БАРТОЛОМЕ ДЕ ЛАС KACAC. ИСТОРИЯ ИНДИЙ

[2]

BARTOLOME DE LAS CASAS

 

HISTORIA DE LAS INDIAS

 

 

[3]

БАРТОЛОМЕ ДЕ ЛАС KACAC

 

ИСТОРИЯ ИНДИЙ

 

Перевод с испанского

ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛИ

В.Л.АФАНАСЬЕВ. З.И.ПЛАВСКИН,

Д.П.ПРИЦКЕР, Г.В.СТЕПАНОВ

 

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ:

ЛЕНИНГРАД

1968

[4]

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»

М П АЛЕКСЕЕВ, И. И. БАЛАШОВ, Д. Д. БЛАГОЙ, И. С. БРАГИНСКИЙ, В. В. ВИНОГРАДОВ, Н. Н. ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ, А А. ЕЛИСТРАТОВА, В. М. ЖИРМУНСКИЙ, Н. И. КОНРАД (председатель), Д. С. ЛИХАЧЕВ, Д. В. ОЗНОБИШИН (ученый секретарь) Ю. Г. ОКСМАН, Ф. А. ПЕТРОВСКИЙ, А. М. САМСОНОВ, С. Д. СКАЗКИН, С. Л. УТЧЕНКО

Ответственные редакторы

Доктор исторических наук Д. П. ПРИЦКЕР Доктор филологических наук Г. В. СТЕПАНОВ

[5]

 

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Завоевание Индий (так испанцы называли Южную и Центральную Америку) изображается реакционными испанскими историками как великая цивилизаторская миссия. Однако дошедшие до нас свидетельства участников и очевидцев завоевания решительно опровергают эту легенду. Особое место среди таких свидетельств занимает книга Бартоломе де Лас Касаса (1474—1566) «История Индий».

Основываясь на виденном и пережитом, писатель-гуманист Лас Касас показывает, что завоевание Индий представляло собой серию захватнических войн, сопровождавшихся массовым истреблением коренного населения — индейцев и хищническим разграблением природных богатств Латинской Америки. Проникнутая искренним сочувствием к индейцам, книга Лас Касаса содержит также обстоятельную характеристику их быта, нравов и культуры.

Книга Лас Касаса очень велика по объему, и опубликовать ее полностью не представляется возможным. В связи с этим составители отобрали для настоящего издания только те книги и главы «Истории Индий», в которых автор излагает события, непосредственно связанные с завоеванием Центральной и Южной Америки.

Именно поэтому опущена вся первая книга, посвященная предыстории и истории завоевания Нового Света. Хотя эта книга представляет большой интерес, поскольку ее автор является одним из наиболее информированных историков открытия Америки, но в отличие от последующих книг повествование в первой основывается не на личных наблюдениях, а на литературных источниках и архивных материалах. К тому же история открытия Америки представляет собой самостоятельную проблему, и читатели, интересующиеся этим вопросом, имеют возможность познакомиться [6] с фрагментами первой книги «Истории Индий» в специальном издании (Путешествия Христофора Колумба. Дневники. Письма. Документы. Изд. 4-е. М., 1961, стр. 304—341, 397—425).

Во второй и третьей книгах опущены те главы, в которых содержатся данные о пребывании Лас Касаса при испанском дворе, обширные исторические экскурсы и т. д.

Перевод «Истории Индий», осуществляемый в таком объеме впервые, выполнили: Д. П. Прицкер (книга II); А. М. Косе (книга III, главы 3—25, 109—167); 3. И. Плавскин (книга III, главы 26—67); Р. А. Заубер (книга III, главы 68—108).

Примечания подготовили 3. И. Плавскин и Д. П. Прицкер. Указатели — 3. И. Плавскин. [7]

 

В.Л. Афанасьев

Бартоломе де Лас Касас и его время

 

Рубежи больших исторических эпох всегда бывают периодами необычайно ускоренного, интенсивного развития общества, — периодами, когда все сферы человеческого бытия и сознания подвергаются грандиозной ломке, когда бурные революционные сдвиги, широко развертываясь в пространстве, оказываются максимально сжатыми во времени, когда все противоречия действительности достигают невиданной остроты и силы, преломляясь в судьбах классов и государств, целых народов и отдельных лиц. Лишь изредка такие рубежи эпох совпадают с рубежами столетий. Так было на грани XV и XVI веков, в течение нескольких десятилетий, оказавшихся переломными между средневековьем и новым временем.

Капиталистический способ производства, рождавшийся в тесных рамках уходящего строя, вызвал к жизни два класса — буржуазию и пролетариат, антагонистов еще более непримиримых, чем классы старого общества — феодалы и крестьянство. При этом прежние антагонизмы не были вытеснены новыми, а надолго остались рядом с ними, необычайно усложнив социальный облик европейского общества.

Новый эксплуататорский класс нес с собой многогранную и яркую культуру. Были созданы великие общечеловеческие ценности, наука и практика семимильными шагами двинулись вперед; казалось, что перед всем населением планеты открываются невиданные горизонты.

Но утонченная культура Возрождения сосуществовала с крепостной кабалой, полурабством и самым настоящим рабством десятков миллионов людей, а многие грандиозные предприятия того времени, раздвигавшие границы человеческого познания, нередко осуществлялись самыми варварскими методами и сопровождались кровавыми истребительными войнами. Противоречие это особенно ярко проявилось в той важнейшей и неотъемлемой (а в ряде отношений — и определяющей) стороне многогранной действительности эпохи Возрождения, которая носит название Великих географических открытий. Эпитет «Великие» вполне ими заслужен: в результате этого удивительного по своей смелости, быстроте и размаху [8] коллективного подвига мир «сразу сделался почти в десять раз больше… И вместе со старинными барьерами, ограничивавшими человека рамками его родины, пали также и тысячелетние рамки традиционного средневекового способа мышления»¹. Но этот выросший на глазах одного поколения мир оказался миром невиданного по своим масштабам разбоя, порабощения и истребления целых народов. Наряду с героикой заря нового времени вобрала в себя зловещие краски старых и новых форм насилия.

Трагедия эпохи состояла в том, что одновременно с познанием вселенной и соединением разобщенных ветвей человечества — величайшим торжеством разума, сильнейшим толчком к новому подъему науки — на арену истории вышел отвратительный спутник зарождавшегося капиталистического строя — колониализм. «…Это был тот “неведомый бог”, который взошел на алтарь наряду со старыми божествами Европы и в один прекрасный день одним махом всех их выбросил вон. Колониальная система провозгласила наживу последней и единственной целью человечества»², ее появление означало, что «капиталистическое производство… вступило в стадию подготовки к мировому господству»³.

Зачинателями великих морских экспедиций, которые столь быстро привели к революционному перевороту в экономике Европы и в воззрениях европейцев на облик планеты, оказались Испания и Португалия, чья роль в мировой истории была до той поры сравнительно скромна. Случилось так, что именно эти страны, народы которых только что проявили удивительное, достойное преклонения упорство и мужество в долгой борьбе с чужеземными — арабскими — завоевателями, выступили теперь застрельщиками колониального разбоя.

И вот Испания, та страна, которая начала познание Западного полушария и одновременно снискала себе позорнейшую славу родоначальницы наиболее бесчеловечных форм колониализма, дала (среди целой плеяды довольно ординарных хронистов) едва ли не самого своеобразного историка своего времени. Он оказался одним из немногих летописцев той эпохи, которые донесли до нас суровую и неприкрашенную правду о чудовищной действительности первых десятилетий колониальной экспансии. В эпоху невиданного разгула самых низменных страстей он сумел подняться над предрассудками своего класса и по-своему, в своеобразной, обусловленной особенностями его эпохи и мировоззрения форме, возвысить голос в защиту первых жертв колониализма, в защиту угнетенных и обездоленных.

Этим историком был Бартоломе де Лас Касас. Он родился за пять лет до объединения Кастилии и Арагона — события, которое сразу [9] выдвинуло Испанию в ряды европейских держав первого ранга, а умер девяносто два года спустя, когда уже была создана испанская колониальная империя и обнаружились первые признаки ее будущего краха.

Подводя итоги своего жизненного пути, Гете сказал: «У меня огромное преимущество благодаря тому, что я родился в такую эпоху, когда имели место величайшие мировые события, и они не прекращались в течение всей моей длинной жизни…»⁴. Эти слова могут быть с полным правом отнесены и к Бартоломе де Лас Касасу.

 

1

 

Источники наших сведений о жизни Бартоломе де Лас Касаса, особенно о ее первых трех десятилетиях, весьма скудны. Каких-либо документов, прямо указывающих на место и время его рождения, не сохранилось. Однако есть все основания утверждать, что будущий историк родился в столице Андалусии — Севилье. Об этом свидетельствуют не только почти все его биографы⁵, но и он сам⁶.

Точная дата рождения Лас Касаса не установлена. Однако поскольку достоверно известно и подтверждено документами, что хронист умер в 1566 г. и что при этом ему шел 92-й год, очевидно, что родился он в 1474 г. Дата эта безоговорочно принимается подавляющим большинством биографов Лас Касаса.

Бартоломе де Лас Касас был сыном дворянина Педро де Лас Касаса и его жены Беатрисы, урожденной Маравер-и-Сехарра. Согласно семейным преданиям, подтверждаемым некоторыми хрониками, далекие предки Лас Касасов — знатные французские дворяне — прибыли в Андалусию еще в первой половине XIII века из области Лимузен (Южная Франция) для участия в войнах реконкисты. В XIII—XIV веках Касасы фигурировали в числе знатнейших фамилии Севильи, располагали немалыми богатствами, занимали крупные посты в местной администрации. Но к середине XV века род Касасов обеднел, утратил значительную часть былого веса, и к моменту рождения Бартоломе его отец занимал сравнительно скромный пост судьи в Триане — плебейском, демократическом предместье Севильи, населенном по преимуществу морским и портовым людом, а также ремесленниками.

Детские и отроческие годы Лас Касаса прошли в Севилье. Здесь он получил, видимо, какое-то домашнее образование, а затем — где-то в самом конце 80-х годов — поступил в знаменитый Саламанкский [10] университет (в его родном городе подобное учреждение откроется только в 1505 г.). К сожалению, не сохранилось никаких прямых свидетельств об обстоятельствах пребывания Лас Касаса в Саламанке, одном из крупнейших университетов Западной Европы, о том, как проходило в стенах этого рассадника передовых по тому времени идей становление Бартоломе де Лас Касаса как человека и ученого, какое место в его умственном развитии, в эволюции его характера, внутреннего облика и идеалов занял саламанкский период. Можно лишь кратко обрисовать ту идейную, научную атмосферу, которая сложилась в Саламанке в последние десятилетия XV века и в которой проходило первоначальное духовное и научное формирование будущего историка, борца и общественного деятеля.

В те годы «Иберийские Афины», как нередко называли свой старейший университет испанцы, находились на вершине расцвета и славы; питомцы Саламанки пользовались высокой научной репутацией далеко за пределами Кастилии.

В этом крупном учебном заведении, где обучалось от 6 до 7 тысяч студентов, преподавалось много различных дисциплин: право, философия, грамматика и риторика, география, космография, навигация, медицина, мораль, музыка, астрология, языки — латинский, греческий, еврейский, халдейский и арабский. Достаточно высок был по тем временам уровень преподавания. Некоторые из саламанкских ученых вели серьезные астрономические и геодезические исследования. Позже Саламанкский университет одним из первых принял и поддержал учение Коперника⁷.

Вся деятельность Саламанки как учебного заведения и научного центра была поставлена на службу интересам складывавшегося испанского абсолютизма и направлена на удовлетворение нужд испанского государства, завершавшего в последней четверти XV века трудный путь своего воссоединения и переходившего к колониальной экспансии.

Среди саламанкской профессуры выделялись в те годы двое выдающихся гуманистов — испанец Элио Антонио де Небриха (1444—1522 гг.), крупнейший филолог и педагог, и итальянец Лючио Маринео да Бидино (1460—1533 гг.), юрист и историк. С ними, и вообще с учеными кругами Саламанки, был тесно связан другой итальянец — Пьетро Мартире д’Ангьера (1457—1526 гг.), будущий первый историк открытия Нового Света⁸. Все трое — ученики известного итальянского гуманиста Джулио Помпонио Лэто — поддерживали между собой тесные дружеские и научные связи, были активными носителями и пропагандистами передовых [11] для Испании гуманистических идей и составляли блестящий «итало-испанский триумвират», деятельность которого была тогда определяющей в идейной и научной жизни Саламанкского университета и даже имела общеиспанское значение⁹.

Есть все основания полагать, что молодой Лас Касас — настойчивый и прилежный, как отмечают наши скудные источники, студент¹⁰ — слушал лекции членов «триумвирата» и таким образом приобщался к достижениям научной и философской мысли Возрождения. Надо при этом, однако, иметь в виду, что по своим взглядам представители «триумвирата» занимали место отнюдь не на левом крыле европейского гуманистического движения. Будучи учениками Лэто, они, однако, не разделяли материалистических, антихристианских и тем более атеистических воззрений своего наставника. В условиях испанской действительности конца XV — начала XVI века трудно было бы ожидать иного. Философская база испанского гуманизма была слаба и узка, а представители гуманистической научно-философской мысли немногочисленны и разобщены, особенно по сравнению с итальянскими. К тому же испанских гуманистов всегда отличала крайняя осторожность в вопросах религии.

Нельзя не принять во внимание и определенную внутреннюю связь, идейное родство испанских гуманистов вообще и «триумвиров» в частности с умеренным гуманизмом Эразма Роттердамского и Рейхлина. Если части гуманистов Италии были свойственны республиканские настроения, то здесь, в Испании, и Небриха, и Лючио Маринео, и Пьетро Мартире активно сотрудничали с королевским абсолютизмом и оценивали многие явления с ортодоксальных, верноподданнических позиций, что опять-таки было обусловлено специфическими условиями этой страны, переживавшей период победоносного окончания реконкисты и воссоединения под знаменем католической монархии.

Эти черты и особенности «триумвиров», задававших тон в университете, естественно, влияли на их молодых слушателей и учеников. Воспринято было все это и студентом Бартоломе де Лас Касасом — воспринято и сдобрено немалой дозой средневековой схоластики и католического фанатизма, ибо не только Небриха и Маринео воздействовали на умы и души саламанкского студенчества: даже тогда, в эпоху расцвета относительно передовых воззрений, в «Иберийских Афинах» сильны были позиции реакционного духовенства и обскурантов-богословов. Но в Саламанке было усвоено Лас Касасом, взращено в нем и нечто другое — то, что было общим для гуманистического движения в целом, для разных поколений, группировок и кружков гуманистов: искренний [12] интерес к человеку и уважение к человеческой личности, неуклонное стремление в максимальной степени усвоить все лучшее из культурного наследия прошлого, неиссякаемая жажда познания современной действительности, страсть к изучению реального человека и окружающей его природы, разносторонность научных устремлений и постоянная творческая активность. Именно эти черты роднят Лас Касаса с его учителями и идейными предшественниками, именно эти качества, проявившиеся в полной мере лишь в зрелые годы, делают его достойным представителем Возрождения и позволяют говорить о его идеалах, — весьма противоречивых и не всегда четко выраженных — как об идеалах, «вспоенных гуманизмом»¹¹. Но жить и действовать Лас Касасу пришлось в условиях совершенно особых — в такой обстановке и в такой среде, в каких никто из его идейных предшественников из гуманистического лагеря не находился и находиться не мог. И вот все лучшее из того, что было им усвоено в студенческие годы, придет в резкое противоречие с этой обстановкой, приведет зрелого Лас Касаса к конфликту со своим классом, со своей средой, поднимет его, после долгих и мучительных исканий, заблуждений и ошибок, на целую голову выше огромного большинства современников и сделает первым страстным борцом против колониализма, «подлинной совестью Испании»¹². А тенденции умеренности и консерватизма, безоговорочное и безраздельное приятие церковных догматов предопределят меру расхождений гуманиста с современным ему обществом — с католической церковью и с короной как институтами; с религиозным мировоззрением Лас Касас в конфликт так и не вступил.

А пока идут своим чередом годы ученья. Видимо, в 1493 г. (точных данных снова нет) кончается пребывание Бартоломе на студенческой скамье, и со степенью баккалавра он начинает готовиться к получению следующей ученой степени — лиценциата прав, которой будущий историк был удостоен, видимо, в 1498 или 1499 г.

Об этих годах не сохранилось, по существу, никаких сведений; ничего не знаем мы и о том, где жил и чем занимался Лас Касас в последующие несколько лет, вплоть до отъезда в 1502 г. за океан.

 

2

 

Между тем в мире, в первую очередь в Испании и на просторах Атлантики, стремительно развивались события поистине грандиозного значения. Все, что происходило в те годы, давно подготавливалось самим ходом исторического развития, — и не только в Испании, но и в гораздо [13] большей степени далеко за ее пределами, по сути на всем том обширном пространстве Старого Света, которое включает большую часть Европы, значительные районы Азии и прилегающие к Средиземноморью и Индийскому океану страны Африки.

С одной стороны, медленно вызревавшие в недрах западноевропейского феодального общества капиталистические отношения достигают ко второй половине XV века такой стадии развития, когда резко возрастают потребности Европы в золоте как средстве обмена. В то же время как раз в этот период начинают иссякать старые источники поступления драгоценных металлов, и без того слишком скудные в сравнении с возросшими потребностями. «Открытие Америки, — писал Энгельс, — было вызвано жаждой золота, которая еще до этого гнала португальцев в Африку… потому что столь сильно развивавшаяся в XIV и XV вв. европейская промышленность и соответствовавшая ей торговля требовали больше средств обмена, чего Германия — великая страна серебра в 1450—1550 гг. — не могла доставить»¹³. Наконец, успехи товарного производства и торговли властно диктовали необходимость значительного расширения рынков, умножения торговых путей, ведущих из Западной Европы к источникам сырья, драгоценных металлов и дефицитных для Европы продуктов и изделий; среди таких дефицитных и особо ценных товаров не последнее место принадлежало дарам тропической природы — пряностям, а также разнообразным восточным предметам роскоши, которые все более и более привлекали верхушку западноевропейского общества.

С другой стороны, объективные условия, сложившиеся к началу второй половины XV века, не только не соответствовали тем потребностям, о которых было здесь сказано, но и прямо препятствовали их удовлетворению. Торговля со странами Востока, развивавшаяся со времен крестовых походов (XII—XIII вв.), осуществлялась по немногим и к тому же до предела растянутым путям — через Средиземное, Черное, Красное и Аравийское моря, страны Северной Африки, Передней Азии, Кавказ, Иран, Среднюю Азию. Дальность расстояний порождала многоступенчатость торговли, создавая звенья посредников; ужасающая медленность продвижения грузов, с многократной перевалкой их с судов на сухопутные караваны и снова на суда, увеличивала торговый риск; обилие границ приводило к многократному взиманию пошлин; торговля зависела от всяких случайностей и в первую очередь от разнообразных военных и политических событий на огромных пространствах Ближнего и Среднего Востока.

Все это создавало хронические затруднения и перебои в торговых связях и, главное, необычайно удорожало каждый кусок восточной ткани, каждый мешок с имбирем или корицей, каждую шкатулку с изделиями [14] индийских и китайских ювелиров, — словом, любой товар, который в конце концов попадал в руки европейского потребителя. Происходил отлив драгоценных металлов из Европы. На протяжении длительного времени баланс европейских стран в торговле с Востоком был пассивным: золото — то самое золото, которого и без того так не хватало и в котором так нуждалась Европа, — уходило в Азию.

К середине XV века мощные военные и политические катаклизмы, потрясшие Восток, создали новые преграды торговым сношениям: окончательный распад монгольской державы, а затем и ряда государств, возникших на ее развалинах, нарушил караванную торговлю, а турецкие завоевания, завершившиеся разгромом Византии и взятием (в 1453 г.) Константинополя, блокировали торговлю между Средиземноморьем и Передней Азией. Иными словами, в то самое время, когда внутреннее развитие Западной Европы создавало предпосылки для необычайного оживления торговли, внешние факторы грозили привести ее к полному параличу.

Разрешить это противоречие можно было только одним способом: надо было проложить прямой путь из Европы в Индию, к островам Индонезийского (Малайского) архипелага и в Китай — путь, не требующий бесконечных перегрузок товаров, игнорирующий таможенные границы, избавляющий от всяких посредников-перекупщиков, не подверженный нападениям кочевников, не подвластный фирманам турецких султанов и произволу других восточных владык. Такой путь можно было проложить только по морям. Естественнонаучные и технические предпосылки к снаряжению и осуществлению далеких морских экспедиций были налицо: постепенное усвоение учеными и практиками учения о шарообразности Земли; неуклонное совершенствование картографического искусства; появление каравеллы — морского корабля нового типа с такой системой парусов, которая обеспечивала возможность разнообразных маневров в открытом океане и позволяла плыть в бейдевинд — под острым углом к ветру (фактически — почти против ветра); изобретение и внедрение в навигационную практику компаса и других приборов.

Задача открытия и освоения морских путей на Восток была грандиозна по замыслу; еще более грандиозны были последствия, в значительной мере непредвиденные. Но почему выполнение этой задачи выпало на долю тех двух европейских стран — Испании и Португалии, которые по твоему экономическому развитию, военной мощи и международно-политическому весу занимали в Европе XV века отнюдь не первые места?

Здесь сказались некоторые факторы географического и исторического порядка. Как известно, Испания и Португалия расположены на крайнем западе Европы, на ее атлантическом побережье. Значит, эти страны находились в максимальном по сравнению с другими частями Европы удалении от Азии; значит, посредников в торговле этих стран с Востоком оказывалось особенно много, а восточные товары, прежде чем достигали [15] Испании и Португалии, «обрастали» максимальным количеством наценок.

Но вместе с тем это также значило, что у пиренейских стран был прямой выход к океану — к «Морю Мрака», как называли в средние века Атлантику; что у Испании и в особенности у Португалии связи с океаном были более давними, более прочными, более налаженными, нежели у многих других западноевропейских стран.

Наконец, здесь, в пиренейских странах, происходил тот же процесс, что и в других частях континента: медленно, но неуклонно пробивают себе дорогу товарно-денежные отношения, приближая момент, когда острейшая нехватка средств обмена — золота и серебра, совпав по времени с насильственным перекрытием ближневосточных торговых путей в страны Южной, Восточной и Юго-Восточной Азии, ввергнет государства Пиренейского полуострова в длительную полосу военно-колонизационных предприятий.

Португалия благодаря более раннему завершению реконкисты опередила Испанию в организации планомерной морской экспансии и именно этим доказала «свое право на отдельное существование»¹⁴. Уже с начала XV века португальцы настойчиво прокладывают морской путь на Восток, следуя по тому маршруту, который казался наиболее простым и естественным, — на юг вдоль западного побережья Африки, в надежде обогнуть затем этот таинственный континент (хотя никто в Европе не знал тогда, как далеко на юг простирается Африка), повернуть на восток или северо-восток и, перейдя Индийский океан (хотя опять-таки в Европе не были уверены, что Атлантический и Индийский океаны соединяются), достичь цели. Этот путь был окончательно проложен к исходу XV века. С самого начала освоения он находился в монопольном обладании у Португалии — ни одна держава не смела посылать свои корабли вдоль африканского побережья южнее параллели Канарских островов.

Силы же Испании почти на всем протяжении XV в. были целиком поглощены задачами завершения гораздо более длительной здесь реконкисты и объединения страны. В этих условиях испанцам долго нельзя было и думать о дальних морских походах и захватах. Однако предпосылки будущей колониальной экспансии были налицо и здесь. Как известно, в XV веке на Средиземном море «развилась в некотором роде мировая торговля»¹⁵. И тогда в юго-западной приморской области Испании — Андалусии — благодаря исключительно выгодному географическому положению стали более усиленно, нежели во внутренних районах страны, развиваться товарно-денежные отношения, внешняя торговля и [16] морское судоходство. Именно отсюда, из Андалусии и ее столицы Севильи испанцы начали свою заморскую экспансию: на рубеже XIV и XV веков севильское дворянство сыграло главную роль в захвате Канарского архипелага, лежащего близ северо-западного побережья Африки, в истреблении и порабощении его коренного населения. Кстати говоря, в этой операции — прологе и миниатюрном прообразе будущей конкисты Нового Света — принимали самое активное участие предки Лас Касаса, один из которых — Альбер де Лас Касас — олицетворял и осуществлял «духовную конкисту», будучи первым епископом Канарских островов¹⁶. В итоге в руках испанцев оказалась морская база, так пригодившаяся впоследствии, в эпоху открытия Америки, а участок Атлантического океана между юго-западной оконечностью Пиренейского полуострова и Канарами, именуемый в источниках того времени «Кастильским морем», не подпал под безраздельный контроль португальцев.

Итак, предпосылки заморской экспансии в Испании существовали, но до поры до времени объективные условия, связанные с особенностями исторического развития этой страны, не давали им проявиться в полной мере. О степени зрелости этих предпосылок говорит то, что «выход в океан» — первая экспедиция Колумба — имел место сразу после того, как прозвучали последние выстрелы реконкисты. В январе 1492 г. пала Гранада, а 3 августа того же года из андалусийского порта Палос вышла в смелый океанский поиск флотилия великого генуэзца. Перед нею стояла задача проложить иной, нежели методично осваиваемый португальцами и наглухо закрытый ими для любой другой державы морской маршрут в Восточную Азию. Был избран предложенный Колумбом западный вариант. В теоретическом отношении он был основан на двух посылках: на правильной, подлинно научной концепции шарообразности Земли и на неверной, ошибочной идее о том, что суша состоит лишь из трех континентов — Европы, Азии и Африки; что никаких других частей света нет и быть не может¹⁷, что западные берега Европы и восточные берега Азии омываются водами одного и того же океана и что, следовательно, плывя от берегов Испании на запад, можно достичь Японии, Китая и Индии — тех самых вожделенных стран, к которым уже целое столетие подбирали ключи португальцы.

Но плавание горстки смелых мореходов, так тихо и незаметно начавшееся на рассвете 3 августа 1492 г., привело уже 12 октября к открытию [17] грандиозному и совершенно неожиданному — настолько неожиданному, что его подлинный смысл так и не дошел до сознания самого автора смелого проекта — Христофора Колумба. Сначала было открыто множество неведомых островов; затем выяснилось, что острова эти опоясывают с востока какой-то континент, отдельные части которого начали понемногу вырисовываться перед испанскими мореплавателями начиная с третьей экспедиции Колумба (1498 г.). Общая картина долго еще оставалась туманной, но становилось все яснее, что вновь открытые земли не тождественны Азии, а затем, в 1513 г., было обнаружено, что за новым континентом лежит еще один океан — тот, что мы сейчас называем Тихим, и он-то, по всей вероятности, и простирается вплоть до восточных берегов подлинной, а не мнимой Азии…

Но сознание всегда нелегко расстается со старыми представлениями, и за новыми землями — за континентом и островными группами — надолго закрепляется в качестве официального название «Индии». Испанцы словно не могут отрешиться от мечты о достижении сказочных стран Среднего и Дальнего Востока¹⁸. (Вот почему, кстати говоря, главный труд Лас Касаса, с основными разделами которого читатель знакомится в настоящем издании, озаглавлен автором «История Индий».)

Здесь уместно сделать небольшое отступление. То, что было только что сказано относительно генезиса замысла Колумба и целей его знаменитой первой экспедиции, — не что иное, как сжатое изложение основных положений той концепции истории открытия Нового Света, которая разделяется громадным большинством историков и историко-географов, в том числе советских¹⁹. Вместе с тем уже давно (по сути с середины XVI века) в историографии существует и другая, так называемая «скептическая», концепция. В основе ее — мысль, что Колумб, отправляясь [18] 3 августа 1492 г. в путь, уже располагал конкретными сведениями о наличии к западу от Атлантики земель, не тождественных Азии. В зарубежной колумбистике XX века сторонниками этой концепции выступали американец А. Виньо, аргентинец Ромуло Карбиа, француз М. Андрэ, в последнее время — испанец Р. Бальестер Эскалас. У нас на протяжении многих лет интенсивной разработкой указанной концепции занимался скончавшийся в 1965 г. Д. Я. Цукерник²⁰. Вокруг этого весьма интересного вопроса велась и ведется дискуссия, сколько-нибудь подробный разбор которой, однако, увел бы нас очень далеко от темы настоящей статьи.

Но вернемся в основное русло нашего изложения. Алчные пришельцы из Европы вскоре перестали сокрушаться по поводу того, что достигнута не подлинная Индия, а мнимая: если настоящих пряностей здесь не нашли, то зато главный предмет вожделения испанских рыцарей первоначального накопления — золото (а также серебро, жемчуг, драгоценные камни, ценные породы древесины, плоды, дичь, рыба, почвы и климат, благоприятные для плантационного разведения тропических культур, и многое, многое другое) — нашлось здесь в изобилии. Надо было только отнять его у тех, кто владел природными богатствами Нового Света — у коренных его обитателей, надо было заполучить дешевую рабочую силу для разработки россыпей и рудников, для ведения плантационного хозяйства, для строительства жилищ, укреплений, дорог, для переноски тяжелых грузов и для множества других работ и услуг. Такой рабочей силой сама метрополия — Испания конца XV — начала XVI в. — ни в какой мере не обладала: там тогда еще не было избыточного крестьянского населения, а следовательно, не было и предпосылок для массовой крестьянской эмиграции и создания переселенческих колоний. Рабочая сила, и притом даровая, имелась в избытке на месте в лице племен и народов Нового Света, переживавших в своем большинстве стадию первобытнообщинного строя и лишь в некоторых областях континента — на Мексиканском плоскогорье, на полуострове Юкатан, в Перу — достигших раннеклассовой стадии.

На вновь открытых землях Испании нужны были в первую очередь военные кадры. Требовались люди, способные безжалостно подавить всякую попытку местного населения к сопротивлению или бегству, быстро овладеть тем или иным районом и изъять, не останавливаясь ни перед [19] какими формами насилия, все золото, хранящееся в жилищах или тайниках. В захваченных и «замиренных» районах такие люди могли бы без колебаний лишать свободы и принуждать к любому, самому тяжелому физическому труду всех мало-мальски к этому труду пригодных, обрушивая на порабощенных самые суровые кары, вплоть до садистских пыток и мучительных казней, за малейшее проявление непокорности и протеста. Такими «кадрами» Испания обладала в избытке, как, пожалуй, ни одна другая европейская страна в то время.

Мы не случайно несколько раз настойчиво напоминали о таких испанских внутриполитических событиях последней четверти XV века, как окончание реконкисты и восстановление государственного единства. События эти явились одной из важнейших предпосылок не только самого открытия Нового Света, но и в особенности конкисты — той серии военно-колонизационных походов, которая, начавшись по существу в декабре 1492 г. (когда Колумб соорудил на острове Гаити форт Навидад — первое поселение европейских колонизаторов по ту сторону Атлантики), привела к захвату Испанией (к середине XVI века) всего Вест-Индского архипелага, всей Центральной Америки, части Северной и доброй половины Южной. Более того, то обстоятельство, что именно в конце XV в. имело место завершение реконкисты и борьбы за государственное единство, дает ответ на вопрос, почему именно Испания выступила пионером практического освоения трансатлантических морских путей и в особенности территориальных захватов и колониального разбоя в Америке.

Реконкиста (длительный, многовековый процесс обратного завоевания тех территорий Пиренейского полуострова, которые еще в VIII веке были захвачены арабами — «маврами») породила особое сословие рыцарей — мелкопоместных и вовсе беспоместных дворян (в Испании их называли «идальго»), основным занятием которых из поколения в поколение была война и чья психология включала в себя презрение ко всякому труду и занятию, кроме воинского ремесла. Эта жизнь в обстановке постоянной военной тревоги и готовности к бою была к тому же окрашена самым яростным религиозным фанатизмом, ибо католическая церковь веками внушала испанскому идальго идею войны с арабами не во имя свободы и единства отечества, а за «святую католическую веру», проповедовала истребление «неверных».

