Фернандо Соррентино. Фантастические рассказы – 1. Fernando Sorrentino. Cuentos – 1.

Фернандо Соррентино. Фантастические рассказы – 1.
Fernando Sorrentino. Cuentos – 1.

Фернандо Соррентино.
Раздражитель.
8 Ноября был мой день рождения. Мне показалось, что неплохой способ отметить его: завести диалог с каким-нибудь незнакомым прохожим.
Было десять часов утра.
На углу улиц Флориды и Кордовы я остановил сеньора, лет шестидесяти, очень хорошо одетого, с чемоданчиком в правой руке и с откровенно тщеславным видом адвоката или нотариуса.
– Извините, сеньор, – сказал я, – Вы бы не могли, пожалуйста, мне показать, как мне добраться к площади Мая?
Помедлив, сеньор оглядел меня с головы до ног, и ответил бестолковым вопросом:
– Вы хотите идти к площади Мая или к авениде Мая?
– В принципе, мне было бы по душе идти к площади Мая, но, если это невозможно, я бы согласился пойти в любое другое место.
– Прекрасно, – сказал он, томясь разговором и не уделив мне ни малейшего внимания. – Вам туда, – показал на юг, – и пройдете мимо Вьямонте, Тукуман, Лавалье…
Я заметил, какое удовольствие мне доставит уже само подсчитывание восьми улиц, которые я буду вынужден пересечь, и тогда решил прервать его:
– Вы уверены в том, что говорите?
– Абсолютно уверен.
– Простите, если засомневался в Ваших словах, – объяснил я, – но несколько минут назад человек, с умным выражением лица, сказал мне, что площадь Мая, была там. – И я указал в направлении площади Сан Мартина.
Сеньор ограничился следующим:
– Это был кто-нибудь, незнакомый с городом.
– Однако, как я Вам и говорил, это был человек с умным лицом. И я, всё же, предпочитаю верить ему, а не Вам.
Со всей серьезностью, посмотрев на меня, он спросил:
– Скажите-ка, почему это Вы предпочитаете верить скорее ему, а не мне?
– Не то, чтобы я предпочитаю верить скорее ему, чем Вам. Но, как я сказал Вам, у того человека было умное лицо.
– Скажите на милость!.. А разве у меня лицо невежественного осла?
– Нет, нет!.. – возмутился я. – Кто такое сказал?
– Так Вы же сказали, что у другого человека было умное лицо.
– Ну да, верно, человек был с очень умным выражением лица.
Мой собеседник проявил некоторое нетерпение:
– Хорошо, кабальеро, – сказал он, – я очень тороплюсь, так что мое почтение, но ухожу.
– Ладно, но… как же мне добраться до площади Сан Мартин?
Его лицо на мгновение охватила досада:
– Но разве Вы не говорили, что хотите идти к площади Мая?
– Нет: к площади Мая, нет. К площади Сан Мартин я хотел. И речи не было о площади Мая.
– В таком случае – теперь он показал на север, – держитесь Флориды, и перейдете через Парагвай…
– Вы меня с ума сведете! – возразил я. – Не Вы ли до этого говорили, что я должен идти в противоположную сторону?
– Потому что Вы мне сказали, что хотите идти к площади Мая!
– Да никогда я не говорил о площади Мая! Почему я должен был такое говорить? Или Вы не понимаете языка или еще не проснулись?
Сеньор покраснел; я заметил, как его правая рука передернулась у рукоятки чемоданчика. Он адресовал мне фразу, которую я предпочел бы не повторять здесь, и быстрыми и яростными шагами скрылся за углом.
Он производил впечатление – не знаю почему – немножко чокнутого.
[509 слов; 2973 символа с пробелами]
[Журнал «Proa», Nº 38, Буэнос-Айрес, ноябрь-декабрь 1998]
Фернандо Соррентино.
Выгодные суеверия.
Я живу чужими суевериями. Зарабатываю немного, а работка трудная.
Первая работа была на фабрике газировки для сифонов. Хозяин думал, и кто его знает почему, что один из тысячи сифонов (да, но какой?) вмещал атомную бомбу. Также он думал, что было достаточно присутствия человека, чтобы воспрепятствовать высвобождению ужасной её энергии. У нас были различные наряды, по одному на каждый грузовик. Мое дело заключалось в следующем: спокойно сидеть на неровной поверхности сифонов в течение шести часов ежедневно, пока производилась разноска содовой. Тяжелая работка: грузовик сильно толкался; сидушка неудобная; поездки скучные; водилы – народ пошлый; каждый растакой сифон разрывался (не тот, в котором была бомба), а мне мирится с легкими ранениями. Наконец, уставший, я это дело бросил. А хозяин поторопился нанять нового человека, чтобы тот, своим одиноким присутствием, воспрепятствовал взрыву атомной бомбы.
Тогда же я узнал, что у старой девы, сеньориты де Бельграно, есть ферма по разведению черепах, и думал, кто его знает почему, что одна из них (да, но какая?) была дьяволом в форме черепахи. Так как сеньорита, ходившая в черном и бормотавшая молитвы Деве Марии, не могла постоянно следить за ними, меня наняли, чтобы я занимался этим по ночам. «Ведь весь мир знает, – объяснила она мне, – одна из этих черепах – дьявол. Если Вы заметите, как у одной из них вырастут крылья дракона, непременно сообщите мне, потому что она, без малейшего сомнения, и будет дьявол. Тогда мы соорудим костер и сожжем её заживо, чтобы таким образом стереть зло с лица земли». Первые ночи я бодрствовал, наблюдая за черепахами: какие глупые и непривлекательные животные. Потом моё усердие показалось мне неоправданным и, как только старая дева ложилась спать, я закутывался с ногами в одеяло и, съёжившись в садовом кресле, спал всю ночь напролёт. Так что, я никак не мог проверить, которая же из черепах было дьяволом. Тогда я сказал сеньорите, что предпочел бы оставить эту работку, поскольку ночные дежурства плохо сказывались на моем здоровье.
А поскольку я как раз узнал о том, что в Сан Исидро есть ветхий домище на высоком берегу реки, а в этом домище – маленькая статуя, в виде милой французской девушки конца XIX века. Хозяева – пара седых стариков – верили, и кто его знает почему, что эта девушка заболела от любви и печали, и что, если бы ей не нашелся жених, то она бы умерла раньше времени. Мне назначили жалование, и я превратился в жениха статуи. Я начал приглядывать за ней. Старики оставляли нас одних, хоть я и подозревал, что они тайком следят за нами. Девушка принимает меня в унылой гостиной, мы садимся на потрепанный диван, я несу ей цветы, конфеты или книги, посвящаю ей стихи и пишу письма, она вяло играет на рояле, бросает мне нежные взгляды, я называю её Любовь моя, украдкой целую, иногда иду дальше, чем этого позволяют честь и невинность девушки конца XIX века. Жизель тоже любит меня, опускает глаза, слабо вздыхает, говорит мне: «Когда мы поженимся?» «Скоро», – отвечаю я. «Я как раз коплю деньги». Да, но назначенная дата всё откладывается, поскольку того, что может быть сэкономлено на нашу свадьбу, совсем ничего: как я уже сказал, многого не заработаешь, живя чужими суевериями.
