались гортанные восклицания. Да,
да, они будут слепо ему повиноваться.
– Так вот, Зеленый Папа – это очень важный сеньор, он сидит у себя в
конторе. У него миллионы долларов. Шевельнет пальцем – и пароходы выходят в
море или возвращаются, прервав рейс. Скажет слово – и куплена целая
республика. Чихнет разок – президент слетел, генерал либо адвокат.
Пошевелится в кресле – революция вспыхнула. Вот с каким сеньором мы
собрались бороться. Может, нам и не видать победы, жизни не хватит, чтобы
покончить с Зеленым Папой. Но дорогу мы покажем, и те, что придут после нас,
подымутся, как ураган, который сметает и сжигает все на своем пути.
– А жить-то чем? – сказал Хуан Состенес и покачал головой. Он, как
всегда, не верил, не ждал ничего хорошего. – Домой надо возвращаться, вот
что. Мы ведь не здешние, а там хоть и нечего есть, да в драку не приходится
лезть.
– Первое, что нам надо, – это пораскинуть мозгами. Второе, что нам
надо, – это пораскинуть мозгами. И третье, что нам надо, – это пораскинуть
мозгами. В чем наша слабость, почему они всегда над нами верх берут? А
потому, что у нас средств нету, Хуан Состенес верно сказал. А в войне
продовольствие – самое главное.
– А у нас одни долги, больше ничего нет, – сказал Бастиансито.
– Ну конечно. Вот я к тому и веду, чтобы нам вместе выработать план. С
мачете против них не пойдешь, разговорами тоже немного сделаешь, их не
уговоришь. Тут борьба экономическая.
– Не покупают они у нас больше бананы, – с горьким упреком сказал Лино
Лусеро.
– Знаю. Зеленый Папа мне сам сказал. Но если они не покупают, это еще
не значит, что бананы ничего не стоят. Можно продать их в другом месте. И
тогда у нас будут средства к существованию. Принесите мне через неделю
списки – кто сколько надеется собрать бананов, я поеду продавать их в
соседние города, а понадобится – так и в столицу. Я грузовик купил, его с
минуты на минуты сюда доставят.
– Это дело другое… без их-то милостей, – вставил Хуанчо, третий
Лусеро.
– Продадим бананы, заплатим долги, о которых говорит Бастиансито.
Хватит и на жизнь. Не на роскошную, конечно. Будем жить, как в других местах
крестьяне живут. И вы тоже небогато жили у себя-то на родине. – Он вынул изо
рта трубку и стал набивать. Потом прибавил назидательно: – Беда вот в чем:
нам за первый урожай хорошо заплатили. Мы и привыкли швыряться деньгами,
думали, всегда так будет. Ну и истратили денежки на всякие ненужные вещи,
вовсе Даже ненужные.
Макарио Айук Гайтан задумался: пожалуй, этот гринго на верном пути. Не
так уж много у Макарио долгов. Стоит рискнуть, черт побери! А если что,
земля – последнее, что осталось у Макарио, и пустька попробуют ее отнять! Он
будет защищать свою землю с мачете в руках.
– Стоит попробовать, ребята, – сказал он громко. – Все равно деться нам
некуда. Чем возвращаться домой, поджав хвост, как побитые собаки, лучше уж
попытаться сделать, как сеньор Мид говорит. Тут главное, чтоб машина скорее
пришла, а то пока дождемся, перемрем все от лихорадки или еще от чего, а
хуже того – с тоски, если не будет никакой машины.
– Да я ее сам вез на пароходе, потом велел в товарный вагон погрузить и
сюда прислать.
– Вот хорошо. Если так, дело другое, – обрадовался Бастиансито. Все
зашевелились, оживились, заговорили, будто проснулись от тяжкого сна. – Если
так, дело другое. Пошли бананы укладывать, посмотрим, как оно пойдет. Авось
и выгорит дело. А то что ж, под лежачий камень вода не течет. – Бастиансито
встал, пожал Миду руку. Остальные тоже начали вставать, поднимали с полу
свои широкополые шляпы.
– Погодите, – сказал Мид, – вы мое предложение разглядели только с
одной, с хорошей стороны. А есть и другая – потруднее. – Бронзовые лица
затуманились, оживление сползало с них… Может быть, все это вилами по воде
писано? – Почему Зеленый Папа может делать с нами все, что он делает? Он на
наши слабости рассчитывает. Сами знаете, случается так, что даже земляки –
уж они-то должны бы быть заодно с нами, – а оказываются самыми злейшими
врагами, кто по глупости, кто из эгоизма, кто по злобе, кто еще почему.
Приучили их тратить бешеные деньги, они и привыкли, что все им даром
достается. Такие все равно останутся рабами, их развратили подачками. А
есть, которые натворили много чего, их и держат в руках, потому что знают
про их делишки. А некоторые сами свершают беззакония, грабят вас заодно с
гринго…
Братья Лусеро, Лино и Хуан, с детства помнят страшный хохот Лестера
Мида, помнят, как их пугали – смотри, вот придет Швей, знаешь, тот, который
хохочет. И что же? Видно, он так и остался ненормальным.
– Что тут говорить, – продолжал Мид, – вы и сами знаете, за несколько
таблеток хинина Хосе Луис Марсуль покупает маленьких девочек, девушки
гордятся, если управляющий берет их к себе на ночь, в притонах играют в
рулетку и в покер, льются рекой золото, ром и виски…
Бастиансито зевнул. Говорит, говорит и все не по делу. Остальные
зашумели – пусть Лестер скажет прямо, что делать, нечего проповеди читать.
– Посылать на рынок грузовик с бананами – этого еще мало. Надо
вернуться к прежней жизни. Я не здешний, но знаю, на что способен индеец,
неприхотливый, простой, трудолюбивый. У индейца есть здравый смысл, он умеет
заработать и умеет разумно потратить то, что заработал. Прошли века, и
все-таки именно тех лихорадит день и ночь бессмысленное тщеславие, в ком нет
индейской крови, чьи предки были испанцы. Хоть и много, очень много лет
прошло, а это осталось в них – не могут спокойно смотреть, если кто тратит
деньги, обязательно тоже хотят блеснуть. А здесь, в тропиках, и того хуже.
Вернемся же, друзья, к старому индейскому обычаю, будем завязывать денежки в
платок. Надумает, бывало, индеец потратить деньги, приходится ему ногтями да
зубами узел развязывать. Вот и не тратит он так легко, как мы, не вываливает
пригоршнями из всех карманов.
Подсчитали, сколько примерно выручат, если бананы удастся продать в
соседних селениях или в столице, и порешили – денежки попридержать, не
тратить их как попало.

Скованного ревматизмом старого Аделаидо Лусеро, причесанного,
благоухающего бриолином, с новым, подаренным Лестером Мидом пистолетом на
поясе, вытащили погреться на утреннем солнышке.
– Устраивает товарищество, а у акционеров – одни долги. Ясно, что
тронутый, – говорил старик.
Донья Роселия, держа на руках внука, согласилась было с мужем. Но тут
же покачала головой.
– А машина? – возразила она. – Ты же видел новенький грузовик,
свежевыкрашенный. Каждое утро ходит, бананы возит.
– Ерунда! В один прекрасный день им все это надоест. Увидят, что
выручают мало, ну и конец товариществу, все пойдет прахом, только еще долгов
прибавится. И грузовик у них отберут.
– Не знаю, может, и так. Только сдается мне, что когда человек
состарится и лежит целый день носом в подушку, так ничего он и не видит,
кроме ямы, в которую не сегодня завтра его свалят. А у ребят дела идут.
– Идут! Черта с два! Неужто не видишь, ни одной тряпки не могут себе
купить, штаны сменить не на что!
– Они так уговорились. Товарищество решило денег зря не тратить.
– Так это же дурость самая последняя, Роселия. В магазине Компании
полно всяких хороших вещей и недорого. Я, бывало, тебе даже духи покупал,
помнишь? И у самого было всегда, что надеть. Работал, надрывался чуть не до
смерти, но зато уж насчет барахлишка – это да, это я любил.
– Вот и истратил все. А так бы осталось кое-что про запас. Если б не я,
ты и детям не купил бы земли. Мало я спорила да плакала!
– А я считаю так: кто за мной идет, пусть сам вертится как знает; у
каждого своя копилка.
– Нет, ребята добьются своего. Конечно, не сегодня это будет, а
все-таки будет. Только бы хватило у них упрямства. Держаться надо, держаться
до конца. Если хочешь справиться с теми негодяями, надо тысячу лет терпеть,
сидеть, как жаба в пещере. Вот колдунья Сарахобальда так и говорит: тысяча
лет пройдет, жаба встряхнется, и гора обрушится.