И вот теперь настал момент, когда на территории самой Испании воевать стало не с кем. Масса полунищих и нищих (нередко все состояние рыцаря составляли конь, меч и кое-какие доспехи), малограмотных и неграмотных идальго, даже в мыслях не предназначавших себя ни к какому занятию или труду, жадных до легкой добычи, жестоких и беззастенчивых, набожных и разгульных одновременно — вся эта масса людей оказалась совершенно не у дел. Более того, эта беспокойная вольница становилась в известной мере даже нежелательным элементом в новом государстве — объединенном королевстве Кастилии и Арагона. Раньше, в эпоху борьбы с крупными сеньорами, носителями начал [20] феодальной раздробленности, за создание централизованных государств, короли (как кастильский, так и арагонский) опирались наряду с городами и на мелкое дворянство. Теперь же, когда цель была достигнута — могущество грандов подорвано, раздробленность в значительной мере преодолена (хотя бы в государственно-правовом плане), уния Кастилии и Арагона осуществлена, Гранадский эмират ликвидирован, — складывающийся и крепнущий королевский абсолютизм мало-помалу переставал нуждаться в таких союзниках, как идальго.

А там, за океаном, как уже говорилось, для них открывалось широкое поле деятельности. Корона получала в готовом виде прекрасно подготовленную военную силу для грандиозных территориальных захватов, суливших громадные приращения королевской казней²¹. Идальго же получали неограниченные, не стесняемые какими-либо юридическими или моральными рамками возможности быстрого обогащения, и притом обогащения чисто «рыцарским» способом — без малейшего приложения труда, одной лишь воинской «доблестью», которая в условиях колониальной действительности, когда речь могла идти о столкновении с противником неизмеримо более слабым, превращалась в избиение безоружных, в разбой и грабеж. «…колониальная зависимость… предполагает целый ряд войн, которые за войны не считались, потому что часто сводились к бойне…»²², — эти ленинские слова, сказанные о колониальных войнах эпохи империализма, с полным основанием могут быть отнесены и к колониализму XVI века. Но не только военная добыча манила мелкое рыцарство за океан: там можно было легко получить то, на что не было никаких надежд дома, — земельные владения, и притом немалые, вместе с закрепощаемыми и порабощаемыми индейцами.

К моменту окончания реконкисты особенно много «безработных» идальго пребывало в юго-западных областях Испании — Андалусии и. Эстремадуре. И теперь, когда Севилья стала воротами в Новый Свет, получив вместе с Кадисом исключительное право снаряжать и отправлять корабли в «Западные Индии», туда устремились прежде всего андалусийские и эстремадурские дворяне²³, составившие основу новой специфической социальной категории, вошедшей в историю под названием конкистадоров²⁴. [21]

Вместе с назначаемыми короной колониальными администраторами различных рангов, вместе с представителями католической церковной иерархии (ибо церковь с самого начала принимала в конкисте самое деятельное участие) конкистадоры олицетворяли испанский колониализм, порожденный вызревавшими капиталистическими отношениями, но осуществлявшийся классом феодалов в ярко выраженных феодальных формах.

Уже летом 1493 г. первые группы будущих конкистадоров составили своего рода «экспедиционный корпус», погрузившийся в Кадисе на корабли огромной на сей раз армады Колумба, который 25 сентября начал свое второе плавание. Начальником этого корпуса или, скорее, отряда (т. е. по существу предводителем первого отряда конкистадоров) был не кто иной, как ветеран Гранадской войны и приближенный королевы Изабеллы Франсиско де Пеньялоса — родной дядя Бартоломе де Лас Касаса (I, 54). Дон Педро, отец будущего историка, также покидал родину, и притом навсегда (I, 41). Эти обстоятельства предопределили жизненный путь Бартоломе де Лас Касаса, в то время еще саламанкского студента, — отныне и до самой смерти его судьба теснейшим образом связана с заокеанскими событиями.

Как известно, вторая экспедиция Колумба положила начало захвату и колонизации острова Гаити, названного мореплавателем еще в декабре 1492 г. Эспаньолой. Здесь Педро де Лас Касас получил в числе других прибывших с адмиралом испанцев энкомьенду, т. е. земельное владение вместе с сотнями индейцев, превращенных волею захватчиков и с одобрения короны в полурабов, полукрепостных. Старый судья из предместья Севильи спустя несколько лет умер на Эспаньоле, а весной 1502 г. его сын и наследник, лиценциат прав Бартоломе де Лас Касас, в свою очередь отправился в Новый Свет, дабы быть введенным во владение отцовской энкомьендой.

С этого момента и начинается повествование в тех разделах «Истории Индий», которые включены в настоящее издание. И хотя о себе автор говорит более чем скупо, все же основные вехи его жизни и деятельности (не говоря уже о событиях на острове Гаити и в других областях Нового Света, освещаемых Лас Касасом со скрупулезной, точностью и множеством подробностей) на протяжении почти двадцати лет (вплоть до 1520—1521 гг.) прослеживаются с достаточной ясностью и полнотой. Это избавляет нас от необходимости подробно излагать здесь этот отрезок биографии гуманиста. Надо только постоянно иметь в виду, что «История Индий» писалась спустя многие годы и десятилетия после того, как свершились описанные в ней события. «История Индий» — не дневник и не написанный по горячим следам отчет, а исторический труд, созданный на основе многолетних личных впечатлений и наблюдений, с использованием сведений, полученных от других лиц, и различных документов; страницы этой книги освещают ранний этап конкисты ретроспективно, и события оцениваются здесь с тех позиций, к которым Лас Касас пришел [22] к концу жизненного и творческого пути, после многих раздумий, колебаний и переоценок. События поэтому изображены не так, как они непосредственно воспринимались сравнительно молодым лиценциатом, а уже преломленными сквозь призму долгих и трудных лет, прожитых Лас Касасом в напряженной борьбе за элементарные человеческие права коренного населения Нового Света. Эти особенности «Истории Индий» весьма затрудняют воссоздание идейной и духовной эволюции Лас Касаса в наиболее ответственный период его жизни — период перехода от физической и духовной молодости к зрелости, период превращения мало чем примечательного саламанкского лиценциата в смелого обличителя своих братьев по классу, в горячего и бескомпромиссного защитника угнетенных и обездоленных.

 

3

 

На Гаити будущий историк конкисты провел десять лет (1502— 1512 гг.). Уже здесь на Лас Касаса не мог не произвести впечатления резкий контраст между усвоенными в годы учения гуманистическими идеями (сочетавшимися в силу его глубокой и искренней религиозности с наивным восприятием библейских и евангельских истин и заповедей в их буквальном выражении) и мерзостями колониальной действительности. Этот контраст неизбежно должен был породить в нем — человеке исключительной прямоты, честности и моральной чистоты — чувство негодования и протеста. Лас Касас не имел, разумеется, ни малейшего представления о подлинной роли церкви как ближайшей соучастницы кровавых деяний колонизаторов. Он полагал, что, обличая с церковного амвона тиранов и угнетателей как отступников от христианских заповедей и моральных норм, он сможет заставить их изменить отношение к индейцам и тем самым спасет ту часть туземного населения, которая еще оставалась в живых. Вот почему Лас Касас становится — и до конца жизни остается — церковнослужителем.

Дальнейшие перипетии жизненного пути последовательно разбивали иллюзии Лас Касаса. Участие в походе на Кубу (1511—1514 гг.), где можно было наблюдать наиболее откровенные проявления чудовищной жестокости и вероломства конкистадоров, показали Лас Касасу бесполезность уговоров и проповедей. Длительные хлопоты при дворе по поводу наведения в колониях элементарного порядка и обуздания бесчинствующих головорезов неизменно увенчивались принятием чисто формальных, так и оставшихся на бумаге актов «в пользу» индейцев и наделением Лас Касаса «гордым, но бессильным»²⁵ титулом «Протектора индейцев». При этом, однако. Лас Касас все еще верит в полезность «мирного» проникновения европейцев в Новый Свет и продолжает проводить различие между «дурными» и «хорошими» методами колонизации. [23]

Бесславным был финал насквозь утопической попытки Лас Касаса создать на побережье Венесуэлы, в Кумане, земледельческую колонию, задуманную как воплощение принципов «гуманной» колонизации и основанную на стремлении осуществить мирное соседство пришельцев и аборигенов. Даже это локальное и более чем скромное по своим масштабам начинание навлекло на Лас Касаса раздражение и неудовольствие конкистадорских кругов. Спровоцированное ими восстание индейцев привело к гибели всех испанских колонистов Куманы и многих индейцев. Вместе с тем оно покончило еще с одной иллюзией Лас Касаса относительно возможности создания в колониальной Америке некоей «христианской аркадии»; главное же — горький опыт Куманы подвел его к пониманию того, сколь гибельны для коренного населения последствия всякой колонизации.

Этот крах вызывает у него длительный и тяжелый душевный кризис. На долгие годы Лас Касас, вступивший к этому времени в монашеский орден доминиканцев, удаляется в монастырь в городке Пуэрто Плата на Гаити и здесь всецело отдается литературным занятиям. Именно тогда зарождается у него замысел поведать потомству о великом подвиге — открытии Америки и о великом преступлении — истреблении и порабощении ее народов.

И снова большой отрезок жизненного пути гуманиста закрыт для нас густой пеленой незнания: о том, как протекала жизнь Лас Касаса в 1520-е годы, в источниках нет никаких данных; не может дать ответа на этот вопрос и «История Индий», обрывающаяся на изложении событий в Кумане.

Между тем конкиста продолжалась: с островов захватчики перешли на континент, под их пятой оказались Южная, Центральная Америка и часть Северной. В огне и потоках крови погибли древние цивилизации Мексики и Перу, все новые миллионы еще вчера свободных людей становились бесправными.

Лас Касас не мог оставаться только летописцем, наблюдающим издалека за развитием событий. Кипучая натура этого человека толкает его на новые попытки вмешательства в действия колонизаторов. Новый план Лас Касаса, с которым он выступает в середине 1530-х годов, был, с одной стороны, опять основан на той точке зрения, что распространение христианской религии среди индейцев является долгом Испании и испанцев, и рассчитан на использование авторитета церкви для прекращения истребительных войн и приостановки порабощения индейцев. С другой стороны, план этот учитывал горький опыт Куманы — мысль об организации «мирного соседства» индейцев и колонистов на одной территории была отброшена, а действия Лас Касаса были заранее обставлены более прочными гарантиями от вмешательства его противников.

В то время, о котором идет речь, территория, захваченная конкистадорами в Новом Свете, еще не была сплошной: между землями, на [24] которых уже установилась безраздельная власть поработителей, вклинивались кое-где (особенно в горных районах) пространства, куда пока не ступала нога конкистадора. Лас Касас поставил своей целью уберечь хотя бы некоторые из таких местностей от ужасов испанского вторжения и в то же время приобщить их население к «благам» христианства. Однако на пути к осуществлению этих целей стояли не только алчущие все новых и новых земель, золота и рабов конкистадоры, но и достаточно влиятельные представители церковной иерархии и правящих кругов, считавшие нормальным, более того — необходимым скорейшее покорение «язычников» и насаждение среди них католического вероучения вооруженной рукой.

Лас Касасу важно было удачно осуществить хотя бы одну мирную миссионерскую акцию, чтобы затем, опираясь на этот опыт, более решительно требовать прекращения бесчинств и кровопролитий, чинимых под флагом борьбы с «язычеством». В качестве «опытного поля» он избрал район одной из центральноамериканских областей — Гватемалы, добившись от короны строгих распоряжений о невмешательстве колониальной администрации в свою деятельность и о недопущении в этот район испанских войск.

С точки зрения тех целей, которые ставили перед собой энергичный клирик и сопровождавшие его миссионеры, «эксперимент в Вера Пас» (так называлась местность, куда отправился Лас Касас), удался вполне. Население было окрещено и усваивало элементы католического вероучения; при этом Лас Касас и его помощники перевели на язык киче и изложили стихами отдельные библейские и евангельские тексты, а специально обученные ими индейцы исполняли эти песнопения перед своими соплеменниками под аккомпанемент национальных музыкальных инструментов. Более того, отряды конкистадоров ряд лет не переступали установленной Лас Касасом демаркационной линии, а испанский генерал-капитан (губернатор) Гватемалы — свирепый предводитель конкистадорских банд Педро де Альварадо — посетил Вера Пас только в качестве почетного гостя и в сопровождении Лас Касаса.

Ясно, конечно, что практические шаги такого рода, как деятельность Лас Касаса в Вера Пас, никак не могли быть препятствием к установлению неограниченного колониального господства Испании на американском континенте и объективно даже облегчали господствующим классам Испании построение колониальной империи — тюрьмы народов Западного полушария. Не могут считаться «вкладом» в дело прогресса и успехи христианизации населения того или иного района, даже если эта христианизация осуществлялась теми сугубо мирными, «просветительскими», исключавшими всякое принуждение и насилие методами, к которым прибегал Лас Касас.

Но вместе с тем надо трезво оценивать и суровую реальность эпохи. Надо учитывать, что в те годы власть Испании над землями Центральной и Южной Америки утвердилась безраздельно и на долгий исторический [25] период; наивно было бы думать, будто имелась возможность вообще отвести всякую угрозу подчинения колонизаторам той или иной области Нового Света, вошедшей уже в орбиту испанской колониальной политики, и обеспечить какому-либо народу или племени реальную возможность независимого развития. В таких условиях крайнего неравенства сил даже отсрочка вторжения конкистадоров или тем более замена непосредственного вооруженного захвата данной территории медленным, постепенным переходом ее под власть державы-победительницы была наименьшим, злом. Населению такой области — тому поколению, которому выпала горькая участь жить в век конкисты, — было не так уж безразлично, кто появится на его земле в качестве носителя чужеземной власти — должностные лица колониальной администрации, ведомые Лас Касасом — трагически заблуждающимся, но искренне, дружески расположенным к индейцам, — или оголтелые, пьяные от крови бандиты, жгущие хижины, нанизывающие на копья младенцев, насилующие женщин и угоняющие юношей и мужчин в рабство. Точно так же, коль скоро такая могущественная сила той эпохи, как церковь, поставила своей целью приобщить всех «язычников» Америки к «свету святой католической веры», обращаемым было далеко не безразлично, делается ли это путем проповедей на их родном языке или с помощью виселиц, костров и решеток для поджаривания живых людей. Вместе с тем надо иметь в виду, что «эксперимент в Вера Пас» можно уподобить небольшому мазку на огромной картине конкисты, столь мала эта область по сравнению с необъятными пространствами двойного американского континента, столь ничтожно мало по численности было ее население по сравнению с миллионными жертвами испанской агрессии.

Итак, коль скоро захват и порабощение Нового Света Испанией стали свершившимся и необратимым фактом, основной целью неутомимого защитника индейцев становится отстоять право коренного населения Америки на существование. Тех, кто пал в неравной борьбе под ударами мечей и копытами коней конкистадоров, невозможно было вернуть к жизни; но вчерашние конкистадоры, захватив земли и обзаводясь даровой рабочей силой для их возделывания, превратились в энкомендеро — плантаторов. Жестокость и алчность их осталась прежней, только вместо насильственного присвоения золота они теперь насильственно присваивают труд, а место меча заняла плеть.

Против них, энкомендеро — против целого социального слоя этих родственных ему по крови и одинаковых по происхождению, но чуждых и резко враждебных по внутреннему облику и духу людей — обращает теперь Лас Касас свое гневное слово. В 1540—1542 гг. он составляет и направляет правителю королевства — принцу Филиппу — обстоятельный доклад, в котором рисует обобщенную картину конкисты и настойчиво проводит мысль о катастрофических для индейцев ее последствиях. В то же время происходит в г. Вальядолиде его знаменитый публичный диспут с Сепульведой — идеологом рабовладельцев и сторонником [26] расистских по сути взглядов на аборигенов Нового Света как на существа низшего порядка, неполноценные в физическом и моральном отношениях. За всю последующую историю Перу, пишет основатель перуанской компартии Мариатеги, не было такого деятельного и убежденного защитника коренного населения, как Лас Касас²⁶.

И снова неутомимому защитнику угнетенных на какое-то время показалось, что его усилия не пропадают даром: в 1542 г. издаются так называемые «Новые законы», в какой-то мере регулирующие отношения между туземным населением и колонизаторами. Но даже те жалкие полумеры, которые были приняты, остались на бумаге. Плантаторы-рабовладельцы приняли их в штыки, и в этом Лас Касас смог вскоре убедиться лично.

1 марта 1543 г. он назначается епископом в Чиапу — область на юго-востоке Мексики²⁷ — и 11 июня 1544 г. прибывает в свой диоцез. Внешне все это выглядело как почесть, как некое воздаяние неутомимой деятельности борца за справедливость. Но фактически назначение на епископскую кафедру в Чиапу было не чем иным, как облеченной в благопристойные формы ссылкой. Активность престарелого священника пришлась не по нутру двору и церкви, и его постарались спровадить подальше — туда, где ему предстояло оказаться лицом к лицу с наиболее агрессивными своими противниками, крайне раздраженными ролью Лас Касаса в разработке «Новых законов».

Глухая область на границе с Гватемалой была почти совершенно отрезана от внешнего мира; чиапская епархия принадлежала к числу беднейших во всей системе римской церкви и несомненно была беднейшей среди епархий «Западных Индий». Главное же, область Чиапа была настоящим осиным гнездом энкомендеро…

В свой диоцез Лас Касас прибыл в зените славы, когда его личность стала в различных частях необъятной Испанской Америки почти легендарной для угнетенных и обездоленных, видевших в престарелом прелате своего единственного заступника; индейцы говорили: «Почему бог Лас Касаса не такой могущественный, как бог испанцев?»²⁸, отделяя, таким образом, от ненавистных колонизаторов пламенного их обличителя²⁹. Характерно, что в анонимном доносе, посланном из Чиапы королю кем-то из местных энкомендеро, одержимых ненавистью к Лас Касасу, последний ядовито именовался «епископом Чиапы и, как говорят, [27] половины Новой Испании»³⁰, — видимо, приезд бунтаря-епископа всколыхнул индейское население далеко за пределами диоцеза. К Лас Касасу потянулись индейцы с жалобами на своих угнетателей, со всем, что накопилось в душе народной за годы, прожитые под чужеземным ярмом³¹.

Впервые «протектор индейцев» на какое-то время приобрел некоторую власть, пусть весьма локальную и ограниченную, но все же более или менее реальную. И он пытается, опираясь на свои полномочия, принудить рабовладельцев к выполнению законодательства об индейцах и к освобождению рабов, угрожая непокорным не только небесными карами, но и вполне земным наказанием — арестом³². Отношения епископа с местными конкистадорами достигают высшей степени накала: дело доходит до уличных схваток между немногочисленными преданными Лас Касасу людьми, с одной стороны, и разъяренными рабовладельцами и их приспешниками из местного духовенства — с другой³³. «Беспорядок был такой, что даже в святую неделю нельзя было поверить, что находишься в христианской стране, — доносит анонимный соглядатай. — Епископ настолько дерзок, что осмеливается говорить, будто ни повеления вашего величества, ни повеления папы не заставят его отказаться от его решений»³⁴. Обладатели «крещеной собственности» открыто выражают сожаление, что Лас Касас «своевременно» не утонул при переправе через реку Табаско³⁵.

Но в этом конфликте благородный гуманист снова, как и прежде, одинок — не было и не могло быть вокруг таких общественных сил, на которые он мог бы опереться. В этом была неизбежная, исторически обусловленная трагедия всей жизни, всей деятельности смелого обличителя колониального угнетения. В сентябре 1550 г. 76-летний Лас Касас слагает с себя сан епископа и в январе 1551 г. покидает Америку навсегда.

Во второй половине 1552 г. Лас Касас снова в Севилье. Сюда, в свой родной город, явился он, состарившийся, но не одряхлевший, чтобы совершить последний доступный ему в неравной борьбе с силами колониализма шаг — предать гласности некоторые свои обличительные и разоблачительные сочинения, дабы правда о злодеяниях конкистадоров стала достоянием современников и в конечном счете дошла до потомков. И вот в конце 1552 — начале 1553 г. гуманисту удается опубликовать цикл трактатов, среди которых центральное место занимает «Краткое донесение о разорении Индий» — переработанный доклад 1542 г. принцу Филиппу. [28] «Испания еще не знала таких гневных и яростных книг», — отмечает советский историк Я. М. Свет³⁶. И не только Испания: в своих обобщениях Лас Касас поднимается здесь до таких высот, каких не только никто из его современников, но и в течение нескольких последующих столетий вообще никто из европейских мыслителей и публицистов достичь был не в состоянии, — до оправдания вооруженного сопротивления индейцев колонизаторам.

Последние четырнадцать лет жизни Лас Касаса протекают на севере Испании, в Вальядолиде, в монастыре Сан Грегорио. Он очень стар, но могучее, поистине железное здоровье, позволившее Лас Касасу долгие десятилетия вести беспокойную, скитальческую жизнь, восемнадцать раз пересечь в обоих направлениях Атлантику, выдержать и губительный для европейца климат Эспаньолы, и разреженный воздух высокогорного района Чиапы, и неимоверную жару и удушливые миазмы на побережье Куманы — это здоровье теперь помогает ему, сохранившему память, светлый ум и благородную боль за угнетенных, продолжать неутомимо трудиться. «Перо его не отдыхало», как пишет его немецкий биограф Отто Вальтц³⁷. Он работает над завершением наиболее фундаментальных своих сочинений, пишет письма и мемориалы различным официальным лицам и учреждениям, отстаивая интересы и права индейского населения испанской колониальной империи, требует и обличает, грозит и проклинает. В монастырской келье дряхлый старец до конца остается тем, кем был полвека — защитником, заступником угнетенных и обездоленных, бесправных и презираемых. И саму смерть встречает он буквально на посту: на 92-м году жизни он едет в Мадрид, чтобы в высших сферах королевства добиться каких-то мер по улучшению положения индейцев, и здесь, в столице Испании, 31 июля 1566 г. сердце его перестает биться.

 

4

 

Лас Касас оставил огромное литературное наследство. В него входят произведения различного характера — историко-повествовательные, философские, политические, далеко не равновеликие по объему и не равнозначные по своему идейному содержанию, по своей познавательной ценности в качестве исторического источника, по силе своего влияния на более позднюю историографию и публицистику. У произведений этих очень неодинаковая «издательская судьба» и степень известности в научных, литературных и общественных кругах последующих поколений. Весь этот конгломерат, состоящий из столь разнородных элементов, напоминает мозаику, отдельные частицы которой за долгие столетия выпали и [29] затерялись бесследно, другие потускнели, но основная масса с прежней яркостью доносит до нас контуры и краски далекой эпохи.

Из 80 сочинений, созданных Лас Касасом за полвека активной литературной и эпистолярной деятельности (1516—1566 гг.), сохранилось до наших дней 75 произведений, 60 из которых опубликовано.

Наиболее крупные и фундаментальные сочинения — «История Индий», «Апологетическая история» и «Сокровища Перу» — имеют исключительную ценность как важнейшие источники для изучения открытия и завоевания Америки. Вместе с тем труды эти — значительные памятники историографии XVI века, иными словами — памятники определенного этапа в развитии исторической науки.

Огромный интерес представляет также публицистика Лас Касаса — его политические трактаты «Тридцать предложений», «Трактат о рабстве индейцев», «О преобразованиях в Индиях», «Трактат о высшей власти и верховном суверенитете, которые короли Кастилии и Леона имеют над Индиями», и др. Центральное место в этой группе сочинений принадлежит, бесспорно, знаменитому трактату-памфлету «Краткое донесение о разорении Индий»³⁸.

Примечательна история опубликования литературного наследства Лас Касаса. С этой точки зрения все оно распадается на две очень неравные части, которые нередко называют «малым» и «большим» кругами его сочинений.

Под «малым кругом» следует понимать совокупность тех сочинений Лас Касаса, которые впервые увидели свет в XVI веке и в тех или иных сочетаниях и комбинациях переиздавались на различных западноевропейских языках на протяжении второй половины XVI, в XVII, XVIII и в первой четверти XIX века. Сюда прежде всего входит «севильский цикл» — восемь политических трактатов, впервые опубликованных еще при жизни автора, в 1552—1553 гг., а также латинский трактат, изданный во Франкфурте через пять лет после его кончины под названием «Ученое и изящное разъяснение вопроса о том, могут ли короли и князья по какому-либо праву и с чистой совестью отчуждать граждан и подданных своей короны и подчинять власти иного владетеля».

Другая — и притом неизмеримо большая — часть литературного наследства Лас Касаса на протяжении трех столетий после его смерти находилась под спудом в испанских архивах и оставалась не только не опубликованной, но и почти (за очень редкими исключениями) неизвестной науке. Публикация этой второй части — «большого круга», куда входит и «История Индий», — начинается на исходе первой четверти XIX века. Осуществлялась она медленно и неравномерно; процесс этот [30] продолжается до сих пор — так, книга «Сокровища Перу» была опубликована через 406 лет после выхода в свет первых сочинений Лас Касаса³⁹.

Творческая история отдельных произведений хрониста, несмотря на изобилие посвященных им работ, до сих пор изучена еще очень мало. Это с особой силой ощущается тогда, когда мы пытаемся рассматривать и сопоставлять два крупнейших труда Лас Касаса — «Историю Индий» и другую книгу, известную под названием «Апологетическая история»; полное, весьма пространное ее заглавие — «Апологетическая история о том, что относится к облику, расположению, климату и почве этих земель, природным чертам, устройству общества и государства, образу жизни и обычаям народов этих Индий — Западных и Южных, где верховная власть принадлежит королям Кастилии»⁴⁰.

Оба труда рисуют потомству картину Нового Света в двух разных плоскостях, двух ракурсах, двух измерениях: «Апологетика» — в виде панорамного снимка природы и людей, «История Индий» — в виде медленно разворачивающейся ленты, на которой запечатлено движение событий за первую четверть века конкисты. И хотя для окончательного решения вопроса о месте каждой из больших книг Лас Касаса в его творческом наследии, о генезисе замысла и творческой истории этих произведений исследователям предстоит еще очень большая работа, уже сейчас есть, нам думается, основания высказать предположение, что «История Индий» и «Апологетическая история» — не что иное как две части колоссального многопланового труда Лас Касаса о Новом Свете в целом.

Творческую историю этих двух крупнейших произведений хрониста можно представить следующим образом. В начале 1520-х годов, когда после неудачного финала попытки основать земледельческую колонию на побережье Куманы Лас Касас удалился в монастырь Санто Доминго в г. Пуэрто Плата на Эспаньоле, он обращается к научно-литературным занятиям и у него зарождается замысел грандиозного всеобъемлющего труда об «Индиях». Несколько лет уходит на приведение в порядок и осмысление более ранних впечатлений, на сбор новых материалов, и в 1527 г., как сам Лас Касас сообщает во второй главе «Апологетики», начинается непосредственная работа по написанию текста книги⁴¹.

Прежде всего он составляет физико-географическое, естественно-историческое и этнографическое описание Нового Света — своего рода, как [31] сказали бы в наше время, страноведческое введение, которое в процессе работы, по мере поступления все новых и новых материалов и в силу необходимости аргументировать свои суждения пространными экскурсами в библейскую и античную мифологию, в античную и средневековую литературу, необычайно разрастается и превращается в ту «Апологетическую историю», о которой идет речь. В то же время отдельные куски и целые главы изымаются автором из первоначального текста и находят свое место в рукописи другой — исторической — части задуманного труда. Кроме того, всякий раз, когда интересы борьбы за права коренного населения Нового Света требовали от гуманиста выступить с тем или иным мемориалом или политическим трактатом, он черпал фактический материал (а иногда и целые куски) из подготовленного уже текста главного труда или из необработанных еще материалов — так создавались «Краткое донесение» и другие публицистические сочинения.

Внимательное знакомство с текстами обоих главных трудов, сличение их между собой и с трактатами «малого круга» заставляет выдвинуть предположение, что работа над «Историей Индий» началась вскоре после того, как Лас Касас приступил к «Апологетике», и что сочинение обеих книг протекало параллельно, причем как в тот, так и в другой тексты на протяжении десятилетий вносились многократные изменения. В пользу такой гипотезы говорят многочисленные переходы отдельных глав из одного труда в другой и тот факт, что уже в начальных главах «Апологетики» (написанных, надо полагать, еще в конце 1520-х годов) имеются ссылки на трактат «О единственном способе…»⁴², завершенный к концу 1530-х годов.

Процесс работы Лас Касаса над «Апологетической историей» завершился ранее, нежели создание «Истории Индий», хотя не лишено вероятия, что в дальнейшем, отбирая материал для задуманных, но так и не осуществленных частей «Истории Индий», автор внес бы еще те или иные изменения в текст «Апологетики». Смерть оборвала титаническую работу великого гуманиста. «История Индий», охватив хронологически лишь первые три десятилетия конкисты, осталась незавершенной, и тем самым не был закончен тот всеобъемлющий труд, та своеобразная энциклопедия Нового Света, которую он предполагал создать.

Здесь уместно сказать несколько слов о знаменитом трактате Лас Касаса «Краткое донесение о разорении Индий». Уже отмечалось, что в основу его лег написанный в 1540—1542 гг. доклад принцу Филиппу и что, работая над этим документом, Лас Касас привлек весь накопленный к тому времени, но еще, вероятно, довольно сырой материал своего труда об «Индиях». По всей вероятности, из черновых рукописей (в первую очередь из рукописи будущей «Истории Индий») он сделал выборку тех мест, которые были наиболее ярки, выразительны и показательны, [32] наиболее важны для достижения цели доклада — побудить высокородного адресата и всю правящую верхушку всерьез заняться обузданием конкистадоров и энкомендеро и наведением порядка в американских колониях. В контекст «Краткого донесения» — в те части, которые трактуют о странах, захваченных до 1520 г., — вошли целые куски из «Истории Индий», обычно с некоторыми сокращениями, с опущением подробностей и столь характерных для последнего произведения авторских отступлений. Некоторые страницы трактата дословно совпадают с соответствующими страницами «Истории Индий» — это обстоятельство и побудило составителей настоящего тома отказаться от включения в него текста «Краткого донесения», хотя памятник этот, несомненно, представляет самостоятельный интерес и производит сильное впечатление.

В своем трактате Лас Касас дает отдельные небольшие, но очень яркие и выразительные картины завоевания испанцами различных областей Центральной и Южной Америки. Однако основной своей целью он считал передачу главного содержания, сути, квинтэссенции той стадии всемирно-исторического процесса, которая составила предмет историко-литературной деятельности Лас Касаса и которую мы сегодня называем периодом конкисты — периодом захвата и порабощения испанцами стран Центральной и Южной Америки. В соответствии с таким замыслом — создать обвинительный акт против колонизаторов — Лас Касас из всего необъятного материала, накопленного за сорок лет своего знакомства с колониальной действительностью, отобрал и в максимально обобщенном виде изложил лишь то, что особенно убедительно и наглядно свидетельствовало бы об одной и, по его справедливому мнению, определяющей черте эпохи — о катастрофическом для коренного населения Нового Света характере испанского завоевания, о бессмысленных зверствах и актах вандализма, чинимых захватчиками. Поэтому, в отличие от «Истории Индий», «Краткое донесение» — не связный рассказ о поступательном ходе исторического процесса в Западном полушарии, не летопись разнообразных событий, следовавших одно за другим во времени, а реестр наиболее чудовищных преступлений, содеянных колонизаторами за полвека на огромном пространстве от Новой Испании до Ла Платы.

Вот почему Лас Касас построил свой трактат не по хронологическому принципу, а по географическому: каждый из небольших самостоятельных разделов, на которые распадается «Краткое донесение», демонстрирует итог сорокалетнего владычества испанцев в определенной географической области Нового Света — Эспаньоле, Кубе, Мексике, Никарагуа, Ла Плате и т. д., независимо от конкретных сроков и дат захвата каждой из этих областей.

Важнейшие особенности как содержания, так и формы знаменитого трактата Бартоломе де Лас Касаса таковы, что можно с достаточным основанием говорить о памфлетном характере произведения.

Будучи впервые опубликован в Испании при жизни автора, трактат выдержал затем — уже за границей — десятки изданий на голландском, [33] французском, английском, немецком, итальянском, латинском языках⁴³ и доставил Лас Касасу всемирную известность и славу, хотя известность эта носила (и носит) несколько односторонний характер — о гуманисте почти всегда говорят только как о публицисте, обличителе, пропагандисте, проповеднике, «Апостоле», тогда как личность и талант Лас Касаса были гораздо более многогранны, а содержание литературного наследия — неизмеримо шире. Необходимо говорить о нем прежде всего как об ученом, как об историке, который создал фундаментальный, хотя и незавершенный, труд по истории конкисты, насыщенный богатейшим фактическим материалом и написанный с позиций не просто «сочувствующего», «сострадающего» жертвам испанских колонизаторов, но с точки зрения безоговорочной поддержки угнетенных народов Нового Света в их справедливой борьбе, с точки зрения безоговорочного осуждения самой идеи захвата чужих земель и порабощения одного народа другим.