[508 слов; 3227 знаков с пробелами]
[Из книги «В собственную защиту», Буэнос-Айрес, Издательство Бельграно, 1982]
Фернандо Соррентино
Сущность и свойство
25 июля, желая помучить букву «о», я обнаружил на мизинце моей левой руки едва заметную бородавку. 27-го я нашел, что она стала значительно больше. 3-го августа мне удалось, при помощи лупы, установить её форму. Она была на вид крошечным слоненком: самого маленького слоненка в мире, да, но самый настоящий слоненок в самых мельчайших чертах. Он прикрепился к моему пальцу кончиком своего хоботочка. Плененный моим мизинцем, он пользовался, однако, свободой движений, хоть его увеличение и зависело целиком и полностью от моего желания.
С гордостью, со страхом, с сомнениями я показал его своим друзьям. У них он вызвал отвращение, они сказали, что иметь слона на мизинце – не очень-то здорово, и посоветовали обратиться к дерматологу. Я пренебрег их советами, не стал консультироваться с врачом, порвал с ними отношения, полностью посвятил себя изучению эволюции слона.
К концу августа он уже был хорошеньким сереньким слоненком, во всю длину мизинца, и довольно объемистым. Весь день напролёт я игрался с ним. Иногда мне доставляло удовольствие надоедать ему – щекотать, кувыркать, заставлять перепрыгивать через маленькие преграды: коробку спичек, ластик, точилку для карандашей.
В это время мне показалось уместным как-нибудь его назвать. Я перебрал в уме разные дурацкие имена и, пожалуй, традиционные названия слоненка: Думбо, Хумбо, Юмбо… В конце концов, я предпочел назвать его всего-навсего Слоном – оно и самое простое.
Мне нравилось кормить Слона. На столе я рассыпал хлебные мякиши, листья салата, комки дерна. А, подальше от этого всего, на самом краю, кусочек шоколада. Тогда слоненок приложил усилия, чтобы дотянуться до своего лакомства. Но, если бы я держал руку крепко, Слон никогда бы не дотянулся до него. Таким образом, я удостоверился, что Слон был лишь частью – и самой безвольной – меня самого.
Немного позже – скажем, когда Слон стал размером с мышь – я уже не мог управлять им с той же лёгкостью. Мой мизинец оказался слишком слабым, чтобы сопротивляться его натискам.
В то время я еще держался за ошибочную мысль о том, что феномен основывался лишь на увеличении Слона. Я разуверился в этом, когда Слон был величиной с овечку: того дня я также был величиной с овечку.
Той ночью – да и в некоторые другие – я спал лицом вниз, с выставленной за кровать левой рукой: на полу, возле меня, спал Слон. Потом я должен был спать – ничком, головой на его спине, ногами на крестце – на Слоне. Скоро я оказался ему ростом едва ли не с часть его бедра. Потом, хвоста. Потом, кончика хвоста, где я был лишь маленькой бородавкой, совсем незаметной.
Тогда я ужаснулся перед окончательным своим исчезновением, потере своей сущности; быть простым миллиметром слоновьего хвоста. Потом меня покинул этот страх, ко мне вернулся аппетит. Я научился кормить себя растерянными хлебными крошками, канареечными зернышками, крупинками корма, почти невидимыми микробами.
Ясно, что так было прежде. Сейчас я снова занял достойное место на хвосте Слона. Понятно, что я до сих пор ничтожен. Но я уже могу завладевать целыми буханками и созерцать – невидимо, непреклонно – посетителями Зоологического Сада.
На этом пике процесса я чувствую себя большим оптимистом. Я знаю, что уменьшение Слона началось. А потому меня вдохновляет предчувствие превосходства над беззаботными прохожими, что бросают нам лакомства, что верят в очевидного Слона, расположенного перед ними, но не подозревая, что он – только будущее свойство скрытой сущности… притаившееся, подстерегающей.
[524 слов; 3475 знаков с пробелами]
[Из книги «В собственную защиту», Буэнос-Айрес, Издательство Бельграно, 1982]
Фернандо Соррентино
Назидательная сказка
Этот был очень порядочным /честным/ нищим.
Однажды он постучал в двери одного богатого особняка. Вышел мажордом и спросил его:
– Что Вы хотите, добрый человек?
Нищий ответил:
– Милостыньку, из любви к Господу.
– Сейчас узнаю у сеньоры.
Майордом посоветовался с сеньорой, и та, будучи очень скупой, сообщила ему:
– Херемиас , дайте этому доброму человеку хлеба. Только один. И, по возможности, чтобы он был вчерашний.
Херемиас – тайно влюбленный в свою хозяйку – дабы ей угодить, нашел старую черствую хлебину, твердую как камень, и вручил её нищему.
– Держи, добрый человек, – сказал он, обращаясь к нему на ты.
– Пусть Господь воздаст за это, – ответил нищий.
Херемиас закрыл огромные дубовые двери, а нищий, с хлебом, удалился. Он добрался до заброшенной местности, где проводил дни и ночи. Он присел в тени дерева и начал есть хлеб. Вдруг он укусил что-то твердое и почувствовал, как его зубы превратились в осколки. Можете себе представить его удивление, когда он выплюнул, вместе с остатками своего коренного зуба, изысканное золотое кольцо, жемчуга и бриллианты.
– Какая удача! – сказал он. – Продам это, и у меня надолго хватит денег.
Но тотчас в нем заговорила его порядочность:
– Нет, – добавил он. – Найду хозяина и верну ему всё это.
На внутренней стороне кольца были выгравированы инициалы Х.Кс. Долго ли, коротко ли, а нищий уже шел в магазин и попросил телефонный справочник. Он удостоверился в том, что во всем городе, имеется только одна семья, чьи инициалы начинаются с буквы «Кс»: семья Ксофаина.
Обрадовавшись от возможности на практике применить свою порядочность, он взял курс к дому семьи Ксофаина. Велико было его удивление, когда он увидел, что очутился перед тем же самым богатым особняком, где ему дали хлеб с кольцом внутри. Он постучал в двери. Вышел Херемиас и спросил его:
– Что Вы хотите, добрый человек?
Нищий ответил:
– Я обнаружил это кольцо в хлебе, который Ваша милость была добра дать мне недавно.
Херемиас взял кольцо и сказал:
– Сейчас узнаю у сеньоры.
Он сообщил сеньоре, и та, счастливая и сияющая, воскликнула:
– Повезло же мне! Это как раз то кольцо, что потеряла на прошлой неделе, когда месила тесто! И это мои инициалы, Х.Кс., соответственно моё имя и фамилия: Хосермина Ксофаина.
Немного поразмыслив, она добавила:
– Херемиас, иди и дай тому доброму человеку, в благодарность, то, что он пожелает. Как обычно, чтобы это было не очень дорого.
Херемиас, потыкаемый своей госпожой, вернулся в двери и передал нищему, переходя на «ты»:
– Добрый человек, скажи, чего ты желаешь, в знак благодарности, за твой добрый поступок.
Нищий ответил:
– Только хлеб, чтобы утолить свой голод.
Херемиас – оставаясь влюбленным в свою хозяйку – чтобы угодить ей, нашел старую хлебину, твердую, как камень, и вручил её нищему.
– Держи, добрый человек.
– Господь да воздаст за это!
Херемиас закрыл огромную дубовую дверь, а нищий, с хлебом в руках, удалился. Он добрался до заброшенной местности, где проводил дни и ночи. Он присел в тени дерева и начал есть хлеб. Вдруг он укусил что-то твердое и почувствовал, как его зубы превратились в осколки. Можете себе представить его удивление, когда он выплюнул, вместе с остатками второго своего коренного зуба, изысканное золотое кольцо, жемчуга и бриллианты.