– А мне, мне, Аделаидо Лусеро, мне-то что до этого? Я тогда уже буду
прах прахом, сама говоришь.
Донья Роселия почесала в затылке всей пятерней. На коленях она держала
внука, мальчик прислонился головкой к ее худому плечу.
– Я вот что думаю, Аделаидо. Ты, конечно, не поверишь, но хоть
послушай. По-моему, это вроде как новая вера. Я вот слушаю их, так они
серьезно говорят, как надо жизнь нашу изменить, слушаю и верю. Порешили они
ничего не тратить из того, что заработают, вот и выпутаются в конце концов.
– Из долгов?
– Ну, хоть из долгов.
– Жаль мне, Роселия, что поздно пришла эта новая вера – работать и
копить, чтобы не сдаваться богачам. Стар я и болен, а то бы так взялся, небу
жарко б стало.
– Мы с тобой, Аделаидо, старые псы, всего от нас и толку, что лаем с
крыльца, а все-таки и мы свой долг выполняем: нет-нет да и подкинем щепочку
в общий костер.
– Это как же?
– Я вот тоже – как придут торгаши да начнут распевать, какие, дескать,
гребенки прекрасные, да какие зеркальца, да мыло, да платки, я их сразу
прочь гоню.
– Вот узнает товарищ Мид – говорят, его так теперь называют, – он из
тебя душу вытряхнет. Он же этим жил раньше, когда его Швеем звали. Помнишь,
как хохотал “а-ха-ха-ха-ха!”?
– Да, а теперь говорит: хорошо смеется тот, кто смеется последним.
– Ну так пусть знают: хоть и болен я, а всегда готов постоять за них. Я
ведь старый солдат, если понадобится, мой пистолет наготове.
Мухи не давали старику покоя, перелетали целыми роями с личика внука на
лицо деда. Будто зеленое облако, пронеслась с криком стая попугаев и
скрылась вдали. Аделаидо и донья Роселия то и дело прислушивались, не идет
ли грузовик. Так радостно было слышать его далекое гудение.

IX

Однако в этот день они так ничего и не услышали. Грузовик не вышел в
свой обычный рейс. Рано утром Лиленд приготовила мужу завтрак, но Лестер
встал поздно, когда солнце уже сильно пекло. Дело в том, что появились
конкуренты, Фуетэ, внуки некоего французского кавалера, прибывшего сюда
сорок лет назад, когда началась добыча ценной древесины. Их желтый грузовик
объезжал селения, Фуетэ продавали бананы дешевле. В тот же вечер Лестер и
Хуанчо Лусеро отправились на поиски новых покупателей. Ночь они провели в
дороге, ездили долго, но бананы продали за хорошую цену. По пути
остановились на плато. Мид достал большущий термос с молочной рисовой кашей.
Не то суп, не то второе, но здесь, на горном холоде, до чего же вкусной
кажется эта мешанина! И сил прибавляет. Лестер глотал пахнущую корицей
горячую жижу с таким удовольствием, будто никогда ничего лучшего в своей
жизни не пробовал.
Улеглись возле грузовика. Сколько времени пролежал Мид, глядя в небо
широко открытыми глазами? Он и сам не знал. Тикали на руке часы, стучали в
самое ухо, как бы напоминая о скоротечности жизни. А необъятное небо над
головой навевало мысли о вечности. Двинулись дальше. Тишина висела между
деревьями, сладко спало зверье, тяжкий грохот грузовика разрывал эту мирную
тишину, будил лесных жителей. Фары мели лучами дорогу, то каменистую, то
ровную, белая тонкая пыль облаком стояла над землей. В мягкой предрассветной
мгле, чуть окрашенной розовым на востоке, засветились немеркнущие огни
столицы. Приглушили мотор, экономя бензин, начали спускаться, все время
тормозя, чтоб не свалиться в ущелье. Стали обгонять редких пешеходов –
черные тени скользили в луче, потом виднелись спины, машина проносилась
мимо, луч как бы перерезал людей пополам, и они пропадали во тьме.
Бананы расхватали в одну минуту, буквально расхватали. Налетели как
ястребы на повозку с отбросами и яростно рвали друг у друга добычу. Грузовик
опустел в мгновение ока. Женщины и мужчины спорили из-за последних гроздей,
искали носильщиков, чтоб отнести бананы домой.
Пока торговали, Мид вывесил на борт грузовика бумажку: _желающие могут
отправить груз по такому-то маршруту до такого-то конечного пункта_. Ждать
пришлось недолго. Тут же явился какой-то сириец, они договорились. Светлые
волосы и глаза Мида, его вид, его манеры оказались гарантией сохранности
груза. Лучшей рекомендации нечего и искать, гринго никогда не воруют, уверял
сириец. Их с детства приучают зарабатывать себе на хлеб. А здешние все, как
один, жулики, самые настоящие жулики.
И вот товары сирийца переехали границу без всякой пошлины. Ловкий
сириец рассчитал точно, местные власти не очень-то решались требовать
документы у американца. Сдав сирийцу груз и подписав все, какие положено,
бумаги, Мид, так и не догадавшись, что провез контрабанду, уселся за руль,
включил скорость и поехал домой.
Мид и его компаньоны не возили больше бананы в соседние селения, там
хозяйничали Фуетэ, хотя дела их шли не слишком хорошо. Вместо этого машина
Мида два раза в неделю отправлялась теперь в столицу.
И вот в один прекрасный день, когда они приехали на базар и
расположились на своем обычном месте, уже знакомом десяткам покупателей,
никого не оказалось. Что случилось? Отчего рынок словно вымер? Бананов они
привозят совсем немного, всего два раза в неделю. Не может быть, что они
никому не нужны!
Подошла старая торговка, сморщенная как печеное яблоко, понюхала,
поглядела, потыкала пальцем бананы, прикрытые желтыми листьями…
– Ничего вам не продать, мистер, – сказала,как тут продашь, ежели вчера
и позавчера их на станции даром раздавали?..
Мид включил скорость, и машина понеслась. Тощие собаки, грязные
индейцы, острые запахи съестного, продавщицы, с утра вырядившиеся в новые
башмаки… дальше, дальше, город, улицы, светофоры… И вот наконец ворота
больницы, двор, заставленный грузовиками и машинами “скорой помощи”,
заваленный досками и кирпичами. Мид подъехал к открытой двери, за которой
тянулся длинный коридор. У двери стояла сестра и записывала что-то в
тетрадку. Лестер поздоровался, сказал, что привез бананы. В подарок от фирмы
“Мид – Лусеро – Кохубуль – Айук Гайтан и Компания”.
– Вот хорошо, – сказала сестра, – а то от вас к нам обычно одних только
больных привозят, неизлечимых, у которых легких совсем уже не осталось. А у
нас класть некуда, для одного человека и то места не найти. На полу уже
спят!
Пока Мид и Хуанчо Лусеро разгружали бананы, в ворота въехали еще две
машины “скорой помощи”. Лицо сестры оживилось. Она подошла к Лестеру,
сказала тихо:
– Благодарение господу, подтверждаются мои слова. Посмотрите, какие
подарки привозят нам с тех огромных плантаций, где золото льется рекой. А
нам на долю достаются эти несчастные.
Длинной чередой брели мимо Мида живые трупы, высохшие, желтые от
хинина, потные, они беспрерывно кашляли, плевали кровью. Выпученные глаза,
сухие бескровные губы, зубы, оскаленные в жуткой усмешке. Тяжелый запах,
стоны. Те, что могли идти, тащили жалкие узелки с бельем. Остальных волокли
на брезентовых носилках босые в белых балахонах санитары.
Мид толкнул в спину своего постоянного спутника Хуанчо Лусеро. Сестра
исчезла в глубине коридора, будто улетела, подхваченная ветром, на крыльях
своего чепца.
Остановились возле магазина, где торговали запасными частями.
– Нет, никак не могу. Старые покрышки мне обошлись на пятнадцать песо
дешевле. Вы слишком много просите.
Хозяин присел на корточки – определял размеры покрышки. Поднялся, долго
глядел в засаленный, весь в пятнах прейскурант, грыз карандаш, что-то
подсчитывал.
– Только для вас, мистер Мид, так и быть, уступлю дешевле, но прошу
вас, никому не говорите. Они у нас идут гораздо дороже.
Хуанчо Лусеро подмигнул Миду, они отошли в сторону.
– Глупость вы делаете, – сказал Хуанчо, – Компания бросает покрышки
почем зря, почти что новые. Такие вот и надо купить.
– Они же не продают.
– Как так не продают? Совсем еще хорошие, в дело годятся.