Судьба литературного наследства Лас Касаса сложилась так, что важнейший труд его — «История Индий» — три столетия после смерти автора оставался погребенным в испанских архивах, куда допускались считанные, особо избранные лица. Некоторые из этих лиц — официальный историограф «Западных Индий» Антонио де Эррера-и-Тордесильяс (1559—1625), историк-иезуит Хосе де Акоста (1539—1600) — знакомились с сочинениями великого гуманиста настолько «основательно», что заимствовали из него фактический материал для своих исторических сочинений. В начале XIX в., когда доступ в испанские архивы несколько (хотя и очень незначительно) расширился, рукопись Лас Касаса изучали время от времени отдельные иностранные ученые, в том числе Александр Гумбольдт и Вашингтон Ирвинг. И только в середине второй половины прошлого века «История Индий», наконец, впервые увидела свет и стала достоянием мировой науки⁴⁴. Сразу же вслед за первым — испанским — изданием появилась в Мексике следующая публикация памятника (1877). Значительно позже — уже в XX в. — труд Лас Касаса был вновь издан в Испании (Мадрид, 1926—1927 гг.). В четвертый раз «История Индий» вышла снова в Латинской Америке (Мехико; Буэнос-Айрес, 1951), наконец, в 1957 г. в Испании было осуществлено издание собрания избранных сочинений Лас Касаса в пяти томах, в котором первые два тома заняла «История Индий» («Biblioteca de autores espanoles». T. 95—96. Madrid, 1957). [34]

Характеризуя «Историю Индий» Лас Касаса, следует прежде всего рассмотреть вопрос об источниках, которыми он пользовался, создавая свой фундаментальный труд. Нетрудно убедиться, что фактический материал Лас Касас черпал по меньшей мере из четырех источников.

Прежде всего это личные наблюдения и впечатления; их ценность обусловлена тем исключительно активным отношением к окружающей действительности, которым всегда отличался великий гуманист.

Это, во-вторых, беседы и переписка с другими участниками и очевидцами различных событий конкисты.

В-третьих, различные документы — как официальные, исходившие от короны, от Совета по делам Индий и от различных лиц, занимавших те или иные должности в метрополии или в колониях, так и личные, оказавшиеся впоследствии в архивах Испании.

Наконец, четвертую группу источников Лас Касаса составили изданные при жизни гуманиста исторические сочинения других испанских авторов, посвященные той же теме — истории открытия и завоевания Америки.

Все эти исходные материалы были рассмотрены и оценены автором «Истории Индий» под определенным углом зрения, обусловленным его мироощущением и теми социально-политическими задачами, которые он перед собою поставил; они были переплавлены в горниле его творческой мысли, одушевленной высокими идеалами борьбы с насилием и угнетением, и дали весьма сложный и зачастую очень противоречивый сплав.

Если говорить о личных впечатлениях (к периоду, когда «История Индий» из набросков стала превращаться в цельное сочинение, многие из этих впечатлений превратились в воспоминания), то они в качестве исходных данных играют основную, решающую роль в тех главах памятника, где повествуется об Эспаньоле (Гаити), Кубе, Ямайке, Венесуэле, т. е. о землях, на которых жил Лас Касас.

В общем повествовательном контексте памятника впечатления и воспоминания автора используются им по-разному. В одних случаях Лас Касас прямо указывает на свое участие или присутствие при тех или иных событиях. Так, говоря о бездеятельности монахов-францисканцев, прибывших на Гаити с целью обращения индейцев в христианство, Лас Касас замечает: «…единственное, что они делали, и я видел это собственными глазами, заключалось в том, что они попросили разрешения взять к себе в дом несколько юношей, сыновей местных касиков… и обучали их читать и писать…» (II, 13). Еще более определенно говорит Лас Касас о себе как об очевидце в том месте, где описывается садистская расправа, учиненная Эскивелем и его подручными над группой касиков из области Хигей (Игуэй); подробно, с потрясающей натуралистической точностью, изобразив это злодеяние. Лас Касас заканчивает свой рассказ словами: «Все это я видел собственными глазами — обыкновенными глазами смертного» (II, 17). И такие подтверждения своего личного присутствия при тех или иных сценах, происшествиях, эпизодах, разговорах, своего личного знакомства с теми или иными действующими лицами той [36] драмы, что на протяжении десятилетий разыгрывалась в землях Нового Света, Лас Касас сообщает читателю часто и весьма настойчиво. Он — как бы свидетель, дающий показания под присягой; он словно хочет убедить нас, что какими бы невероятными не представлялись те или иные факты, он, Бартоломе де Лас Касас, ручается за их достоверность и за точную передачу всех подробностей.

Подчас историк говорит о своем личном участии в тех или иных перипетиях конкисты менее подчеркнуто, но от этого ничуть не менее определенно. Можно сослаться в этой связи на главу 25 третьей книги. Здесь Лас Касас в первых же строчках пишет: «…пришла пора поведать о том, как мы, христиане, прибыли на этот остров (т. е. на Кубу. — В. А.), хоть сам я приехал на Кубу не в тот поход, а в следующий, четыре или пять месяцев спустя». И далее, подробно излагая события, разыгравшиеся на Кубе после вторжения конкистадоров. Лас Касас уже не напоминает всякий раз, что он сам наблюдал тот или иной факт. Но и так ясно: все, что произошло на Кубе примерно с конца марта — начала апреля 1512 г., описано в «Истории Индий» на основе главным образом личных наблюдений автора⁴⁵.

В других случаях о том, что в основе повествования лежат именно такие наблюдения, приходится только догадываться.

Так, во второй книге — в главе 6 и последующих — подробно описываются прибытие на Эспаньолу (Гаити) губернатора Овандо, обстановка на острове после его прибытия и различные мероприятия нового администратора. Кое-где Лас Касас как бы мимоходом роняет такие замечания, как «было занятно видеть», или «я этого не помню в точности» и т. п., упоминает какие-то разговоры о тех или иных событиях на острове — разговоры, которые имели место в то время и в которых он сам участвовал. Одних этих и подобных мест еще было бы недостаточно для вывода о том, что источником описания событий 1502 г. на Гаити послужили именно личные впечатления: не ясно ведь, кому было «занятно видеть» — самому Лас Касасу или какому-то его информатору; нельзя категорически утверждать, что историк запамятовал именно личные свои наблюдения, а не сведения, которые он от кого-то услышал — тогда или позже; неизвестно, где, когда и с кем именно происходили упомянутые историком разговоры. Но из других глав труда Лас Касаса и из многочисленных косвенных источников мы хорошо знаем, что будущий историк прибыл на Гаити в той группе переселенцев и должностных лиц, которую возглавлял командор Овандо; мы знаем, кроме того (сам автор «Истории Индий» упоминает об этом, хотя и вскользь), что Лас Касас стоял довольно [37] близко к командору и сопровождал его в некоторых поездках по острову. Это вполне понятно: выходец из достаточно знатной севильской семьи, издавна связанной разнообразными узами с другими представителями андалусийского дворянства (а здесь, на Гаити, тон задавали именно выходцы из Андалусии), владелец сравнительно крупного поместья, наконец, дипломированный юрист, широко по тем временам образованный, Лас Касас не мог не оказаться по прибытии своем в колонию в несколько привилегированном положении среди переселенцев и не мог не располагать надежными каналами для получения разнообразной и достоверной информации (и в том числе возможностью осуществлять личные наблюдения) о положении в различных частях острова и о действиях администрации и ее главы. Мы знаем, наконец, что Лас Касас находился на Гаити безвыездно вплоть до весны 1512 г. — до отъезда своего на Кубу.

Значит, обширный раздел книги, посвященный завершающему этапу завоевания Гаити, порабощения и истребления коренного населения острова, построен в решающей степени на основе личных наблюдений и впечатлений.

Но остров довольно велик, и Лас Касас, естественно, не мог охватить такими наблюдениями события, синхронно протекавшие в различных районах этой земли. Для тех мест, где историк говорит, скажем, о методах эксплуатации труда индейцев, о моральном облике колонизаторов и т. п., это не существенно: здесь добытый пытливым наблюдателем действительности материал мы встречаем в обобщенном виде. Труднее установить степень личной осведомленности автора там, где речь идет о конкретных фактах, приуроченных к определенной местности и к определенному моменту в цепи событий. И снова внимательный анализ текста позволяет — нередко окольным путем — прийти к определенным догадкам.

Так, описывая внешний облик Котубанамы — одного из старейшин индейского арауакского племени, населявшего область Хигей (остров Гаити), Лас Касас пишет, что увидел его впервые во время карательной экспедиции Хуана де Эскивеля в эту область (II, 16). Из этого нетрудно сделать вывод, что будущий историк присутствовал при массовых расправах над индейцами области Хигей.

Но вот нить повествования приводит историка в другие области Нового Света — туда, где он либо вовсе не бывал (Лукайские острова, полуостров Флорида, Дарьен), либо оказался там много времени, нередко несколько десятилетий, спустя после описываемых событий⁴⁶. Здесь Лас Касас волей-неволей вынужден обращаться к показаниям, рассказам, воспоминаниям других лиц.

«Расспросный метод» был широко распространен среди авторов XVI—XVII веков, писавших о заокеанских событиях. Его широко применял, [38] например, первый историограф открытия и завоевания Нового Света — Пьетро Мартире д’Ангьера: как отмечал позднейший биограф итальянского гуманиста Ж.-А. Марьежоль, любознательный итальянец «…в погоне за новостями хватал на ходу и капитана, и матроса, и чиновника… он сам искал людей и вызывал их на откровенность, не пренебрегая никакими средствами, чтобы узнать правду»⁴⁷. И при этом, как отмечал Лас Касас, «…все испытывали удовольствие, давая ему отчет в виденном и слышанном, ибо был он человек уважаемый» (I, 139).

Но Пьетро Мартире д’Ангьера оказался, если можно так выразиться, «невольником» расспросного метода: никогда не бывавший за океаном, он, в сущности, не имел никаких других путей для выяснения различных перипетий событий в Новом Свете, кроме бесед с «бывалыми» людьми. Лас Касас, избороздивший в своих скитаниях Атлантику и вест-индские воды и лучшие годы своей жизни проведший под небом Западного полушария, был в ином положении, и ему расспросы очевидцев были необходимы в первую очередь тогда, когда он начисто лишен был возможности призвать в свидетели свою чрезвычайно цепкую и емкую память; в иных же случаях свидетельства очевидцев служили ему лишь подспорьем для проверки познанного на опыте.

Сколь широк был круг информаторов Лас Касаса, кто были эти люди в каждом конкретном случае, какие пути использовал историк для выявления таких людей и получения от них интересующих его сведений, каковы были всякий раз объем и относительная ценность добытой информации — на все эти вопросы ответить очень трудно, а иногда и просто невозможно. Дело в том, что Лас Касас, который, как мы только что успели убедиться, весьма часто и настойчиво упоминает о своем присутствии, становится более чем скуп на какие-либо пояснения в тех случаях, когда сведения, им излагаемые, явно почерпнуты из вторых рук.

В самых общих чертах круг информаторов установить, конечно, не трудно: это в основном сами конкистадоры, которых извилистые жизненные тропинки могли в дальнейшем привести в соприкосновение с Лас Касасом; немало среди его информаторов и представителей духовенства, и в этих случаях Лас Касас нередко отмечает, что данная информация получена им от некоего священника или монаха. Но имена и какие-либо сведения о личности информаторов остаются для нас, за очень редкими исключениями⁴⁸, неизвестными. [39]

Есть некоторые основания полагать, что Лас Касас в силу своей принадлежности к клиру (а в 1540-е годы, сверх того, благодаря высокому духовному сану), имел возможность узнавать те или иные факты прошлого, исповедуя тех или иных ветеранов конкисты. Прямых доказательств в пользу такого предположения нет и быть не может — нельзя в самом деле ждать от ревностного священнослужителя, каким был Лас Касас, письменного подтверждения такой недопустимой, с точки зрения церкви, вещи, как разглашение тайны исповеди! Но, быть может, этим как раз и объясняется то последовательное умолчание о своих информаторах, которое, как уже отмечалось, столь заметно в «Истории Индий».

Создавая свой труд, Лас Касас не мог не ощущать и не сознавать неполноту и несовершенство сведений, полученных из глубин собственной и чужой памяти, и стремился воочию познакомиться с документальными материалами.

Сохранилось немало свидетельств, что во время своих приездов в Испанию Лас Касас, бывая в родной Севилье, работал в знаменитой Колумбийской библиотеке («Biblioteca Colombina»), собранной страстным библиофилом Эрнандо Колоном — внебрачным сыном первооткрывателя Америки Христофора Колумба⁴⁹. Здесь наряду со множеством разнообразных книг хранились тогда бесценные документы покойного адмирала, и в том числе — корабельный журнал первого путешествия, карты, всевозможные записи. Лас Касас немало потрудился над изучением рукописного наследства мореплавателя⁵⁰. Плод этой работы — важнейшие главы первой книги «Истории Индий». Сведения об экспедициях Колумба, содержащиеся в этой книге, тем более ценны, что длинный ряд документов, изученных Лас Касасом и так или иначе (либо путем цитирования, либо в виде пересказа) использованных им, в дальнейшем был безвозвратно утерян, и позднейшая историческая наука вообще ничего не знала бы об этих материалах, если бы они в свое время не попали в поле зрения Лас Касаса⁵¹.

А затем, живя — в последний период своей жизни — в Вальядолиде, Лас Касас пользуется местным архивом и в особенности расположенным в сравнительной близости от Вальядолида Симанкасским архивом — важнейшим хранилищем документов, связанных с предметом ученых занятий гуманиста. Здесь он имеет возможность читать донесения главарей конкистадорских отрядов, отчеты различных чинов колониальной администрации, разнообразную служебную переписку. Многие из материалов такого рода органически вплетены были затем в повествовательную ткань [40] «Истории Индий», наряду с уже обнародованными к тому времени документами (законодательными актами и др.).

Наконец, в поле своего зрения Лас Касас все время держит литературную продукцию своих коллег. Автор «Истории Индий» отнюдь не был одинок в своем стремлении воссоздать историю событий, протекавших за океаном. События эти — открытие новой части света, полный переворот в представлениях о поверхности Земли, завоевание огромных пространств в Центральной и Южной Америке, столкновение с дотоле неизвестными цивилизациями, столь непохожими на все то, что было до сих пор привычно для европейцев, — были слишком грандиозны и впечатляющи, чтобы не привлечь внимания историков того времени и не оказать влияния на самый предмет исторического повествования. Естественно, что это влияние в первую очередь стало ощущаться в Испании. Здесь появилась целая плеяда авторов (в литературе их обычно называют «хронистами Индий», и Лас Касас закономерно входит в этот круг), избравших темой своих исторических трудов открытие и завоевание Нового Света.

Уже вскоре после 1492 г. испанский хронист Андрес Бернальдес, известный также по прозвищу «Падре Лос-Паласиос» (середина XV в. — около 1513 г.), освещает в своей «Истории католических королей дона Фердинанда и доньи Изабеллы» подготовку и осуществление первых колумбовых экспедиций. Его современник — уже упоминавшийся здесь Пьетро Мартире д’Ангьера (Педро Мартир) — создает в начале XVI в. первый исторический труд, специально посвященный заокеанским событиям, — книгу «О Новом Свете» («De Orbe Novo»), или «Декады Океана». А вслед за этими ранними хронистами — теми, кому довелось лично и довольно близко знать первооткрывателя Америки и непосредственно наблюдать за становлением и реализацией его замысла — вслед за ними, и притом значительно позже, появляется новое поколение пишущих об Америке; в качестве авторов выступают нередко лица, сами побывавшие в Новом Свете. Среди них выделяются две фигуры — Бартоломе де Лас Касас и его современник и почти сверстник Гонсало Эрнандес де Овьедо-и-Вальдес (1478—1557). Затем приобретают известность все новые и новые имена — Франсиско Лопес де Гомара (1510—1598), Джеронимо Бенцони (1519—1570), Хосе де Акоста (1539—1600), Антонио де Эррера-и-Тордесильяс (1559—1625) и многие другие. Литературной продукции большинства из этих авторов посчастливилось гораздо более, чем «Истории Индий» Лас Касаса: пока великий гуманист неустанно трудился над своим сочинением (которое, как уже говорилось, увидело свет лишь 300 лет спустя), был опубликован (посмертно) труд Пьетро Мартире д’Ангьера⁵², Овьедо-и-Вальдес выпустил в свет несколько изданий своей [41] «Всеобщей и естественной истории Индий»⁵³, а Лопес де Гомара опубликовал две части «Всеобщей истории Индий»⁵⁴.

Лас Касас внимательно следил за этими публикациями: уже в Америке он имел возможность получать из Испании интересовавшую его литературу, а по возвращении в 1551 г. на родину изучение трудов своих предшественников и современников становится неотъемлемой составной частью его собственной творческой деятельности.

Свидетельства этого изучения читатель «Истории Индий» находит на страницах памятника весьма часто. И это отнюдь не то механическое, бездумное (хотя бы и со ссылками на источники) перенесение в контекст своего сочинения фактов, имен и дат, каким нередко грешили некоторые позднейшие «хронисты Индий» (в частности, Эррера): Лас Касас всякий раз так или иначе проявляет свое отношение к используемому сочинению и к его автору.

Если о Пьетро Мартире д’Ангьера он говорит, как правило, с оттенком уважения и дает труду итальянского гуманиста высокую оценку (I, 46), хотя и не упускает случая подчеркнуть, что сведения, приведенные этим историком, почерпнуты им из вторых рук (III, 20, 24), то совершенно иначе обстоит дело в тех случаях, когда по ходу изложения Лас Касасу приходится касаться сочинений Овьедо и Гомары. Здесь автор «Историй Индий» неустанно и нередко весьма эмоционально подмечает и критикует ошибки, неточности и пробелы, опровергает, уличает, гневается, иронизирует… Так, например, он заявляет, что Овьедо «осмеливался писать о том, чего не знал и не ведал, и о людях, которых отроду не видывал» (III, 24), а в другом месте говорит, что «его (т. е. Овьедо. — В. А.) рассуждения напоминают свидетельства слепого, который заполняет свои писания всевозможными побасенками…» (II, 9).

Лас Касас решительно, но не всегда справедливо опровергает Лопеса де Гомару, который «попирает справедливость и истину» (III, 70): «…эти рассказы (т. е. повествование Гомары о походе Кортеса. — В. А.), — пишет автор «Историй Индий», — весьма мало достойны доверия потому, что Гомара сам ничего не видел, а только слышал от Кортеса, который держал его на службе и кормил; так что все они свидетельствуют в пользу Кортеса и в оправдание его преступных дел» (III, 67). И далее Лас Касас неоднократно вновь и вновь называет Гомару «слугой Кортеса» (III, 70) — называет с полным основанием, ибо этот панегирист Кортеса был «по совместительству» капелланом его домовой [42] церкви и таким образом действительно принадлежал к домашней челяди почивавшего на лаврах конкистадора.

Естественно, что такие оценки заранее исключали для Лас Касаса возможность пользования трудами Овьедо и Гомары в качестве источников — разве только в негативном плане; если данные, почерпнутые у Пьетро Мартире д’Ангьера, автор «Историй Индий» сопоставляет со сведениями иного происхождения, то данным, содержащимся у Эрнандеса де Овьедо-и-Вальдес и у Лопеса де Гомары, он противопоставляет имеющиеся в его распоряжении факты или опровергает утверждения этих историков путем логических умозаключений.

Мотивов, побудивших Лас Касаса занять такую позицию в отношении писаний некоторых своих современников, мы коснемся ниже, а сейчас попытаемся поставить вопрос — в каких случаях следует положительно оценить труд самого Лас Касаса с точки зрения его достоверности и правдивости? Иными словами, какая из четырех отмеченных нами категорий источников принесла в этом смысле автору «Истории Индий» наибольшую пользу?

Вопрос этот весьма существен. Яростные споры о том, чем считать «Историю Индий» и другие сочинения Лас Касаса — правдивым зеркалом конкисты или злостным пасквилем антипатриота, «недостойного сына» Испании и идейного пособника его врагов — не утихают уже более четырех столетий. Здесь нет возможности подробно и всесторонне анализировать всю проблему оценки деятельности и творчества Лас Касаса исторической наукой и публицистикой разных времен и народов — гуманисту посвящены сотни томов и тысячи высказываний, весьма противоречивых и нередко взаимоисключающих⁵⁵.

Коснемся, как уже было сказано, лишь одной стороны — вопроса о достоверности приведенных в «Истории Индий» фактов и правдивости нарисованных в ней картин с точки зрения объективных научных данных о завоевании Америки.

В этом памятнике следует, по-видимому, считать бесспорным все то, что основано на личных наблюдениях его создателя, а также на документальных данных. Критерий истинности важнейших сведений, сообщаемых Лас Касасом, заключен не только в безусловной добросовестности и ригористической честности великого гуманиста — качествах, которые без колебаний признавали за ним современники (включая многих недоброжелателей и идейных противников) и которые просто не позволяли ему измышлять и тем паче клеветать. В распоряжении современной науки имеется достаточно данных для [43] объективной оценки правдивости Лас Касаса как историка. Надо сказать, что критики — «опровергатели» и «ниспровергатели» Лас Касаса из лагеря идеологов и апологетов колониализма — старались всячески опорочить выводы из нарисованной им картины конкисты — выводы об огромном, исчисляемом многими миллионами, числе индейцев, погибших как непосредственно во время агрессии конкистадоров от их рук, так и — в первые десятилетия колонизации — от голода и непосильного труда. Хулители Лас Касаса не без успеха использовали здесь крайне несовершенные данные о численности населения отдельных стран Центральной и Южной Америки накануне испанского вторжения. Получалось, что эти страны к концу XV — началу XVI века были вообще, так сказать, «от природы», очень слабо заселены, и потому весьма малая численность коренного населения, зарегистрированная испанской администрацией уже после окончания конкисты и упрочения колониальных порядков, не может-де быть поставлена в вину конкистадорам.

В последние годы, благодаря тщательным историко-демографическим исследованиям, весьма квалифицированно проведенным добросовестными и объективно мыслящими учеными Западной Европы и Америки — крупнейшим французским историком-американистом П. Шоню, американскими (США) демографами Л. Б. Симпсоном, Ш. Ф. Куком, В. Бором и др. — было убедительно доказано обратное. Оказалось, что численность населения американских земель, подпавших к середине XVI века под иго испанских колонизаторов, была до завоевания на самом деле в два раза больше даже самой максимальной цифры из фигурировавших в науке до сих пор и составляла не 40—45 миллионов человек, как полагали, а 80—100 миллионов⁵⁶, тогда как к началу XIX в. (т. е. к концу испанского господства в Западном полушарии) в Испанской Америке жило всего лишь 17 миллионов человек⁵⁷.

Значит, Западное полушарие действительно пережило в результате испанской агрессии подлинную «демографическую катастрофу»⁵⁸ — катастрофу, число жертв которой составило многие десятки миллионов человек.

Значит, сведения Лас Касаса о миллионах убитых и замученных, о поголовном истреблении населения целых архипелагов, об обезлюдении обширных цветущих областей континента — не «риторические преувеличения», не злонамеренный вымысел и не порождение фантазии чересчур впечатлительного человеколюбца, а убийственная, страшная правда, [44] в пользу чего выступает вся история колониализма вообще и испанского колониализма в частности.

Не говоря уже о том, что о жестокостях конкистадоров не раз сообщали наряду с Лас Касасом и многие другие испанские же авторы⁵⁹, в многовековой летописи колониальных захватов и колониального владычества и сопряженных с ними — вплоть до сегодняшнего дня — карательных экспедиций, расистских эксцессов, полицейских акций, судебных и внесудебных расправ над угнетенными и порабощенными, можно найти тысячи и тысячи конкретных примеров насилий и бесчинств, как две капли воды похожих на те омерзительные сцены, которые Лас Касас изобразил в своей беспощадной «Истории Индий».

Таким образом, там, где речь идет о действиях эксплуататоров и о последствиях этих действии для коренного населения Америки, личные впечатления — впечатления гуманиста, одушевленного страстной любовью к человеку и столь же страстной ненавистью ко всякому человекоубийству, рабству и угнетению — не «подвели» ни самого Лас Касаса, ни того, кто без предвзятости и с должным уважением к благородному облику великого гуманиста берется за чтение «Историй Индий». Вместе с почерпнутыми из документов данными о тех областях Нового Света, где он не бывал лично, эти впечатления дали ему возможность оставить потомству правдивый и достоверный историко-литературный памятник, свидетельствующий об одном из самых чудовищных преступлений в истории человечества — о колониальном порабощении стран Центральной и Южной Америки и истреблении населяющих ее народов.

В тех же случаях, когда Лас Касас пытается рассуждать о некоторых сторонах жизни и в особенности об общественном строе коренного населения до конкисты, он часто впадает в ошибки, обусловленные, однако, не какой-либо своей необъективностью, а общим состоянием представлений европейцев той эпохи об обществе и государстве вообще: как и другие европейские авторы, писавшие об Америке одновременно с ним и много позже, он механически переносит на общественный строй племен и народов государственно-правовые категории и термины феодальной Европы. Так, арауакские племена острова Гаити и других Антильских островов, которым уделено столько места в «Истории Индий», к моменту испанского вторжения находились на стадии разложения родового строя, а некоторые из этих племен даже не вступили еще в эту стадию; поэтому говорить о наличии у арауаков какой-либо государственности неправомерно. Однако испанские авторы, и среди них Лас Касас, не имели ни малейшего представления о первобытнообщинном строе и, «подгоняя» непонятые ими явления общественной жизни индейских племен под привычные нормы европейского средневековья, применяли такие термины, как «цари», «царства», «королевства», «провинции» и т. п. Под «царями» у Лас Касаса и его современников следует понимать касиков — вождей [46] родоплеменных союзов, под индейской «знатью» — родовых старейшин. Это обстоятельство, однако, отнюдь не умаляет огромной историко-этнографической ценности многочисленных, сообщаемых Лас Касасом сведений о быте индейцев — об их занятиях, жилищах, пище, обычаях, а также его наблюдений над языками различных племен.

Что касается сведений, почерпнутых автором «Истории Индий» со слов других очевидцев событий, то они, эти сведения, подчас нелегко поддаются проверке в силу того, что трудно установить степень осведомленности и добросовестности различных информаторов Лас Касаса. Некоторые из этих сведений вызывают явные сомнения — например, данные о расстояниях между различными пунктами и о величине и протяженности тех или иных географических объектов — отдельных областей континента, островов, рек и т. п.; это объясняется крайним несовершенством тогдашней техники измерения расстояний.

Возвращаясь к вопросу об оценке Лас Касасом литературных трудов его современников, надо прежде всего представить себе причины показанного выше острокритического отношения гуманиста к этим трудам. Причины эти коренятся в полярной противоположности тех двух концепций конкисты, одна из которых лежит в основе «Истории Индий» Лас Касаса, а другая — в основе трудов Овьедо, Гомары и многих других испанских историков того времени.

Овьедо и Гомара исходят из безоговорочного признания законности самого факта конкисты — факта вторжения испанцев на чужие земли — и считают вполне правомерными и само собою разумеющимися такие явления, как насаждение христианства силой оружия, массовая отдача индейцев белым пришельцам в рабство и самые суровые меры против непокорных, осмеливающихся сопротивляться посланцам испанского короля или, еще того хуже, восставать против них. Они, как и множество других испанских авторов, писавших об Америке, принимают за постулат и дают понять, что индейцы — существа низшего порядка, порочные и зловредные от природы, и уже в силу этого должны находиться в подчинении у испанцев (особенно это заметно у Овьедо). Вот почему под пером этих авторов преступные фигуры конкистадоров превращаются в образы отважных и благородных героев, заслуги и достоинства которых определялись количеством захваченной земли уничтоженных «врагов», то есть жертв агрессии.

Лас Касас после долгих десятилетий мучительных исканий, заблуждений и ошибок выработал к концу жизни свою концепцию конкисты, пронизывающую его важнейший труд — «Историю Индий».

Исходным пунктом концепции Лас Касаса явились, несомненно, евангельские истины и нормы христианской морали, усвоенные еще в юности и воспринятые — это было обусловлено его исключительной, феноменальной искренностью — без той «поправки» на жизнь, на действительность, на современность, которую делало подавляющее большинство его современников. И хотя Лас Касас — опять-таки абсолютно искренне — считал [47] себя ортодоксальнейшим иерархом римско-католической церкви, занимаемые им религиозно-политические позиции по своей внутренней сути серьезно отличались от католической ортодоксии того времени с ее воинствующей непримиримостью к «язычникам» и с оправданием войны и насилия.

Но одной религиозности, пусть самой искренней, было бы еще далеко не достаточно для того, чтобы Лас Касас стал тем пламенным обличителем колониального разбоя, каким он вошел в историю. Необходимо было и основательное усвоение идеалов гуманизма (о чем уже было сказано выше), и многолетнее наблюдение и осмысление колониальной действительности, чтобы сформировалась та поистине выстраданная концепция конкисты, в которой трактовка этого явления как деяния антихристианского оказалась только одной из граней. По существу, центр тяжести концепции Лас Касаса лежит в важнейших, глубоко прогрессивных, «обгоняющих эпоху» идеях незаконности самого вторжения испанцев в земли, населенные суверенными народами, преступности и наказуемости в силу этого большинства мероприятий колониальной администрации и, что важнее и ценнее всего, — в идее справедливости и законности вооруженного сопротивления индейцев испанским захватчикам. «…там, где правосудие отсутствует (т. е. под игом колонизаторов. — В. А.), угнетенный и обиженный может вершить его сам» (III, 75), — категорически заявляет Лас Касас. По существу этот тезис — не что иное, как провозглашение права угнетенных на вооруженное восстание против угнетателей и на любое проявление классовой мести рабовладельцам со стороны рабов, коль скоро они восстанут. Гуманист открыто выражает сожаление по поводу того, что индейцы из-за отсутствия у них такого оружия, которое соответствовало бы вооружению испанцев, и сколько-нибудь значительного военного опыта, не в состоянии были оказать захватчикам серьезного сопротивления.

В концепции Лас Касаса нет места каким-либо сомнениям относительно полноценности аборигенов Америки и их принадлежности к единому человеческому роду; для гуманиста индейцы — прежде всего люди, а потом уже инаковерующие, и он отстаивает неотъемлемое право народов Нового Света быть хозяевами своей земли, ее природных богатств и недр, право на самостоятельное, ничем не стесняемое политическое развитие.

Естественно, что то апологетическое освещение конкисты и действий конкистадоров, которое столь характерно для Гомары и Овьедо, те клеветнические и, по сути, расистские рассуждения об «органических пороках» индейцев, которыми изобилует труд Овьедо, были не просто неприемлемы для Лас Касаса, но вызывали у него ярость и гнев и толкали гуманиста на решительное отрицание какой бы то ни было ценности таких писаний. Однако в книгах Гомары и Овьедо, видных историков своего времени, можно и должно, кроме проколониалистской скорлупы, найти немало ценных в познавательном отношении зерен, мимо которых не может пройти тот, кто изучает историю первых пятидесяти лет испанского колониального владычества за океаном. То, что Лас Касас, хотя и руководствуясь [48] благородными, высокоидейными мотивами, отбросил такие источники, как труды Овьедо и Гомары, нельзя поставить ему, как историку, в заслугу.

Но не это, конечно, главное. Главное — в непреходящей, общечеловеческой ценности «Истории Индий» как выдающегося памятника смелой гуманистической мысли; главное — в беспощадной и бескомпромиссной критике колониализма и колонизаторов. Вся книга пронизана ясным, недвусмысленным и эмоционально окрашенным отношением Лас Касаса к описываемым событиям и людям. За пространной и многословной хроникой конкисты все время ощущается личность автора, и автор этот — никак не бесстрастный летописец, который «добру и злу внимает равнодушно».