Опять-таки он обнаружил инициалы Х.Кс. Опять-таки вернул кольцо Хосермине Ксофаина и получил, как благодарность, третью черствую хлебину, где нашел третье кольцо, которое снова вернул, за что и получил, в благодарность, четвертую хлебину, где…
С того счастливого дня до печальной его смерти, нищий прожил счастливо и затруднений экономического характера. Только он должен был ежедневно возвращать кольцо, попадавшееся ему в хлебе.
[574 слова, 3653 знака с пробелами]
[Из книги «В собственную защиту», Буэнос-Айрес, Издательство Бельграно, 1982]
Фернандо Соррентино
Существует человек, имеющий привычку бить меня зонтом по голове
Как раз сегодня исполняется пять лет с того дня, когда он начал бить меня зонтом по голове. На первых порах я не мог его терпеть; сейчас я привык.
Мне не известно, как его зовут. Знаю, что он обычный человек, в сером костюме, седой, с неопределенными чертами лица. Я познакомился с ним пять лет назад, одним жарким утром. Я читал газету, в тени дерева, присев на скамейку в лесу Палермо. Внезапно я почувствовал, что кто-то трогал меня за голову. Это был тот самый человек, который, сейчас, пока я пишу, продолжает механически и безучастно бить меня зонтами.
В тот же момент я повернулся, полный негодования: он продолжал усердствовать в нанесении ударов. Я спросил его, не сумасшедший ли он: он даже не показал вида, что слышит меня. Тогда я пригрозил ему, что позову полицейского: спокойно и невозмутимо он продолжал свое дело. После недолгого колебания, и видя, что он не отступится от своих действий, я вскочил и заехал ему кулаком по лицу. Человек, застонав, упал на землю. Тотчас, приложив, по-видимому, большое усилие, он поднялся и снова принялся молча бить меня зонтом по голове. Из носа у него кровоточило, и, в тот момент, я почувствовал жалость к этому человеку; на меня нашли угрызения совести, за то, что я нанес ему удар подобным образом. Так как, в действительности, человек не бил меня, что называется, зонтами; скорее он наносил мне легкие удары, совершенно безболезненные. Понятно, что такие удары доставляют чрезвычайное беспокойство. Всем нам известно, что когда муха садиться нам на лицо, мы не чувствуем никакой боли: мы ощущаем раздражение. Таким образом, тот зонт был гигантской мухой, каждый раз садившуюся на мою голову.
Убедившись в том, что я столкнулся с сумасшедшим, я предпочел удалиться. Но человек молча последовал за мной, не переставая побивать меня. Тогда я побежал (здесь я должен уточнит, что имеется не много людей бегающих так же быстро, как и я). Он с трудом преследовал меня, делая какой-либо удар по мне бессмысленным. И человек запыхался, запыхался, запыхался и так засопел, что я подумал, что если бы я продолжал в том же духе, заставляя его бежать, мой мучитель тут же упал бы замертво.
Поэтому я приостановил бег и снова перешел на шаг. Я посмотрел на него. На его лице не было ни благодарности, ни упрека. Он лишь бил меня зонтом по голове. Когда показался комиссариат, я подумал было сказать: «Сеньор офицер, этот человек бьет меня зонтом по голове». Случай был бы беспрецедентный. Офицер посмотрел бы на меня с подозрительностью, попросил бы документы, начал бы приставать ко мне с неловкими вопросами, возможно, закончилось бы моим задержанием.
Мне показалось, лучше вернуться домой. Я сел на 67-ую маршрутку. Мучитель, не переставая наносить мне удары, поднимался следом за мной. Я уселся на первом сидении. Он расположился, стоя, около меня: левой рукой держась за висячие ремни; правой – неумолимо потрясая зонтом. Пассажиры начали обмениваться незаметными улыбками. Шофёр принялся наблюдать за нами через зеркальце. Постепенно дело дошло до взрыва хохота – хохота шумного, неостановимого. Я, со стыда, вскипел. Мой преследователь, несмотря на насмешки, не прекращал наносить свои удары.
Я вышел – т.е. мы вышли – на мосту Пасифико. Шли по авениде Санта Фе. Все глупо оборачивались, чтобы поглядеть на нас. Я думал сказать им: «Чего, дураки, уставились? Никогда не видели человека, бьющего другого зонтом по голове?» Но также подумал, что никогда они не видели такого представления. Пять или шесть парней принялись идти за нами, и при этом орать, как одержимые.
Но у меня созрел план. Подойдя к своему дому, я внезапно захлопну дверь у него перед самым носом. Мне не удалось: сильной рукой он опередил меня, схватился за ручку, приложил легкое усилие и вошел вместе со мной.
С тех пор, он продолжал бить меня зонтом по голове. Как я и знал, он никогда не спал и не ел. Просто ограничивался тем, что бил меня. Он сопутствовал во всех моих делах, даже в самых интимных. Помню, поначалу, удары мешали мне спать; сейчас, полагаю, без них, мне было бы трудно заснуть.
Всё-таки, наши отношения не всегда были хорошими. Часто я просил его, всевозможными способами, чтобы он объяснил мне своё поведение. Бесполезно: украдкой он продолжал бить меня зонтом по голове. Во многих случаях я вставлял ему тумаков и пинков по заднее число и – да простит меня Бог – даже зонтами. Он кротко принимал удары, принимал их как часть своей работы. И тут наиболее очаровательный факт его личности: эта его манера безмятежной убежденности в своем занятии, этот недостаток ненависти. Наконец, эта уверенность в выполнении высшей тайной миссии.
Несмотря на отсутствие у него физиологических потребностей, я знаю, что, когда я бью его, то чувствую боль, знаю, что он слаб, знаю, что он смертен. Знаю также, что дистанция освобождала меня от него. На что я не обращал внимания, так это должна ли дистанция убить его или убить меня. Я также знаю, продолжал ли бы он побивать меня зонтом по голове, когда мы были бы оба мертвы. В любом случае, это размышление бессмысленно: признаю, что я не осмелился бы убить его, да и себя тоже.
С другой стороны, я понял, что не смог бы жить без его ударов. Теперь, и с каждым разом всё чаще, меня мучает определенное предчувствие. Новая тревога терзает мою грудь: понимание того, что, может быть, когда я больше всего буду в нем нуждаться, этот человек уйдет, и я уже не буду ощущать тех мягких зонтов, что заставляли меня так крепко спать.
[881 слово]
[5462 символа с пробелами]
[Из книги «Империи и рабство», Барселона, Издательство Seix Barral, 1972.]
Фернандо Соррентино
Дух соперничества
Среди жителей дома на улице Парагвай существует достаточно сильный дух соперничества, где я и живу.
Всё это время они, разумеется, только и делали, что соперничали собаками, котами, канарейками или попугаями. Наиболее причудливые из них не шли дальше белок или черепахи. У меня самого есть чудный полицейский пёс, правда, довольно маленький, куда меньше чем квартира, и зовут его Хосесито. Но, кроме того – и на это не обращалось внимания, – я проживал с женой, а со мной паук, разновидности lycosa pampeana .
Однажды утром, в девять часов, когда давали поесть моему пауку-талисманчику, сосед из номера 7Д – которого я никогда и не видел – пришел, ни с того ни сего, просить у меня на время газету. Потом, нет, чтобы благоразумно уйти, он прилично-таки стоял с газетой в руке. Уставился с очарованием на паука Гертрудис, и в его взгляде было нечто, что меня поразило: в нем был дух соперничества.
На следующий день он позвал меня, чтобы показать скорпиона, которого только что купил. В коридоре, служанка из номера 7С застала нас за разговором о жизни, привычках и кормлении пауков, скорпионов и клещей. Тем же вечером её хозяева приобрели краба.