– Да не продают же они, выбрасывают. Гниют покрышки, а нужны они всем,
всей стране.
– Мы бы Приличную цену дали, они их сотнями бросают.
– Да, вот так: лучше пусть гниют, чем нам отдать. Новую покрышку купили
за баснословную цену, машина выехала из города.
– Вот какую-нибудь паршивую лошаденку они бы нам продали. – Мид говорил
как бы сам с собой.А тут надо, чтобы у них попросил кто-нибудь другой, не из
наших. Надо поговорить… я подумаю… кто-нибудь такой, чтоб они не
догадались…
Больше грузовик с бананами не ездил в столицу. Мид тоже почти не
выезжал, разве что иногда неподалеку, за покупками. Но однажды в воскресенье
решили устроить пикник и все вместе отправились на пляж.
Доехали до устья и остановились. Дальше дороги не было. Огромная река
разливалась перед впадением в океан еще шире, зеленоватая пресная вода
дрожала, словно от страха перед грозным соленым океаном. Торчали, как башни,
высокие сейбы, гладкие, без единой ветки до самых вершин, раскидистых, будто
огромные корзины, готовые вместить в себя всю необъятность неба. Длинные
густые лианы переплетались, ползли во все стороны, хранили сырую полутьму,
из-под нее тянулись бесконечными лапами пески, сверкали сотнями вдребезги
разбитых зеркал, а красноватые пляжи казались припорошенными гранатовой
пылью.
Дети, большие и маленькие, мальчики и девочки, стаями носились по
пляжу, собирали камешки, раковины, взрослые лежали обнаженные, как звери или
как боги, чертили что-то на песке. Птица с длинным, больше туловища клювом
торжественно вышагивала среди лежащих, задевала крыльями смуглые тела.
Появились еще люди, в большинстве рабочие с плантаций Компании. Они
двигались вразвалку, размахивали руками, будто качались в гамаке между небом
и землей. Почти вся жизнь этих людей проходит в гамаке: тут они спят,
отдыхают после обеда, принимают гостей, пьянствуют, болеют лихорадкой, любят
– торопливо и жадно, как звери. И дряблые ленивые их тела хранят форму
гамака – согнутая спина, торчащий зад, кривые ноги…
Море наводит на этих людей тоску. Линия горизонта бесконечна, и
замкнутый привычный прямоугольник их бытия распадается. Им не по себе за
пределами этого прямоугольника, за пределами жалкой однообразной жизни в
домах, похожих на голубятни. Там, в своих голубятнях, они живут, спят, там
им удобно, привычно. Внизу водопроводные краны, и, измученные, как вьючные
животные, они спускаются туда стирать свою одежду, постоянно пропитанную
потом. Еще внизу кухни и гамаки, в которых они проводят большую часть жизни.
Жилища имеют ту же форму, что плантации, где они работают. Люди привыкли
видеть зеленые прямоугольники банановых зарослей на ровном расстоянии один
от другого и деревянные прямоугольники домов. В доме и вне дома они всегда
внутри замкнутого с четырех сторон пространства. На первых порах это не
мешает, потом начинает раздражать, угнетать, мучить… Но зрелище океана
вселяет в них смятение. Бесконечная разомкнутость горизонта так непохожа на
унылый прямоугольник, внутри которого проходит их жизнь, и нет выхода из
этого ограниченного с четырех сторон пространства, потому что гроб – тоже
вытянутый четырехугольник и счета от лавочника – четырехугольные листки
бумаги, и ничего не остается от того, что ты заработал…
Бастиансито Кохубуль на пикник не поехал. Разыгралась астма, он
отправился в больницу, и врач отсоветовал ехать к морю. Сидя в очереди на
прием вместе с другими больными, среди которых было больше женщин, чем
мужчин, Бастиансито услыхал такие разговоры, что его затрясло, как от
лихорадки, хоть он и делал вид, будто смеется вместе со всеми. Дрожь била
Бастиансито, он холодел от ужаса.
– Хм-хм-хм, а грузовик-то этих, что снизу, чуть было вагоном не сбили,
– рассказывал человек с огромным зобом. – Хм-хм-хм, еще бы чуть-чуть и… Их
подстерегали, хотели пустить вагон как раз, когда они линию переезжали… Ну
вот… хм-хм-хм… еще бы немного, и не осталось бы от грузовика
ничегошеньки, а от тех, кто в нем ехал, – и того меньше, мокрое место, и
все. Прозевали только, растяпы, пустили вагон, когда грузовик уже рельсы
переехал… Чуть бы замешкались они на линии, тут бы его как раз… вот
как… ха-ха-ха… хм, чуть было…
– Но ведь они теперь в наших местах бананами не торгуют, – сказал один
из больных. – Фуетэ их в галошу посадили, продают дешевле, а в столице тоже
их подкузьмили, целый поезд с бананами прибыл на вокзал, да даром их и
раздавали…
– Хм, хм, хм, – начал опять тот, что с зобом. Он хрипел и с натугой
выхаркивал осколки слов, будто стекло перемалывал в своем зобу. Из
выпученных глаз текли слезы – те же осколки перемолотого стекла.Хм, хм, хм,
как-то они, видимо, выкручиваются, а то на что жили бы? Этот гринго, который
ими командует, он, я думаю, с чертом стакнулся.
– Чего тут удивительного, – сказал другой, подслеповатый, с шишкой на
лбу, – Лусеро-то с Сарахобальдой дружбу водит.
Бастиансито в тот же день рассказал Лестеру Миду о вагоне, пущенном в
расчете сбить их грузовик, когда они, ничего не подозревая, переезжали
рельсы. Однако известие ничуть не испортило пикник. Все жалели только, что
Бастиансито не поехал.
Лестер, веселый как всегда, затянул чувствительную американскую песню,
аккомпанируя себе на маленьком аккордеоне. Лиленд радостно захлопала, Лестер
поет, ему весело, значит, она, Лиленд, счастлива. Все захлопали вслед за
Лиленд, мелодия понравилась, слов никто не понял, Лестер пел по-английски.
Потом Лино Лусеро взял гитару.

Волны зеленые стонут,
звездочка золотая
пала ко мне в ладони –
то сердце твое, дорогая.

Слезы не лей рекою,
свою пожалей красу.
С собою на дно морское
я сердце твое унесу.

Стали есть арбузы, всем было весело. Лиленд впилась зубами в красную
мякоть, скрытую, словно устрица, в зеленой раковине. Шелковистые волосы
выбились из-под купальной шапочки, падали ей на лоб, попадали в нос, в рот
вместе с мякотью арбуза, и она выплевывала волосы и сладкий арбузный сок.
Светилось золотисто-зеленое море, казалось, мохнатое солнце расплавило
золотые бананы в зелени его глубоких вод; солнечная пыльца дрожала в
воздухе. И понемногу все стали приближаться к воде. Хотелось смыть с себя
эту золотую пыльцу, погрузиться в набегавшие на песок волны и видеть вокруг
только воду, одну только воду, живую, синюю…
Лиленд плыла с закрытыми глазами среди пенистых волн. Изредка она
поправляла лифчик или трусы, врезавшиеся в ее красивые белые ноги. Лестер,
изображая акулу, набрасывался на Лиленд, вцеплялся зубами в ее ногу.
Испуганная, она кричала, бросалась к берегу. Лестер смеялся:
– Одна моя знакомая подверглась нападению хохочущей акулы!
Вернулись с пикника поздно вечером. Дон Аделаидо кое-как, опираясь на
клюку, выбрался на галерею поглядеть на них. Его сопровождал Бастиансито,
пришедший навестить старика.
– Ну, коли так, ничего у них не выйдет, – сказал старый Лусеро. – Надо
же, хотели убить. Пустили вагон! Ну собаки! Просто лопнуть можно от злости!
Одна надежда – он ведь гринго, да и вообще живучий.
– Нет, прикончат они наших, увидите… Хоть он и говорит, что мы
одолеем Зеленого Папу.
– Ох, сынок, этому Папе конца нет, он все равно как римский папа. Один
помрет, другой тут как тут…
– А тогда что же…
– Вот про то я и толкую, Бастиансито. Тогда что же? А то, что гринго
этот многого стоит, я считаю. Ему не видать того, о чем мечтает, а собой он
жертвует, чтоб другие увидели; не мы, так другие.
Старик вздохнул. Ночь была светлая, свежая, дышалось легко. Но
Бастиансито все боялся, как бы снова не начался приступ.
– Вот ты маешься хворью-то, так от нее виски хорошо помогает.
– Говорят, да я, дон Аделаидо, уж больно не люблю это зелье. Пахнет
лекарством, как все равно карболку пьешь.