Полное и безоговорочное признание исторической правоты угнетенных — что требовало большого мужества от представителя господствующего класса страны-поработительницы — и столь же полное, столь же безоговорочное, столь же поразительное осуждение неправоты, антигуманности и преступности деяний угнетателей ощущается на протяжении всего сочинения. Это авторское отношение к изображаемому выражается то в прямых страстных инвективах по адресу конкретных носителей зла, то в отступлениях и раздумьях на моральные и политико-юридические темы, проникнутых с трудом сдерживаемым гневом; то во внешне благожелательных, но на самом деле преисполненных убийственной иронии и сарказма характеристиках тех или иных деятелей колониальной администрации, то в ужасающем реализме, с которым нарисованы картины зверств и бесчинств конкистадоров.

Среди последних Лас Касас — за ничтожными исключениями — не находит ни одной не то чтобы светлой личности, но хотя бы элементарно порядочного индивидуума, хотя бы просто человека без особо порочных черт и наклонностей. Ненависть и отвращение к этим подонкам общества, стыд и боль за свою страну, породившую это скопище двуногих зверей, все время сопутствуют рассказу гуманиста.

В то же время нельзя, конечно, согласиться с автором «Истории Индий», когда он в некоторых местах говорит о войне индейцев «против другого народа», невольно отождествляя, тем самым, банды конкистадоров с испанским народом: колониальные захваты, порабощение и истребление народов Америки осуществлялись не «народом» Испании, а представителями класса испанских феодалов. Представители других социальных групп и слоев населения Испании, и в особенности трудящиеся массы, никакого участия в конкисте и колонизации стран Центральной и Южной Америки и Вест-Индии не принимали. Но понять такие высказывания Лас Касаса можно и нужно: значительную часть своей жизни он провел далеко за пределами родины, в общении с худшими из худших своих соотечественников, а подлинного испанского народа, в сущности, не знал. И, конечно, нет и не может быть никакой почвы для обвинений Лас Касаса в каком-то «антипатриотизме»: напротив, этот великий гуманист всей своей деятельностью и особенно сочинениями спас честь Испании и ее народа. [49]

А рядом с резкой, непримиримо отрицательной оценкой действий захватчиков — нарисованные с огромной любовью и симпатией картины мирной жизни американских индейцев, не знавших до прихода европейцев ни грязи стяжательства, ни трагедии войны, ни ужасов рабства и бесчеловечной эксплуатации; рядом с омерзительными фигурами рыцарей первоначального накопления — образы индейцев, простых и благородных героев и мучеников, гибнущих в неравной трагической борьбе с пришельцами.

И в то же время, читая «Историю Индий», нельзя забывать о религиозной основе мировоззрения автора памятника. Та «евангельская» сторона концепции Лас Касаса, о которой только что говорилось, находит свое выражение в суждениях о необходимости христианизации населения Нового Света, о том, что насаждение догматов христианской религии является долгом испанцев по отношению к аборигенам Западного полушария. Гибель некоторых наиболее жестоких конкистадоров в результате стихийных бедствий или от болезней расценивается Лас Касасом как «кара божья» за бесчеловечное отношение этих извергов к индейцам, а беспощадная критика деятельности испанцев, которая пронизывает всю книгу, выражена, как правило, в специфической форме обличения конкистадоров прежде всего как плохих христиан — отступников от христианской морали. Здесь Лас Касас, до конца своих дней бывший фанатически верующим человеком, верным сыном католической церкви, остается на уровне своего века. Но вместе с тем широта кругозора, колоссальный объем наблюденного, критический подход к явлениям действительности то и дело толкают мысль и слово Лас Касаса за рамки сковывающего его религиозного мировоззрения — нарисованные им картины часто приобретают отчетливое социальное звучание.

Наконец, нельзя не сказать о довольно заметной в некоторых главах «Истории Индий» идеализации политики и личных качеств некоторых коронованных особ, в особенности — так называемых «католических королей» и в первую очередь — королевы Изабеллы. На самом деле именно Изабелла еще в 1495—1496 гг. «высочайше» одобрила операции по торговле рабами-индейцами; именно по ее указу от 20 декабря 1503 г. в испанских колониях была введена пресловутая система энкомьенды — пожалование земельных владений в Новом Свете вместе с живущими на этих землях индейцами испанским дворянам, которые получали тем самым безраздельную власть над жизнью и смертью порабощенных туземцев. В то же время Изабелла иногда, действительно, выражала «недовольство» отдельными мероприятиями колониальных администраторов — либо потому, что эти мероприятия шли в данный момент вразрез с теми или иными политическими задачами или замыслами короны, либо в силу органически присущего королеве исключительного лицемерия и фарисейства (недаром Маркс наделил королеву Изабеллу эпитетом «ханжа-фанатичка»⁶⁰). [50]

Что касается идеализации Лас Касасом Изабеллы, то не надо забывать, что в годы правления Изабеллы Лас Касас был еще очень молод и его знакомство с отвратительными картинами колониальной действительности только еще начиналось. Выходец из дворянской среды, недавно сошедший с университетской скамьи, он был проникнут вполне искренними верноподданническими настроениями, и в актах насилий и жестокостей, учиняемых колонизаторами на Гаити, видел не результат определенной, классово обусловленной политики королевы, а наоборот, нарушения ее «всемилостивейших» указаний, содеянные плохими, недостойными подданными «ее католического величества». К мыслям об ответственности короны за злодеяния конкистадоров, о неправомерности многих актов королевской власти, положенных в основу действий колониальной администрации, Лас Касас пришел лишь много десятилетий спустя, наиболее отчетливо выразив свою точку зрения в письме к архиепископу Бартоломе Карранса де Миранда (август 1555 г.). Но и тогда, как видно из текста написанной опять-таки уже в старости «Истории Индий», он не отрешился от пиетета по отношению к Изабелле, избегая возлагать на нее какую-либо ответственность за антигуманные законы и распоряжения верховной власти об индейцах и за катастрофические последствия этих распоряжений.

Сказанным здесь, разумеется, далеко не исчерпывается содержание «Истории Индий». Каждое новое знакомство с этим замечательным памятником порождает всякий раз новые ассоциации и умозаключения, наталкивает на новые исторические, философские, социально-психологические и политические обобщения. Советской науке предстоит еще очень много сделать, чтобы изучить как этот памятник, так и другие, не менее значительные и интересные, произведения Бартоломе де Лас Касаса.

Прошло 400 лет со дня смерти выдающегося испанского историка и публициста эпохи открытия и колониального порабощения Америки, пламенного обличителя преступных действий основоположников европейского колониализма. Дату эту человечество отмечало в годы окончательного крушения позорной колониальной системы. В этой обстановке обширное литературное наследие Лас Касаса, и в первую очередь его «История Индий», приобретает особое, весьма актуальное звучание, живо перекликаясь с современностью.

 

 

Конец формы

Комментарии

 

1. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 83.

2. Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 764.

3. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. С. 81.

4. Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М.; Л., 1934. С. 210—211.

5. Уже первый биограф Лас Касаса Микеле Пио отмечает, что он родился в Севилье (Pio М. Vita di F. Bartolomeo Dalla Casa, vescovo di Chiapa. Antopoli, 1621. Р. 3).

6. Bartolome de Las Casas. Historia de las Indias. T. II. Mexico; B.-Aires, 1951. Lib. II. Cap. 54. P. 385; Lib. III. Cap. 28. P. 531. — Цитируя далее «Историю Индий», мы будем в скобках обозначать римской цифрой книгу, а арабской — главу.

7. См.: Davies R. Т. The Golden century of Spain. 1501—1621. London, 1937. Р. 25.

8. В «Истории Индий» Лас Касас называет Пьетро Мартире д’Ангьера по-испански — Педро Мартир.

9. Подробнее о Саламанкском университете в годы пребывания там Бартоломе де Лас Касаса см.: Афанасьев В. Л. Молодые годы Бартоломе де Лас Касаса // Бартоломе де Лас Касас. К истории завоевания Америки. Сб. статей. М., 1966. С. 72—86

10. См.: Pio М. Vita di F. Bartolomeo Dalla Casa… Р. 3.

11. Гуковский М. А. Бартоломе де Лас Касас и его время. Вступ. статья // Мелентьева Е. Бартоломе де Лас Касас, защитник индейцев. Л., 1966. С. 8.

12. Свет Я. М. Европейские колонизаторы в Новом Свете (комментарий к отрывку из трактата Б. де Лас Касаса «Краткое донесение о разорении Индий») // Хрестоматия по истории средних веков. Т. III. М., 1950. С. 43.

13. Энгельс Ф. Письмо К. Шмидту 27 Х 1890 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 415.

14. Энгельс Ф. О разложении феодализма и возникновении национальных государств // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 415.

15. Там же. С. 407.

16. В недавнее время франкистская энциклопедия с целью обелить колонизаторское прошлое Испании ни с того ни с сего объявила епископа Альбера де Лас Касаса «защитником туземцев», прибегнув к неуклюжей параллели между ним и его отдаленным потомком — Бартоломе де Лас Касасом (см.: Diccionario enciclopedico Salvat. Т. IV. Barcelona, 1942. Р. 9); аналогичные утверждения встречаем и в мексиканской энциклопедии «Diccionario enciclopedico UTEHA» (Т. II. Mexico, 1958. Р. 1118—1119).

17. Вспомним, что идея о трехконтинентальной структуре мировой суши была освящена библейской легендой о разделе Земли между тремя сыновьями Ноя.

18. В средние века в Европе понимали под «Индиями» обширный и крайне слабо известный европейцам район Южной и Юго-Восточной Азии — не только собственно Индию (полуостров Индостан), но и Индокитай, и Малаккский полуостров, и Цейлон, и Индонезийский архипелаг, и Южный Китай. Когда разница между этим районом земного шара и вновь открытыми заатлантическими землями стала окончательно ясна, страны Нового Света стали называться «Западными Индиями» — в отличие от подлинной Индии. Пережиток этого старинного названия сохраняется до сих пор в виде общеупотребительного термина «Вест-Индия», которым обозначают обширный архипелаг между Северной и Южной Америкой, включающий три большие группы островов — Большие Антильские, Малые Антильские и Багамские. Памятником средневековых географических заблуждений является и общепринятое название коренного населения Америки, которых со времен Колумба и по сей день именуют «индейцами», тогда как за народами подлинной Индии закрепилось название «индийцы».

19. См., например: Тарле Е. В. Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств (конец XV — начало XIX в.). М.; Л., 1965. С. 29—34: Магидович И. П. История открытия и исследования Центральной и Южной Америки. М., 1965. С. 9—48; Коган М. А., Афанасьев В. Л. Имеются ли основания для пересмотра общепринятой концепции о предыстории и целях первого плавания Колумба? // Известия Всесоюзного географического общества (далее — Известия ВГО). Т. 93. Вып. 5. 1961. С. 384—394.

20. См., например: Цукерник Д. Я. 1) О первых экспедициях Колумба // Известия ВГО. Т. 84. Вып. 3. 1952; 2) К вопросу о географических воззрениях Христофора Колумба // Там же. Т. 88. Вып. 6. 1956; 3) О целях экспедиции Колумба // Уч. зап. Алма-Атинского пед. инст. иностр. яз. Т. II. Вып. 3. 1957; 4) Западный путь в Азию или земли Нового Света? // Уч. зап. Каз. ГПИ им. Абая. Т. XVII. Ч. 1. 1958; 5) К вопросу о предыстории и целях экспедиции Колумба // Там же. Т. XX. Вып. 1. 1959; 6) Об открытии Америки незадолго до плаваний Колумба // Там же. Т. XIX. 1959. См. также: Цукерник Д. Я. Начало колониальной экспансии в Америку. Автореферат. Л., 1950.

21. В каждом случае изъятия или добычи золота одна пятая его часть составляла королевскую долю.

22. Ленин В. И. II Конгресс Коммунистического Интернационала. Доклад о международном положении и основных задачах Коммунистического Интернационала 19 июля 1920 г. // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 216.

23. Известно, например, что на ранних этапах конкисты (1493—1519 гг.) из каждых трех колонизаторов один был андалусийцем, а из каждых пяти один — севильянцем. В морских экспедициях этих лет андалусийцы составляли 70% всего личного состава (см.: Boyd-Bowman Р. Indice geobiografico de cuarenta mil pobladores de America en el siglo XVI. T. 1. Bogota, 1964. P. XII, XVI).

24. Conquistador — завоеватель (иcn.).

25. Handelmann Н. Geschichte der Insel Hayti. Kiel, 1860. S. 7.

26. Мариатеги X. К. Семь очерков истолкования перуанской действительности. М., 1963. С. 76.

27. Ныне — территория мексиканского штата Чиапас.

28. Цит. по: Souvestre Е. Las Casas // Revue de Paris. Nouv. ser. Т. XXII. 1843,

29. Следует отметить, что индейское население различных стран Латинской Америки и поныне с благоговением чтит память Лас Касаса (см.: Grinan Peralta L. Bartolome de Las Casas como propagandista. Santiago de Cuba, [1962]. Р. 38).

30. Voyages, relations et memoires originaux pour servir a l’histoire de la decouverte de l’Amerique, publies pour la premiere fois en francais, par Н. Ternaux-Compans. T. 16. Paris, 1840. P. 279.

31. Ibid.

32. Ibid. P. 282.

33. Ibid.

34. Ibid. P. 283.

35. Ibid. P. 279—280.

36. Свет Я. М. Комментарии к дневнику первого путешествия // Путешествия Христофора Колумба. Дневники. Письма. Документы. 4-е изд. М., 1961. С. 209.

37. Waltz О. Fr. Bartolome de las Casas. Eine historische Skizze. Bonn, 1905. S. 11.

38. Brevissima relacion de la destruycion de las Indias… Sevilla, 1552. Наиболее позднее издание: Las Casas В. de. Breve relacion de la destruccion de las Indias Occiden-tales. Mexico, 1957.

39. Подробнее о литературном наследстве Бартоломе де Лас Касаса см.: Афанасьев В. Л. Литературное наследство Бартоломе де Лас Касаса и некоторые вопросы истории его опубликования // Бартоломе де Лас Касас. К истории завоевания Америки. С. 180—220.

40. Apologetica historia cuanto a las cualidades, disposicion, descripcion, cielo у suelo destas tierras у condiciones naturales, policias, republicas, maneras de vivir у consumbres de las gentes destas Indias Occidentales у Meridionales cuyo imperio soberano pertenece a los reyes de Castilla // Nueva Biblioteca de autores espanoles (далее: NBAE). Т. XIII. Madrid, 1909. Р. 1.

41. NBAE. XIII. Р. 8.

42. См., например: NBAE. XIII. Р. 60, 70.

43. Уже во второй половине XX века появились переводы «Краткого донесения» на славянские языки — чешский и польский. На русском языке пока публиковались — дважды — лишь небольшие отрывки в переводах Я. М. Света (см.: Хрестоматия по истории средних веков. Т. III. М., 1950. С. 44—45) и Е. А. Мелентьевой (см.: Наука и жизнь. 1966. № 1. С. 52—57).

44. См.: Colleccion de documentos ineditos para la historia de Espana. Т. LXII—LVI. Madrid, 1875—1876.

45. Из многочисленных источников и литературы известно с полный определенностью, что головной отряд конкистадоров, предводительствуемый Веласкесом, высадился на Кубе в ноябре 1511 г. (см., например: Guiteras P. J. Historia de la Isla de Cuba. T. 1. La Habana, 1927. P. 245); следовательно, Лас Касас прибыл на Кубу в конце марта или в начале апреля 1512 г.

46. Так, в Мексике Лас Касас оказался лишь в 40-е годы XVI века, а в «Истории Индии» успел описать лишь события, связанные с первыми попытками испанцев проникнуть в эту страну (1517—1518 гг.) и с началом похода Кортеса (1518—1519 гг.).

47. Mariejol J.-A. Pierre Martyr d’Anghera, sa vie et ses oeuvres. Paris, 1887. P. 199—200.

48. Так, например, Лас Касас прямо ссылается в одном месте на свою беседу с Кортесом (III, 116); беседу эту, однако, следует скорее отнести к категории «личных впечатлений», нежели к разряду «расспросов очевидцев», историк приводит эту беседу не столько ради привнесения в повествование каких-либо новых данных по истории завоевания Мексики, сколько для характеристики завоевателя.

49. Фамилия Колумб произносится по-испански «Колон».

50. См.: Н. [Harrisse Н.]. Grandeur et decadance de la Colombine // Revue critique d’histoire et de literature. Nouv. ser. T. XIX. № 20. Paris, 1885. P. 390.

51. См.: Уинсор Дж. Христофор Колумб и открытие Америки. СПб., 1893. С. 42.

52. Petrus Martyr Anghiera. De Orbe Novo decades. Compluti, 1530; Basiliae, 1533.

53. Fernandez de Oviedo у Valdes G. 1) Sumario de la natural historia de las Indias. Toledo, 1526: 2) Historii general у natural de las Indias, Islas у Tierra Firme del Mar Oceano, libros I—XX. Sevilla, 1535; Valladolid, 1552; отрывки в русском переводе в кн.: Открытие великой реки Амазонок. Хроники и документы XVI века о путешествиях Франсиско де Орельяны. М., 1963. С. 123—142; 3) Cronica de las Indias. Salamanca, 1547.

54. Lopez de Gomara F. Historia general de las Indias. Zaragoza, 1552.

55. Некоторые стороны этой проблемы освещаются в следующих работах советских авторов: Григулевич И. Р. Бартоломе де Лас Касас — обличитель колониализма // Бартоломе де Лас Касас. К истории завоевания Америки. С. 8—22; Слезкин Л. Ю. Лас Касас и «черная легенда» // Там же. С. 141—151; Серов С. Я. Изучение жизни и деятельности Лас Касаса Люисом Хэнке // Там же. С. 167—179.

56. См.: Альперович М. С. Индейское население Латинской Америки в XVI— XVII веках // Вопросы истории. 1965. № 4. С. 198—199.

57. См. сб.: Народы Америки / Под ред. А. В. Ефимова и С. А. Токарева. Т. II. М., 1959. С. 31.

58. Долинин А. А. Некоторые территориальные особенности процесса формирования наций в Латинской Америке // Географическое общество СССР. Комиссия географии населения и городов. Доклады по географии населения. Вып. 5. Л., 1966. С. 108.

59. См.: Григулевич И. Р. Указ. соч. С. 11.

60. Маркс К. Хронологические выписки. III // Архив Маркса и Энгельса. Т. VII. М.: Госполитиздат, 1940. С. 99.

 

[52]

БАРТОЛОМЕ ЛАС КАСАС

 

«ИСТОРИЯ ИНДИЙ»

 

КНИГА ВТОРАЯ

[53]

 

Глава 6

 

Итак, Адмирал¹ со своими четырьмя кораблями покинул Пуэрто Эрмосо, или иначе Пуэрто дель Асуа (или Пуэрто Эскондидо, как его называли некоторые), и счастливого ему пути; мы еще к нему вернемся, а сейчас обратимся к событиям, которые произошли после прибытия на этот остров и в этот порт² командора Лареса. Когда он сошел на землю, командор Бобадилья и жители этого города встретили его на берегу и после обычных приветствий отвели в местную глинобитную крепость (конечно, не такую, как в Сальсас), где и поселили; в присутствии Бобадильи, алькальдов, рехидоров и городского капитула³ Ларес предъявил свои грамоты, и все их признали, и в знак повиновения возложили их себе на головы, и совершили приличествующие случаю церемонии: принесли ему присягу и т. д. И стал он мудро управлять⁴, а через некоторое время повелел изгнать командора Бобадилью из его резиденции, и было занятно видеть, как впавший в немилость командор Бобадилья много раз ходил один в дом губернатора и обратно, и как он, наконец, предстал перед ним, причем его не сопровождал ни один из тех людей, которых он, Бобадилья, в свое время облагодетельствовал и которым говорил: “Пользуйтесь, вы же не знаете, сколько это продлится”, а все их неправедные состояния создавались потом и трудом индейцев. Сам же Бобадилья по своему характеру и по своей натуре был, видимо, человеком простым и скромным; в те времена, когда о нем ежедневно велись разговоры, я ни разу не слышал, чтобы кто-либо обвинил его в нечестности или уличил в стяжательстве; нет, раньше все отзывались о нем хорошо; и хотя те триста испанцев, которые, как утверждали, составляли тогда все пришлое население острова, всецело были ему обязаны, так как он предоставил им полную возможность по собственному усмотрению располагать индейцами, все же, если бы ему действительно были присущи какие-либо из названных пороков, то после того как он был изгнан из своей резиденции, покинул остров и умер, во время многочисленных разговоров, которые мы о нем вели, кто-нибудь хоть раз обязательно [54] сказал бы об этих пороках. Командор Ларес провел также расследование событий, происходивших во времена правления на этом острове Франсиско Рольдана и его приспешников, и, как мне кажется (точно я этого не помню), отправил его как узника, правда без кандалов, в Кастилию, дабы короли⁵ определили, какого наказания он заслуживает; но тут в это дело внезапно вмешалось божественное провидение, призвавшее его на свой высший и окончательный суд⁶. Я уже рассказывал выше, в первой главе этой книги, что командор Бобадилья приказал всем, использовавшим индейцев для добычи золота в рудниках, платить королям одно песо с каждых одиннадцати; но либо потому, что короли были этим недовольны (как если бы это было установлено вопреки их воле, а не по их указанию) и повелели командору Ларесу сделать то, о чем я скажу ниже, либо потому, что ему самому показалось необходимым поступить подобным образом, но, так или иначе, он приказал всем, добывшим золото в рудниках, невзирая на то, что они уже уплатили одиннадцатую часть, заплатить сверх того еще одну треть; а так как рудники были тогда почти нетронуты и богаты золотом, и все стремились приобрести инструменты и маниок, из которого на этом острове изготовлялся хлеб, чтобы иметь возможность послать в рудники как можно больше индейцев, а лопата стоила 10—15 кастельяно, двух-трехфунтовый лом — 5, кирка — 2 и 3, а 4—5 тысяч кустов маниока, из корней которого делается хлеб, — 200—300 и более кастельяно или песо, то наиболее усердные золотоискатели расходовали на эти минимальные нужды 2—3 тысячи песо из добытого ими золота; и когда у них потребовали треть золота, добытого ими, или, точнее говоря, индейцами, которых они угнетали, то у них не осталось ни единого мараведи⁷, и им пришлось отдавать за 10 то, что они купили за 50, так что добывшие наибольшее количество золота разорились больше, чем другие. Те же, кто занимался не добычей золота, а сельским хозяйством, поскольку они ничего не платили, а земля тогда была плодородной, остались богатыми; так на этих островах стало общим правилом, что все, добывавшие золото в рудниках, постоянно пребывали в нужде и даже сидели в тюрьмах за долги, тогда как занимавшиеся сельским хозяйством жили гораздо вольготнее, в довольстве, если только они не совершали другую ошибку, заключавшуюся в излишествах в одежде, погоне за различными драгоценными украшениями и в других проявлениях тщеславия, которые ничего им не прибавляли, а напротив, приводили к тому, что их состояние улетучивалось как воздух; объяснялось же это тем, что они приобрели свое состояние не праведными путями, а трудами и потом индейцев, и поэтому не умели его ценить. Занятие сельским хозяйством заключалось в то время в разведении свиней, выращивании маниока и других съедобных растений, то есть чеснока и картофеля. Что же касается тех, кто добывал золото в рудниках, то короли повелели, чтобы впредь они отдавали половину добытого; но так как все приезжали сюда только ради того, чтобы найти золото и избавиться от нищеты, от которой Испания страдала больше всех других [55] государств, то все приехавшие сразу после высадки решили отправиться на старые и новые рудники, расположенные, как уже было сказано, в восьми лигах⁸ от этого города, и добывать золото, полагая, что стоит только добраться до рудников, как можно будет его взять. И вот каждый из них наполнял свой мешок сухарями, которые они в изобилии привезли из Кастилии, взваливал его на плечи и нес вместе с мотыгами, а также корытами или лоханями, которые здесь называли и до сих пор называют “батеас”; по ведущим к рудникам дорогам, напоминающим муравейник, шли идальго, которые приехали без слуг и сами несли свой груз за плечами, и кабальеро⁹, часть которых привезла с собой слуг. Добравшись до рудников, они убеждались, что золото — не плоды, висящие на дереве и ожидающие, когда их сорвут, а что оно находится под землей, и начинали копать и промывать землю, причем это делали люди, которые никогда раньше этим не занимались, не имели никакого опыта, не знали, где залегает золото и где проходят золотоносные жилы; затем, утомившись, они садились и принимались за еду, а поскольку за работой пища переваривается быстро, ели все чаще и чаще, но долгожданная награда — блеск золота — так и не появлялась. И по истечении восьми дней, когда в их мешках уже не оставалось продовольствия, они возвращались в этот город без единой, даже самой маленькой крупицы золота и доедали здесь остатки привезенных из Кастилии продуктов. Обманутые в надеждах, которые привели их сюда, они теряли мужество и многие заболевали лихорадкой, а к этому добавлялось отсутствие продуктов, лечения и какого бы то ни было убежища; и стали они умирать один за другим так быстро, что священники не поспевали их хоронить. Из 2500 человек умерло более 1000, а 500, охваченные тоской и страдавшие от голода и нужды, тяжело заболели; и то же самое происходило со всеми, кто приезжал за золотом на новые земли. Поскольку те 300 человек, которые раньше жили там, ходили раздетыми, босиком, не имели ни курток, ни плащей, а многие даже полотняной рубашки, а только одну хлопчатобумажную, то те, кто привез с собой одежду, белье, другие ценные вещи и инструменты, продавали одежду и благодаря этому могли продержаться дольше. А были и такие, которым удавалось договориться с некоторыми из трехсот и купить у них половину или треть земли, выплатив часть цены одеждой или другими привезенными вещами и задолжав остальное, что составляло 1000—2000 кастельяно; а удалось им это потому, что триста первых поселенцев, захватившие земли и заставившие, как мы уже рассказывали в первой главе этой второй книги, прежних хозяев земли прислуживать им, имели в изобилии продовольствие и многих работавших на них индейцев и большое количество земли, жили как настоящие сеньоры или царьки, но при этом, как я уже говорил, ходили босиком. (Все это время индейцы тихо сидели по домам, приходя в себя после тех терзаний и преследований, которым они подвергались со стороны Франсиско Рольдана и остальных; лишь одна провинция восстала и население ее взялось за оружие, готовясь встретить наступление христиан, но об [56] этом мы, если бог того пожелает, расскажем ниже.) Некий идальго по имени Луис де Арьяга, уроженец Севильи, побывавший вместе с Адмиралом на этом острове, предложил королям вывезти из Кастилии 200 женатых испанцев и заселить ими четыре поселения на этом острове при условии, что короли предоставят им бесплатный проезд и некоторые другие незначительные льготы; первая, чтобы им даровали определенное количество земли в установленных для данного поселения пределах, дабы они ее обрабатывали при условии, что гражданская и уголовная юрисдикция на этих землях будет сохранена за королями и наследниками их величеств, и чтобы в течение пяти лет они не облагались никакими налогами или податями, за исключением тех десятинных сборов и поставок натурой, на которые королям уступил свои права папа. За королями сохранялись также права на все залежи золота, и серебра, и меди, и железа, и олова, и свинца, и ртути, и бразильского дерева, и на залежи серы и любые другие, которые могут быть обнаружены, а также на градирни, и морские гавани, и все остальное, что относится к королевским прерогативам и окажется в пределах названных поселений. Было установлено также, что половину всего золота, добытого ими и теми индейцами, которых они возьмут с собой, они будут отдавать королям, и что испанцам запрещается выменивать у индейцев какие-либо товары на золото. Кроме того, им запрещалось рубить бразильское дерево, а если срубят, то обязаны все отдать королям. А также им предписывалось, помимо золота, отдавать королям треть всего того, что они получат от индейцев за пределами указанных поселений, как-то: хлопок и другие сельскохозяйственные товары, которые те производят, за исключением продуктов питания. А в случае, если они обнаружат запасы золота и соорудят за свой счет рудники, то из всего золота, которое они оттуда извлекут, они обязаны, за вычетом расходов на сооружение рудников, отдать половину королям, причем рудники перейдут в собственность их величеств; и я полагаю, что речь шла о рудниках, расположенных в пределах тех поселений, в которых они будут жить. Устанавливалось также, что если они откроют дотоле неизвестные острова или континенты, то из всего добытого там золота и жемчуга они обязаны отдать половину, а из всего остального, что добудут, — одну пятую. Бесплатный проезд предоставлялся только им самим, а за провоз тех домашних вещей и одежды, которые они с собой брали, независимо от того, много ли их было или мало, им полагалось платить. Дабы высоко держать честь названных двухсот переселенцев, было высочайше предписано, что в указанных поселениях не могут находиться и проживать лица, высланные из Кастилии в Индию, и что сами переселенцы не могут быть ни евреями, ни маврами, ни бывшими еретиками, вновь приобщенными к церкви; переселенцам вменялось в обязанность прожить пять лет на этом острове и содействовать его процветанию, выполнять самим и заставлять выполнять других все то, что прикажет назначенный королями губернатор, и все это безе всякой оплаты, а в особенности было предписано в случае, если кто-либо [57] из испанцев откажется подчиняться королевским предписаниям или если какие-либо провинции поднимут восстание, или какие-либо индейцы не захотят работать, вести против них войну за свой собственный счет; а если они до истечения пятилетнего срока пожелают вернуться в Кастилию, то могут это сделать, но без права продавать то, что было им предоставлено в связи с переселением, так что все это имущество они потеряют, и короли смогут располагать им по своему усмотрению. Таковы были условия, которые короли передали через Луиса де Арьягу (и эти условия были распространены на всех испанцев, переезжающих жить на этот остров). А затем Арьяга не смог найти 200 женатых, а только 40, и из Севильи обратился с просьбой, чтобы этим сорока были предоставлены указанные льготы, и короли согласились. Когда же Арьяга со своими сорока женатыми прибыл на этот остров, то они не захотели работать в поте лица, так как приехали сюда не для этого, а для того,. чтобы, пребывая в праздности, нажить побольше денег, и не стали строить ни новые поселения, ни крепости, а растворились среди прежних поселенцев и стали жить так же, как они. Через некоторое время те, кто добывал золото, как из числа трехсот, живших здесь раньше, так и из вновь прибывших, пожаловались губернатору, что им очень обременительно и накладно отдавать королям половину добытого из рудников золота, так как добыча требует огромного труда и расходов, и попросили его написать королям, чтобы они довольствовались третью; и он написал, и они согласились (эта милость была предоставлена специальным разделом королевского письма губернатору). А в другой раз они обратились к королям с просьбой пересмотреть упомянутые выше условия, которые налагали на них обязательство отдавать третью часть хлопка и всех неметаллов, и довольствоваться тем, что они будут платить только четвертую часть (и это было разрешено королевским распоряжением, данным в Медина дель Кампо 20 декабря 503 года). Позднее, считая слишком обременительным выплачивать королям даже треть золота, испанцы этого острова вновь решили просить, чтобы короли не забирали у них так много, и послали ходатаем по этому поводу одного севильского кабальеро по имени Хуан де Эскивель; и в результате короли разрешили им отдавать не более одной пятой всех добытых металлов, и было это изложено в королевском постановлении, которое начиналось словами: “Дон Фердинанд и донья Изабелла, милостью Божией, и т. д.” и было дано 5 февраля 504 года в Медина дель Кампо. Мы сочли необходимым привести здесь все эти события (прошлые), дабы никто из пишущих об этом не мог выдвигать иные версии, и дабы все знали, сколь неохотно шли в те времена короли на ограничение своих королевских прав и предоставление даже незначительных уступок, что объяснялось крайней бедностью, царившей тогда в Кастилии, так что католические короли, равно как и их подданные, не имели достаточных богатств и изобилия, что, однако, не мешало им совершать благие деяния как внутри королевства, так и за его пределами. [58]

 

Глава 7

 