После этого, в течение недели, ничего особенного не произошло. Пока однажды вечером я не столкнулся в лифте с одним из соседей третьего этажа: белокурой девушкой подавленного вида, с потерянным взглядом. Она несла большую желтую сумку, с отчасти поломанной молнией: и через один из разрывов постоянно высовывалась головка ящерицы с белыми и желтыми пятнами.
В следующий полдень, когда я возвращался из магазина, у меня чуть было не выпали сумки из рук, наткнувшись на морду муравьеду, которого несли из грузовика, к счастью, к комнате швейцара. Один из собравшихся зевак, пробормотал – достаточно громко, чтобы быть услышанным – что никакого муравьеда не было, реального муравьеда. Жена этого заступника испугалась и, дрожа, убежала спрятаться в своей квартире: её я увидел только через несколько дней, когда она, с презрением и сиянием на лице, вышла подписать квитанцию перевозчикам, только что доставившим ей бурого американского медведя.
Ситуация становилась для меня невыносимой. Соседи игнорировали мои приветствия, торговец мясом уже не желал отпускать мне в кредит, ежедневно я получал оскорбительные анонимки. Наконец, когда жена пригрозила, что уйдет от меня, я понял, что не смог бы терпеть больше пустякового lycosa pampeana. Тогда я развил беспрецедентную деятельность. Занял денег у друзей, экономил неописуемо, бросил курить… так я смог купить леопарда, настолько великолепного, что вы и представить себе не можете. Немедленно, жилец из квартиры №7С, а уж он не упускал случая обскакать меня, намерился одолеть меня ягуаром. И, путь это показалось бы нелогичным, он приобрел его.
Что меня больше всего оскорбляет, так это иметь дело с людьми, у которых явно недостает эстетической восприимчивости, людей, не понимающих качества, людей исключительно ударяющихся в количество. У меня был не один сосед, склонявшийся перед превосходящей красотой моего леопарда; большие же размеры ягуара ослепили их рассудок. Тотчас все соседи, подстрекаемые атмосферой хвастовства владельца ягуара, пустились менять своих животных. Я должен признать, что мой скромный леопард уже не соответствовал моему былому статусу.
А когда моя супруга вела тайные разговоры по телефону с неизвестным кабальеро, я обнаружил, что альтернатива только одна. Без малейших угрызений совести, я продал мебель, холодильник, стиральную машину, электрополотёр. Продал даже телевизор. И, наконец, продал всё, что мог продать и купил, огромного удава-анаконду.
Тяжела жизнь бедняка: только три дня я был героем дома. Моя анаконда оставила позади все препятствия, всякую меру вещей, втоптала в грязь достойные уважения мир и согласие. Во всех квартирах множились львы, тигры, гориллы, крокодилы… Некоторые даже обзаводились черными пантерами, которых не было в самом Зоопарке. По всему дому раздавались крики, вой и рычание. Мы проводили ночи без сна, так как заснуть было невозможно. Запахи различных кошачьих, четвероногих, рептилий и жвачных превратили атмосферу в непригодную для дыхания. Огромные грузовики выгружали тонны мяса, рыбы, овощей. Жить в доме на улице Парагвай сделалось делом рискованным.
Существование стало совсем небезопасным, когда мне снова пришлось, спустя некоторое время, разделить лифт с той подавленной девушкой, соседкой с третьего этажа, выводившей сейчас своего бенгальского тигра на прогулку по кварталу. Я вспомнил ящерицу, высовывавшую свою головку из разрыва в молнии сумки. Я смягчился. Как далеко остались те первые, сложные, донкихотствующие времена скорпионов и крабов!
Наконец наступило мгновение, когда уже нельзя было никому доверять. Швейцар, под напряженными взглядами различных сожителей, мылом мыл на тротуаре своего двурогого носорога, а потом – как если бы там никто и не проходил – заставил его пролезть в свою квартиру. И уж совсем выходило за всякие рамки терпения, то, что устроил жилец из №5А: не наступил еще вечер, как он поднимал на поводке бегемота.
Здание было полуразрушено и затоплено. Я нахожусь, записывая эти события на крыше дома, в условиях неблагоприятных. Каждый раз на меня набрасывается сопливый хобот слона, живущего с постояльцами №7А. Пишу, посматривая на часы, поскольку, с промежутками в восемь минут, должен укрываться под остатками лестницы, чтобы эти страницы не повредила струя фонтана, выбрасываемая синим китом из апартаментов №7С. И пишу с некоторым беспокойством, так как нахожусь под пристально-умоляющим взглядом жирафа из №7Д, который, высовывая голову из-за стены, не прекращает ни на секунду просить у меня кусочки хлеба.
[824 слова]
[5643 символа с пробелами]
[Из книги «Империи и рабство», Барселона, Издательство Seix Barral, 1972.]
Фернандо Соррентино
Пиччирилли
С недавних пор полки моей библиотеки заполнены под завязку. Нужно было бы её расширить, но дерево и ремонтные работы сейчас дороги, а я предпочитаю откладывать эти расходы в отличие от самых необходимых. А пока я на время решил так: положил книги горизонтально и добился этим лучшего использования малого свободного пространства.
Известно, что книги – расположенные вертикально или горизонтально – накапливают пыль, насекомых и зарастают паутиной. У меня не было ни времени, ни терпения, ни склонности, чтобы осуществлять полезную периодическую уборку.
Однажды в пасмурную субботу, несколько месяцев назад, я решил, наконец-то, извлечь, одну за другой, все книги, почистить их щеткой и пройтись по полкам влажной тряпкой.
На одной из самых нижних полок я обнаружил Пиччирилли. Несмотря на пыль в этих углах, его наружность была, как всегда, безупречна. Но я обратил внимание на это позже. Поначалу он показался мне всего лишь шнурком или куском ткани. Я ошибался: он был, от макушки до пят, Пиччирилли. То есть, настоящим человечком пяти сантиметров росточка.
Нелепо, но мне показалось странным, что он был одет. Разумеется, у меня и в мыслях не было, чтобы он оказался голым, а тот факт, что Пиччирилли оказался крошечным, не позволяет думать нам о нём как о животном. Уточню сказанное: меня поразило не столько то, что он был одет, а то, как он был одет: высокие сапоги с оттянутыми краями, широкополый жакет, прозрачная кружевная рубашка, шляпа с перьями, шпага у талии.
Пиччирилли, со своими торчащими усами и острой бородкой, был живой, уменьшенной копией Д’Артаньяна, героя «Трех мушкетеров», таким же, как на старых иллюстрациях.
Итак, почему же я назвал его Пиччирилли, а не Д’Артаньяном, что было бы логичнее? Прежде всего, полагаю, что по двум, взаимодополняющим, причинам: первая, что его утонченная внешность требует, буквально, маленьких «и» для имени Пиччирилли и отвергает, следовательно, громоздкие «А» для имени Д’Артаньян; вторая: когда я заговорил с ним по-французски, Пиччирилли не понял ни слова, доказав мне, что не является никаким французом, и, соответственно, Д’Артаньяном.
Пиччирилли будет лет под пятьдесят; по его черным волосам уже пробегает несколько седых ниточек. Так я подсчитал его возраст, в нашем измерении. Только если мы согласимся, что для маленького Пиччирилли время протекает равнозначно нашему. Увидев его таким крошечным, невольно склоняешься к мысли – неоправданной? – что его жизнь короче, а его время бежит быстрее нашего, как мы судим об этом по зверям и насекомым.