– Ты ступай-ка домой, тебе надо рано ложиться. Заснешь сразу, кашель
тебя на рассвете разбудит, а ты уже выспаться успел.
– Доброй ночи, поклонитесь госпоже Роселии, до завтра.
Старик поднял голову. Ярко сияет семизвездный треугольник. И все небо
усыпано звездами. Видно, правду говорят, что там вечно .мчатся огненные
колесницы по бесконечным дорогам, опоясывающим землю.

X

Незабываемые ночи… В дневнике Лиленд они занимали много страниц. Кто
скажет, которая прекрасней других? Если бы Лиленд вдруг приказали забыть
одну из них, вычеркнуть из памяти, словно ее и не было… Но которую?
Нет, ни одну из этих ночей, темных и светлых, Лиленд никогда не
забудет. Светлые ночи – так светло на душе, темные – слепые от страсти,
только руки да сердце видят в темноте…
В последнее время старые друзья редко навещали Мидов. Но сегодня, как
раз когда их меньше всего ожидали, они вдруг явились и привели с собой
супругов О’Бринд, мисс Морган и инженера Смоллета.
С самого начала завязался разговор, интересный, оживленный, остроумный,
романтичный, чуточку фривольный, как в студенческие годы.
Карл Розе в светлом костюме с гвоздикой в петлице вышел на середину
гостиной и объявил, что выпьет стакан виски с содовой, не помогая себе
руками, и при этом не уронит ни одной капли драгоценной влаги, которая
дороже, чем кровь, пролитая за нас господом нашим Иисусом Христом.
– Не богохульствуйте, – воскликнула мисс Морган и попыталась придать
серьезное выражение своей лукавой румяной рожице.
– Конечно, выпить так стакан виски трудно,сказал Том, – но вот что
гора-здо труднее: зажечь сигарету, если спичечный коробок лежит у тебя на
носке ботинка, спичка во рту, а сигареты в кармане и пачка не распечатана.
Все расхохотались. Инженер Смоллет, супруги О’Бринд, Уокер и Лестер Мид
отошли в сторону, образовав свой отдельный кружок. Уокер из кожи лез,
старался угодить О’Бриндам.
– Хороший рыбак зря времени не теряет, где клюнет, заранее знает,шепнул
ему на ухо Карл Розе и шутливо толкнул в спину.
Уокер пригладил свой зачес. Он покачивал стакан с виски, стараясь
утопить кусочек льда, сверкавший полярным блеском на янтарной поверхности.
– Я требую уважения к миссис О’Бринд, – сказал он. – Общество зиждется
на уважении к замужним женщинам, хотя это, конечно, не означает, что они
приговорены вечно оставаться замужними.
– Ну и ловкач! – Карл Розе чокнулся с Эрни Уокером, пепел с гаванской
сигары Эрни посыпался на пол.
Кругом смеялись, болтали, чокались, угощали друг друга сигаретами, а
инженер Смоллет, ничего не замечая, разглагольствовал с серьезным видом об
Андерсоне.
– Именно Андерсон – человек, который сделал все это возможным. Без него
не было бы никаких плантаций. Не мое дело разбирать, до какой степени
рассказы о нем преувеличены, скажу только одно: когда приезжаешь в такие вот
места, начинаешь верить, что этот человек в самом деле был наделен какой-то
сверхъестественной силой.
– Моя жена сочиняет сейчас песенку, – сказал О’Бринд. – Она столько
наслышалась об этой легендарной личности, что думает назвать свое
произведение “Андерсон и зеленые бабочки”.
– А почему “зеленые бабочки”? – спросила мисс Морган. Круглое лицо ее
едва виднелось в дыму сигареты.
– Сразу ясно, что вы недавно приехали, – вмешалась Лиленд. – Когда
поживете здесь некоторое время, мир для вас станет прямоугольным, внутри
этого прямоугольника вы перестанете различать дни и ночи, дневной свет и
ночная тьма сольются в зеленый туман. Тогда вы поймете, почему зеленые
бабочки вылетали из карманов Андерсона – человека, создавшего этот зеленый,
словно подводный, мир.
– Вот теперь Лиленд окончательно все разъяснила, – сказал Карл Розе. –
Я знал только, что Андерсон покупал здесь участки земли да придерживал их до
времени, потом он изучил эти земли и пришел к выводу, что они весьма
пригодны для выращивания бананов.
– Прелестно! Прелестно! – воскликнула миссис О’Бринд, доверчиво глядя
на Лиленд круглыми светлыми глазами. – Андерсон складывал себе в карман
землю, участок за участком, и его карманы превратились в огромные коконы, я
видела здесь такие в мангровых рощах. А в один прекрасный день из коконов
вылетели зеленые бабочки – длинные, качающиеся листья бананов, они шелестят,
как бабочки крыльями, и за ними не видно света дня.
– Но кроме того, и мне кажется, это самое главное, – сказал
Уокер,Андерсон оставил большую работу по климатологии, если не считать,
конечно, составленных им карт этих мест. Большую роль сыграло и то, что в
своей характеристике климатических условий он отметил тот факт, что на нашем
побережье никогда не бывает ураганов. Именно поэтому его проект и был
принят. У нас и в самом деле не бывает ураганов.
– Ну и жуткая штука этот ураган! – воскликнул инженер Смоллет. – Вы не
можете себе даже представить, что это такое. Ужас! Могу сказать, что я
немало поплавал на своем веку, не раз попадал в сильные бури, видел циклон
на Кубе, но никогда не испытывал такого страха, как три года назад, когда
оказался на побережье Атлантики во время урагана. Чувствуешь, как тебя
душит, давит, стирает с лица земли. Ураган сметает на своем пути все,
вырывает с корнем деревья, разрушает высокие здания.
Лестер Мид, до сих пор молчавший, сказал вдруг громко:
– Многие думают, будто изобилие – плод удачных торговых операций,
которые не имеют ничего общего” с выдумкой, фантазией, сказкой. Они ничего
не знают о великих, подобных вспышке молнии, взлетах мечты. Андерсон мечтал,
он видел во сне заросли бананов, а теперь хозяева плантаций видят огромные
цифры своих прибылей и думают, что это сон.
– А мне Андерсон представляется чем-то вроде черта, – сказала мисс
Морган.
Лестер Мид поднял на нее глаза. Мисс Морган сказала то, что он давно
думал. Конечно, Андерсон – тропическое воплощение зла, искуситель. Дьявол.
Мисс Морган права.
– О, если он – дьявол, мою песенку надо назвать как-то
по-другому.Миссис О’Бринд села рядом с Лиленд за рояль. – Как ты думаешь? –
обратилась она к мужу. Мистер О’Бринд кашлянул.
– Ну знаешь, если так пойдет, – отвечал он, – ты в конце концов
назовешь свое произведение “Андерсон, или Зеленый Искуситель”.
– Да, да, Зеленый Искуситель! – воскликнул Лестер. – Я всегда называл
так Андерсона. Правда, Лиленд? В отличие от адского Искусителя из Библии.
– Да, я помню, ты говорил. Он взошел на гору, на вершину зеленой горы,
это были надежды многих тысяч людей, ведь надежды – зеленого цвета. Он
воззвал к ним и сказал: “Хотите стать властителями мира?”
– Прелестно! – пролепетала миссис О’Бринд у самого уха Лиленд, а
инженер Смоллет продолжил:
– Хотите стать богачами? – и хлопнул в ладоши. Руки у него были
мускулистые, как у боксера.
– Пусть рассказывает Лестер, – сказал Уокер,только давайте сначала
нальем еще виски, а мисс Морган пусть сядет.
– Я не смогу говорить, если у вас пустые стаканы, – сказал Лестер. –
Нет, Лиленд, мне не наливай, я и так выпил много.
– Мне тоже не надо. – Мисс Морган накрыла свой стакан ладошкой. – Я уже
набрала свою норму.
– От капельки река не выйдет из берегов…
– Благодарю, вы так милы, миссис, что с вами трудно спорить.
Эрни Уокер подсел к миссис О’Бринд. Он был из тех мужчин, которым, если
понравится женщина, достаточно сидеть с ней рядом, чувствовать ее дыхание,
ощущать крошечные брызги слюны, которые мы – и это доказано наукой –
источаем, когда дышим и говорим. А главное – вдыхать запах ее духов, тонкий,
экзотический; от тропической жары эссенция разлагается, и запах становится
терпким, пьянящим.