После того как закончился шторм, во время которого морская пучина поглотила множество кораблей, губернатор решил заселить испанцами порт Плата, расположенный в северной части этого острова; решение это было вызвано несколькими соображениями: первое и главное заключалось в том, что гавань Плата была гораздо удобнее для судов, приходящих из Кастилии и уходящих туда, чем этот порт, что впоследствии подтвердилось. Другое соображение состояло в том, что Плата находилась посередине побережья этого острова, в 10 лигах от большой Веги, неподалеку от двух крупных поселений — Сантьяго, от которого ее отделяло 10 лиг, и Консепсьон, расположенного в 16 лигах, а также в 10—12 лигах от рудников Сибао, которые считались самыми богатыми на всей этой земле, так как они давали значительно больше золота и лучшего качества, чем рудники Сан Кристобаль и все остальные. Было у губернатора и еще одно соображение — направить испанцев в ту часть острова, где находилось огромное множество индейцев; а в порту Плата жил до тех пор лишь один испанец, переехавший из Сантьяго и имевший ферму (фермы эти в Индиях назывались эстансиа), где он разводил свиней и кур и занимался другими сельскохозяйственными работами. Итак, решив заселить Плату, губернатор отправил группу испанцев по морю на корабле, и они погрузились, и корабль поднял паруса, и вскоре они прибыли на остров Саона, расположенный в 30 лигах от этого порта, у самого побережья этого острова, в одной лиге или даже меньше от него; а население Саоны, как и всей провинции Хигей, которая включает часть этого острова и примыкающий к ней островок Саона, в это время восстало; это и было то восстание, о котором, как говорилось выше, нам сообщили как о благой вести, когда мы прибыли сюда. Так вот, когда корабль прибыл к этому островку, восемь испанцев сошли на берег погулять и развлечься, а индейцы, обнаружив приближающийся корабль и полагая, что он принадлежит тем же людям, которые были здесь незадолго до этого и совершили то, о чем будет сказано ниже, сразу же подготовились к отпору, устроили засаду, и когда эти восемь человек сошли на землю, набросились на них и всех убили. А мотивы и основания, которые у них были для такого поступка, известны мне от очевидцев, и я излагаю их совершенно точно, без всяких домыслов, причем, стремясь передать самую суть дела, отбрасываю всевозможные преувеличения и лишние слова; суть же заключается в следующем: между населением островка Саона и испанцами, которые жили в этом порту и городе Санто Доминго, существовали тесные связи и дружба, и поэтому жители этого города имели обыкновение в случае необходимости и даже без таковой каждый раз направлять туда каравеллу, и индейцы этого островка нагружали ее, прежде всего хлебом, который имелся у них в изобилии. И вот однажды (за несколько дней до того, как мы прибыли туда с командором Ларесом) [59] пришла очередная каравелла за хлебом; правитель и касик островка вместе со всем населением по обыкновению встретили испанцев так, как будто это были ангелы или родители каждого из туземцев. Затем они со всей радостью и охотой, какую только можно себе представить, принялись нагружать каравеллу. А следует иметь в виду, что подобно тому как испанцы, если они не духовного сана, имеют обыкновение повсюду носить с собою шпагу, так и тут испанцы всегда возили с собой своих собак, и притом собак очень злых, очень хорошо обученных хватать и рвать на куски индейцев, так что последние боялись их больше, чем самих дьяволов. Итак, многочисленные индейцы тащили на себе тюки с хлебом из маниока и бросали их в лодку, которая доставляла груз на каравеллу; а правитель и касик¹⁰ острова с палкой в руке переходил с места на место и поторапливал своих индейцев, чтобы как можно лучше угодить христианам. Тут же стоял один испанец и держал на цепи собаку, которая при виде суетящегося касика с палкой все время порывалась броситься на него (так как она была превосходно обучена рвать на части индейцев), и испанец с большим трудом ее сдерживал, а потом сказал, обращаясь к другому испанцу: “А что если мы ее спустим?”. И сказав это, он или другой испанец, подстрекаемый самим дьяволом, в шутку крикнул собаке: “Возьми его!”, будучи уверен, что сумеет ее сдержать. Собака, услышав слова “Возьми его!”, рванулась, как закусившая удила могучая лошадь, и потащила за собой испанца, который, не в состоянии ее удержать, выпустил из рук цепь, и тут собака бросается на касика, хватает его за живот и, если мне не изменяет память, вырывает у него кишки, и вот касик бежит в одну сторону, а собака с кишками в пасти — в другую и принимается их раздирать. Индейцы подбирают своего несчастного правителя, который тут же испускает дух, и с жалобными криками, обращенными к небу, несут его хоронить; испанцы же забирают отличившуюся собаку и своего товарища и, оставив за собой столь доброе дело, спешат на каравеллу, которая и доставляет их в этот порт. Вскоре о свершившемся узнает вся провинция Хигей, и в первую очередь вождь одного из племен по имени Котубано или Котубанама, предпоследняя гласная первого слова и последняя второго долгие, который жил неподалеку от места происшествия и был самым смелым из всех; и тут индейцы берутся за оружие с твердым намерением при первой же возможности отомстить обидчикам, но до того момента, как появились эти восемь человек, следовавшие в гавань Плату (по-моему, все они или большинство были матросами), у индейцев не было случая осуществить свое намерение и, следовательно, правосудие свершилось только теперь. Вот этих-то жителей Саоны и называли восставшими индейцами, поднявшимися на войну, и об этих событиях нам, когда мы приехали¹¹, с нескрываемой радостью сообщили жившие уже здесь испанцы, а радовались они тому, что мы получали возможность превратить восставших индейцев в рабов. Теперь каждый разумный и прежде всего богобоязненный читатель имеет возможность без особого труда определить, имели ли эти индейцы право, основание и мотивы для [60] убийства восьми испанцев, которые в данном случае их не обидели; я говорю “в данном случае их не обидели”, потому что они, вполне возможно, обижали их раньше, во время прежних посещений, так как некоторые из них, которых я знал, уже бывали на этом островке. Но даже при том, что эти восемь в данном случае не были ни в чем повинны, все равно нельзя считать, что их убили несправедливо, так как народ, ведущий справедливую войну против другого народа, не обязан в каждом случае выяснять, какой из его врагов виновен, а какой нет; и вообще невиновность человека может быть определена с первого взгляда или очень быстро; так, никому не придет в голову сомневаться в невиновности детей — это видно с первого взгляда, без долгих слов; то же относится и к земледельцам, занятым своими трудами, и к тем, кто, как это случилось на одном острове, не были связаны со своим правителем, начавшим войну, по нашему мнению несправедливую, и, как можно заключить без длинных рассуждений, ничего о ней не знали, или, по крайней мере, не помогали ему ее вести и не несли за нее ответственности. Совершенно иначе обстоит дело в данном случае, так как в те времена среди испанцев, живших на этом острове, не было ни одного, который не участвовал бы в притеснении индейцев и не принес бы им огромного, невозместимого ущерба; вот почему они, не совершая никакого греха, имели полное право предполагать и считать, что все приезжающие на их островок, включая и только что прибывших из Кастилии, виновны, и являются их врагами, и приехали за тем, чтобы совершать такие же деяния, как остальные, и поэтому имели полное основание, опять-таки не совершая никакого греха,. убить их. Но предоставим вынесение окончательного приговора божественному судье, так как ему одному принадлежит это право.

 

Глава 8

 

Узнав о том, что сделали индейцы — жители Саоны с восемью христианами, командор Ларес решил тотчас же начать против них войну, ибо (согласно обычаям, которых придерживались тогда все испанцы) достаточно было малейшего предлога, чтобы пойти войной на индейцев; при этом совершенно не принималось во внимание, что индейцам столь бесчеловечным убийством их правителя была нанесена тяжелейшая обида; ведь все испанцы этого острова отлично понимали, что индейцы были оскорблены в своих лучших чувствах, и преисполнены печали, и имели все основания восстать и убить любого испанца, который попадется им под руку. И вот все те, кто наносил индейцам жестокие оскорбления, причинял им всяческий вред и невозместимый ущерб, все те, кто обижал, грабил и убивал их, вместе с тем считали вполне справедливым и законным начать против них войну; и в описаниях, которые были составлены позднее, так и говорилось, что индейцы восстали, хотя в [61] подавляющем большинстве случаев их восстание заключалось в том, что они бежали в горы и леса и прятались там от испанцев. Между тем губернатор обратился во все населенные пункты, в которых жили испанцы, а таких было всего четыре — Сантьяго, Консепсьон, Бонао и этот город Санто Доминго, приказав, чтобы определенное число жителей каждого из этих поселений отправилось на войну, равно как и все здоровые из тех, кто вместе с ним приехали из Кастилии; и они, охваченные жаждой захватить как можно больше рабов, охотно выполнили этот приказ. И когда была объявлена война не на жизнь, а на смерть, всем было велено объединяться в отряды, как мне кажется, человек по 300—400 в каждом; командующим же губернатор назначил Хуана де Эскивеля — того самого, который, как мы рассказывали в предыдущей главе, привез разрешение короля сдавать не более одной пятой золота, добытого в рудниках; а каждый из отрядов, выставленных поселениями, возглавлял свой начальник. И испанцы стали брать себе в помощь покоренных ими индейцев, и те, из страха перед испанцами и стремясь угодить им, вели войну против своих соплеменников по-настоящему, и с тех пор по всем этим Индиям повелось брать с собой индейцев на войну. Прибыв в провинцию Хигей (а под этим общим названием мы подразумеваем значительную часть земли, расположенную на крайнем востоке, ту самую, которую мы впервые увидели и которую первой открыли, когда ехали из Кастилии), они нашли там индейцев, готовых сражаться и защищать свою землю и свои поселения, но, увы, их возможности не соответствовали стремлениям; и поскольку все их войны напоминали детские игры, а щитом, который они выставляли навстречу стрелам и пулям, выпущенным испанцами из арбалетов и ружей, служил их собственный живот, и воевали они нагишом, а оружием их были только лук и неотравленные стрелы, да камни (там, где они имелись), то, конечно, индейцы не были в состоянии оказать серьезное сопротивление испанцам, чьим оружием было железо, чьи мечи разрубали индейца пополам и чьи мускулы и сердца были из стали, не говоря о всадниках, каждый из которых за один час мог убить 2 тысячи индейцев. И вот, после недолгого сопротивления в селениях, когда их отряды терпели поражение и число убитых росло, а остальные выбивались из сил и уже не могли устоять под градом стрел и пуль и выносить удары мечей в ближнем бою, вся их война сводилась к тому, что они бежали в леса и горы и прятались в зарослях. (И все же они, нагие и лишившиеся всего, в том числе и оружия, как наступательного, так и оборонительного, совершили немало выдающихся подвигов, и об одном из них я расскажу. Два всадника, искусные наездники, с которыми я был хорошо знаком, по имени Вальденебро и Понтеведра, как-то раз увидели индейца на просторной открытой поляне, и первый говорит второму: “А ну-ка, я поеду и убью его”, пришпоривает коня и скачет по направлению к индейцу. Последний, увидев, что тот его догоняет, поворачивается к нему. Не знаю, пустил ли индеец в него стрелу или нет, но Вальденебро, вооруженный копьем, [62] пронзает его насквозь; и тут индеец берется за копье руками, вонзает его в себя все глубже и глубже, приближается к лошади и хватает поводья; тогда всадник выхватывает меч и погружает его в тело индейца, а тот отбирает у него меч, и он остается в его теле; тут Вальденебро вынимает кинжал и вонзает в индейца, а тот отбирает у него и кинжал; таким образом всадник оказался обезоруженным. Второй испанец видит все это с того места, где он находился, ударяет ногами в бока коня и вонзает в индейца копье, а тот его забирает, а затем проделывает то же самое с мечом и кинжалом; и вот оба всадника обезоружены, а индеец стоит с шестью лезвиями, вонзенными в его тело, и так продолжалось до тех пор, пока один из испанцев спешился, вытащил кинжал из тела индейца и нанес ему удар, после чего индеец упал замертво. Вот что произошло во время этой войны, и все об этом знали.) Когда же они ушли в горы, отряды испанцев отправились охотиться за ними и, застигнув их с женами и детьми, не зная никакой жалости, расправлялись с мужчинами и женщинами, детьми и стариками так, как режут и убивают ягнят на бойне. У испанцев, как уже было сказано, существовало правило в войнах с индейцами вести себя не так, как кому захочется, а проявлять невероятную, чудовищную жестокость, дабы индейцы никогда не переставали ощущать страх и горечь от той несчастной жизни, которую им приходилось вести из-за испанцев, и дабы они ни на минуту даже в мыслях не чувствовали себя людьми; и многим из тех, кого испанцы хватали, они отрезали обе руки и, привязав отрезанные конечности к плечам, говорили: “Ну, идите и снесите вашим женам эти письма”, что означало “сообщите им о себе эти новости”. На многих индейцах они пробовали остроту своих мечей и соревновались между собой, у кого меч самый острый или рука самая сильная, и разрубали человека надвое или одним ударом сносили ему голову с плеч и бились по этому поводу об заклад. (А тех вождей племен, которых им удавалось захватить, ожидал костер, а одну старую женщину, о которой мы рассказывали выше, по имени Игуанама, последний слог долгий, взяв в плен, насколько я помню, даже повесили.) Затем испанцы сочли нужным отправиться на остров Саона, и погрузились на каравеллу, и прибыли туда морем, благо это было очень близко; индейцы этого островка сначала оказали слабое сопротивление, а затем, как обычно, побежали, и хотя там много гор, покрытых густым кустарником, и в скалах есть пещеры, им не удалось скрыться. Испанцы собрали 600 или 700 пленных, загнали их в один дом и там всех до единого перерезали; и командующий — а им, как я уже говорил, был кабальеро Хуан де Эскивель — приказал извлечь оттуда всех мертвецов и разложить трупы на площади и всех их пересчитать, и оказалось их столько, сколько я сказал. Так были отомщены те восемь христиан, которых незадолго до этого индейцы там убили, имея на это столь законные основания. А тех, кто был захвачен живьем, превратили в рабов, и этого-то в первую очередь и добивались испанцы на этом острове, а затем и по всем Индиям, к этому постоянно были устремлены их помыслы, [64] желания, чаяния, слова и поступки. (И так они оставили этот плодородный островок разрушенным и опустевшим, и вся земля там обильно поросла злаками.) И вот люди этого царства, притесняемые, гонимые, преследуемые, не имеющие возможности укрыться даже в недрах земли, не видя никакого выхода, пришли в отчаяние, и тут вожди племен стали посылать к испанцам гонцов, заявляя, что не хотят войны, готовы им служить и просят их больше не преследовать. Командующий и начальники отрядов встретили гонцов миролюбиво и благосклонно и заверили, что не будут причинять им зла, и пусть они не боятся вернуться в свои поселения. И они договорились с индейцами, что те займутся выращиванием хлеба для короля в определенной, довольно большой части этого острова и что если это будет выполнено, то они могут быть уверены, что их не превратят в рабов и не повезут в этот город Санто Доминго, чего они очень боялись и просили, чтобы этого не было, и еще им было обещано, что ни один испанец не причинит им зла или ущерба. А среди других, прибывших навестить христиан и выказать свое уважение командующему и начальникам отрядов, был один из самых могущественных и самый храбрый и бесстрашный правитель, так что даже не зная его можно было догадаться, кто он такой, столь значительна была его внешность и столь властно он себя держал; но об этом, если господь бог того пожелает, мы поговорим подробнее, когда о нем вновь зайдет речь; был же это Котубанама, или Котубано, о котором мы уже упоминали и чьи владения и земли находились неподалеку от названного островка Саона. И вот с ним-то, как главным и самым выдающимся властителем, командующий поменялся именами — отдал ему свое имя и просил его впредь называться Хуаном де Эскивелем, тогда как он сам будет называться Котубано. Такой обмен именами, согласно обычаям этого острова, означал, что я и другой человек, меняющиеся именами, являемся сердечными друзьями, или, как здесь говорили, “гуатиао”, и называем друг друга “гуатиао”; считалось, что такие люди породнились между собой и связаны вечной дружбой и согласием, и вот командующий и этот правитель стали гуатиао, вечными друзьями и братьями по оружию, и индейцы называли командующего Котубано, а своего правителя Хуаном де Эскивелем. По приказу командующего в одном из индейских поселений, неподалеку от моря, в месте, которое показалось ему подходящим, была построена деревянная крепость и там были оставлены девять человек во главе с начальником по имени Мартин де Вильяман. Попрощавшись с испанцами этого города, каждый участник войны вернулся в то поселение, откуда он пришел, и увел причитающееся ему число рабов. А в то время, когда еще шла война, губернатор распорядился, чтобы этот город Санто Доминго, расположенный на другом берегу реки, был переведен на тот берег, где он находится сейчас, причем губернатор руководствовался только одним соображением, а именно, что поскольку все поселения испанцев, имеющиеся на этом острове, располагались и сейчас располагаются по эту сторону реки, не следует создавать препятствий для приезжающих из глубины [65] острова, чтобы вести переговоры и общаться с губернатором или местными жителями, так как перед приезжающими лежала река и им с их лошадьми приходилось ожидать возможности переправиться через нее, а сделать это можно было только на лодках, которые нужно было для этого иметь, а их тогда не было и приходилось переезжать с одного берега на другой только на лодчонках индейцев, так называемых каноэ. Но, по правде говоря, с точки зрения гигиены Адмирал правильно расположил город на другом берегу, так как это был восточный берег и солнце, поднимаясь, отгоняло испарения, туман и влагу от поселения, а теперь все они устремляются на город. Кроме того, на другом берегу имеется источник хорошей воды, а здесь такого нет и воду берут из колодцев, причем она недостаточно чистая, а на другой берег далеко не все жители могут ездить, а те, кому это удается, тратят при этом много труда и сил: приходится дважды — туда и обратно — ожидать лодку или иметь собственное каноэ или лодку, а все это требует труда и времени, а иногда, в период половодья или шторма на море, сопряжено с опасностью для жизни. По всем этим причинам прежнее расположение города было более здоровым для жителей. Переехав на этот берег, все жители построили себе дома из дерева и соломы, а через несколько месяцев, каждый как мог, стали возводить постройки из камня и извести. Район, где расположен этот город, обладает самыми лучшими строительными материалами, какие только можно где-либо найти: есть тут и различный камень, и известняк, и песок, и глина для кирпича, крыш и глинобитных стен. В числе первых построившихся был сам командор Ларес, который возвел свои скромные дома у самой реки (на улице Форталеса, и еще он построил дом на другой улице, а потом передал его основанному им госпиталю Сан Николас). Кормчий Рольдан построил для себя самого и для сдачи в наем целую вереницу домов, выходивших на четыре улицы. Затем построился некий Джеронимо Гримальдо, купец, и другой по имени Брионес, и другие, и дома росли с каждым днем, год за годом, хотя бывали и перерывы: иногда поднимались страшные ураганы, разрушавшие все дома города, так что в нем не оставалось ни одного целого здания, если не считать тех немногих, которые были построены из камня. Позднее войны с Францией¹², а также прибытие слишком большого числа рабов-негров¹³ привели к тому, что жители стали окружать свои дома добротными стенами. Из монастырей первым был сооружен монастырь Сан Франсиско, затем монастырь Санто Доминго, а много лет спустя монастырь Мерсед. Затем приступили к строительству крепости и не прекращали работ до окончания постройки. Начальником крепости командор Ларес назначил своего племянника по имени Дьего Лопес де Сауседо, человека весьма благоразумного, уважаемого и во всех отношениях достойного. Губернатор основал также госпиталь Сан Николас и предоставил ему значительные средства, дабы там могло лечиться большое число бедняков, и по-моему там получали помощь все нуждающиеся. А так как к этому времени уже наступил 1503 год, освободилось
[66] место главного командора ордена Алькантара¹⁴, и короли-католики пожаловали Ларесу этот сан, мы будем впредь называть его главным командором.

 

Глава 9

 

В это время некоторые испанцы из тех, кто восстал вместе с Франсиско Рольданом, находились в городе и провинции Харагуа, где, как мы уже рассказывали выше, в первой книге, находились двор и царство правителя Бехечио и его сестры Анакаоны, женщины очень храброй, которая после смерти Бехечио управляла этим государством. Так вот, эти испанцы всячески старались подчинить себе как можно больше индейцев и заставляли их себе служить и обрабатывать землю, утверждая, что собираются здесь поселиться, и перегружали их работой на полях и всякой другой, а сами пользовались той свободой, к которой они привыкли при Франсиско Рольдане. Правительница Анакаона и многочисленные другие правители этой провинции, которые управляли своими владениями с большим благородством и великодушием, и, как мы уже упоминали, рассказывая об этом царстве в первой книге, выгодно отличались от всех других правителей этого острова своей вежливостью, языком и многими другими качествами, считали пребывание и поведение испанцев крайне обременительным, вредным и во всех отношениях нежелательным; и, видимо, у индейцев что-то произошло с каким-нибудь испанцем или с несколькими испанцами: может быть, они не захотели делать то, что от них требовали, или испанцы поссорились с правителями индейцев и те им пригрозили. Ну, а как бы незначительно ни было сопротивление индейцев делом или словом, если только они не склонялись безропотно перед волей любого, самого гнусного и порочного испанца, даже такого, который в Кастилии был преступником, этого было достаточно для того, чтобы утверждать, что индейцы, мол, такие и сякие и готовятся восстать; и вот, то ли испанцы сообщили что-либо об этом главному командору, то ли он решил посетить испанцев этой провинции, а все они были грубы, неотесаны, привыкли никому не подчиняться и жить в соответствии со своими порочными наклонностями, то ли главному командору захотелось ознакомиться с этим царством, в котором жило очень много индейцев и выдающихся правителей, и прежде всего названная правительница, пользовавшаяся столь доброй славой, а эта провинция находилась всего в 70 лигах от этого города, то есть ближе, чем все другие, но доподлинно известно, что главный командор отправился туда. С собой он взял 300 пеших и 70 всадников, так как в то время на этом острове было мало кобыл и еще меньше жеребцов и только самые богатые люди могли себе позволить роскошь приобрести кобылу для верховой езды, и ездили лишь те, кто имел свою лошадь, [67]
а на лошадях они и состязались в метании копья, и сражались, ибо лошади были обучены всему этому; и среди тех, кто поехал вместе с главным командором, были такие, которые заставляли своих кобыл танцевать, делать курбеты и прыгать под звуки гитары.

Узнав о том, что главный командор собирается ее посетить, царица Анакаона, как женщина умная и учтивая, повелела вождям всех племен своего царства и представителям от всех поселений собраться в город Харагуа, чтобы оказать достойный прием, проявить уважение и воздать почести прибывшему из Кастилии Гуамикине. А Гуамикина, предпоследняя гласная долгая, означает на их языке “высший властитель” христиан. И вот при великолепном царском дворе собрались приветливые люди, мужчины и женщины, и это было зрелище, достойное восхищения. Выше уже было сказано, что по изяществу манер население этого царства неизмеримо превосходило всех других жителей нашего острова. И когда прибыл главный командор со своей пешей и конной свитой (а его сопровождало, как мы сказали, свыше 300 сеньоров), Анакаона вышла ему навстречу вместе с многими правителями племен и несчетным числом местных жителей, и в честь прибывших был устроен большой веселый праздник, и индейцы по своему обыкновению пели и танцевали, так же как во время приема в честь посетившего эту провинцию и этот город, еще при жизни Бехечио, брата Адмирала — Аделантадо¹⁵, что описано в книге первой, главе 114. Затем главного командора поселили в каней — большом, самом лучшем в городе доме из тех, которые там строят, очень красивом, хоть и деревянном, покрытом соломой (это описано в нашей другой книге — “Апологетическая история”)¹⁶, а сопровождающих разместили в других, соседних домах вместе с местными испанцами; Анакаона и индейские правители оказывали приезжим всевозможные услуги, присылали им разнообразную пищу — и дичь, убитую на суше, и рыбу, выловленную в море, отстоявшем в полутора или двух лигах от этого города, и маниоковый хлеб, который они выращивали, и многое другое, что они имели или смогли достать, и обеспечили их людьми, которые прислуживали, когда это требовалось, за столом губернатора и других испанцев, и ухаживали за лошадьми тех, кто приехал верхом; арейтос (так называются танцы индейцев), веселых праздников и игр в пелоту¹⁷, представляющих собой весьма занимательное зрелище, по-моему, тоже вполне хватало. Однако главный командор не пожелал наслаждаться всем этим, а напротив, вскоре принял решение совершить ради местных испанцев одно дело, которое в этой провинции до тех пор не практиковалось, а во всех остальных Индиях применяется часто и широко; а заключается оно в том, что когда испанцы прибывают и поселяются в каком-либо новом месте или в какой-нибудь провинции, где живет множество людей, и при этом оказываются в меньшинстве по сравнению с индейцами, то для того, чтобы вселить ужас в их сердца и заставить их при одном слове “христиане” дрожать как при виде самого дьявола, устраивается великое, жестокое побоище. И вот сеньор [68] губернатор пожелал пойти по этому пути и совершить поступок, который произвел бы сильное впечатление, хоть он никак не подобал ни римлянину¹⁸, ни тем более христианину; и я не сомневаюсь, что это решение было подсказано губернатору теми римлянами, которые оставались здесь от группы Франсиско Рольдана, и что именно они толкали его на это и в недобрый час уговорили совершить эту резню. И вот однажды, в воскресенье после завтрака, главный командор по предварительному сговору приказал всем, имевшим лошадей, сесть на них якобы для того, чтобы состязаться в метании копья, а всем пешим тоже собраться вместе и приготовиться; и тут Анакаона говорит главному губернатору, что она и касики хотели бы вместе с ним посмотреть на состязания в метании копья, и тот отвечает, что он очень этому рад, но просит ее сначала собрать всех правителей племен и вместе с ними прийти к нему в дом, так как он желает с ними поговорить. И было условлено, что всадники окружат дом и все испанцы, находящиеся внутри и вне дома, будут наготове, и когда губернатор прикоснется к золотому медальону, висящему у него на груди, бросятся на индейских правителей, находящихся в доме, и на Анакаону, а затем сделают с ними то, что им было заранее приказано. Ipse dixit et facta sunt omnia (Сам сказал, и все сделано (лат.)). Входит благородная сеньора царица Анакаона, оказавшая столь большие услуги христианам и вытерпевшая с их стороны немало тяжких оскорблений, обид и недружелюбных поступков; вместе с ней входят 80 правителей, встают рядом с ней и, ничего не подозревая, простодушно ожидают речи главного командора. Но он не говорит ни слова, а прикасается рукой к висящему на его груди медальону, и тут его спутники обнажают мечи, а Анакаона и все правители начинают дрожать, полагая, что их собираются разрубить на куски.

И тут Анакаона и все другие начинают кричать и плакать, и вопрошать, за что им хотят причинить зло; испанцы же поспешно связывают индейцев, выходят из дома, уводят с собой только одну связанную Анакаону, оставляют у входа в каней (большой дом) вооруженных людей, чтобы никто больше не смог оттуда выйти, поджигают его, и вот он уже пылает, и несчастные властители и цари сгорают живьем на своей собственной земле, превращаясь в уголь вместе с деревом и соломой. Между тем всадники, узнав, что пешие испанцы, находящиеся в доме, уже начали связывать индейцев, с копьями в руках помчались по улицам, приканчивая всех, кто попадался на пути; а пешие испанцы тоже не дремали, пустили в ход свои мечи и убивали кого могли, а так как для участия во встрече нового Гуамикины, которая оказалась столь трагической для индейцев, прибыло бесчисленное множество людей из разных мест, то число жертв этой жестокой расправы — истребленных мужчин, женщин и невинных детей — было огромным; и случалось, что некоторые испанцы, либо из жалости, либо из жадности хотели спасти [70] некоторых детей или подростков от смерти и сажали их на лошадь позади себя, но другие испанцы настигали их и пронзали копьями. Другие при виде мальчика, лежащего на земле, даже если его кто-нибудь держал за руки, подбегали и отрубали ему мечом ноги; а царицу и властительницу Анакаону, чтобы оказать ей честь, повесили.

Те немногие, которым удалось спастись от этого бесчеловечного побоища, перебрались на своих лодчонках каноэ на островок под названием Гуанабо, расположенный в восьми лигах оттуда, в открытом море; и всех их, избежавших смерти, губернатор повелел обратить в рабов, и я сам получил одного из них в качестве раба. Все это было совершено по приказу главного командора ордена Алькантара дона фра¹⁹ Николаса де Овандо в знак благодарности всем этим людям — правителям и подданным царства Харагуа за сердечный прием и услуги, которые они оказали испанцам, и в возмещение того неисчислимого ущерба и обид, которые они претерпели от Франсиско Рольдана и его сообщников. В напечатанном позднее объяснении утверждалось, что все произошло из-за того, что индейцы намеревались восстать и убить всех испанцев, хотя среди них было 70 всадников, которых, я говорю чистую правду, было вполне достаточно для того, чтобы разорить сотню таких островов, как этот, и любое место на материке, где бы оно ни находилось, ибо в этих Индиях нет ни больших рек, ни болот, ни труднодоступных перевалов через скалистые горы²⁰ и 10 всадников в состоянии разорить всю эту землю, тем более что несчастные индейцы были безоружны, наги, полны доверия и даже не подозревали ничего дурного. А если бы все действительно было так, то почему же они не убили тех 40 или 50 испанцев, которые находились там среди них и причиняли им десятки тысяч обид, причем у них не было никакого оружия, кроме мечей, и не было лошадей, а жили они там два или три года одни, и их нетрудно было убить, а вместо этого они решили убить почти 400 человек, в том числе 70 всадников, которые в это время находились там все вместе, зная к тому же, что в этот порт прибыло неслыханное число кораблей — тридцать с лишним, — полных христианами, тогда как до этого прибывали один, два, три или четыре? Нет, невиновность этих агнцев столь же очевидна, как вероломство и жестокость тех, кто приказал их умертвить. А для того чтобы это стало еще очевиднее, следует знать одну непреложную истину: в 505 году, когда скончалась королева донья Изабелла и на престол вступили король дон Филипп и королева донья Хуана²¹, по всему этому острову распространился слух, что они намереваются назначить другого человека на пост губернатора. И тогда главный командор, опасаясь, что за этот поступок его лишат должности, приказал провести расследование действий и намерений тех индейских правителей, которых он сжег заживо без всякого суда, не выслушав их и не дав им возможности защититься, не предъявив им обвинения и не зная, что они скажут в свое оправдание, а также той выдающейся и достойной правительницы, которую христиане повесили, уничтожив к тому же столь бесчеловечно [71] население целой провинции; и вот он приказал провести расследование (через много месяцев, а может быть и через год после событий, точно я не помню) здесь, в этом городе, и в Сантьяго, и в других частях этого острова; а свидетелями выступали те же палачи-испанцы, смертельные враги индейцев, которые совершили это и другие преступления, и по одному этому можно судить, насколько законно и справедливо велось это дело. Правда, на этом острове рассказывали, что королева Изабелла перед смертью узнала об этих страшных событиях и очень о них сожалела, и не скрывала своего отвращения к действиям губернатора. Говорили также, что дон Альваро Португальский, который был в то время председателем Королевского совета²², угрожал главному командору, заявив ему: “Я отправлю вас в самое гибельное место”, и, по-видимому, говоря так, он был возмущен тем огромным ущербом, который губернатор причинил именно индейцам, ибо, говоря по правде, за многие годы, которые я провел там во время его губернаторства, я никогда не знал за ним никаких поступков, шедших во вред здешним испанцам, и не слышал ни разу, чтобы те сколько-нибудь обоснованно на него жаловались. Изложенное выше показывает, насколько правдива “История” Овьедо, который во всех случаях, когда речь идет об индейцах, подвергает их осуждению, а действия испанцев, сеявших разорение и опустошение на всех этих землях, неизменно оправдывает. А рассказывая о данном случае, автор утверждает, что испанцы установили, будто индейцы заранее договорились совершить предательство и восстали, и за это-то их и приговорили к смерти. А я благодарю бога за то, что он не допустил моего участия в подобном правосудии и подобном приговоре, так как они противоречат всем моим представлениям. И далее Овьедо, воздавая хвалу главному командору и перечисляя его добродетели, утверждает, будто он сделал много хорошего для индейцев; но тут его рассуждения напоминают свидетельства слепого, и он заполняет свои писания всевозможными побасенками, как бы неправдоподобны они ни были; что же касается вопроса о том, любил ли названный кабальеро Овандо индейцев или нет, то он уже ясен и станет еще яснее, когда будет рассказана вся правда.