Но, кто может знать это? И, даже если таковой и найдется, как он тогда объяснит, что Пиччирилли носил одежду XVII века? Допустимо ли, что Пиччирилли уже около четырехсот лет? Пиччирилли, а такое едва ли вообразимо, мог бы иметь столько лет? Пиччирилли, чья внешность не претерпела особых изменений?
Мне было бы больше по душе как эти, так и другие вопросы задать самому Пиччирилли, и чтобы он ответил мне на них; в действительности, я часто задаю их, а Пиччирилли, в самом деле, отвечает на них. Но только мне не удается их понять, и я даже не знаю, понимает ли он мои вопросы. Да, он меня слушает, с понимающим видом и, как только я замолкаю, он торопиться ответить мне. Ответить… но на каком языке говорит Пиччирилли? Хоть бы он говорил на каком-нибудь известном мне языке: беда в том, что он говорит на одном из несуществующих на земле языке.
Несмотря на своё телосложение схожее с «и», писклявый голосочек Пиччирилли воспроизводил только гласный «о». Понятно, что, являясь таким пронзительным, тембр голоса Пиччирилли, т.е. эта «о», звучит почти как «и». В свою очередь, и это лишь моё предположение, Пиччирилли никогда не произносил звук «и» – с этим нельзя не согласиться, – и что тот звук «о» был, в действительности, звуком «о» и, строго говоря, именно им.
Со своими скудными познаниями я попытался определить, на каком языке говорит Пиччирилли. Попытки ни к чему не приводили, разве что я смог установить в нём непрерывную последовательность гласных и согласных.
Это открытие могло бы иметь некоторое значение, если быть уверенным, что Пиччирилли, и в правду, говорит на каком-нибудь языке. А всё дело в том, что речь Пиччирилли состояла из такой фразы:
– Долокоторо повосоро коловоко.
Я называю её фразой для удобства, ибо кто может знать, что значат эти три слова. Ведь если это слова, если их три, то я записываю их так, потому что они идут с паузами, уловимые в его монотонной манере выражаться.
Как я и знал, ни один европейский язык не имеет таких фонетических характеристик. Что касается языков африканских, американских или азиатских – тут я полный профан. Но меня это не беспокоило, потому что, Пиччирилли, явно, как и мы, европейского происхождения. Поэтому я обращался к нему по-испански, по-английски, по-французски, по-итальянски; поэтому я испробовал и немецкие слова. Во всех случаях, невозмутимый голосочек Пиччирилли отвечал:
– Долокоторо повосоро коловоко.
Иногда Пиччирилли выводит меня из себя; иногда, я терзаюсь из-за него. Ясно что, эти муки из-за того, что нельзя ни понять друг друга, ни завести хоть какой-нибудь разговор с нами.
«Нами» – это моя жена и я. Вторжение Пиччирилли не произвело никаких перемен в наших жизнях. И понятно, что мы дорожим, и даже любим, Пиччирилли, этого маленького мушкетера, который ест с нами и который хранит – кто его знает где – весь свой крошечный гардероб.
Хотя мне не удается получить ответы на свои вопросы, я знаю, он знает, что мы говорим ему Пиччирилли и он не возражает, что бы его так называли. Временами моя жена называет его, ласково, Пичи. Мне кажется, это чересчур фамильярно. Правда, крохотность Пиччирилли предоставляет возможность к прозвищам и уменшительно-ласкательным словечкам. Но, с другой стороны, это уже взрослый человек, почти четырехсотлетнего возраста, и, более подходящим было бы называть его сеньор Пиччирилли, даже, несмотря на то, что тяжело называть сеньором человека, уменьшенных размеров.
В целом, Пиччирилли одет нарядно и проявляет образцовое поведение. Однако же, иногда он развлекается своей шпагой, атакуя мух и муравьев. Порой, он садиться в игрушечный грузовичок и я, волоча за веревку, принимаюсь шагать по комнате. Таковы его маленькие прогулки.
Не тяготится ли этим Пиччирилли? Один ли он в мире? Имеются ли ему подобные? Откуда он взялся? Когда родился? Почему одет как мушкетер? Почему он живет с нами? Каковы его планы?
На повторяемые сотни раз безуспешные вопросы, Пиччирилли монотонно отвечает.
– Долокоторо повосоро коловоко.
Сколько разного я хотел бы узнать у Пиччирилли, и сколькие тайны он унесет с собой, когда исчезнет.
Потому что Пиччирилли, к несчастью, последние несколько недель находиться при смерти. Когда он заболел, мы сильно страдали. Очень скоро нам стало ясно, что он тяжело болен. Как его лечить? Кто отважиться предоставить к услугам врача тельце существа, называемого Пиччирилли? Как бы мы объяснили это? Как разъяснить необъяснимое, как сказать о том, что нам неведомо?
Да, Пиччирилли покидает нас. А мы бессильны, и позволяем ему умереть. Меня уже беспокоит то, что мы будем делать с его почти неприкосновенным трупиком. Но куда больше меня беспокоит то, что не удалось вникнуть в суть тайны, которая была у меня в руках и которая, неизбежно, убежит от меня навсегда.
[1109 слова, 7213 знака с пробелами]
[Из книги «В собственную защиту», Буэнос-Айрес, Издательство Бельграно, 1982]
Фернандо Соррентино
Мой друг Лукас
Друг у меня есть – сама нежность и робость, каких только пожелаешь. Имя у него старомодное – Лукас, а возраст, средних лет – сорок. Он небольшого роста, худой, у него жидкие усики, а на макушке волос еще меньше. Так как его зрение не идеально, он носит очки: тонкие, без оправы.
Чтобы никому не мешать, он всегда ходит в профиль. Нет чтобы попросить разрешение, он предпочитает удирать чуть ли не через тайком; если щель настолько узкая, что даже не позволяет ему пролезть, Лукас предпочитает терпеливо ждать, пока препятствие – будь оно одушевленное или нет, рациональное или иррациональное – не исчезнет по собственной воле. Уличные коты и собаки вселяют ему страх, и, чтобы избежать их, ему каждый раз доводиться переходить с одного тротуара на другой.
Говорит он тоненьким голоском, почти прозрачен – настолько он неслышен. Никогда он никого не прерывает: тем не менее, ему не удается произнести и двух слов как его прерывают. Кажется, это его не задевает: более того, чувствуется, что эти два слова могли бы быть сказаны.
Несколько лет назад мой друг Лукас женился: на жене худой, вспыльчивой, нервной, с невыносимо пронзительным голосом, сильными легкими, острым носом и языком гадюки, страдающей строптивым темпераментом и склонностью к дрессировке. Лукас – мне хотелось бы знать, как – воспроизвел себя в ребенке. Мать назвала его Хуан Мануэль: он высокий, с белокурой челкой, смышленый, недоверчивый, ироничный и решительный. Нельзя сказать, что он слепо повинуется матери: скорее, оба всегда согласны отправить Лукаса, без сомнения, в самое никчемное место в мире, и поэтому, не обращают внимания на его незначительные и редкие возражения.