– На этот раз, – продолжал Лестер Мид, – те, что взошли с ним на гору,
были люди сильные, потомки пуритан. Души их были преисполнены любовью к
добру, глаза излучали свет, подобный отражениям звезд небесных на
поверхности вод. Их сильные тела не страдали от непогоды, они были крепки,
суровы, чисты как дети и не знали пороков. Люди спали под звездами. Внизу,
где начинался город, трепетали во тьме первые огни. Зеленый дьявол
приблизился к людям. И надежда зеленым огнем возгорелась в их сердцах.
Надежда в самом вещественном, самом соблазнительном из своих воплощений –
деньги: зеленые бумажки, монеты, золото. “Хотите стать богатыми?” – спросил
дьявол. Они не видели его лица, только огромные, как у быка, глаза. Чтоб
разбогатеть, надо много трудиться, отвечали они, нет, не хотим, мы
довольствуемся тем, что имеем. “Трудиться? Много трудиться? – Искуситель
засмеялся, клубок змей вырвался из его рта.Вы получите баснословные
богатства, а трудиться вам не придется. Откройте глаза, поглядите вниз,
ищите земли, где синие горы лежат между двух морей, я дам вам семена, и они
превратятся в заросли, зеленые, как деньги, и зеленые листья и плоды
разлетятся на тысячи золотых кусков, на тысячи золотых монет, слитков
золота”.
– И соблазнились сильные люди, потомки пуритан, – продолжал
Лестер.Заросли бананов принесли им миллионы, они стали властителями мира,
господами вселенной. Надо было, чтоб кто-то возглавил их, тогда они уселись
на слитки золота и выбрали себе вождя – Зеленого Папу. Разве это не сон, не
сказка? Дьявол растет, множится, как миллионные прибыли, он возник из
надежды, зеленой надежды народа, которому был предназначен более высокий
удел. Но народ этот свернул с прямого пути. Андерсон Искуситель предложил им
нашу землю, он дал им богатства, ради которых не надо трудиться, ибо
трудятся другие. И эти другие копаются в земле – больные, потные, грязные,
нищие, слепые, те, чей вечный жребий – работать на сильных мира сего,
соблазненных Искусителем…
Воцарилось молчание. Лестер Мид поднес к губам стакан, в котором почти
не было виски – только растаявший лед.
Мисс Морган сказала тихо:
– Странно, я тоже думала об этом. Но богатства Зеленого Искусителя
сделали нас… Мы перестали быть сильными. Мы просто угнетатели, и все…
– Ради бога, не надо выводов! – воскликнул Том. И Уокер поддержал его.
– Никаких выводов! Никаких! – повторял он.Что сказано, то сказано, ну и
довольно!
– Но тогда зачем было говорить? – Хорошо воспитанная мисс Морган с
трудом скрывала раздражение.
– Для того чтобы О’Бринд, – Уокер с наслаждением выговорил имя, как бы
любуясь очаровавшей его женщиной, – знала, как сочинять песенку о человеке,
из карманов которого вылетали зеленые бабочки, об Андерсоне Искусителе,
творце зеленых богатств, и о Зеленом Папе.
Одна только Лиленд видела, какая буря поднялась в душе Лестера Мида.
– Не стоит говорить, выводы и так видны каждому. Кучи денег, плантации,
богатства, ежегодные прибыли, исчисляемые в миллионах, – вот за что отдали
мы свой мир. Не власть над миром, власть у нас есть, а мира нет – это разные
вещи. Мы хозяева здешних земель, мы держим в своих руках зеленые соблазны.
Но не забудьте, дьявол не вечен, придет час Господень, час Человека…
– Ураган! – сказал инженер Смоллет. Он был человек практический и хотел
разом покончить со всеми этими разглагольствованиями. Что это в самом деле,
словно неудачная воскресная проповедь!
– Инженер прав. Только не тот ураган, о котором он говорил, не
страшная, непреодолимая сила природы, нет. Настанет час Человека, ураган
поднимется снизу, из глубин земли, как вопль протеста, и сметет нас всех.
Том Бекер отыскал за дверью щетку и закричал, размахивая ею:
– Вон, вон отсюда, вон! Я смету вас всех, я ураган! Кто перепрыгнул
через щетку, кто пригнулся, чтоб
избежать удара в спину.
– Ну-ка, Том, потанцуй со щеткой! – крикнул кто-то.
Миссис О’Бринд заиграла веселый танец, пары пустились в пляс. Когда
музыка звучала медленнее, пары разделялись, и каждый спешил найти себе
другую партнершу, тот же, кому не хватало дамы, вынужден был танцевать со
щеткой до тех пор, пока музыка снова не замедлит темп.
Уокер попросил Лиленд заменить у рояля миссис О’Бринд. Мистер О’Бринд
так увлекся мисс Морган, что забывал менять партнершу и танцевал до тех пор,
пока кто-то не вырвал ее из его объятий. Сообразив, что ему придется
танцевать с собственной супругой, мистер О’Бринд быстро нагнулся и поднял
щетку. Уокер был в восторге от благоразумия идеального мужа и как бы в
порыве танца нежно прижал к себе прелестную светлоглазую О’Бринд. О, как ему
хотелось поцеловать ее сейчас же, сию минуту, пока она еще в его объятиях!
Но ее уже нет, и Уокер топчется один со щеткой в руках. До чего же глупо!
Дурацкая щетка вместо прекрасной миссис О’Бринд, вместо сладкого запретного
плода! Но что поделаешь!
– Не знаю, может быть, это и не зеленый дьявол, но какой-то бес
определенно вселился в ваших друзей, – сказал Лестеру Миду инженер
Смоллет.Танцуют, как безумные, но, боюсь, это станет пляской смерти, если
вовремя не принять меры. Ураган, о котором вы говорите, недалек. Униженные,
угнетенные, замученные поднимутся, чтобы отомстить за свои страдания. Я
думаю написать об этом в своем докладе без обиняков.

– Щетку бросили, на рояле больше никто не играл, а танцы все
продолжались. – Уокер брился в ванной и через открытую дверь разговаривал с
Тьюри Дэзин, сидевшей в гостиной. – Мисс Морган с О’Бриндом.
– Мне кажется, этот молодой старик должен быть импотентом.
– Ревнуешь.
– Нет, мисс Морган не в моем вкусе. .
– Ну а я, ты уже знаешь, с очаровательной миссис О’Бринд.
– Эта мне больше нравится.
– И мне тоже.
– А еще кто с кем танцевал?
– Том Бекер с инженером. Пьяные в дым,
– Однако тоже столковались.
– Не знаю, столковались или нет, в том смысле, на который ты намекаешь,
– голодной кошке всегда мясо снится… Но Том действительно лез к инженеру
целоваться, говорил, что любит его, как отца, а инженер обнимал Тома и
уверял, что любит его как брата. Если бы ты там была, ты с кем бы стала
плясать?
– С Лиленд,
– Ну, тут твое дело гиблое.
– Начисто. До того нормальная женщина, просто тошно. Да еще этот муж,
псих психом, великий борец за справедливость.
– Он и вчера проповедовал. Про какой-то новый опустошительный ураган
небывалой силы. Он пронесется над плантациями и сметет нас всех. И будет
это, когда придет час человека и бог победит зеленого дьявола.
– Он просто невозможен. Живет вне нашего прямоугольного мира. И слава
богу. Слыхал ты его теорию насчет прямоугольного мышления? Мы осуждены
мыслить в пределах параллельных линий, так он говорит. Банановые плантации
имеют форму четырехугольника, и дома рабочих тоже, и мы все, живущие здесь,
свыкаемся с ощущением безысходности, так как параллельные линии никогда не
сходятся, они всегда остаются на одинаковом расстоянии одна от другой, и мы
несем в себе эту невозможность слиться с самим собой, два человека
существуют параллельно в каждом из нас. Он уверяет, что там, где кончаются
четырехугольники плантаций, человек – уже не знаю, реально или в воображении
– продолжает видеть параллельные линии, они идут все дальше, дальше, в
бесконечность и никогда не сходятся. То есть он хочет сказать, что мы, здеш-
ние жители, постоянно стремимся к чему-то, что никогда не сбудется, никогда.
Человек в отчаянии хочет укрыться в своем жилище после целого дня
изнурительного труда, но видит, что дом его – тоже продолжение параллельных
линий, и он ведет их, ведет до тех пор, пока сон не сомкнет его веки…
– Ты стала проповедницей новой теории. – Уокер, выбритый, свежий, в
светло-синем костюме, пожал руку Тьюри Дэзин. Она дала ему сигарету.
– И он утверждает, – продолжала Тьюри Дэзин,что эту дьявольскую
геометрию изобрел Зеленый Папа. Те, кто работает на плантациях, не должны
чувствовать себя спокойно, уверенно, линия их жизни проходит через труд и
домашний очаг, они тянутся к устойчивости, к уверенности в завтрашнем дне,
но все это там, где сходятся параллельные линии, то есть нигде.