 

Глава 10

 

После того как было совершено это преступление, которое испанцы, проявившие чудовищную жестокость, именовали возмездием и которое преследовало цель вселить ужас в сердца кротких и робких индейцев, и после того как была опустошена почти вся эта провинция, те, кому во время побоища удалось ускользнуть от пуль и кинжалов, и те, кто при нем не присутствовали, но узнали обо всем из рассказов, обратились в бегство и укрылись в горах. Правитель одного из племен по имени Гуарокуйя, последняя гласная долгая, племянник царицы Анакаоны, [72]
сбежавший с места побоища, скрылся вместе с последовавшими за ним другими индейцами на юге, в лесах Баоруко, расположенных на краю этой провинции, в приморской ее части. Узнав об этом, главный командор, которому испанцы сказали, что Гуарокуйя восстал (ибо попытки индейцев спастись от преследований, то есть поступить так, как поступают коровы и быки, пытающиеся сбежать с бойни, испанцы называли и до сих пор называют мятежом и неповиновением воле королей Кастилии), послал вслед за ним своих людей и те, застигнув его в зарослях, отправили на виселицу, дабы и он получил причитающуюся ему часть так называемого возмездия. Когда эти известия дошли до населения двух прилегающих к провинции Харагуа частей этого острова, расходящихся от нее как растопыренные пальцы руки — указательный и средний (а там расположены две большие провинции — одна, именуемая Гуахаба, средняя гласная долгая, на севере, а другая, Ханигуайяба, тоже средняя гласная долгая, на западе), то оно, опасаясь той же участи, взялось за оружие, если только это можно назвать оружием, чтобы защитить себя. И тогда главный командор направил туда двух наиболее опытных своих командиров по имени первый Дьего Веласкес, а второй Родриго Мехиа Трильо, которые лучше других умели проливать кровь индейцев этого острова; первый направился в Ханигуайябу, на западную оконечность этого острова, а второй — в Гуахабу, самую благодатную землю и провинцию этого острова, которую Адмирал открыл раньше других. И тут оба командира стали совершать свои обычные деяния; индейцы, оказав непродолжительное сопротивление, обратились в бегство, а наши организовали погоню и привычным способом расправились со многими из них, а затем люди Дьего Веласкеса захватили и касика Ханигуайябы и, воздав ему честь, отправили на виселицу. Подробностей о действиях Родриго Мехиа и его сообщников я не знаю, но известно, что в конечном счете индейцы, обнаженные, безоружные, несчастные и жалкие, как всегда, были побеждены и в обеих провинциях сдались испанцам, надеясь таким путем спасти свои жизни и избежать резни. Овьедо утверждает также, что индейцы провинции Ханигуайяба, которую покорял Дьего Веласкес, были дикарями и жили в пещерах; но он очень плохо знал то, о чем писал, так как в действительности они жили только в поселках и были у них вожди, которые ими правили, и так же как у других племен, была у них своя общинная полиция; и достаточно взглянуть на цветущую, как сад, местность, где они жили, чтобы убедиться, что ее обитатели при всем желании не могли вести дикарский образ жизни, ибо не было там ни пещер, ни гротов, о которых пишет Овьедо, стремясь показать, что он все хорошо знает, а прекрасные поля и рощи, среди которых и располагались их поселения, и они возделывали нивы и собирали урожай, и я сам неоднократно вкушал их хлеб и другие плоды их трудов. Правда, в Гуакаярине, которую он именует особой провинцией (что неправильно), на краю, у моря, действительно есть расселины в скалах, по-индейски “хагуэйес”, такие же, [73] как в провинции Хигей, где они столь велики, что в них могло бы поселиться множество жителей; однако индейцы там не селились, а жили в больших населенных пунктах, а туда прятались только тогда, когда их преследовали испанцы; и, видимо, кто-то из испанцев, застигших там спрятавшихся индейцев, рассказал об этом Овьедо и поэтому-то он и решил, что они жили в пещерах (если только он по обыкновению не выдумал этого, ибо, как я уже говорил, он очень часто вносил в свою историю всевозможные вымыслы). Главный командор приказал испанцам осесть и основать там, в Харагуа, поселение, которое было названо Вера Пас. А Дьего Веласкес основал еще одно поселение в провинции Ханигуайяба, на берегу Южного моря, и назвал его Сальватьерра де ла Саванна, и с тех пор испанцы стали именовать всю провинцию Саванна, так как слово “саванна” означает на языке индейцев “равнина”, а местность там действительно ровная и почти вся очень красивая, в особенности прибрежная полоса. (И еще он по приказу главного командора основал другое поселение, тоже на берегу Южного моря, в той самой гавани, где, как я уже рассказывал, закованный в кандалы Алонсо де Охеда бросился в воду и пытался уплыть²³, а Адмирал называл эту землю и гавань Бразиль, индейцы же называли их Якимо, средняя гласная краткая, и поэтому Дьего Веласкес назвал новое поселение Якимо; а над портом была воздвигнута крепость, правда, не такая мощная, как в Фуэнтеррабии.) А также главный командор приказал основать еще один город в тридцати лигах от Харагуа и в тридцати с лишним лигах от этого города Санто Доминго, между двумя полноводными реками, которые назывались Нейба и Яки, и дал ему имя Сан Хуан де ла Магуана, а раньше здесь правил царь Каонабо, о котором мы в первой книге рассказывали, что Алонсо де Охеда хитростью захватил его и он погиб на судне, готовившемся отплыть в Испанию и затонувшем в порту Изабелла. В 14 лигах оттуда по направлению к этому городу и в 23 или 24 от него было основано еще одно поселение, названное Асуа де Компостела, по имени одного галисийского командора, посетившего это место еще до того, как там было основано поселение. А название Асуа, средняя гласная краткая, пошло от того, что так именовали это место индейцы. Правителем всех этих пяти городов главный командор назначил Дьего Веласкеса — столь милостив был он к нему. А Родриго Мехиа основал в другой части этого острова, именуемой Гуахаба, средняя гласная долгая, еще два города, из которых один был назван Пуэрто Реаль, и он существует и сейчас, хоть и в запустении, а другой — Ларес де Гуахаба, в честь главного командора Лареса, и правителем этих городов был назначен Мехиа. Задуманный испанцами план соорудить города в указанных местах был осуществлен, однако, не их трудами и пoтом, ибо ни один из них не взял в руки кирку и даже ни разу не наклонился, а трудами и потом индейцев, которых они заставили работать, и те, запуганные недавними расправами, выстроили им дома и предоставили все необходимое: так главный командор вступил на путь, который Франсиско Рольдан
[74] пpoлoжил, не встретив возражений со стороны Адмирала, а командор Бобадилья значительно расширил и узаконил; и заключался он в том, чтобы заставлять индейцев строить дома и поместья, которые хотелось иметь испанцам, и выполнять другие работы, причем не только необходимые, но и излишние, и создавать им состояние, как если бы испанцы были по своей природе господами, а индейцы не только их подданными и вассалами, но и гораздо более того — рабами, которых можно продавать и покупать и еще того хуже. Именно этого и добивался главный командор, дозволенными и недозволенными средствами заставляя индейцев делать все перечисленное выше и притом без всякого на то права, а даже наоборот, вопреки тому, чего требовала привезенная им самим и составленная по повелению королей инструкция, гласившая, и это следует знать, что индейцы должны быть свободными и их нельзя принуждать ни к какому рабскому труду; Ларес же не только не ликвидировал господство, которое установили над индейцами 300 испанцев, составлявшие первоначальное население острова, а это господство, в связи с тем что испанцев было тогда мало, а индейцев много, еще можно было как-то терпеть, но и значительно увеличил число господ за счет многих испанцев, которые приехали вместе с ним, и распространил рабство на тех индейцев, которые до того жили свободно, как например население Саванны де Ханигуайяба и провинции Гуахаба; кроме того, индейцы, несшие ранее незначительные повинности по отношению к небольшому числу испанцев, теперь должны были нести в два раза более повинностей, которые стали нестерпимыми; и тут господь пожелал облегчить несчастную судьбу индейцев, занятых тяжелыми трудами и страдающих от причиняемого им зла; а что трудолюбивые индейцы в то время действительно заслуживали изменения своей участи, это будет показано в следующих главах нашей “Истории”.

 

Глава 11

 

Вскоре после прибытия на этот остров главный командор убедился, что запасы муки и сухарей, привезенные с собой испанцами, иссякли и люди стали голодать, некоторые умирали и очень многие заболели, а согласно повелению королей и той инструкции, которую он привез, индейцы должны были оставаться свободными (а это ему следовало бы знать и без инструкции) и он не имел от королей полномочий их к чему-либо принуждать (а такого права не имел даже Бог и, следовательно, короли не могли никому его предоставить); индейцы же жили в своих поселениях и мирно трудились на благо своих жен и детей, никому не наносили ни малейших обид и покорно служили своим собственным вождям и тем испанцам, у которых жены и дочери их вождей жили в качестве служанок или как жены, причем они были уверены, что испанцы женились на них как положено; и хотя те немало над ними издевались и держали их
[75] в страхе, эти женщины, со свойственными им долготерпением и кротостью, молча все сносили и продолжали оставаться с ними; только одна провинция Хигей, как я уже рассказывал, восстала по причинам, которые также были мною изложены. Так вот, столкнувшись тогда с этими трудностями, главный командор, который привез с собой гораздо больше людей, чем он мог обеспечить (а именно это — прибытие чрезмерного количества испанцев, как будет показано ниже, всегда было одной из главных причин разорения этих Индий), написал королям письмо и вышел в нем за пределы, которые должны были ему продиктовать еще не полностью утраченные им благоразумие и просто совесть; боюсь, однако, что ни благоразумие, ни совесть ничего ему не диктовали и, даже не подозревая в том злого умысла, я полагаю, что он писал, пребывая в заблуждении и полнейшей слепоте, которых в Кастилии избежали только очень немногие. И хотя я не читал этого письма, и короли ничего не заявляли, кроме того, что получили необходимые сведения, без указания от кого, я все же утверждаю, что письмо писал не кто иной, как главный командор, так как в то время здесь кроме него не было ни одного человека, которому короли могли бы настолько доверять, чтобы на основании его сообщения произвести столь значительные перемены. Итак, он писал или, выражаясь осторожнее, короли получили от него или от кого-то другого сведения о нижеследующем: во-первых, что свобода, предоставленная индейцам, привела к тому, что они убегают и уклоняются от переговоров и общения с христианами и отказываются работать на них даже за плату, а предпочитают бродяжничать, и что они ни за что не хотят вести беседы по поводу их обращения в нашу святую католическую веру и т. д. Здесь уместно будет заметить (прежде чем продолжить изложение), что, следуя истине, не приходится говорить о “предоставленной” индейцам свободе, так как они не имели ни малейшего понятия и никогда не слыхали о том, что короли предоставили им свободу; поэтому нет никаких оснований утверждать, будто, получив свободу, индейцы стали больше, чем раньше, избегать испанцев и прятаться от них; на самом деле они всегда бежали от них только по одной причине — из-за бесконечных и безжалостных притеснений, жестокого и свирепого гнета, суровых условий, в которые их ставили испанцы, а также из-за их заносчивости, вызывавшей отвращение индейцев, и они поступали как цыплята или птенцы, которые улетают, прячутся и замирают, увидев или почуяв приближение коршуна. И именно это всегда было, есть и будет причиной бегства индейцев от испанцев и их стремления укрыться от них где угодно, даже под землей, а отнюдь не свобода, которую им никто никогда не предоставлял и которой они не имели вовсе с той поры, как узнали христиан; такова подлинная и неоспоримая истина, а то, что было написано в письме королям — не что иное, как злонамеренная ложь и гнусная клевета; вот почему индейцы с полным основанием предпочитали любые лишения и самый тяжелый труд на себя рабскому труду на испанцев за поденную плату, и даже если бы испанцы завлекали их на праздники [76] и обещали им щедрые дары, они готовы были охотнее общаться с тиграми, нежели с нами. И к тому же, скажите, мог ли кто-либо предъявить им какой-нибудь отвечающий здравому смыслу закон, который убедил бы их в необходимости бросать свои дома, жен и детей и отправляться за 50—100 лиг, чтобы выполнять ту работу, которую им прикажут делать испанцы, даже если они любезно согласятся платить им за это? Быть может, войны, которые вели против них Адмирал и его брат Аделантадо, были справедливыми? Быть может, справедливо отправлять в Кастилию суда, заполненные рабами, или схватить и заковать в кандалы двух верховных царей этого острова — Каонабо, царя Магуаны, и Гуарионекса, царя Веги Реаль, а затем повесить их обоих на кораблях? Или можно считать справедливыми те жестокие обиды и ту тиранию, которым подвергали их на большей части этого острова Франсиско Рольдан и его сообщники? Я полагаю, что не найдется ни одного ученого человека и христианина, который осмелился бы утверждать, что существует естественный и божественный закон, обязывающий индейцев делать то, о чем мы говорили выше, то есть работать в имениях и хозяйствах испанцев за жалкую поденную плату. Столь же лживо и утверждение, будто бы их никак не удавалось привлечь для духовных наставлений и обращения в нашу святую католическую веру, ибо я говорю истинную правду и клянусь, что и в те времена, и в течение многих последующих лет испанцы столь же мало заботились и помышляли о том, чтобы наставлять индейцев и обращать их в нашу веру, дабы они стали христианами, как если бы речь шла о лошадях или каких-либо других животных. Утверждали также, что из-за такого поведения индейцев испанцы не могли найти людей, которые работали бы в их хозяйствах и помогали бы им добывать золото, имевшееся на этом острове, и т. д. На это индейцы могли бы ответить: оплакивайте сами свои невзгоды и если хотите иметь хозяйства, то сами их и обрабатывайте, а коли желаете разбогатеть и иметь много золота, то берите в руки инструменты, копайте землю и добывайте его, а не лентяйничайте, не ведите праздную жизнь и не бездельничайте; индейцы же никогда не были бездельниками, добывали хлеб своим потом и гораздо лучше испанцев соблюдали вторую заповедь, завещанную людям Богом, тогда как испанцы впадали в тот грех, который приписывали индейцам; и еще испанцы хотели, чтобы золото добывали индейцы, так как добыча золота требовала тяжелейшего труда и уносила немало человеческих жизней, но индейцы вовсе не были обязаны принимать участие в этом деле. И надо сказать, что испанцы и тут обманывали королей, утверждая, что индейцы не хотят помогать им добывать золото, как будто они, испанцы, прикладывали к этому руки, тогда как в действительности все их участие заключалось в том, что они избивали палками и бичами несчастных индейцев за то, что те работали не так быстро, как им хотелось бы, и не добывали столько золота, сколько требовала их ненасытная алчность. А если предположить, что испанцы приехали сюда для того, чтобы распространить среди индейцев христианскую веру, и
[78] если бы они действительно занимались этим, а не уничтожали туземцев в кровавых войнах и не причиняли им столь тяжелого и невосполнимого ущерба, то в этом случае можно было бы согласиться, что индейцы должны возместить королям часть расходов, которые им приходилось нести ради того, чтобы обеспечить испанцам, разумеется, не всем, а тем, кто был необходим для этой деятельности, сносные условия существования, но возмещение это никак не могло выражаться в том, что индейцев лишили свободы, отобрали у их правителей принадлежавшие им владения, разрушили и перевернули вверх дном весь строй их жизни, все их порядки, стерли с лица земли их поселения и превратили их в рабов, чтобы они работали сверх всякой меры в рудниках и хозяйствах, причем так поступили со всеми — стариками, детьми, подростками, мужчинами и женщинами, в том числе беременными и роженицами, как если бы это было стадо коров, овец или каких-нибудь других животных. Нет, в том случае, о котором мы говорим, вклад индейцев должен был быть очень скромным, чтобы они могли его внести без особых усилий, тревог и ущерба для них самих, их жилищ и государств и чтобы они при этом не гибли, а вера не превратилась для них в ненавистное бремя. Однако поскольку появление испанцев на этом острове сопровождалось столь жестоким насилием, кровопролитием, истреблением, убийством и гибелью такого огромного количества людей и столь явными несправедливостями, грабежом и материальным ущербом, который никогда ни в какой форме не был возмещен, а также столь дерзким и откровенным посрамлением нашей веры, распространение которой было объявлено целью и главной причиной прибытия испанцев на эти земли, то никогда в прошлом, настоящем и будущем, пока эти люди живут на свете, индейцы не были и не будут обязаны им ни единым мараведи; и я глубоко убежден, что любой человек, имеющий даже самое смутное представление о нормах поведения, законах природы, вечных и незыблемых божественных законах и законах, установленных самим человеком, и понимающий дух всех этих законов не усомнится в сказанном мною, а, напротив, поддержит меня и подпишется под моими словами. И мне хотелось изложить эти принципы здесь, на страницах моей истории, ибо они являются основой всего этого предприятия и именно пренебрежение ими явилось причиной разрушения этих Индий.

 

Глава 12

 

Теперь следует рассказать о том, что порешила королева, получив от главного командора или от кого-то другого вышеуказанное письмо, содержащее лживые сведения. О короли, как легко вас обмануть, прикрываясь добрыми намерениями и интересами государства! Сколь осмотрительнее и осведомленнее следовало бы вам быть и как хорошо было бы, если бы вы поменьше доверяли министрам, которым вы поручаете такие ответственные дела, как управление страной, да и другим лицам тоже! [79] Поскольку ваши души чисты и бесхитростны, вы оцениваете других людей с точки зрения вашей собственной королевской натуры, и так как вы никогда не говорите неправды, вам не приходит в голову, что кто-либо может отступить от истины. И вот именно поэтому нет на свете людей,. которые так редко слышат правду, как ваши королевские величества; об этом сказано в священном писании, в конце книги Есфирь, об этом же писали многие ученые. Итак, донья Изабелла, поверив лживым утверждениям, изложенным выше, и полагая их истинными, заявила, что поскольку она страстно, ото всей души желает и, можно сказать, считает своим долгом добиться обращения индейцев в нашу святую католическую веру, для чего необходимо наставлять их в этих вопросах, а это лучше всего осуществлять при постоянном с ними общении и в беседах между индейцами и испанцами, и поскольку она считает необходимым, чтобы испанцы и индейцы помогали друг другу, дабы этот остров заселялся и обрабатывался и таким образом росли получаемые с него доходы, и чтобы добывалось золото, увеличивающее богатства королей и всех жителей Кастилии, так вот, учитывая все это, ее величество заявила, что направит главному командору письмо, в котором будут содержаться ее указания на этот счет…

…Это письмо было отправлено в конце 503 года, а точнее говоря, 20 декабря, но, к несчастью для индейцев, через несколько месяцев после этого королева скончалась и они, как будет показано ниже, так и не получили никакой поддержки, помощи и защиты.

 

Глава 13

 

После того как мы рассказали суть письма, направленного королевой доньей Изабеллой главному командору (письма, основанного на полученных ею ложных сведениях), по поводу тех мер, которые следовало принять, чтобы заставить индейцев работать, дабы в этом деле существовал твердый порядок, а в этом письме были изложены восемь пунктов, которые королева считала нужным провести в жизнь, естественно будет сообщить, как названный главный командор понял это письмо или, если он его не понял, то по крайней мере как он исполнил данные в письме указания. Что касается первого и главного, чего требовала королева и что она считала своим долгом требовать, то есть обучения, наставления и обращения индейцев в нашу веру, то я уже сказал выше и повторяю, и утверждаю с абсолютной точностью, что в течение всего времени, пока главный командор управлял этим островом, то есть почти девять лет, о наставлении индейцев и спасении их душ помнили и заботились не больше, чем если бы они были деревьями или камнями, или кошками, или собаками, и совершенно ничего для их обращения не делали, причем это в равной степени относится и к самому губернатору, и к тем испанцам, которым он дал индейцев, чтобы они работали на них, и к прибывшим с ним сюда [80] монахам-францисканцам²⁴, которые сами по себе были людьми неплохими, но ничего не делали и даже не пытались делать для обращения индейцев, а просто жили, как подобает служителям Божьим, в доме, отведенном им в этом городе, и еще в одном, который они сами себе построили в Веге. И единственное, что они делали, и я видел это собственными глазами, заключалось в том, что они попросили разрешения взять к себе в дом несколько юношей, сыновей местных касиков, очень немногих — двух, трех, четырех, что-то в этом роде — и обучали их читать и писать, и это было, пожалуй, все, что они им преподавали, исходя из христианской доктрины, да, кроме того, сами служили им примером благонравия, так как были хорошими людьми и жили благочестиво. Что касается второго, чего требовала королева, а именно чтобы на каждого касика была возложена ответственность за определенное число индейцев и т. д., то губернатор вместо этого разорил множество больших поселений, существовавших на этом острове, и дал тем испанцам, которым пожелал, одному 50, другому 100, одному больше, другому меньше индейцев, в зависимости от того, к кому он был более милостив, а к кому менее; и в это число входили и дети, и старики, и женщины, включая беременных и рожениц, и знатные, и плебеи, и даже владевшие обширными территориями правители и цари. Это распределение индейцев, жителей различных селений, между испанцами губернатор и все остальные называли “репартимьенто”. (И еще в каждом городе было сделано репартимьенто в пользу короля, так же как в пользу каждого жителя, который занимался сельским хозяйством или добывал для короля золото); и поскольку в каждом индейском поселении производилось множество репартимьенто, и каждому испанцу, как я уже сказал, передавалось некоторое число индейцев, то один из них назначался старшим, или касиком, и его губернатор отдавал тому из испанцев, которому он хотел оказать честь и предпочтение; и каждому испанцу выдавалось удостоверение о репартимьенто в его пользу, составленное в таких выражениях: “Вам, имя-рек, передаются от касика такого-то 50 или 100 индейцев, дабы вы их использовали на работах и наставляли в нашей святой католической вере”. А была еще и другая формула: “Вам, имя-рек, передаются от такого-то касика 50 или 100 индейцев вместе с самим касиком, дабы вы использовали их в вашем хозяйстве и на рудниках и наставляли в нашей святой католической вере”; и так поступали со всеми индейцами, проживавшими в том или ином населенном пункте, так что все они без исключения, от мала до велика, дети и старики, мужчины и женщины, беременные и роженицы, сеньоры и вассалы, знатные и плебеи, обрекались на рабство и, как мы увидим дальше, постепенно вымирали. Такова была та свобода, которую они получили при репартимьенто. Что касается третьего, чего требовала королева, а именно чтобы испанцы заботились о важнейших потребностях женщин и детей и чтобы семьи индейцев имели возможность собираться вместе каждый вечер или, по меньшей мере, каждую субботу, что, как мы отмечали выше, тоже было несправедливо, то губернатор разрешал испанцам отправлять мужей в золотоносные [81] рудники за 10 и 20 и 40 и даже 80 лиг от дома, а жены оставались в поместьях или на фермах и обрабатывали землю, вспахивая ее без помощи волов и даже не мотыгой, а палками, которыми нужно было разрыхлять почву, и выполняли другие работы, при которых приходилось изрядно попотеть, так как этот труд по своей тяжести намного сложнее того, что делают землекопы в Кастилии. А задача этих женщин состояла в возведении хранилищ для хлеба, употребляемого в пищу, для этого приходилось сооружать из выкопанной земли насыпь, высотой в четыре и шириной более пятнадцати пядей, и таких хранилищ нужно было построить 10—12 тысяч сразу, а от подобной работы извелись бы даже великаны; приходилось им выполнять и другие работы, такие же, как эта, или не намного менее сложные, и делать все, что казалось испанцам наиболее выгодным и приносящим много денег. В результате мужья не встречались с женами и не виделись с ними по восемь и десять месяцев, а то и по целому году; когда же, по истечении этого срока, им наконец удавалось встретиться, то они были настолько измучены и истощены голодом и тяжелой работой, что им было не до супружеских сношений, и так получилось, что у них не стало потомства, а те дети, которые рождались, умирали в младенчестве из-за того, что у их матерей, голодных и обессиленных тяжелым трудом, не было молока в грудях; по этой причине на острове Куба во время моего там пребывания за три месяца умерло 7000 младенцев; некоторые матери, охваченные отчаянием, собственными руками душили своих новорожденных детей, другие, почувствовав себя беременными, принимали всякие снадобья, чтобы вызвать выкидыш, и рожали мертвых. И так умирали все: мужья — на рудниках, жены — на фермах от непосильной работы, а младенцы от того, что у их матерей высохло молоко; новые жизни не зарождались и все шло к тому, что в короткий срок должно было вымереть все население; так обезлюдел этот большой, богатый, плодороднейший и в то же время столь несчастный остров. И следует сказать, что если бы такие вещи происходили во всем мире, то очень скоро род человеческий исчез бы с лица земли, если бы не произошло какого-нибудь чуда. Что касается четвертого, чего требовала королева, а именно чтобы индейцы работали в течение определенного срока, а не вечно, и чтобы с ними обращались мягко и заботливо и т. д., то командор, как видно из текста удостоверения о репартимьенто, отдавал их испанцам, чтобы они работали на них постоянно, безо всякого отдыха; и если в дальнейшем он и установил какие-то ограничения, в чем я не уверен, то несомненно одно, что он почти не давал им передышки и многие индейцы, можно сказать большинство, работали в те времена непрерывно, и на всех важных работах он разрешил ставить над индейцами жестоких надсмотрщиков-испанцев — и над теми, кто отправлялся на работы в рудники, и над теми, кто работал в имениях или на фермах. И эти надсмотрщики обращались с ними так сурово, жестоко и бесчеловечно, не давая им ни минуты покоя ни днем, ни ночью, что напоминали [82] служителей ада.

Они избивали индейцев палками и дубинками, давали им оплеухи, хлестали плетьми, пинали ногами, и те никогда не слышали от них более ласкового слова, чем “собаки”; и тогда, измученные непрерывными издевательствами и грубым обращением со стороны надсмотрщиков на рудниках и фермах и невыносимым изнурительным трудом безо всякого отдыха, и сознавая, что у них нет никакого иного будущего, кроме неминуемой смерти, уносившей одного за другим их соплеменников и товарищей, то есть испытывая адские муки обреченных на гибель людей, они стали убегать в леса и горы, пытаясь укрыться там, но в ответ на это испанцы учредили особую полицию, которая охотилась за беглыми и возвращала их обратно. А в городах и селениях, где жили испанцы, главный командор учредил должность, названную им “виситадор”, и назначал на нее самого уважаемого из местных дворян, который получал только за свой пост, в виде жалованья, сверх того числа индейцев, которое было ему дано при репартимьенто, еще сотню людей, работавших на него так же, как и остальные. Эти виситадоры были не кем иным, как самыми главными палачами и, будучи самыми знатными, отличались от остальных еще большей жестокостью. Им-то и доставляли альгвасилы²⁵ несчастных беглых индейцев, выловленных ими в лесах и горах; затем к виситадору являлся тот испанец, которому эти индейцы достались при репартимьенто (а он ведь должен был быть их благочестивым наставником), и, подобно прокурору, произносил обвинительную речь, утверждая, что данный индеец или индейцы — собака или собаки, которые не хотят ему служить, и что они — подлые лентяи, ежедневно сбегающие с работы, и требовал сурово их наказать. И тогда виситадор отдавал приказ привязать их к столбу и по праву знатнейшего брал в руки твердую как железный прут просмоленную морскую нагайку, которые на галерах называют “ангила”, и с чудовищной жестокостью самолично наносил удары по обнаженному, худому, костлявому, изможденному голодом телу индейца до тех пор, пока из многих частей тела не начинала сочиться кровь, сопровождая избиение угрозами, что в случае, если он попытается сбежать еще раз, то будет забит насмерть, и оставлял индейца полумертвым. Мы собственными глазами неоднократно наблюдали подобные бесчеловечные расправы, и бог свидетель, что число преступлений, совершенных по отношению к этим кротким агнцам, было столь велико, что сколько бы о них ни рассказывать, все равно невозможно поведать даже о ничтожной их части. Что касается пятого, чего требовала королева, а именно чтобы работы, которые выполняют индейцы, были умеренными и т. д., то на деле эта работа заключалась в добыче золота, а она невероятно тяжела, и для того чтобы достать золото из недр земли, нужно быть железным человеком, ибо приходится перекапывать горы, тысячу раз поднимать землю вверх и опускать ее вниз, разбивать и дробить скалы, сдвигать тяжелые камни, а для того чтобы промыть землю, приходится таскать ее на спине к реке, и там мойщики все время стоят в воде с согнутой поясницей, и все тело их затекает и ноет, а самая тяжелая из всех работ [83] начинается тогда, когда в рудник проникает вода и ее приходится выливать руками и специальными ковшами вверх, наружу; и наконец, чтобы представить себе и понять, что это за труд — добывать золото и серебро, следует вспомнить, что самое страшное после смертной казни наказание, которому язычники подвергали мучеников-христиан, заключалось в том, что их отправляли добывать металлы…

…Из сказанного видно, что природа уготовила золоту роль губителя занятых его добычей людей, и не удивительно, что они предпочитают умереть, лишь бы не заниматься этим делом, а поэтому все описанные нами бедствия и гибель индейцев, добывавших золото, ни у кого не могут вызвать сомнений; и было бы очень хорошо, если бы господу богу было угодно сделать так, чтобы этого больше не было, ибо, говоря по правде, все это происходило и сейчас происходит повсюду, где испанцы заставляют индейцев добывать золото.