Лукас самый старый и самый незначительный из служащих одной мрачной компании-импортера тканей. Это очень темное заведение, устланное черным деревом, находящееся на улице Алсина. Хозяин – я знаком с ним – зовется дон Акеронтидо – неизвестно имя это или фамилия, – человек со свирепыми усами, громовым голосом, лысый, вспыльчивый и алчный. Мой друг Лукас оказывается одетым в черное, в очень старый костюм, лоснящийся от столь продолжительного ношения. У него только одна рубашка – та, которую он впервые надел в день своей свадьбы, – с устаревшим мягким воротником. И один единственный галстук: настолько засаленный и с таким множеством торчащих ниток, что кажется шнурком от ботинок. Не способный отразить взгляд дона Акеронтидо, Лукас не осмеливается работать без дерюги – несмотря на то, что так поступают его коллеги – и надевает пару серых нарукавников, чтобы предохранить её. Его заработная плата смехотворно низка: тем не менее, Лукас продолжает работать сверхурочно по три-четыре часа, работа, которую ему поручил Акеронтидо – настолько чрезмерная, что возможность осуществить её в нормальный рабочий день выходит за все рамки разумного.
Как раз сейчас – когда дон Акеронтидо добился очередного снижения заработной платы для него – жена решила, что Хуан Мануэль не закончит свои вспомогательные курсы в государственном колледже. Она предпочла записать его в очень дорогостоящую школу района Бельграно. Перед этими немалыми тратами, Лукас перестал покупать газету и, что огорчительнее всего, Дайджестов Читательского Сборника (Selecciones del Reader’s Digest), составлявшие его излюбленное чтение. Последняя статья Сборников, только что прочитанная, рассказывала о том, как муж сам должен заниматься подавлением собственной порабощенной личности, чтобы позволить реализоваться остальным членам семью.
***
Но необыкновенное дело: ряд позиций, принимаемых Лукасом почти не достигают коллектива. Простыми словами, действует он так:
Просит билет и начинает долго искать деньги, держа шофера с вытянутой рукой и неуверенном состоянии. Лукас совершенно не торопится. Более того, я бы сказал, что нетерпение водителя доставляет ему определенное удовольствие. Потом он платит пригоршней монет, самой что ни на есть мелочи, передавая их понемногу, разным количеством и непостоянными интервалами. В некоторой степени это выводит из себя шофера, так как, направляя ещё и внимание на уличное движение, светофоры, пассажиров, выходящих и заходящих, управление автобусом, он должен одновременно выполнять сложные арифметические вычисления. Чтобы ухудшить своё положение, Лукас усугубляет его, добавляя к плате за проезд старую парагвайскую монету, которую он приберег для этой цели и что она каждый раз неизменно возвращается ему. Так, они обыкновенно рискуют ошибиться в подсчете, и тогда начинается спор, Лукас, успокаивается, но стойко защищает свои права противоречивыми доказательствами, да так, что на самом деле неизвестно, что же он защищает. Водитель, на грани помешательства, тормозит, около унылого фонтанчика, чтобы выбросить монеты на улицу – иногда сдерживая себя, чтобы не выкинуть Лукаса или выброситься самому.
С наступлением зимы, Лукас разъезжал с настежь открытым окошком. И первый пострадавший – он: так как заболел хроническим кашлем, из-за частых его поездок бессонными ночами. Летом, он плотно закрывает окошко и не позволяет опустить занавеску, защищавшую от солнца: таким образом, он неоднократно страдал от ожогов первой степени.
У Лукаса слабые легкие, ему запрещено курить сигареты, и, в самом деле, курение ему кажется несносным. Несмотря на это, в маршрутке он не сопротивляется соблазну закурить толстую, дешевую сигару, из тех сигар, что вызывают одышку и кашель. Выходя, он её тушит и сохраняет до следующей поездки.
Лукас – особа пассивная и истощенная: его никогда не интересовал спорт. Но в субботние вечера он настраивает портативное радио, включая на всю громкость, чтобы послушать бокс. Воскресенье, напротив, он посвящает футболу, мучая всех пассажиров шумными радиотрансляциями.
Последний ряд рассчитан на пять человек: Лукас, невзирая на свой маленький рост, рассаживается так, что помещается только четыре, а то и три. Но, с другой стороны, если есть четыре места, а Лукас стоит, то он требует разрешения тоном негодования и упрека, и садиться, умудряясь занять побольше места. Добивается он этого, засунув руки в карманы, да так, что локти жестко упираются в ребра окружающим.
Приёмы у Лукаса разные, и их много.
Когда он ездит стоя, то всегда в расстегнутом пальто, стараясь, чтобы его нижняя часть задевала лицо или глаза сидящего.
Если обнаруживается читака, в скорости он превращается в легкую добычу Лукаса. Внимательно наблюдая за ним, он подставляет голову под лампочку, создавая ему тень. Через некоторое время Лукас убирает голову, как бы случайно; читающий мучительно проглатывает одно или два слова, и тогда, неутомимый, Лукас вновь атакует.
Моему другу Лукасу известно время, когда маршрутка ездит битком набитой. Для таких случаев он обычно берет сэндвич с колбасой и бутылку красного вина. Тотчас, с остатками пережеванного хлеба и прочим содержимым в зубах, с нацеленным к чужим носам ртом, пролазит через весь автобус, энергично требуя позволения пройти.
Если он устраивается на первом сидении, то никому его не уступает. Но мало того, когда он находиться на последних местах, и входит женщина с ребенком на руках или хилый старичок, он поспешно поднимается и громко зовет, предлагая им место. Уже стоя, он обыкновенно пускается в обвинения тех, кто продолжает сидеть. Его красноречие производит эффект: всегда, какой-нибудь пассажир, до смерти смущенный, спускается на нижнюю ступеньку. Лукас немедленно занимает его место.
***
Мой друг Лукас выходит из автобуса в хорошем настроении. Он робко идет к себе домой, отгораживаясь стеной от всего мира. Так как он не носит ключа, то вынужден звонить. Если дома кто-то есть, то ему открывают. Если же его жены, сына или дона Акеронтидо нет, Лукас садиться у порога в ожидании их возвращения.
Фернандо Соррентино
Неоправданные страхи
Я не слишком общителен, и часто терял своих друзей. Почти два года назад, в те январские дни 1979 года – таких жарких, – я собирался навестить друга, страдавшего малость неоправданными страхами. Приводить его имя было бы не кстати: предположим, что зовут его эдаким Энрике Виани.
В одну из мартовских суббот 1977 года его жизнь подверглась достаточно примечательным переменам.
Оказывается, что, находясь в то утро в гостиной своего дома около двери на балкон, Экрике Виани внезапно увидел «чудовищного» – по его словам – паука на своем правом ботинке. Не успел он подумать, что это был самый большой паук из тех, какие он видел в своей жизни, как, резко покидая ботинок, животное проникло ему под брюки.
Экрике Виани – я бы сказал – окаменел. Никогда с ним не случалось ничего настолько неприятного. В тот момент ему вспомнились две мысли, прочитанные, кто его знает, когда, а именно: 1) что все без исключения пауки, даже самые маленькие, обладают ядом, и могут применить его, и 2) что пауки кусают только, когда считают, что на них напали или их потревожили. Очевидно и непременно, тот огромный паук был очень ядовитым, и в высшей степени вредоносным. Хотя такая мысль ошибочна, ведь наиболее смертельные обыкновенно самые маленькие пауки – например, печально известная «черная вдова», – Энрике Виани подумал, что благоразумнее было оставаться неподвижным, поскольку, из-за малейшего дрожания, паук введет в него смертельную дозу яда.
Так что он продолжал оставаться застывшим пять или шесть часов, с резонной надеждой на то, что паук оставил бы насиженное местечко на его правом бедре: по логике вещей, он бы не смог оставаться долго там, где ему нечего было бы поесть.