– Но мы пока что пляшем со щеткой и тянемся к своей партнерше. Так что
все в порядке.
– Да, а насчет отношений между мужчинами и женщинами… Тут Лестер еще
похлеще меня.
– Он, наверное, убеждал тебя, что ты не нравишься мужчинам по причине
этого самого внутреннего параллелизма.
– Нет, он очень даже уважительно ко мне относится, ты не думай. У меня
нет усиков, я не ношу мужской костюм, не подражаю по-дурацки мужским
ухваткам… Он меня ценит как товарища.
– Ну-ка, развеем горе, хлебнем из “конской шеи”. Тебе дать?
– Для меня еще рано. Сейчас не больше восьми утра. Но такая жарища
чертова… Хочется ледку пососать. Так и быть, налей.
Уокер достал высокие бокалы, длинные, стройные, как конская шея,
украшенные забавными рисунками, налил дрожащей рукой солидную порцию виски,
разбавил содовой, выжал лимон.
– Держи бокал. Погляди, какая здесь красотка нарисована, смуглая, ножки
полненькие, груди торчком.
Тьюри Дэзин полюбовалась местной Венерой и принялась за виски.
Отхлебнув немного, она протянула приятелю свой портсигар. Внутри на золотой
крышке была изображена женщина, когда открывали портсигар, женщина,
казалось, раздвигала ноги.
– Давай насыплем сюда немного табаку из сигареты, как будто волосики
рыженькие.
– У меня табак черный.
– Ха-ха! Ха-ха! – Эрни Уокер хохотал так, что лед бился о стенки его
бокала.
Он закинул голову, вытянул длинную шею и словно перелил огненную влагу
из одного бокала в другой. Потом подсел к Тьюри Дэзин и, стараясь улыбаться
повеселей, стал рассказывать, в какую попал переделку.
– Жена самого старого здешнего управляющего, молоденькая – он в третий
раз женился, – на днях пришла ко мне и…
– Многоточие.
– Ее муж играет в карты с субботы до понедельника, а по праздникам,
если уйдет из дому днем, так появляется дня через три, не раньше.
– Ты меня с ней познакомь.
– Я как раз об этом и думал, сбить мужа со следа, а то он изображает из
себя Отелло. К тебе-то он ревновать не догадается, будет считать, что ты по-
кровительствуешь его жене.
– Ну нет, дорогой. Меня уже не один управляющий пытался приспособить
для охраны своей чести. То, что ты предлагаешь, пахнет сводничеством. А я,
может быть, не так себя веду, как положено, но человек я прямой, и сводней
быть мне не по вкусу. Всякая сводня – та же проститутка, только что
остановилась на полпути.
– Но это еще не главная моя беда. Хуже вот что: дочка одного из здешних
скоро родит и мне приписывают авторство. А это дело Карла Розе.
– Вот уж нет! Поищи кого-нибудь другого. Только не этого донжуана
общипанного. Никто не поверит.
– Ну тогда, значит, Том.
– Можешь валить на кого хочешь, меня в это дело не путай.
– Том, я думаю, подойдет. Или еще кого подыскать? Надо поговорить с
лавочником, он за деньги берет на себя отцовство. Опять же товары у него под
рукой, всегда может подобрать подходящий подарок – утешить оскорбленного
отца. Дерет он с нашего брата бешеные деньги, а папаши обиженных девиц
довольствуются, между прочим, рисом, сахаром, консервами, ромом да духами.
– Выходит, лавочник помогает вам населять здешние места. У него,
наверное, уже несметное число светловолосых детишек.
– Каждый изворачивается как может, лишь бы заработать. Ну а мы рано или
поздно отсюда уедем.
– Ребятишки-то останутся.
– Не так уж много их останется. Климат прескверный, нищета,
недоедание… Болезни тоже пожирают детей почем зря, у них зубки острые,
всякая там корь, свинка, золотуха, скарлатина, ангина, коклюш… О
знаменитых солитерах я уж и не говорю.
– Зеленый ад. Приезжают сюда люди, мужчины и женщины, и ведут себя как
звери во время течки. Не то водка действует, не то климат, а может, эти
самые параллельные линии, не знаю. Да, я тебе собиралась разобъяснить, что
думает на этот счет Лестер Мид.
– Тогда я еще бокальчик тяпну. Хочешь?
– Нет, я утром пить не люблю. Я по ночам больше. И потом, мне это виски
не нравится, очень уж пахучее. Послушай-ка теорию Мида о сексе, очень даже
любопытно. Жизнь между параллельными линиями возбуждает в мужчинах страсть
все к новым и новым женщинам, женщины тоже легко отдаются, охотно меняют
любовников. Все до одной, любой расы, любого класса и уровня. А отчего?
Оттого, что и мужчины и женщины чувствуют, что попали в клетку, и в отчаянии
стараются забыться в волнах страсти, в любовной игре. Представь себе наши
плантации, прямоугольные, две стороны длинные, две короткие, приделать
только с четырех сторон решетки, и вот мы – звери в клетках, клетки стоят
рядами, одна за другой, все клетки, клетки, клетки… до самого моря.
– Клетки, звери и укротители.
– Правильно, Лестер как раз и говорит, что мы – укротители, в руках у
нас бич – трудовой договор, а на конце бича еще свинчатка привешена – пункт
о праве Компании уволить любого рабочего…
– Ха-ха! Неужели он прав? Страшно! – Уокер опять осушил бокал, а Тьюри
Дэзин снова зажгла сигарету. Уокер вытер губы салфеткой. – В самом деле, мы
все сидим в клетке, – сказал он, – и я, и ты, и наши приятели. Задыхаемся,
видим небо только сквозь железные прутья, а сломать эти прутья нельзя,
потому что их нет… Опять проклятые параллельные линии! Страшно! Страшно! И
убивают нас не тропики, не сельва, не болота с москитами, не лихорадка
желтая или черная… нет! Мы болеем и умираем от ужаса. Мы – звери, вот и
бегаем по своей клетке из угла в угол. Хуже, чем в аду. В аду ты тоже
горишь, но там, наверное, нет такой безысходности, бессмыслицы… Мечешься,
мечешься, все ждешь, ищешь, где же конец, а сам знаешь, что конца нет и не
может быть никогда.
Налитыми кровью глазами Уокер медленно обвел гостиную. Над полкой с
книгами висел портрет его матери, поблескивала рамка из чеканного серебра.
Уокер взглянул на портрет, сказал отрывисто:
– Люди старого поколения – счастливые, потому что они… – Он поставил
бокал на стол, весь съежился, поднял плечи. Его била дрожь.
– И думать нечего, все очень просто, – продолжила Тьюри Дэзин. – Они,
как говорит Лестер Мид, устояли перед дьявольским соблазном. Отказались от
богатства, от сказочных прибылей, от власти, которую дают деньги, от всего,
о чем вещал дьявол с горы надежд. У них хватило на это мужества, честности.
А мы только заслышим голос Искусителя, бежим со всех ног подписывать
договор. Ну и попадаем в клетку.
– Но здесь и вправду можно сказочно разбогатеть. Цифры прибылей просто
астрономические. Если, например, ребенок начнет считать, сколько приносят
банановые плантации, причем считать сразу тысячами, он состарится, а до
конца так и не досчитает.
– Ну, ты преувеличиваешь.
– А власть? Власть, Тьюри Дэзин? Для меня главное в соблазнах дьявола –
это власть, а богатство – оно дает такую власть… Так что по мне Париж
стоит обедни.
Тьюри Дэзин встала – пора уходить, она уже узнала, что было на
вечеринке у Мидов. Уокер тоже встал, надел соломенную шляпу – он выйдет
вместе с Тьюри.
– Я все равно уже опоздал в контору, – сказал он, запирая
дверь.Пойду-ка похлопочу о ребенке, надо же найти ему папочку.
– Ты же нашел какого-то лавочника.
– Не так-то это просто, надо еще его уговорить, у него, видишь ли,
угрызения.
– У всех угрызения. Но является Искуситель, и никто не в силах устоять.

XI

Эрни Уокер, изрядно выпивший, появился в дверях лавки дядюшки Чичигуо,
приемного отца целого выводка белокурых ребятишек. Эрни снял соломенную
шляпу (волосы тотчас же упали на лоб) и произнес с заметным английским
акцентом:

Чей сынок? Как узнать?
Ходит слух – любила двух.
Раз, два, три,
это, верно, ты.