 

Глава 14

 

Где излагаются содержавшиеся в письме королевы пятое и три последующих требования, которые не были выполнены главным командором, что привело к гибели индейцев

 

Сначала индейцы проводили на различных работах и рудниках шесть месяцев, а затем им приказали оставаться там в течение восьми месяцев, и стали называть этот срок “одна демора”, после чего все добытое золото доставляли на переплавку, а когда она заканчивалась, отправляли королю причитающуюся ему часть, а остальное доставалось испанцам, которым по репартимьенто принадлежали добывшие это золото индейцы; следует, однако, сказать, что эти испанцы за многие годы не получали от этого золота ни единого кастельяно, так как все оно переходило в руки купцов и других кредиторов; так, в наказание за те мучения и тяготы, которым они подвергали индейцев, заставляя их добывать это злосчастное золото, бог лишал их всего, и ни один из этих испанцев никогда не разбогател. А пока шла переплавка, тем индейцам, у которых были семьи, разрешали отправиться на двое, трое или четверо суток в свои поселения. И можно легко себе представить, какую радость доставляло им посещение своего дома после восьмимесячного отсутствия, когда их жены и дети, если только они не брали их с собой на работы, оставались без всякой помощи и поддержки; и оказавшись вместе, мужья и жены принимались оплакивать свою несчастную судьбу. Какое утешение могли они найти дома, если им приходилось отправляться на поиски какой-нибудь еды и работать на своих участках, которые они находили в запустении, заросшими травой, и если у них не было никаких надежд на спасение, никакого выхода? Из тех, кто работал в 40, 50 и 80 лигах от родного [84] дома, возвращались домой не более 10 из 100, а остальные до самой смерти оставались на рудниках и на других работах. Многие испанцы не испытывали никаких угрызений совести, заставляя индейцев работать в воскресные и праздничные дни, и единственное облегчение для них состояло в том, что в эти дни они не добывали золото, а выполняли другие работы, в которых не было недостатка, как-то: строительство домов, починка соломенных крыш, заготовка дров и тысячи других дел, которыми их заставляли заниматься; а еда, которую им давали за столь тяжелый изнурительный труд, состояла из одного маниокового хлеба, хотя всем известно, что хлеб служит хорошим дополнением к мясу и другим продуктам, но без мяса, рыбы и остальных кушаний не может обеспечить человеку необходимого количества питательных веществ. Итак, индейцы питались маниоковым хлебом, а надсмотрщик каждую неделю забивал борова и съедал сам треть или еще больше, а из остальных двух третей ежедневно варили по куску на 30—40 индейцев, так что каждому доставалось по кусочку величиной с орех, и они размазывали его по хлебу или опускали в бульон и этим довольствовались; а когда надсмотрщик ел, я говорю чистую правду, индейцы забирались под стол, как делают собаки и кошки, и когда туда падала кость, хватали и сосали ее, а затем, пососав, толкли между двумя камнями и съедали все с маниоковым хлебом, так что от кости ничего не оставалось, причем этот кусочек свинины и свиные кости доставались только тем индейцам, которые добывали золото на рудниках; что же до тех женщин и мужчин, кто копал землю и занимался другими тяжелыми работами в поместьях, то с тех пор, как они попали к испанцам, они никогда в жизни не видели в глаза мяса и питались только маниоком и другими растениями. А на острове Куба были такие люди (я упоминаю о них сейчас, ибо когда буду говорить специально о Кубе, могу об этом забыть), которые из-за непомерной жадности не хотели давать вообще никакой еды работавшим на них индейцам и отправляли их на два-три дня на поля и в леса, дабы они наелись найденными на деревьях плодами, а затем заставляли их работать два-три следующих дня без всякой пищи, считая, что они должны быть сыты тем, что съели в предыдущие дни; и таким путем один из этих людей создал себе целое поместье, затратив на него лишь 500—600 золотых песо, или кастельяно, и это я слышал из его собственных уст, когда он при мне и других свидетелях выдавал это за свой хитроумный подвиг. Что касается шестого, чего требовала королева, а именно чтобы поденная плата соответствовала затратам труда индейцев и т. д., то главный командор приказал, чтобы им платили за всю их работу и за все услуги, которые они оказывали испанцам, и за все их страдания, описанные выше, и я не знаю, поверят ли мне, но я говорю истинную правду и категорически это утверждаю, так вот, он приказал платить им три бланки²⁶ за два дня, а на деле они не получали и этого, а на полбланки меньше, так как главный командор ежегодно приказывал выдавать каждому индейцу полпесо золотом, то есть 225 мараведи, и этой [85] суммы могло хватить лишь на покупку какой-нибудь привезенной из Кастилии безделушки, которые индейцы называли “какона”, средняя гласная долгая, что означает “награда”. За эти 225 мараведи можно было купить гребень и зеркальце и ожерелье из зеленых или голубых бусинок; достоверно также и то, что в течение многих лет испанцы не выплачивали индейцам даже и эту сумму, и вообще они ничего не делали, чтобы облегчить их страдания, голод и бедствия; а их было столько, что сами индейцы перестали обращать на них внимание и их помыслы не шли дальше того, чтобы поесть и насытиться, так как они постоянно изнывали от голода и мечтали уйти из этой постылой жизни. Такова была награда и оплата, которую губернатор велел им выдавать за столь тяжелые труды и нанесенный им ущерб (а заключался он в гибели их тел и душ, не более и не менее): за два дня меньше чем три бланки; в дальнейшем, по прошествии многих лет, королю Фердинанду посоветовали увеличить плату, и он отдал приказ выплачивать индейцам одно песо золотом; но об этом, если того пожелает господь, я расскажу позднее, а было это не что иное, как насмешка. Что касается седьмого, чего требовала королева, а именно чтобы индейцы трудились и жили как свободные люди, каковыми они и являлись, и чтобы испанцы не наносили им никакого ущерба и обид, и чтобы они имели возможность заниматься своими делами, и отдыхать, и лечиться, и так далее, то я полагаю, что из изложенного выше достаточно ясно видно, что у них отняли какую бы то ни было свободу и обратили в самое жестокое, и свирепое, и ужасное рабство и неволю, которую никто не в состоянии себе представить, если только он не видел всего этого собственными глазами; индейцы не имели в своей жизни абсолютно никакой свободы, а ведь даже животные иногда пользуются свободой и вольготно пасутся в поле, тогда как наши испанцы не давали достойным сострадания индейцам возможности ни для этого, ни для чего-либо другого, превратив их в пожизненных рабов в полном смысле этого слова, так что они никогда не могли свободно располагать собой, а должны были ожидать, куда бросят их жестокие и алчные испанцы, и чувствовали себя даже не как подневольные люди, а как животные, которых хозяева держат связанными перед тем, как зарезать. А в тех редких случаях, когда индейцев отпускали на отдых, они заставали своих жен и детей полумертвыми или вовсе мертвыми и, как уже говорилось выше, не находили никакой еды, потому что некому было обрабатывать землю, и были вынуждены отправляться в поле или в леса собирать корни и съедобные травы, и там, на полях, они и умирали. А когда они заболевали, что случалось очень часто из-за тяжелых, длительных и непривычных для них работ, так как по своей натуре то были люди с хрупким здоровьем, то им не верили и безо всякого сострадания называли собаками и притворщиками, прикидывающимися, чтобы увильнуть от работы, и эти оскорбления сопровождались палочными ударами и пинками; когда же испанцы убеждались, что болезнь развивается и этих больных уже невозможно использовать на работе, они разрешали [86] им уйти на свою землю, отстоявшую оттуда в 20, 30, 50 и 80 лигах, а на дорогу давали несколько чесночин и кусок маниокового хлеба. Грустные и изможденные, они уходили, и многие падали у первого же ручейка и умирали там; другие продолжали путь, и в конце концов лишь одиночкам из множества удавалось дойти до своей земли, и я сам не раз натыкался на трупы, лежащие на дорогах, и на людей, испускающих дух под деревьями, и на тех, кто в предсмертной тоске стонал “хочу есть!”, и так соблюдался запрет наносить индейцам ущерб и обиды, и таковы были свобода и хорошее обращение, и христианская любовь к ближнему, которые испытали эти люди по приказу губернатора — главного командора. Что же касается восьмого, последнего, пункта в письме королевы доньи Изабеллы, в котором содержалось требование, чтобы индейцы общались с испанцами, дабы те наставляли их в вере и обращали в христианство, и в качестве средства для достижения этой цели указывалось, что касики должны назначить определенное количество людей, которые будут работать на испанцев, то следует сказать, что предложенные королевой меры проводились губернатором так, что не только не содействовали, а, наоборот, мешали обращению индейцев в христианство, оказались вредоносными и губительными для них и в конечном счете привели к истреблению индейцев, а каждому ясно, что на это главному командору не было и не могло быть дано никакого права, так как королева добивалась не истребления, а возвышения этих людей, и он обязан был считаться с ее волей и понимать, что если бы королева была жива и увидела, сколько зла причиняет этот приказ, она бы без сомнения осудила и отменила его. И можно только поражаться, что столь благоразумный дворянин, видя, что из года в год каждую демору, то есть каждые восемь месяцев, когда происходила переплавка золота, от этих работ умирала масса людей, не хотел признать, что порядки, установленные им в отношении индейцев, и его способы управления ими были страшнее смертоносной чумы и приводили к жестокому истреблению этих людей, и никогда даже не пытался отменить эти порядки и загладить свою вину, хотя он не мог не знать, что все его приказы и установления были гнусными и недостойными, а потому никак не могли быть оправданы ни перед Богом, ни перед королями. Не могли быть оправданы перед Богом потому, что эти установления, обрекшие на жестокое рабство, неволю и гибель разумных и свободных людей, глубоко противоречили божественным и естественным законам и были до крайности несправедливыми, а ведь он на опыте убеждался, что именно эти незаконные установления служили причиной гибели индейцев; не могли быть оправданы перед королями потому, что он, превысив свои полномочия, полностью пренебрег полученными указаниями и делал обратное тому, что повелела королева. А из тяжелого положения, в которое попадали сами испанцы из-за гибели индейцев, они пытались выйти следующим образом: видя, что индейское население постоянно сокращается из-за массовой смертности на рудниках и в имениях, и что с каждой деморой и каждым годом испанцы, [87] получившие индейцев по репартимьенто, теряют половину или во всяком случае значительную часть своих индейцев, и что таким образом их число катастрофически уменьшается и скоро их вообще не останется, владельцы индейцев, не желавшие признаться в своих преступлениях, обращались к главному командору с настойчивыми просьбами произвести перепись всех оставшихся на острове индейцев и осуществить новое репартимьенто, в результате которого они получили бы новых рабов вместо умерших и таким образом у них стало бы столько же индейцев, сколько они имели после первого репартимьенто; и уступая их настояниям, главный командор каждые два-три года производил новое репартимьенто, но так как на всех испанцев индейцев не хватало, то их получали только самые знатные и пользующиеся особой благосклонностью губернатора, а многие, к которым он не был так милостив, не получали ничего. А так как вскоре после отправки этого письма королева, как уже было сказано, скончалась, то она ничего не узнала об этом жестоком истреблении индейцев…

 

Глава 15

 

Я рассказал о том, где, когда и как началось открытое и узаконенное распределение индейцев между испанцами, и о том, кто именно в торжественной форме и властно, а точнее говоря, самовластно, ибо он действовал не от имени королей, а от своего собственного, ввел этот порядок, распространившийся затем на все Индии и послуживший причиной вымирания и гибели их коренных жителей; об этом, если Господь того пожелает, мы еще расскажем, и начнем уже сейчас, так как настало время поведать об истории, происшедшей примерно тогда же, не помню точно, на несколько месяцев раньше или позже, а именно рассказать о войне, которую главный командор повел против индейцев провинции Хигей, той самой, чье население в момент нашего с главным командором прибытия было глубоко возмущено убийством правителя островка Саона, и за это испанцы сочли всю провинцию восставшей и мятежной и начали против нее войну, о которой мы уже упоминали в 8-й главе. События эти разворачивались следующим образом: мы уже рассказали выше, что первая война закончилась мирным договором, который командующий Хуан де Эскивель и другие военачальники заключили с населением этой провинции, каковой договор предусматривал, что индейцы будут выращивать для короля определенное количество хлеба, а он представлял тогда большую ценность и всегда был главным богатством этого острова, и что испанцы не будут заставлять индейцев покидать свою землю и служить им в городе Санто Доминго, а именно этого индейцы повсеместно боялись и до сих пор боятся, и ни за что этого не хотят. Мы рассказали также, что там, в деревянной крепости, был оставлен гарнизон, состоявший из девяти испанцев, возглавляемый начальником по имени Мартин де Вильяман. [88] А так как этот человек и другие испанцы, оставшиеся вместе с ним, как я уже говорил, привыкли не считаться с индейцами и обращаться с ними властно и сурово, то они стали заставлять их возить выращенный для короля хлеб в этот город и отправлять их сюда на различные работы; и мне точно известно, ибо я в течение длительного времени наблюдал это собственными глазами, да и во всех Индиях нет человека, который бы этого не знал или пытался отрицать, что из-за жестоких притеснений индейцев и грубого с ними обращения, а также из-за того, что они забирали их дочерей, родственниц, а иногда даже жен, а ведь это первое, что обычно делают наши на этих землях, так вот, из-за всего этого, потеряв терпение и не будучи в состоянии с этим смириться, индейцы собрались вместе и атаковали крепость, и убили их всех, а крепость сожгли. Если память мне не изменяет, из девяти человек спастись удалось одному, и он-то и привез известие о случившемся в этот город Санто Доминго. И тогда главный командор приказал начать истребительную войну против жителей этой провинции и собрать для участия в войне всех, кого только можно из испанских поселений. Командующим всеми войсками и одновременно начальником отряда, сформированного из жителей города Сантьяго, он назначил вышепоименованного кабальеро Хуана де Эскивеля. Командиром отряда города Санто Доминго был назначен Хуан Понсе де Леон, и о нем, если Господу будет угодно, мы еще расскажем, а отряд Веги, или Консепсьон, который в то время был крупнейшим поселением испанцев на этом острове, возглавил Дьего де Эскобар, упоминавшийся нами выше, в первой книге, как один из сотоварищей Франсиско Рольдана. Кто командовал отрядом города Бонао, я не помню. Как мне кажется, из каждого города собралось человек по 300, а не по 400, как во время первой войны, о которой было рассказано в главе 8. Всем им было предписано по различным дорогам прибыть в провинцию, если я не ошибаюсь, Икайягуа, средний слог долгий, расположенную по соседству с провинцией Хигей; жители этой области с наибольшим терпением и покорностью влачили ярмо навязанного им испанцами рабства. Испанцы взяли с собой из этой области некоторое число вооруженных индейцев, которым восставшее население провинции Хигей не причинило никакого ущерба. Поселения жителей провинции Хигей находились в горах, поднимавшихся ярусами ровных плоскогорий, так что над одним плоскогорьем возвышалось другое, столь же ровное, отстоящее от предыдущего на 50 и более эстадо²⁷, а подниматься с одного яруса на другой было очень трудно, и даже кошки с большим трудом преодолевали крутой подъем. Каждое из плоскогорий имеет в длину и ширину по 10—15 лиг и усеяно разноцветными шероховатыми камнями, блестящими как бриллианты, так что создается впечатление, будто они искусственно вкраплены в почву чьей-то рукой. Имеется на них и бесчисленное множество ям или отверстий, длина окружности которых составляет 5—6 пядей, заполненных плодороднейшей красноватой землей, в которой превосходно растет маниок, и достаточно посадить туда одну-две ветки растения с корнями, [90] как они начинают быстро расти и пускать столько новых корней, сколько помещается в этой земле; если же опустить в эти ямы или отверстия две-три косточки наших арбузов, то и они растут столь же быстро и становятся такими огромными, что в Испании, где встречаются арбузы по пол-арробы²⁸, не найдешь таких больших, вкусных, ароматных, окрашенных в цвет крови плодов. Из-за такого плодородия земли индейцы и поселились на этих плоскогорьях. Когда индейцы строили поселки, они начинали с того, что вырубали деревья на большем или меньшем пространстве, в зависимости от величины этого поселка, и таким образом создавалась площадь, а от нее прорубали в форме креста четыре улицы, очень широкие, причем их протяженность была равна расстоянию, которое пролетает брошенный с силой камень. Эти улицы они прорубали для того, чтобы иметь возможность в случае надобности сражаться с врагами, так как иначе из-за густых зарослей, скал, камней и утесов, которых там, несмотря на сравнительно ровную местность, было очень много, они не смогли бы передвигаться. И вот, когда испанские войска подошли к границам этой провинции, а индейцы об этом узнали, они с помощью дымовых сигналов оповестили одно за другим все свои поселения о грозящей опасности, а затем увели женщин, детей и стариков в самые укромные убежища, известные им заранее или найденные теперь. Испанцы же, поднявшись в горы и приблизившись к поселениям индейцев, расположились лагерем на расчищенном ими ровном месте и доставили туда лошадей, чтобы провести разведку и выяснить, куда и каким путем следует наступать; и первой их заботой было, как обычно бывает во всех войнах, захватить пленных и установить тайные намерения противника, расположение и численность его сил; и им удалось захватить пленных, и они стали их пытать, и некоторые поддавались и все рассказывали, а другие, выполняя приказ своих сеньоров, предпочитали умереть, но не выдать своих. А когда испанцы, перейдя в наступление, подошли к поселениям, индейцы встречали их, собравшись из нескольких населенных пунктов в одном, наиболее благоприятном для обороны, и, расположившись попарно на улицах, вооруженные луком и стрелами, обнаженные, так что щитами им служили собственные животы, но готовые к борьбе; они издавали страшные вопли, и можно сказать, что если бы их оружие было столь же грозным, как эти крики, то испанцам пришлось бы плохо. Отбивая первый натиск испанцев, индейцы стреляли с такого далекого расстояния, что стрелы если и достигали цели, то летели уже так медленно, что не могли бы убить даже муху. Когда же все стрелы из луков были выпущены, а другого оружия у них не было, они оставались голыми и безоружными, и многие из них гибли от испанских стрел, а остальные обращались в бегство, почти никогда не дожидаясь рукопашного боя. Бывали и такие случаи, когда в тело индейца глубоко вонзалась стрела, по самые перья, а он обеими руками вытаскивал ее, перегрызал зубами, а затем изо всех сил бросал ее в сторону испанцев, как бы пытаясь отомстить им этим выражением презрения, и сразу же или вскоре падал замертво. Выпустив [91] все свои немногочисленные стрелы и убедившись, что они приносят испанцам весьма незначительный ущерб, индейцы оказывались вынужденными прибегнуть к единственному средству спасения и защиты — бегству, причем родственники и соплеменники старались укрыться в одном месте, а так как горы были покрыты густыми зарослями, а земля была неровной, и то и дело приходилось преодолевать крутые утесы, о которых я уже рассказывал выше, то скрывшихся индейцев было нелегко настигнуть. Как и в других подобных случаях, так и во время этой войны отряды испанцев охотились за индейцами по горам и им удавалось захватить в плен либо следивших за ними индейских лазутчиков, либо индейцев, застигнутых в момент, когда они передвигались с одного места на другое; этих пленных испанцы подвергали неслыханно жестоким пыткам, чтобы они указали, куда бежали остальные индейцы и где теперь скрываются, а затем заставляли служить им проводниками, предварительно обвязав их шеи веревкой, и некоторые из них, оказавшись на краю пропасти, бросались в нее и увлекали за собой ведшего их испанца — так индейцам велели поступать их сеньоры и касики. Когда же испанцам удавалось подойти к тому месту, где несчастные индейцы разбили лагерь, они яростно бросались на индейцев и вонзали мечи в их обнаженные тела, не щадя ни стариков, ни детей, ни беременных женщин, ни рожениц. А когда это массовое истребление заканчивалось и испанцы захватывали в горах тех немногих, которым удалось спастись от резни, то всех их заставляли положить на пень одну руку и отсекали ее мечом, затем то же самое проделывали с другой рукой либо до плеча, либо оставляя торчать маленький обрубок, и говорили им: “Ну вот, а теперь идите и отнесите эти письма остальным”, что должно было означать: “Идите и сообщите вашим соплеменникам, что их ожидает то же самое, что совершили над вами”; и несчастные, со стонами и в слезах, уходили, но лишь очень немногим (а может быть, и вовсе никому) удавалось выжить, так как они истекали кровью, а в горах не могли найти (и не знали, где искать) кого-либо из своих, кто остановил бы кровь и вылечил их; и вот, пройдя немного вперед, они падали замертво, и не было у них никакой надежды на спасение.

 

Глава 16

 

Разгромив и рассеяв индейцев, собравшихся из разных поселений в одном, наиболее подходящем для обороны, испанцы направлялись к следующему, где, как они знали, их поджидают индейцы. В числе атакованных ими поселений было и самое главное, в котором жил царь и сеньор Котубанама, или Котубано, тот самый, который, как мы рассказывали в восьмой главе, поменялся именами с Хуаном де Эскивелем, командующим, и стал его гуатьяо, братом по оружию; так вот, этот касик и сеньор считался самым храбрым во всей провинции, и я полагаю, что среди [92] тысячи представителей любой нации не найдется человека более ладного и ловкого, чем он. Ростом он был значительно больше, чем остальные, ширина его плеч составляла, как мне кажется, не менее вары²⁹, а в талии был он столь тонок, что мог подпоясаться бечевкой длиною в две пяди или чуть больше. Руки и ноги его были огромны, но вполне пропорциональны другим частям тела, а манеры не то чтобы были изысканными, но выдавали человека гордого и очень значительного; его лук и стрелы были вдвое толще обычных, и казалось, что они предназначены для какого-нибудь гиганта. Ко всему сказанному следует добавить, что этот сеньор производил впечатление столь доброрасположенного человека, что все испанцы при виде его неизменно приходили в восхищение. Я потому решил рассказать о нем в этом месте своей книги, хотя, казалось бы, следовало сделать это в восьмой главе, что увидел его впервые не тогда, а теперь, то есть во время второй войны, о которой идет речь.

Итак, испанцы решили атаковать резиденцию этого сеньора, самого прославленного и почитаемого всеми за свой характер и за беззаветную храбрость, так как, по дошедшим до них слухам, там собралось множество индейцев, исполненных решимости остановить их наступление. Они двинулись туда все разом по берегу моря и дошли до развилки двух дорог, которые вели через лес в селение Котубано. Одна из них была расчищена, ветки деревьев и все остальное, что могло мешать движению, были срезаны и убраны; в конце этой дороги, у входа в селение, индейцы устроили засаду, чтобы ударить по испанцам с тыла, и тут им пришлось бы худо; другая дорога была труднопроходима, завалена срубленными и положенными поперек деревьями, так что даже кошка не смогла бы пробраться через эти препятствия; однако испанцы, всегда соблюдающие осторожность, заподозрили, что это подстроено намеренно и, стремясь избежать западни, отказались идти по открытой дороге и стали с большим трудом продвигаться по второй. Селение Котубано отстояло от берега моря на расстоянии одной-полутора лиг, причем первые пол-лиги дорога была очень плохой, вся завалена деревьями, и испанцы, расчищая ее, срубая и отбрасывая прочь преграждавшие путь ветки, очень устали, но в конце концов прошли этот участок, а зато остальная часть дороги была свободной, и тут испанцы окончательно убедились, что индейцы нарочно хотели направить их по другой дороге, чтобы причинить им как можно больший ущерб. И вот, очень осторожно продвигаясь вперед, испанцы подходят к селению, набрасываются с тыла на укрывшихся в засаду индейцев и разряжают в них свои арбалеты, которыми были вооружены почти все; тут остальные индейцы выбегают из хижин, собираются группами на улицах и, охваченные страхом перед мечами испанцев, по своему обыкновению с дальнего расстояния выпускают в них бесчисленное количество стрел, но эта стрельба, напоминающая детскую игру, не приносит испанцам никакого вреда, тогда как среди индейцев многие уже пронзены стрелами и истекают кровью; испанцы приближаются, и тогда индейцы пускают в ход камни, которых здесь было очень много, но бросают [93] их не с помощью пращей — пращей у индейцев никогда не было и они не умели с ними обращаться — а руками. При этом они издают громкие вопли, обращенные к небу, и полны решимости сражаться, чтобы изгнать со своей земли тех, кого они считают губителями их народа. При виде своих пронзенных стрелами, падающих замертво товарищей они не теряли мужества, а наоборот, по всем признакам, становились еще мужественнее, и будь у них такое же оружие, как у испанцев, результат был бы совсем иным. И тут я хочу рассказать о заслуживающем внимания и достойном восхищения подвиге, который на моих глазах совершил один индеец, если только мне удастся словами передать величие этого подвига. Высокий индеец, как и другие обнаженный с ног до головы, отделился от остальных, сражающихся камнями и стрелами, держа в руке лук и одну-единственную стрелу, и стал делать знаки, как бы приглашая кого-либо из христиан приблизиться. Неподалеку находился испанец по имени Алехо Гомес, высокого роста, очень хорошо сложенный, обладавший большим опытом истребления индейцев и превосходивший всех испанцев этого острова умением орудовать мечом — он разрубал индейца пополам одним ударом. Так вот, именно он вышел вперед и велел оставить его наедине с этим индейцем, заявив, что хочет его убить. Гомес был вооружен мечом, висевшим у него на поясе, кинжалом, небольшим копьем и прикрывался массивным щитом. Увидев, что к нему приближается испанец, индеец пошел ему навстречу с таким видом, как будто сам он вооружен до зубов, а его противник — даже не человек, а какая-нибудь кошка. И вот Алехо Гомес перекладывает копье в руку, державшую щит, и начинает бросать в индейца камни, которые, как я уже говорил, имелись там в изобилии. Индеец же в ответ только целится в него из лука, делая вид, что вот-вот спустит стрелу, и в то же время с легкостью ястреба совершает прыжки из стороны в сторону, ловко увертываясь от камней. Тут все испанцы, и индейцы тоже, увидев, как сражаются эти двое, прекращают борьбу и следят за поединком; индеец несколько раз бросался в прыжке на Алехо Гомеса, как бы стремясь проткнуть его насквозь, и тогда последний в страхе прикрывался щитом. Затем Алехо Гомес вновь стал хватать камни и бросать их в индейца, а тот, совершенно голый, как мать родила, с одной-единственной стрелой на тетиве лука, прыгал и целился; поединок этот продолжался довольно долго, и испанец бросил в индейца бесчисленное число камней, но, хотя они находились очень близко друг от друга, ни один камень не попал в цель. И вот настал момент, когда они, устремившись навстречу друг другу, оказались совсем рядом, и испанец продолжал наступать, а индеец внезапно бросился на него и приложил стрелу к его щиту. Алехо Гомес в испуге сжался в комок и весь укрылся за щитом; теперь, когда противник был рядом, камни уже не годились, и Гомес схватился за копье и нанес сильный удар, надеясь уложить индейца на месте; но тот совершает резкий прыжок в сторону и, посмеиваясь, спокойно удаляется, размахивая своим луком с единственной стрелой, которую он так и не выпустил, совершенно [94] голый, но целый и невредимый. Тут все индейцы с громкими возгласами одобрения и с хохотом подбегают к нему и все вместе потешаются над Алехо Гомесом и его компанией, воздавая хвалу своему боевому другу за проявленные им ловкость, проворство и храбрость. Испанцы тоже были потрясены этим подвигом, и даже Алехо Гомес был доволен, что ему не удалось убить этого индейца, и все восхищались его отвагой и проворством. И действительно, этот поединок был захватывающим и забавным зрелищем, и я думаю, что ни в нашей Испании, ни во всем мире не нашлось бы такого правителя, сколь бы высокопоставленным он ни был, которому не доставило бы подлинного удовольствия видеть этого индейца, и каждый несомненно почувствовал бы к нему симпатию. Все то, что я рассказал, — чистая правда, ибо я сам это видел. А схватка между индейцами и испанцами, которую я только что описал, продолжалась с двух часов дня, когда испанцы туда пришли, до наступления темноты — она-то их и развела.

 

Глава 17

 

На следующий день ни один индеец не появился; утолив первую жажду самозащиты и борьбы и убедившись, что испанцев им не одолеть, они, как уже было сказано выше, по своему обыкновению убежали в леса и горы, туда, где прятались их жены, дети и все остальные, неспособные сражаться. А поскольку этот сеньор Котубано, как уже говорилось, был самым сильным и самым уважаемым из всех и, несмотря на это, даже он не сумел добиться в борьбе с испанцами большего, чем остальные, то впереди не оказалось ни одного сеньора, который отважился бы вместе со своими людьми ожидать подхода испанцев, и все были поглощены лишь одним — как бы побыстрее отступить и понадежнее укрыться в самых недоступных, поросших непроходимым кустарником горах; поэтому испанцам не оставалось ничего иного, как разбиться на отряды и приступить к охоте на индейцев — отыскивать и хватать их в лесах и горах, причем главная цель преследователей заключалась в том, чтобы схватить касиков и сеньоров, прежде всего Котубанаму. И вот отряды двинулись в путь в разных направлениях и стали искать следы индейцев на узких, заросших лесных тропинках. Среди испанцев были такие искусные ищейки, которые определяли след по одному опавшему и сгнившему листочку, подобранному с земли, и шли по этому следу до того места, где укрывались тысячи людей; и хотя обнаженные и босые индейцы двигались по этим тропинкам с предельной осторожностью, так что 20—30 человек оставляли такой же след, как одна пробежавшая кошка, это их не спасало. Были и такие испанцы, которые с далекого расстояния чуяли даже самый слабый запах дыма, а так как индейцы, где бы они ни находились, обязательно разводят костер, то по этому запаху они определяли, куда им двигаться. Кроме того, бродившие по горам и лесам [96] отряды испанцев нередко настигали какого-нибудь индейца, а затем, подвергнув его пыткам, выведывали, где находятся остальные, вели своего пленника, связанного, по направлению к лагерю, заставали индейцев врасплох, бросались на них и убивали мечами всех, кто не успевал убежать, прежде всего женщин, детей и стариков; ведь испанцы стремились совершить как можно больше зверств и жестокостей, дабы нагнуть смертельный страх на всю ту землю, и это им вполне удалось. А всем захваченным живыми молодым, рослым людям они обрубали обе руки и отправляли их, как уже было сказано, в качестве “писем” остальным; и людей, которым так обрубали руки, было бесчисленное множество, а убитых еще больше. И еще у испанцев была странная черта — они получали удовольствие от совершаемых злодеяний, и каждый стремился проявить себя более жестоким, чем другие, и изобрести новые способы проливать человеческую кровь. Так, например, они сооружали большую, но невысокую виселицу, так чтобы пальцы жертв касались пола и петля не затягивалась до конца, и вешали сразу 13 человек в честь и в память Христа, нашего спасителя, и его двенадцати апостолов; и на них, повешенных, но еще живых, испанцы затем испытывали силу своих ударов и умение владеть мечом. Они разрубали им грудную клетку, так что внутренности вываливались наружу; другие совершали подобные же подвиги иными способами. Потом к жертвам, растерзанным, но еще живым, подносили огонь и сжигали их: обкладывали индейца сухой соломой, поджигали ее и заживо сжигали человека. А среди испанцев был один, который перерезал кинжалом глотку двум детям в возрасте около двух лет, а затем швырнул их, обезглавленных, о камни. Все эти и многие другие злодеяния, противные самой природе человека, видели мои глаза, но теперь я, не веря самому себе, боюсь вам о них рассказывать — иногда мне кажется, что я видел все это во сне. Но поскольку такие же преступления, и еще худшие, значительно более жестокие, действительно бесчисленное количество раз совершались повсюду в этих Индиях, то не думаю, чтобы в данном случае я мог ошибиться. А бывало и так, что какой-нибудь отряд испанцев, идя по обнаруженному им следу без проводника, сам того не желая, натыкался на массу индейцев, которые, обнаружив, что их врагов очень мало, наносили им большой ущерб камнями и стрелами, выпущенными с близкого расстояния; а однажды произошло следующее: 13 испанцев, идя по следу, наткнулись на 1000 или даже 2000 душ — женщин, детей, подростков и взрослых мужчин; у испанцев были четыре арбалета, щиты, копья и мечи, но индейцы отважно бросились на них; те стали стрелять из арбалетов, но вскоре у трех из них тетива разорвалась в клочья. Индейцы обрушили на них град камней и стрел, но они укрывались щитами; индейцы наверняка подошли бы к испанцам вплотную и размозжили бы им черепа своими дубинками-маканами, если бы один из испанцев не целился в них из своего единственного оставшегося годным к употреблению арбалета; никто из индейцев не решился приблизиться, и благодаря этому арбалету испанцам удалось остаться в живых [97] во время этого двух- или даже трехчасового сражения, а дальше произошло настоящее чудо: группа испанцев решила перенести свой лагерь из одного района в другой, двигалась по той же дороге, что и названные 13 испанцев, и в этот момент случайно остановилась неподалеку от места, где происходило сражение. Услыхав крики, все испанцы из лагеря побежали туда, свежими силами обрушились на индейцев, те дрогнули и обратились в бегство, а испанцы устроили жестокое побоище и захватили массу пленных — женщин, детей и мужчин разного возраста. В то время все испанцы, находившиеся в этих Индиях, постоянно голодали; объяснялось это тем, что они все время вели войны против индейцев и те от них бежали, а сами они еду из Испании не привозили и не желали своим трудом выращивать хлеб на месте, а готовой еды не находили; в результате голод стал обычным явлением, и многие испанцы, всех не пересчитать, умерли с голода. Захваченных в плен индейцев военачальники передали испанцам в качества рабов, и каждый испанец принял меры, чтобы его рабы не сбежали, а те, у кого с собой были цепи, заковали своих индейцев; затем испанцы разбились на группы по три-четыре человека, каждый из которых вел с собой по 10, 12, 15 или 20 рабов, и отправились в разные стороны от лагеря, в леса, собирать корни, именуемые гуайягас, средняя гласная краткая, из которых жители этой провинции изготовляли хлеб; и вот в одной из таких групп, состоявшей из трех или четырех испанцев, последние на какое-то мгновение отвлеклись чем-то, и тогда рабы набросились на них, и несмотря на то что испанцы были вооружены мечами и имели при себе щиты, убили их всех камнями и цепями; затем те, кто не был закован, расковали остальных и в ознаменование одержанной победы решили отправиться к самому правителю Котубанама и вручить ему мечи и цепи. Когда испанцы захватывали в плен индейцев, отрубали им руки и подвергали их описанным выше пыткам, то при этом они постоянно говорили им, что то же ожидает всех индейцев, которые не прекратят сопротивления и не сдадутся. Индейцы же отвечали, что они не сдаются из страха перед царем Котубанама, который все время напоминает им через своих гонцов, чтобы они ни в коем случае не сдавались испанцам и что в противном случае они будут убиты. Так вот, по этой причине, а также потому, что Котубанама пользовался очень большим влиянием и испанцам стало ясно, что не захватив его или не добившись, чтобы он сдался в плен или запросил мира, им не удастся покорить эту землю: главной целью всех испанских военачальников было разузнать, где находится Котубанама и как его найти. В конце концов до них дошел слух, что Котубанама переправился на Саону с женой и детьми и находится там без войска, но в надежном убежище, приняв все меры предосторожности. Узнав об этом, командующий Хуан де Эскивель решил в дальнейшем переправиться на этот остров и надеялся, что там у него все пойдет удачно, так же как раньше, когда он устроил на Саоне чудовищное побоище; а пока он продолжал продвигаться к земле Котубано, которая, как я уже говорил, находилась неподалеку от этого [98] острова, примерно в двух лигах от моря. За это время испанцы захватили несколько индейских правителей, и командующий приказал сжечь их живьем; по-моему, их было четверо, но точно я знаю о троих. Чтобы их сжечь, в землю врыли четыре или шесть подпорок, укрепили между ними прутья наподобие решетки для жарения, сверху настелили ветки и уложили на них связанных по рукам и ногам касиков, а под ними разожгли большой костер и стали их поджаривать, а те издавали такие страшные вопли, что если бы их услышали дикие звери, то и они, мне кажется, не смогли бы этого вынести. А командующий в это время находился неподалеку от места казни, и до его ушей доносились жалобные стоны и душераздирающие крики сжигаемых, и так как ему было неприятно слышать эти крики, или они мешали ему отдыхать, или он испытал сострадание и жалость к своим жертвам, но так или иначе он послал туда гонца с приказом повесить касиков; однако лагерный альгвасил, исполнявший этот гнусный приговор и игравший в данном случае роль палача, приказал засунуть им в рот палки, чтобы они не могли орать и чтобы командующий не слышал их воплей и стонов, и это было сделано, и касики бесшумно сгорели и обуглились. Все это я видел собственными глазами — обыкновенными глазами смертного.