Сформулировав этот оптимистический прогноз, он почувствовал, что, в самом деле, стал двигаться. Паук был настолько объемистым и увесистым, что Энрике Виани мог ощущать – и сосчитать – шаги возьми лапок – волосатых и немного липких – на ощетинившейся коже ноги. Но, к несчастью, гость не уходил: напротив, он устроил себе гнездо, холодноватую и пульсирующую головогрудь и брюшко, во впадинку, имеющуюся у всех нас под коленкой.
До этого момента идет первая – и, несомненно, самая важная – часть этой истории. Потом за ней последовали варианты куда значительнее: главным было то, что Энрике Виани, боясь быть укушенным, упорно стоял, оставаясь неподвижным всё необходимое время, вопреки разумным доводам, которые давали его жена и две дочери. Так они ничего не добились.
Тогда Габриэла – супруга – сделала мне честь, позвав меня, чтобы посмотреть, не смогу ли я решить проблему. Это случилось в два или три часа дня: пожертвовать своей единственной еженедельной сиестой, немного огорчало меня, и я молча послал ко всем чертям людей, которые не способны управиться с этим сами. Дома у Энрике Виани я застал трогательную сцену: он стоял, недвижим, хоть положение было не очень удобным, похожее на солдатское «вольно!»; Габриэла и девочки плакали.
Мне удалось успокоиться, и я постарался внушить это трем женщинам. Потом я сказал Энрике Виани, что если он одобрит мой план, я тотчас же с легкостью смог бы обратить в бегство паука-захватчика. Чуть открыв рот, чтобы не создавать ни малейшего мышечного движения ноги, Энрике Виани прошептал:
– Какой план?
Я разъяснил ему. Острой бритвой я бы разрезал сверху донизу правую штанину брюк пока не обнаружиться паук, и стараясь не задеть его. Совершив эту операцию, мне несложно было бы, смахивающим ударом, скинуть его на пол, а тогда уже прикончить или схватить его.
– Нет, нет – пробормотал невнятно Энрике Виани, сдерживая отчаяние. – Ткань у брюк задрожит, и паук меня укусит. Нет, нет: этот план никуда не годиться.
Я не выдержал крепких доводов. Несмотря на всю простоту, я согласен, что мой план был идеален, и этому несчастному, лишившему меня сиесты, удалось блестяще отклонить его: без серьёзных аргументов, и, мало того, с некоторым презрением.
– Тогда я не знаю, черт побери, что нам делать. – Сказала Габриэла. – Именно сегодня вечером мы празднуем пятнадцать лет Патрисии…
– Поздравляю, – нашелся я и поцеловал именинницу.
– … и немыслимо, чтобы гости увидели остолбеневшего Энрике.
– С другой стороны, что скажет Алехандро?
– Кто такой Алехандро?
– Мой жених, – предусмотрительно ответила Патрисия.
– Идея! – воскликнула Клаудиа, самая младшая. – Позовем дона Николя и…
Я поспешил забеспокоиться, чтобы план Клаудии не сбил меня с толку и чтобы, поэтому, мне не довелось нести ответственность за его осуществление. Более того: я сильно воспротивился ему. Тем не менее, его живо одобрили, а Энрике Виани, проявил больше энтузиазма, чем кто бы то ни было.
Так что появился дон Николя и немедленно, потому что был человеком не столько слова, сколько дела, взялся за работу. Он быстро приготовил известковый раствор и, кирпич за кирпичом, воздвиг вокруг Энрике Виани высокий и тонкий цилиндр.
Узкое жилище, далекое от неудобств, позволила бы Энрике Виани спать стоя, не боясь упасть и не потерять равновесия. Потом дон Николя тщательно побелил конструкцию, замазал и покрасил под цвет зелено-коричневого мха, чтобы он гармонизировал с ковром и креслами.
Несмотря на это, Габриэла – несогласная с общим эффектом, который производил этот микрообелиск в гостиной – сделала мерку у цветочного вазона и сразу же у светильника с арабесками. Она выразила сомнение:
– Пусть пока будет этот хлам. В понедельник куплю что-нибудь как у людей.
Чтобы Энрике Виани не чувствовал себя настолько одиноким, я надумал остаться на праздник Патрисии, будучи на него не званым, но перспектива столкнуться с музыкой наших юных любителей, меня ужаснула. Дон Николя предусмотрительно соорудил маленькое прямоугольное окошко напротив глаз Энрике Виани, который мог бы развлекаться, созерцая некоторые рисунки, заметные на стене. Выходя, поскольку всё наладилось, я попрощался с Виани и доном Николя, и вернулся домой.
***
В Буэнос-Айресе и нынче всех нас угнетают заботы и обещания: разумеется, что я совершенно забыл об Энрике Виани. Наконец, по прошествии пятнадцати дней, мне удалось вырваться в свободную минуту, и я навестил его.
Я обнаружил его всё ещё живущим в своем маленьком обелиске, но новым было то, что вокруг него вились ветки и листья великолепного вьюнка с голубыми колокольчиками. Я отодвинул пышную листву и увидел через окошко почти прозрачное от бледности лицо. Опережая вопрос, чуть было не сорвавшийся у меня с языка, Габриэла сообщила мне, что, по случаю разумного приспособления к новым обстоятельствам, природа освободила Энрике Виани от физических потребностей всякого рода.
Я не желал удаляться, не испробовав последний здравый довод. Я попросил Энрике Виани, чтобы он был благоразумным; что, после двадцати двух месяцев заточения, нет сомнения, что известный паук умер бы; что, следовательно, мы могли бы разрушить творение дона Николя…
Энрике Виани потерял речь или, во всяком случае, его голос уже не воспринимался: он ограничился безнадежным отрицанием глаз.
Уставший и, пожалуй, немного печальный, я удалился.
***
В общем, я не думаю об Энрике Виани. Но, в последнее время, я вспомнил два или три раза о его положении, и во мне вспыхнул, так называемый, мятеж: ах, если бы эти неоправданные страхи не были настолько всемогущими, уж мы бы увидели как я, ударами кирки, разбиваю эту смешную конструкцию дона Николя; уж увидели бы как, перед красноречием дел, Энрике Виани окончательно убедился в том, что его страхи необоснованны.
Но, после этих вспышек, возрастает уважение к ближнему, я замечаю, что не имею права вмешиваться в чужие жизни и лишать Энрике Виани преимущества, которое он очень ценит.
Фернандо Соррентино
Чтобы защититься от скорпионов
Люди проявляют удивление, страх и даже возмущение перед стремительным размножением скорпионов, просочившихся в окрестности Буэнос-Айреса, в город, по сей день не знавший, ничего подобного.
Люди без воображения прибегают к достаточно традиционному способу, чтобы защититься от скорпионов: используют отраву. Особы, менее косные, наполняют свои дома змеями, лягушками, жабами и мелкими ящерицами, в надежде, что те уничтожат скорпионов. И одни и другие напрасно стараются: скорпионы всячески отказываются принимать отраву, а рептилии и лягушки, принимать скорпионов. И те и другие, своей поспешностью и бездарностью, добиваются только одного: обостряют – если удастся – ненависть, присущую по природе скорпионам.
У меня другой метод. Я, недотёпа, стараюсь, безрезультатно, его распространить: как и все предшествующие. Думаю, и это не пустые слова, он не только лучший – а единственно возможный способ защититься от скорпионов. Его основной принцип заключается в следующем: избегать непосредственного сражения, претерпевая краткие рискованные столкновения, не показывая скорпионам, что мы ссоримся с ними. (Уж я-то знаю, что нужно действовать с величайшей осторожностью, знаю, что укол скорпиона смертелен. Ясно, что если я залезу в водолазный костюм, то буду в полной безопасности от скорпионов; не то чтобы, в данном случае, скорпионы с уверенностью знали, что я их боюсь. По-правде, я их очень боюсь. Но не нужно терять хладнокровие.)