Дядюшка Чичигуо, темнолицый, с тусклой, как зола, шелушащейся кожей,
обернулся с неудовольствием – стишок явно пришелся ему не по вкусу. Он был
занят – “снимал стружку” с одного из своих Должников, тощего как скелет
крестьянина в пончо, белой рубахе и платке, завязанном узлом на шее.
– Так что смотри, как тебе лучше: либо заплатишь, что должен, либо тащи
вещички.
– Как ты со мной разговариваешь? Это не дело. Мы все ж таки
родственники, дочка-то моя с тобой путалась, а мне какая корысть? Ничего не
досталось. Мотыгу купил, а то все тряпки, все ей, чтоб чувствовала твою
доброту.
– Ну это ты напрасно надеялся, тут я никому потачки не даю. Бери в
лавке что хочешь, а настал срок – плати. Не можешь – тащи вещи. Как живот
подведет с голодухи, так ко мне бежите, пятки лижете, и святой-то я, и
такой, и сякой… а как платить – гавкаете, будто собаки. Тут недавно один,
не знаю, как его звать, разорался, меня, дескать, они первого повесят на
столбе.
Крестьянин вышел, не сказав ни слова. Но дядюшка Чичигуо никак не мог
успокоиться:
– Повесить хотят… Меня! Почему же не управляющего? Нашли козла
отпущения! Я человек маленький. Конечно, устроено ловко, сколько б они ни
заработали, все у них отбирают. А кто? Вы! – Длинным узловатым пальцем
лавочник ткнул в Уокера. – Идете на всякие хитрости, лишь бы побольше из них
выжать. И не стыдно, миллионами ворочаете, а занимаетесь такими делами,
ночью орали под окном, грозились шкуру с меня содрать… сволочи… Кстати
вы пришли, мистер Эрни, вас они тоже включили в список, вот мы с вами вместе
и будем висеть, как гроздь бананов, пока ястребы нами не займутся!
– Меня-то за что?
– За баб. У вас больше жен, чем у султана в гареме. Они шестерых таких
собираются на тот свет отправить, начнут с вас, потом чоло Сифуэнтеса, дона
Медардо, мистера Абернеси и еще этого, они его называют Минор, он тоже очень
до баб охочий.
Он засмеялся. От Уокера пахло виски, и лавочник жадно принюхивался,
дышал в самое его лицо, так что волосы на лбу Уокера шевелились.
– Хи-хи, Риппи тоже в их списке, и сеньор Андраде или Андрадес, что ли,
как его там, и сам дон Хуанчо Монхе. В столице вы можете получить прощенье,
придет святая неделя, устроите процессию, напялите капюшоны, и господь бог
простит вам все ваши мерзости. Ну а здесь дело другое, того и гляди гроза
начнется, по всему побережью пойдет, уж я знаю, лавочник – он вроде
барометра… Никто платить не хочет… сукины дети… вот вы сейчас сами
видели… этот самый был аккуратный, как пройдет неделя, так и тащит какую
ни на есть вещь в счет долга. Конечно, мне от такой платы тошно, но ему-то
еще тошней… А теперь вот совсем не платят, пугаешь их, уговариваешь и так
и эдак…
Снаружи яростно палило белое полуденное солнце, но в лавке было
прохладно, полутемно, как в туннеле. Крысы без конца перебегали от одной
стены к другой, будто качались маятники с блестящими глазками. Волоча
огромную шляпу, вошел надсмотрщик, тишина лавки наполнилась звоном шпор.
– Проклятье, никого я не уговорил. Все поднялись, даже индейцы, уж на
что были тихие, и те.
Лавочник и Эрни Уокер молчали.
– Не работают, ничего не делают, – продолжал надсмотрщик. – Как все
равно мертвые, с места не сдвинешь. Или пьяные.., глядят грустными глазами и
не шевелятся. Напились, видно. Пьяница, он вроде как уродец в бутылке со
спиртом, а вы, мистер, в бутылке с виски.
Эрни Уокер сердито покосился на надсмотрщика. Лавочник спросил, зачем
он явился.
– Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили… И не работают…
Началось…
Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал,
как маленький.
– Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном
переворачивают, а меня не найдут…
– Она в больнице, Сарахобальда-то, – сказал надсмотрщик, – бедняга,
котлету из нее сделали.
Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо,
поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как
старая грязная тряпка.
Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз
прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с
заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу,
опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями…
На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках
изумрудно-зеленые жабы… Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось
кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои
зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол… Какой-то одноглазый
сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом
шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. “Запачкаешься кровью,
могут, пожалуй, притянуть к ответу… – подумал кривой, – но либо делать
добро до конца, либо совсем не делать”. И он явился в больницу, волоча на
себе Сарахобальду.
Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами.
– А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои
штучки, – сказал он, увидев Сарахобальду, – да еще что за штучки-то…
верно, с каким-нибудь негром… Эти старухи только того и ждут, как бы
взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу… –
Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на
врача.
Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов
какие-то блестящие инструменты.
Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут
делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался – разглядел
хорошенько Сарахобальду, какая она есть.
– Эта окаянная баба торгует всякими зельями, которые людей с ума
сводят, – объяснил врач. – Теперь ты у меня в руках. Вот я сейчас позову
твоего любовника, пусть поглядит, какая ты гнилая, дурь с него сразу и
соскочит. Почему бы мне так не сделать? А?
Сердце замерло у Сарахобальды. Врач стал брить ее обычной мужской
бритвой.
– И, конечно, что бы ни говорили, – продолжал он, – а что старого Джона
Пайла жена разлюбила – ее рук дело, да и других всяких пакостей много она
натворила…
Врач умолк, орудуя чем-то вроде ложек. Сарахобальда стонала, дрожа,
извиваясь от боли, закусив посиневшие губы. Одна из помощниц подала врачу
какую-то штуку с металлическими зубьями, Сарахобальда чувствовала, как зубья
эти вгрызались в ее внутренности…
Наконец врач кончил операцию. Все еще продолжая говорить громко и
весело, он тщательно намылил руки, открыл оба крана. Вода смывала
белоснежную пену с его ладоней, и такой же, как пена, яркой белизной
сверкали зубы врача – он улыбался, вытирая руки, и все повторял:
– Война есть война. Поняла, чертова ты старуха?
В операционной было жарко, жужжали вентиляторы, едко пахло
марганцовкой, которой врач сделал промывание, прежде чем наложить повязку…
Надсмотрщик ходил по всему поселку и рассказывал о нападении на
Сарахобальду. Больше всех встревожились дон Андрадито и Хуанчо Монхе, хотя
оба были хорошими стрелками. Они ходили обвешанные ружьями и пистолетами,
горячо молились святым в застекленных рамках, которые прежде висели в их до-
мах, забытые, привычные, незаметные, как дыхание… Ничто не помогло.
Надсмотрщики жили в постоянной тревоге. Работники глядели вроде бы как
обычно. Но надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, чувствовали –
что-то переменилось, трудно сказать, в чем дело, но взгляды работников как
бы ощупывают их, примериваются, ищут, куда нанести смертельный удар, когда
придет пора рассчитаться за все.
Теперь жены надсмотрщиков могли успокоиться – надсмотрщики мало
выходили из дому. Разгуливать по поселку казалось опасным, и после работы
все сразу же отправлялись домой – сидели, читали журналы и старые книги,
играли с детьми, меняли свечи, дни и ночи горевшие перед изображениями
Христа и святых. Молчаливая толпа как бы обступала их, сходились, как тени,
огромные шляпы, вздымались мощные смуглые руки, узловатые цепкие пальцы с
длинными ногтями тянулись к их горлу, сверкали, рассекая воздух, мачете, и
уже нечем было дышать…
Задыхался надсмотрщик, тот, что поважнее, и тот, что помельче,
расстегивал на груди рубашку, силился спастись от самого себя, от своего
страха, вырвать со дна души притаившийся ужас. И раскидывал в стороны руки,
будто плыл среди черной ночи в серебряных каплях росы, не росы – пота,
пролитого не Христом распятым, а тысячами пеонов, что гнут спины над
бороздами, днем и ночью, до полного изнеможения.
И тревожен сон надсмотрщика, того, что поважнее, и того, что помельче.
При малейшем шорохе срывается он, голый, разгоряченный, с постели, на
которой, беззащитная, голая, спит его жена, посапывают в темноте ребятишки,
тоже голые, беззащитные, а он стоит в дверях, всматривается в черно-зеленую
тьму, не мелькнет ли там, в зарослях, чья-то тень. А иногда стреляет вдруг
прямо перед собой, расстреливает свой ужас. В ответ воет пес, бормочут в
курятнике сонные куры, ветер хлопает дверью…
– Пулеметы прислали! Много, – прокатилась, весть, – пулеметы… и
солдаты… стали лагерем около станции!
Надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, спешили убедиться
своими глазами. Работники тоже хлынули к вокзалу. В этот день надсмотрщики
не пошли после работы домой. Что там делать? Читать, возиться с детьми…
какая скука! Молиться они тоже перестали. Стоит ли молиться, раз прислали
пулеметы? А жалкие угрозы всех этих папаш, братьев, родственников или просто
приятелей опозоренных девиц, разве могут они испугать их?
Лавочник по вечерам перетаскивал с места на место свою железную
кровать, волочил по всему погребу, как каторжник цепь. Каждую ночь он спал в
другом месте.
– Пулеметы я видел у себя на родине, – говорил он. – Конечно, их
прислали, чтоб защитить начальников. Только солдаты-то, они из народа. Такие
же индейцы, так что доверять им особенно нечего. Эти самые пулеметы в один
прекрасный день… Ха! В один прекрасный день они повернут на нас, вот тогда
вы вспомните меня,, вспомните дядюшку Чичигуо!
Похватали много народа, в том числе Бастиансито Кохубуля и Хуанчо
Лусеро. Это были люди крепкие, из тех, что умеют держаться, таких не
запугаешь, им и смерть нипочем.
Их повели на станцию, жены и матери бежали следом. Арестованных
затолкали в вагоны для скота. Поезд тронулся, закричали, заплакали
женщины… Бастиансито широко открытыми глазами глядел перед собой, Лусеро
поднял жесткую широкую ладонь, помахал своим…
И вот опять – шляпа на голове, чемодан в руке, трубка в зубах – Лестер
Мид отправляется в столицу.
Поезд страшно опаздывал. Мид и Лиленд пришли на станцию, сели на
скамейку, глядели на пальмы, кустарники… Два часа с лишним просидели они
молча. О чем говорить? Лиленд так хорошо рядом с Лестером!
Подходили бродячие собаки, печальные, тощие, надоедливые как мухи,
обнюхивали их и шли прочь. Иногда какой-нибудь местный житель, набегавшись
от одного окошечка к другому, совсем сбитый с толку, спрашивал, когда же
придет поезд. Они отвечали. И опять молчание, палящее солнце, жара, мухи,
кустарники, пальмы… Наконец из кустарника, будто из клубов зеленого дыма,
медленно выполз паровоз. Свисток, звон колокола… Разлука.
Лестер Мид отправился к своему адвокату, отставному судейскому
чиновнику, при виде которого невольно приходили на память такие давно
забытые слова, как неподкупность, незапятнанность, безупречность. И вдобавок
за спиной адвоката высилось распятие высотой чуть ли не в два этажа.
В пиджаке с протертыми локтями, рубашке весьма преклонного возраста,
много повидавшем на своем веку галстуке бабочкой, которая все норовила
взлететь, и в больших, не по ноге, ботинках адвокат сообщил своему клиенту,
что, получив его телеграмму, тотчас же отправился в суд и просмотрел
назначенные к слушанию дела, но ничего не обнаружил.
– Как же ничего, когда они в тюрьме!
– Дайте мне договорить, сеньор Мид. Единственно, что там имеется, – это
бумаги, великое множество бумаг. Но ни в одной из них ничего не сказано об
аресте обвиняемых. Ничего.
– Мои товарищи арестованы, понимаете? И для меня это все.
– Конечно. Свершен незаконный акт, тем самым допущено нарушение
конституции, то есть преступление, и моя задача в этом деле – избежать
повторения подобных фактов. – Адвокат достал сигарету домашнего
изготовления, закурил и прибавил: – Я придерживаюсь того мнения, что
поскольку действия суда полностью игнорируют какие бы то ни было правовые
нормы, – голос бедняги дрожал от стыда, он был честный человек, – то, если
мы пойдем по законному пути, мы добьемся лишь того, что папка с делом будет
расти и пухнуть, а арестованных нам не освободить.
– Скажите же, что делать, сеньор адвокат.
– Надо искать каких-то об… об… обходных путей… Лестер Мид
разузнал фамилию адвоката компании
“Тропикаль платанера” и на следующее утро явился к нему.
В конторе адвоката Компании все дышало чисто американским комфортом,
который облегчает каждое движение руководителей и служащих такого рода
контор. Адвокат в безукоризненном костюме, сшитом в Нью-Йорке, тотчас ввел
Мида в кабинет, хотя в приемной ждали еще несколько человек.
– Иностранных клиентов мы обслуживаем в первую очередь, – сказал он,
поклонившись, и закрыл двери кабинета.
Мид опустился в кожаное кресло, адвокат уселся за свой письменный стол.
– Я сосед землевладельцев, которых вчера арестовали и увезли сюда, –
сказал он. – Я приехал попытаться помочь своим соседям. Вы, вероятно,
выступаете обвинителем в этом деле.
– Благодарю вас за визит, но считаю долгом довести до вашего сведения,
что мы никого не обвиняем. Единственное, что мы можем себе позволить, когда
дело принимает слишком уж неприятный оборот, это попросить представителей
печати информировать о происшедшем общественное мнение, которое, на наш
взгляд, является лучшим судьей в подобных случаях. Вы, вероятно, видели,
газеты полны сообщениями, комментариями, фотографиями, посвященными тем
небольшим волнениям, которые не стоит называть даже восстанием, но которые
правительство, ревностно поддерживающее порядок, учитывая тревогу, поднятую
прессой, решило пресечь в самом зародыше, послав на место событий войска и
арестовав главарей.
Мид поднялся, пожал руку адвокату Компании (бриллиантовая булавка
сверкнула в английском шелковом галстуке адвоката) и вышел. Он решил
отыскать редакцию какой-нибудь популярной газеты и за любую плату поместить
разъяснение, рассказать правду о случившемся.
С грузовиков сбрасывали огромные рулоны бумаги, они падали на землю,
сотрясая все вокруг, потом подъемные краны медленно поднимали рулоны над го-
ловами любопытных… Мид добрался до редакции. ” Стекло, дерево, далекий шум
типографии, дремотный, как шорох дождя.
Его принял рябой, толстогубый журналист с испорченными зубами и умным
взглядом. Мид объяснил цель своего прихода. Журналист начал было записывать,
но вдруг остановился и заявил, что Миду лучше поговорить с директором.
С этими словами он исчез, но почти тотчас же вернулся и пригласил Мида
в кабинет директора. Зеленые глаза Мида встретились со взглядом высокого
человека с огромным животом и короткой шеей, редкими полуседыми волосами и
кожей темной и пятнистой, как у гиены.
На фоне нескончаемого сонного гудения типографских станков где-то
далеко, но ближе, чем станки, стучала пишущая машинка. Директор поздоровался
с Мидом, сел, подписал ручкой с золотым пером какую-то бумагу. Потом нажал
кнопку – тщательно отделанный полированный ноготь как бы слился с блестящей
кнопкой слоновой кости. Наконец директор повернулся к Миду, попросил
объяснить, в чем дело. Елейной проникновенностью речи он напоминал
проповедникафранцисканца.
Послушал Мида пять минут. Потом все тем же мягким, убедительным тоном
сказал, что в его газете принято за правило никогда не печатать
опровержений, кроме тех случаев, когда это предписывается законом, тем более
что в данном случае речь идет о событиях, происшедших у всех на глазах.
– Я готов заплатить, – сказал Мид и стал доставать бумажник из
внутреннего кармана.
– Не в этом дело. Деньги тут не играют никакой роли.
– Мои деньги, хотели вы сказать.
– Я советовал бы вам понять сложившуюся ситуацию. Поместить ваш
материал означало бы для нас выступить против “Тропикаль платанеры”, которая
постоянно публикует у нас свою рекламу. Однако вам, может быть, стоит
обратиться в другие газеты. Не исключено, что какая-нибудь согласится
опубликовать ваше разъяснение.
Но такой газеты не нашлось. Директора других газет отвечали совершенно
то же самое, разве что не столь любезно и мягко.
В тот же вечер в бильярдной Американского клуба Лестер Мид встретил
директора первой газеты, тот оказался человеком весьма широких интересов – в
частности, жрецом дуплета от трех бортов.
– Удалось вам что-нибудь? – ласково спросил он Лестера Мида.
– Нет, сеньор, не нашлось такой газеты, где можно было бы рассказать
правду о том, что случилось и как людей арестовали ни за что ни про что. Еще
хуже то, что ваши газеты поддерживают обвинение, я узнал об этом в суде, где
должен состояться процесс. Адвокат “Тропикаль платанеры” сказал мне, что
газетные сообщения основаны на информации, полученной о