Элементарная мера – эффективный и свободный от тремендизма (жестокого реализма) и злосчастной показухи – состоит из двух простых шагов. Первый – обтянуть себе обшлаги очень тугими жгутами: чтобы скорпионы не могли влезть по моим ногам. Второй, изобразить, что я озяб до крайности и всё время надевать пару кожаных перчаток: чтобы они не повредили мне руки. (Больше чем дух уничтожения это вызывало особые неудобства, которые летом причинял этот способ, не учитывая его неоспоримые общие преимущества). Что касается головы, ей лучше оставаться непокрытой: это лучшее средство показать скорпионам оптимистичный и смелый образ нас самих, а с другой стороны, скорпионы не привычны, падать с ровной поверхности потолка человеку на лицо, хотя иногда, я знаю, они это делают. (Так, по крайней мере, случилось с моей покойной соседкой, матерью четырех очаровательных детишек, ныне осиротевших. Для худших из зол, эти непредвиденные дела порождают ошибочные теории, чтобы послужить делу осложнения борьбы со скорпионами. Действительно, вдовец, без соответствующей научной базы, утверждает, что шесть скорпионов чувствуется, были привлечены интенсивным голубым цветом глаз погибшей, и он приводит, как простое доказательство несколько опрометчивое утверждение, факт, по всему случайный, о том, что уколы распределяются, три к трем, в каждый один из голубых зрачков. Я утверждаю, что это чистый предрассудок, выкованный боязливым мозгом этого напуганного индивида.)
В равной степени защищаясь, а также в нападении нужно играть в игнорирование существования скорпионов. Если кому не нравится это, я – так же как они пришли ко мне – ежедневно я добиваюсь смерти ста восьмидесяти скорпионов.
Я веду себя следующим образом, оно и во благо выживания рода людского, имитирую, будто бы выжидаю, и по возможности совершенствуюсь в этом.
С рассеянным видом, сажусь на кухонную скамью и заставляю себя читать газету. Каждый раз гляжу на часы и цежу сквозь зубы, достаточно громко, чтобы быть услышанным, скорпионам: «Карамба! Этот чертов Перес!» Бесцеремонность Переса меня раздражает, а неплохо бы надавать пинков, в гневе отыграться на земле: так я провожу массовое истребление не меньше десяти скорпионов, из множества усеявших пол. Через некоторое время я повторяю свое выражение беспокойства и, таким образом, убиваю в приличных количествах. Не только поэтому я отвлекаю также бесчисленных скорпионов, целиком покрывающих потолок и стены (являющиеся пятью трясущимися, волнующимися, подвижными морями дёгтя): временами я симулирую приступ истерии и бросаю какой-нибудь тупой предмет о стену, всенепременно проклиная того чертового Переса, которого трудно назвать. Обидно, что я уже разбил несколько сервизов, и что я живу среди презренных кастрюль и сковородок: а это высокая цена, которую приходиться платить за то, чтобы защититься от скорпионов. Наконец, непременно кто-то позвонит по телефону. «Это Перес!», кричу я, и стремительно бегу к аппарату. Потом, настолько я спешу, таково моё беспокойство, что не замечаю тысячи тысяч скорпионов, мягко застилающих коврами пол, и что они разрываются под моими ногами желеобразным и пронзительным шумом разбивающегося яйца. Иногда – но только иногда: нецелесообразно злоупотреблять этим приёмом, – спотыкаюсь и падаю всем телом, с тем, чтобы увеличить площадь своего попадания и увешиваю себя наградами из липких трупов многих скорпионов: отдирать их одного за другим – занятие деликатное, но это заставляет меня смаковать мой триумф.
***
Сейчас я хочу позволить себе короткое отступление, чтобы рассказать один анекдот, сам по себе показательный, произошедший со мной несколько дней назад когда, не задаваясь такой целью, у меня закончилась бумага, которую осмелюсь считать как нечто особое.
Было время завтрака. Я обнаружил стол, как всегда, укрытый скорпионами; посуда, заполненная скорпионами; кухня, усеянная скорпионами… Спокойно, покорно, с отсутствующим взглядом, я заставлял их падать на пол. Так как на борьбу со скорпионами уходит большая часть времени, я решил приготовить себе закуску: четыре жареных яйца. Я ел их, а в это время постоянно отгонял какого-нибудь особо настырного скорпиона, взобравшегося на стол или шествовавшего по коленям, тогда как с потолка, чересчур решительный или непоколебимый скорпион падал – или бросался – в мою тарелку.
Окаменевший, я ронял еду. Как должна истолковываться эта деятельность? Она было случайностью? Личной агрессией? Испытание огнем? Несколько минут я оставался в растерянность… Чего от меня домогаются скорпионы? Я привык к борьбе с ними: и тотчас почувствовал это. Они хотели вынудить меня изменить своему способу защиты, заставив меня перейти к решительной атаке. Но я был уверен в эффективности своей стратегии: им бы не удалось меня обмануть.
Я видел, сдерживая гнев, как жирные и лохматые лапы скорпиона шлепают по яйцу, я видел, как его тельце насыщается желтизной, видел, как ядовитый хвост заколебался в воздухе, наподобие пострадавшего, просящего о помощи… Объективно уважаемая, агония скорпиона являло собою красивый спектакль. Но мне он выдался немного отвратительным. Он почти хромал: я подумал было швырнуть содержимое тарелки в печь. У меня есть сила воли и мог воздержаться на время: если бы я сделал так, я снискал бы ненависть и осуждение тысячи тысяч скорпионов, которые, с возобновившейся подозрительностью, наблюдали за мной с потолка, стен, пола, кухни, люстр… Теперь они имели бы предлог, чтобы рассчитаться за потерпевших, и тогда, кто знает, что могло бы случиться.
Я вооружился отвагой, притворился, что не обращаю внимания на скорпиона, который ещё сражался в моём блюде, я рассеянно ел его вместе с яйцом и даже проглотил корку хлеба, чтобы не оставить ни кусочка от яйца и скорпиона. Вышло не так отвратительно, как я опасался. Кисловатый малый, но это ощущение возможно сильнее оттого, что мой вкус непривычен к приему пищи из скорпионов. С последним кусочком я улыбнулся, довольный. Потом подумал, что хитин скорпиона, твердее, чем я бы того хотел, мог бы оказаться не перевариваемым, и из уважения, чтобы не повредить останки скорпионов, я выпил стакан пикантных фруктов.
***
Есть разные варианты у этого метода, но, и это так, необходимо помнить, что главное – это поступать так, будто игнорируешь присутствие – более того, существование – скорпионов. Всё-таки, сейчас меня охватывают некоторые сомнения. Мне кажется, что скорпионы начали отдавать себе отчет в том, что мои атаки не являются непроизвольными. Вчера, когда я позволил упасть котелку с кипятком на пол, я обратил внимание, что, с двери холодильника, три или четыре сотни скорпионов наблюдают за мной, злобно, недоверчиво, с упреком.
Возможно, мой нелепый метод также обречен на провал. Но пока мне не пришло в голову ничего лучшего, чтобы защититься от скорпионов.
[1442 palabras]
[8713 caracteres con espacios]
Фернандо Соррентино
Книга-толкователь
Людвиг Боитус: Штельцфёгель, Готинга, 1972
Фернандо Соррентино. Фантастические рассказы – 1.
Fernando Sorrentino. Cuentos – 1.