 

Глава 18

 

Наступил момент, когда испанцы поняли, что им не удастся подчинить индейцев этой провинции до тех пор, пока они не захватят в плен царя Котубанама; а так как им стало известно, что он находится на островке Саона, то командующий Хуан де Эскивель решил переправиться туда следом за ним и приказал, чтобы каравелла, доставлявшая из города Санто Доминго в лагерь маниоковый хлеб, вино, сыр и различные вещи, привезенные из Кастилии, пришла ночью в определенное место и приняла на борт людей, которых командующий брал с собой, причем все это должно было делаться тайно, чтобы ни сам Котубанама, ни его шпионы ничего не заподозрили. А названный касик, или правитель, переправившись на этот островок, поселился с женой и детьми в большой пещере, расположенной в центре островка, и установил постоянное наблюдение за тем, что делается на другом берегу, дабы не оказаться захваченным испанцами врасплох. Увидев в этом районе каравеллу (что, впрочем, не вызвало у него удивления, ибо, как уже говорилось, она снабжала испанский лагерь), он на всякий случай расположил своих наблюдателей в тех местах, где могли высадиться испанцы, а каждое утро, на рассвете, в сопровождении двенадцати индейцев, самых ловких и храбрых из тех, кого он имел при себе, обходил те гавани и бухты, где, по его расчетам, каравелла могла высадить людей, чтобы причинить ему зло. И вот, как-то ночью Хуан де Эскивель, взяв с собой 50 человек, погрузился на каравеллу [99] на противоположном берегу, в двух морских лигах от островка, и вскоре они подошли к Саоне и перед самым рассветом стали высаживаться на берег. Два индейца-наблюдателя замешкались и обнаружили каравеллу только тогда, когда 20 или 30 испанцев уже успели спрыгнуть на берег и подняться на высокий прибрежный утес. Шедшие впереди легко одетые испанцы схватили обоих наблюдателей и привели их к командующему Хуану де Эскивелю; на его вопрос, где находится и скрывается царь Котубанама, они ответили, что он где-то поблизости; командующий вытащил кинжал и убил одного из индейцев, а второму несчастному испанцы связали руки и взяли с собой в качестве проводника. Тут вперед пошли или, вернее, беспорядочно побежали несколько испанцев, каждый из которых хотел отличиться при пленении Котубанамы; подойдя к развилке дорог, все пошли направо и только один избрал левую дорогу, причем остальные этого не видели, так как местность на острове лесистая и даже на близком расстоянии за зарослями невозможно увидеть человека. Испанца, который пошел по дороге налево, звали Хуан Лопес. Это был земледелец очень высокого роста, сильный, имевший немалый опыт борьбы против индейцев; он принадлежал к числу старейших жителей этого острова Эспаньола и всегда охотно участвовал в истреблении индейцев. Пройдя немного по дороге, он наткнулся на 12 дюжих храбрых индейцев, по обыкновению обнаженных, вооруженных луками и стрелами; они шли гуськом, один за другим (а так ходили все, и даже если бы хотели, не могли бы идти иначе, так как дорога была узкой, а окружавшие ее горы поросли густым кустарником) и шествие замыкал Котубанама со своим огромным, рассчитанным, как я уже говорил, на гиганта луком и стрелой с тремя наконечниками из рыбьей кости, напоминающими петушиную лапу, и если бы такая стрела угодила в испанца без лат, то ему пришлось бы тотчас же распрощаться с жизнью. При виде испанца шедшие впереди индейцы, имевшие полную возможность убить его своими стрелами и спокойно скрыться, оцепенели, решив, что на них надвигается целая армия; когда же Хуан Лопес спросил, где находится их правитель Котубанама, они ответили: “Вот, смотрите, он идет сзади” и отошли в сторону, чтобы испанец мог пройти. Обнажив меч, Хуан Лопес проходит вперед; Котубанама, перед которым он предстает внезапно (до этого момента тот не видел испанца), пытается выстрелить в него из лука, но Хуан Лопес опережает его и бросается на Котубанама с поднятым мячом; последний, никогда не бравший в руки меча, решил, что это какая-то белая палка и схватил ее обеими руками; тогда Хуан Лопес с силой потянул меч к себе и разрезал ему обе руки, а затем замахнулся вновь. Тут Котубанама закричал: “Майянимахана, Хуан Дескивель дака”, что означало: “Не убивай меня, я Хуан Эскивель”, а мы уже рассказывали в восьмой главе, как он и испанский командующий поменялись именами. В это время все индейцы — 11 или 12 — имевшие полную возможность убить Хуана Лопеса и таким образом спастись самим и спасти своего господина, убежали прочь, бросив Котубанама в столь [100] тяжелом положении. Хуан Лопес приставил острие своего меча к его животу, а руку положил ему на плечо, но, будучи с ним один на один, не знал, что делать дальше; Котубанама продолжал умолять испанца не убивать его, так как он Хуан Эскивель, а из его израненных рук сочилась кровь; но вдруг индеец резким движением правой руки оттолкнул меч от своего живота и в тот же миг набросился на Хуана Лопеса, который, как я уже говорил, отличался высоким ростом и большой силой, и повалил его на камни; меч выпал из его руки, которую Котубанама с силой сжал в своей, а другой рукой индеец впился ему в горло и стал его душить. Но тут хрипы и жалобные стоны Лопеса услыхала группа испанцев, шедших по другой дороге, которая проходила неподалеку от этого места; повернув обратно, к развилке дорог, они пошли туда, где в это время касик душил Хуана Лопеса; первым подбежал к ним испанец с арбалетом и стал колотить им по телу касика, лежавшего на Хуане Лопесе, так что тот едва не лишился сознания; Котубанама встал, вслед за ним поднялся и полумертвый Хуан Лопес, тут подоспели другие испанцы, связали касику руки и привели в какое-то обезлюдевшее селение, а там приняли решение отправиться на розыски жены и детей Котубано.

Когда сопровождавшие его 12 индейцев убежали, они явились к его жене и детям, скрывавшимся в пещере, и рассказали им, в каком положении оставили своего господина; решив, что он уже убит, жена и дети покинули пещеру и убежали в какой-то отдаленный уголок острова, но некоторые из захваченных испанцами индейцев выдали местонахождение семьи Котубанама, и тогда часть испанцев в сопровождении проводников-индейцев отправились в пещеру, а другие пошли за женой и детьми Котубанама и привели их в это же селение. Из пещеры принесли все найденные там вещи — гамаки, в которых спали касик и его семья, и различную домашнюю утварь, не имевшую никакой ценности, так как индейцы острова Эспаньолы отличались от остальных тем, что ничего сверх самого необходимого не имели и иметь не хотели. Принесли из пещеры и те три или четыре меча и кандалы, которые доставили Котубанама индейцы, обращенные в рабов и убившие двух или трех испанцев, о чем я рассказывал выше; теперь же эти кандалы испанцы надели на самого Котубанама и сначала вознамерились сжечь его живьем, как сжигали на костре других, но потом сочли, что лучше будет отправить его на каравелле в этот город, дабы подвергнуть его еще большим и длительным мучениям и пыткам, как будто он совершил какие-то чудовищные злодеяния, а не защищал себя, свое государство и свою землю от угнетения, которому стали их подвергать Мартин де Вильяман и его помощники, а ведь это-то и было началом тех страданий, которые, как Котубанама знал, испытывало все многочисленное население этого острова, причем значительная его часть уже погибла. И вот, наконец, поместили его, закованного в кандалы, на каравеллу и привезли в город Санто Доминго, но главный командор поступил с ним менее жестоко, чем предполагали и хотели Хуан де Эскивель и сопровождавшие его испанцы, — он приказал не пытать, а просто
[101] повесить касика. А Хуан де Эскивель стал безудержно хвастать, что совершил на этом острове три добрых дела: во-первых, добился милости королей жителям этого острова, дабы они платили им не более одной пятой добытого золота; во-вторых, устроил побоище на островке Саона во время прошлой войны, о которой мы упоминали выше, в главе 8; а третьим подвигом, которым похвалялся Хуан де Эскивель, была поимка этого правителя Котубанама…

После того, как испанцы захватили и казнили этого правителя Котубано и совершили те жестокости, которые мы описали, а они продолжались все восемь или десять месяцев, пока длилась эта война, у всех индейцев — жителей этого острова опустились руки, так как сил у них было очень мало, и потеряли они всякую надежду найти какой-то выход, и перестали даже помышлять об этом, и воцарился на этом острове мир, если только можно назвать миром это состояние постоянной войны испанцев с Богом, ибо они продолжали как хотели угнетать этих людей и пользовались в этом полной свободой, без всякого ограничения или запрета, хотя бы самого малейшего, причем никто не мог оказать им никакого сопротивления; и в результате испанцы истребили индейцев (и до такой степени, что те, кто приезжает на этот остров сейчас, спрашивают, какими были индейцы — белыми или черными). Об этом прискорбном истреблении стольких людей знают все, и все это признают, и даже те, кто никогда не бывал на этих землях, не сомневаются в том, что так оно и было, ибо молва распространяется быстро, причем произошедшее на самом деле было гораздо хуже того, что разнесла молва…

 

Глава 19

 

В те времена короли повелели в своем письме, и в королевском указе, и в инструкции, данной командору Ларесу, о которой мы рассказывали выше, чтобы испанцы под страхом сурового наказания ни под каким видом не обижали, не угнетали и не преследовали индейцев — своих соседей и всех жителей этих островов, а также всего материка, и чтобы они не брали в плен и не подчиняли себе ни одного индейца, и не увозили их в Кастилию или куда-либо в другое место, и не причиняли никакого ущерба или вреда им самим и их имуществу, ибо короли считали необходимым, чтобы жители этих земель, видя добрые дела испанцев, брали с них пример, охотно переходили в нашу католическую веру и становились христианами; и ради этой цели дозволили короли некоторым испанцам отправиться туда, чтобы обмениваться с индейцами товарами и вести с ними мирные беседы и чтобы индейцы, видя добросердечие и общительность испанцев, прониклись интересом к христианской религии и познали ее основы. В первые годы после этого указа многие испанцы с разрешения королей отправились на различные острова и в некоторые [102] районы на материке, чтобы приобрести там золото и жемчуг, и были среди этих испанцев такие, как, например, Алонсо де Охеда и Кристобаль Герра и другие, которые преследовали и угнетали индейцев, особенно на той земле, которую позднее назвали и до сих пор называют Картахеной, где Кристобаль Герра творил всевозможные насилия над индейцами и тиранил их; вот почему, как я уже рассказывал выше, в главе 17 первой книги, в некоторых районах индейцы мирно общались с христианами, а в других, где уже знали об их жестоких деяниях, не позволяли им высаживаться на своих землях, оказывали упорное сопротивление и в схватках убили некоторых испанцев. И хотя число убитых было очень мало, испанцы отовсюду с этих земель стали посылать жалобы королям, что индейцы — каннибалы (так они тогда называли тех, кого мы теперь зовем карибами)³⁰, что они едят человеческое мясо, не желают иметь дела с христианами, не допускают их на свои земли и безжалостно их убивают; при этом испанцы, разумеется, умалчивали о том, как сами поступали с индейцами, и о том, что за эти поступки индейцы имели полное право в отместку не только убивать их, но и пить их кровь и есть их мясо. Но так как у несчастных индейцев никогда не было никого, кто бы вступился за них, и защитил, и рассказал королям правду, то королева, побуждаемая этими лживыми сведениями, — а все, что сообщали ей испанцы об этих землях и об индейцах, было ложью и обманом — приказала издать новый указ, прямо противоположный первому, разрешающий всем, кто хочет отправиться на эти острова и на материк, и тем, кто откроет там новые земли, в случае, если индейцы не захотят их допустить, и слушать наставления о нашей святой католической вере, и служить, и повиноваться, — обращать их в рабство и везти в Кастилию и куда угодно, и продавать их, и пользоваться их трудом, и за это испанцы не будут нести никакого наказания…

 

Глава 40

 

В то время главный командор управлял испанцами этого острова весьма мудро, и они очень его боялись, любили и уважали. Хотя среди них было много важных особ и кабальеро, он нашел хороший способ держать их всех в руках, а заключался этот способ в следующем: главный командор прилагал большие усилия, чтобы всегда иметь точные сведения об образе жизни, который ведет каждый испанец, где бы он ни жил, и подробно выспрашивал об этом всех, кто приезжал к нему по делам из разных мест в этот город, где он проводил большую часть года; и если он узнавал, что тот или иной испанец проявляет какие-то дурные наклонности, совершает неблаговидные поступки, и в особенности если до него доходили слухи, что кто-либо заглядывается на замужнюю сеньору, даже если он знал только то, что этот человек часто прогуливается около [103] ее дома, а в самом городе, где это происходило, никто его ни в чем не подозревал, или если ему становилось известно, что у какого-то испанца есть какие-то другие недостатки, пусть даже не вызывающие никаких пересудов в том месте, где он живет, — как бы то ни было, но в таких случаях главный командор приглашал этого человека к себе, а когда тот приезжал, встречал его приветливой улыбкой и приглашал пообедать с ним, как будто собирался одарить его новыми милостями. За едой он расспрашивал его о других жителях этого города, об имениях и хозяйствах каждого из них, об отношениях между испанцами и о других вещах, которые он будто бы хотел выяснить. Приехавший думал про себя, что главный командор потому расспрашивает его обо всем, что считает его самым достойным, проявляет к нему особое доверие и расположение и, может быть, даже собирается дать ему еще индейцев, и очень этим гордился. А надо сказать, что главный командор всегда вызывал к себе людей в то время, когда в порту стояли готовые к отплытию корабли, и вот вдруг, обращаясь к своему гостю и указывая на корабли, он говорил: “Посмотрите-ка, на каком из этих кораблей вы предпочитаете отправиться в Кастилию?”, а тот сначала краснел, потом бледнел и наконец спрашивал: “Почему такой вопрос, сеньор?”, а главный командор отвечал: “Ничего не поделаешь, придется вам уезжать”. “Но мне не на что ехать, сеньор, у меня нет денег даже на продукты в дорогу”, — восклицал тот, на что следовал ответ: “Об этом не беспокойтесь, я вам деньги дам”, и так и делал. И хотя он выслал таким образом немногих, но добился полного порядка на острове, и все испанцы, — а их было здесь, как я слышал, от 10 до 12 тысяч и среди них, как я уже говорил, множество идальго и кабальеро, — опасаясь его гнева, не осмеливались нарушать установленные правила поведения и безоговорочно ему подчинялись; так, два кабальеро, мои знакомые, люди весьма знатные и пользовавшиеся уважением главного командора, однажды ночью подрались на дуэли и нанесли друг другу увечья, а затем, не обращаясь ни к кому, чтобы их рассудили, сами простили друг друга, обнялись и помирились, только бы губернатор ничего не узнал и не заподозрил. И все поступали так и подчинялись главному командору только потому, что те, кому он дал индейцев, боялись, как бы он их не отобрал и не выслал их самих в Кастилию, а те, кто еще не получил индейцев, надеялись их получить; и все были озабочены одним — чтобы им дали побольше индейцев и не мешали добывать золото, ради которого они сюда приехали, так что мир, согласие и послушание местных испанцев губернатору и то, что они не смели совершать проступки, за которые тот мог их наказать, — все это держалось только на жажде наживы и страхе потерять те богатства, которые они рассчитывали здесь добыть, и все это за счет несчастных индейцев. И еще следует иметь в виду, что в те времена такая высылка испанца в Кастилию считалась более страшной, чем любое другое наказание и даже смерть, и многие из нас тогда рассуждали так, что лучше умереть, нежели быть изгнанными с этого острова, что означало возвращение на свои нищие
[104] земли и утрату надежды добиться здесь того, чего все так страстно желали; таким образом, настроение испанцев этого острова в это время было прямо противоположно тому, какое существовало в прошлом, ибо тогда самым страшным наказанием (после смертной казни) для кастильских преступников была ссылка сюда, о чем мы рассказывали в первой книге, а теперь, наоборот, самым страшным, что только могло произойти с человеком и чего все боялись, была высылка отсюда в Кастилию. И так как испанцы в то время старались как можно скорее добыть побольше золота и очень торопились провести все необходимые для этого работы (а добыча золота была неизменно их главной целью и заботой), то это влекло за собой истощение и гибель индейцев, которые привыкли работать мало, ибо плодородная земля не требовала почти никакой обработки и давала им продукты питания, да к тому же индейцы имели обыкновение довольствоваться только самым необходимым, а теперь эти люди хрупкого здоровья были поставлены на невероятно тяжелые, изнурительные работы и трудились от зари до зари, причем их не приучали к такому труду постепенно, а установили этот непосильный режим сразу, и понятно, что индейцы оказались не в состоянии в течение длительного времени выдерживать подобную нагрузку и за каждую демору, то есть за шесть-восемь месяцев, когда группа индейцев добывала золото в рудниках до тех пор, пока оно все не шло на переплавку, умирала четверть, а то и треть работавших. Кто поведает всю правду о голоде, притеснениях, отвратительном, жестоком обращении, от которых страдали несчастные индейцы не только в рудниках, но и в поместьях и повсюду, где им приходилось работать? Тем, кто заболевал, как я уже говорил, не верили, называли их притворщиками и лентяями, не желающими работать; когда же лихорадка и болезнь выступали наружу, так что их нельзя было отрицать, больным выдавали немножко маниокового хлеба и несколько головок чеснока или каких-нибудь клубней и отправляли их домой, на расстояние 10 и 15 и 20 и 50 лиг, чтобы они там лечились, а точнее говоря — не заботились об их лечении, а лишь о том, чтобы они убирались куда хотят, только бы не лечить их; само собой разумеется, что в тех случаях, когда заболевала кобыла, испанцы с ней так не поступали. И вот многие индейцы, отчаявшись от столь мучительного, подавленного. угнетенного состояния и стремясь из него выйти, кончали жизнь самоубийством, выпивая жидкость или сок, содержащийся в корнях, из которых делают маниоковый хлеб, а этот сок имеет свойство убивать, если он не вскипячен на огне, если же его вскипятить, то он напоминает по вкусу уксус, и его приятно пить, называют же его здесь хиен; а женщины, забеременев, принимали травы, чтобы вызвать выкидыш, и от всего этого на этом острове умирала масса людей. Я знал одного женатого испанца, который брал палку или прут, шел туда, где индейцы копали землю, и если видел среди них не вспотевших, колотил их палкой, приговаривая: “Не потеете, собаки? Не потеете?”. А жена его в свою очередь тоже шла с палкой в руке туда, где индейские женщины делали хлеб, [106] особенно тогда, когда они растирали корни, и если видела среди них не вспотевших, колотила их палкой, произнося те же самые слова: “Не потеете, суки? Не потеете?”. А через некоторое время, по справедливому божественному приговору, эти супруги сами изрядно попотели: я собственными глазами видел, как они с сыновьями и дочерьми, похожими на ангелочков, с целой свитой родственников — сестер, своячениц и так далее — и с немалым количеством золота, добытого столь праведными и достойными путями, погрузились в одном из портов этого острова — Пуэрто Плата — на корабль и отправились в Кастилию, рассчитывая в дальнейшем отдыхать и наслаждаться своим богатством, но никто после этого никогда их не увидел, так как корабль со всем его грузом поглотило море. И надо сказать, что мы нередко бывали свидетелями той суровой кары, которую обрушивал Господь на испанцев в знак осуждения и отмщения за жестокость, проявленную ими по отношению к индейцам, и если Бог того пожелает, мы приведем ниже некоторые разительные примеры подобной кары. (А в связи с тем что лиценциат³¹ Алонсо Мальдонадо не мог один справиться с огромной работой — осуществлением правосудия на всем этом острове, главный командор попросил, чтобы ему прислали из Кастилии юриста, который взял бы на себя часть этой работы, и вскоре сюда прибыл баккалавр³² по имени Лукас Васкес де Айльон, уроженец Толедо, человек очень сведущий и серьезный, и главный командор назначил его алькальдом города Консепсьон и всех других поселений, расположенных в прилегающей части этого острова, а именно Вильи де Сантьяго, Пуэрто Плата, Пуэрто Реаль и Лареса де Гуахаба. Этот баккалавр Айльон впоследствии поехал в Кастилию, вернулся сюда уже лиценциатом и стал здешним судьей. Когда он приехал, губернатор пожаловал ему 400 или 500 индейцев, а индейцами здесь оплачивались все виды деятельности, он же в конце концов извел их, по крайней мере большую часть, в своих рудниках и поместьях)…

 

Глава 43

 

Убедившись, что дело идет к гибели всех индейцев — как добывавших золото на рудниках, так и занятых на фермах и других работах, которые их убивали, — и что число индейцев с каждым днем сокращается за счет умирающих, и не заботясь при этом ни о чем другом, кроме своей наживы, которая могла бы быть еще большей, испанцы сочли, что было бы недурно, дабы их доходы от рудников и других занятий не уменьшались, привезти сюда на смену умершим обитателям этого острова как можно больше рабов из других мест, и с этой целью они надумали, прибегнув к изощренной лжи, ввести в заблуждение короля дона Фердинанда. А хитроумная эта ложь заключалась в том, что они сообщили королю то ли в письмах, то ли через особого посланца, направленного ко двору (и, [107] конечно, не следует думать, что это было сделано без ведома и согласия главного командора), будто острова Лукайос (или Юкайос), расположенные по соседству с этим островом Эспаньола и с островам Куба, полны людей, которые ведут праздный образ жизни, не приносят никакой пользы и вдобавок, оставаясь там, никогда не станут христианами; а посему, пусть его величество дозволит испанским обитателям этого острова снарядить несколько судов и привезти этих индейцев сюда, где они будут обращены в христианскую веру и помогут добывать имеющееся здесь в изобилии золото, так что их доставка сюда принесет всем большую пользу и его величество будет очень доволен. Король же разрешил им так поступать, и тяжелая ответственность за это решение ложится на Совет, члены которого, проявив слепоту, рекомендовали королю дать согласие и подписали соответствующий документ, видимо, полагая, что разумные люди ничем не отличаются от веток, которые можно срезать с дерева, перевезти на другую землю и там посадить, либо от стада овец или каких-нибудь других животных, из которых если даже многие во время путешествия по морю и перемрут, то потеря будет невелика. И можно ли не осудить такое преступление — схватить уроженцев и жителей различных островов и силой увезти их за 100 и 150 лиг по морю на другие, новые для них земли, будь то во имя любого — доброго или злого — дела, какое только можно вообразить, а тем более для того, чтобы они добывали золото на рудниках (где их ожидала неминуемая гибель) королю и другим чужеземцам, которым эти индейцы никогда не причиняли ни малейшего ущерба? Да, вполне возможно, что индейцы не могли оправдать это насилие и опустошение их родных мест тем надуманным и лживым предлогом, которым испанцы обманули короля, а именно что после доставки индейцев на этот остров их будут наставлять и обратят в христианскую веру; ибо если бы это даже и было правдой (а на деле этого не было, так как испанцы не собирались этого делать и не сделали, и даже мысли такой у них никогда не было), то Господь не пожелал бы обращения в христианство столь дорогой ценой, потому что Богу не свойственно поощрять кого бы то ни было, будь он как угодно велик, совершать тягчайшие грехи по отношению к другим людям, как бы незначительны они ни были, и вообще причинять вред своим ближним; и не понимая этого, грешники, особенно здесь, в Индиях, глубоко заблуждались и каждодневно продолжают заблуждаться. А для того чтобы окончательно отбросить этот надуманный предлог и оправдание, следует напомнить, что апостолы никогда не уводили силой неверных с их земель и не тащили их для обращения туда, где находились сами, а после них так никогда и нигде не поступала церковь, ибо такие действия пагубны и мерзки; так что Королевский совет проявил большую слепоту, ибо он не мог не понимать, что разрешает совершить злодеяние — ведь в его состав входили люди образованные.

Так вот, получив позволение короля дона Фердинанда перевезти на этот остров людей, живших на названных выше островах Лукайос, 10 или
[108] 12 жителей города Веги, или Консепсьон, и поселения Сантьяго договорились между собой, собрали 10 или 12 тысяч песо золотом, купили на эти деньги два или три судна и наняли 50—70 человек матросов и других, чтобы отправиться на названные острова и увезти оттуда индейцев, которые мирно и спокойно жили, не подозревая, что их родной земле угрожает какая-либо опасность. А обитатели этих островов — лукайцы, как мы уже упоминали в первой книге и подробно писали в другой нашей Истории, именуемой Апологетической, намного превосходили жителей всех этих Индий и, я полагаю, жителей всего света кротостью, простодушием, скромностью, миролюбием и спокойствием, а также и другими природными добродетелями, так что казалось, что они слыхом не слыхали об Адамовом грехе… И вот рассказывают, что когда первые из наших испанцев на двух кораблях прибыли на эти острова Лукайос и туземцы встретили их так, словно они явились с небес, — а так они встречали нас всегда, до тех пор, пока не убеждались, на какие дела мы способны, — так вот, прибыв туда и зная о простодушии и кротости туземцев (а об этом они могли узнать от участников экспедиции Адмирала, который первым открыл эти острова, беседовал с местными жителями и выяснил, что они отличаются природной добротой и мягчайшим характером), испанцы сказали индейцам, что приехали с острова Эспаньола, где пребывают в довольстве души их родителей, родственников и других близких им людей, и что если они желают повидаться со своими предками, то испанцы готовы свезти их на этих судах; а среди всех индейских племен действительно распространено убеждение, что души людей бессмертны и после того, как умирает тело, уносятся в какие-то чудесные райские убежища, где их ожидают одни лишь наслаждения и радости; некоторые, правда, считают, что прежде чем попасть в эти убежища, души подвергаются наказаниям за грехи, совершенные людьми при жизни. Так вот, именно этими увещеваниями и лживыми речами первые прибывшие на острова Лукайос испанцы, о которых уже говорилось выше, обманули этих наивнейших людей, и они, как мужчины, так и женщины, охотно погрузились на суда, поскольку судьба их одежды, домашней утвари и земельных участков мало их тревожила; но прибыв на этот остров и увидев не своих отцов, матерей и других дорогих им людей, а только кирки, мотыги, ломы, железные прутья и другие подобные орудия, а также рудники, где их ждала скорая гибель, они пришли в отчаяние и, поняв, что над ними зло надругались, одни стали травиться маниоковым соком, а другие умирали от голода и изнурительной работы, ибо они были людьми крайне хрупкими и даже не могли себе представить, что подобный труд вообще существует. Со временем испанцы стали прибегать к новым хитростям, а потом и к прямому насилию, чтобы перевезти индейцев на этот остров и чтобы никому не удалось избежать общей участи. И повелось так, что те испанцы, которые вкладывали свою долю в аренду судов и другие расходы, привозили индейцев — мужчин и женщин, детей и стариков — главным образом в Пуэрто Плата и Пуэрто Реаль, расположенные [109] на северном побережье этого острова, неподалеку от самих островов Лукайос и высаживали их гуртом — стариков вперемежку с юношами, здоровых — с больными (потому что во время морского пути многие заболевали, так как их набивали в трюм, где они задыхались от жары и изнывали от жажды, а также от голода) и никто не заботился о том, чтобы жена оказалась вместе с мужем, а сын с отцом, ибо на этих индейцев обращали не больше внимания, чем если бы то были какие-нибудь презренные животные. А затем испанцы по жребию распределяли между собой толпы или, вернее, стада этих несчастных и невинных людей, Sicut pecora occisionis (Подобно скоту, который ведут на убой (лат.)), и когда кому-то попадался пожилой или больной индеец, он кричал: “К чертям этого старика! Для чего он мне нужен? Очень мне интересно его кормить, чтобы затем похоронить! А этого больного вы мне зачем даете? Что, я лечить его буду, что ли?”. И случалось так, что во время этих разделов индейцы падали замертво от голода, слабости и болезни, а также от горя, когда на глазах у родителей забирали их детей, а на глазах у мужей уводили их жен. Кто, будучи человеком и имея сердце, может стерпеть такую чудовищную жестокость? И какую короткую память нужно было иметь этим испанцам, чтобы забыть не только о том, что они христиане и даже просто люди, но и о милосердной заповеди “возлюби ближнего своего, как самого себя”, если они позволяли себе столь бесчеловечно обращаться с другими людьми? И еще они порешили, что для возмещения расходов по перевозке и для выплаты жалованья тем 50 или 60 матросам, которые совершали на кораблях эти набеги, разрешается продавать или, как они говорили, передавать друг другу любого из привезенных индейцев, причем считали их на штуки, как считают на штуки или на головы скот, по цене не более четырех песо золотом за каждого; и то, что они продавали и передавали друг другу индейцев по столь дешевой цене, считалось добродетелью, тогда как на самом деле, если бы цена была более высокой, то испанцы ценили бы индейцев больше и ради собственных интересов лучше обращались бы с ними, а те дольше бы им служили.

 

Глава 44

 

Как я уже сказал, испанцы применяли много различных способов и хитростей — на одних островах и в одних местах одни, на других островах и в других местах другие, — чтобы извлечь индейцев с их островов и из их домов, где они жили поистине как люди Золотого века, столь ярко воспетого поэтами и историками; вначале, пользуясь тем, что беззаботные индейцы ничего не подозревали и встречали их как ангелов, испанцы [110] прибегали к уговорам и обещаниям, а в дальнейшем либо нападали на индейцев по ночам, либо действовали, как говорится, aperto Marte, то есть в открытую, расправляясь мечами и кинжалами с теми, кто, убедившись на опыте, на что способны испанцы, и зная, что те хотят их увезти, пытались защищаться с помощью своих луков и стрел, которые они обычно использовали не для того, чтобы вести против кого-либо войну, а для охоты на рыб — их жители этих островов всегда имели в изобилии. И вот, за четыре-пять лет испанцы привезли на этот остров более 40 000 душ — мужчин и женщин, детей и взрослых, и об этом упоминает Педро Мартир в первой книге своей седьмой “Декады”, говоря: Et quadraginta utriusque sexus, milia in servitutem ad inexhaustam auri famem explendam, uti infra latius dicemus, abduxerunt: has una denominatione Iucayas appellant, scilicet insulas, et incolas, iucayos (И они увели в рабство сорок тысяч душ обоего пола, чтобы насытить свою неисчерпаемую жажду золота, о чем мы подробнее скажем ниже. А именуют их, острова и жителей, одним названием: Юкайос (лат.)). И далее он рассказывает, как отчаявшиеся кончали жизнь самоубийством, а другие, более стойкие, не терявшие надежды при удобном случае сбежать на свои земли, либо влачили это жалкое существование, либо укрывались в гористых и лесистых местах северной части этого острова, которые казались им очень близкими к их островам, и ожидали наступления того дня, когда им предоставится какая-нибудь возможность туда переправиться. Iucaii a suis sedibus abrepti desperatis vivunt animis; dimisere spiritus inertes multi a cibis adhorrendo per valles, in vias et deserta nemora rupesque abstrusas latitantes; alii vitam exosam finierunt. Sed qui fortiori pectore constabant, sub spe recuperandae libertatis vivere malebant. Ex his plerique non inerti ores, forte si fugae locus dabatur, partes Hispaniolae petebant septentrionales, unde ab eorum patria venti flabant, et prospectare arcton licebat: ibi protentis lacertis et ore aperto halitus patrios anhelando absorbere velle videbantur, et plerique spiritu deficiente languidi prae inedia corruebant exanimes, etc. (Юканцы, уведенные от своих жилищ, живут в отчаянном состоянии духа; многие малодушно утратили мужество, отказываясь от пищи и скрываясь в долинах, на дорогах, в пустынных рощах и скрытых ущельях; другие покончили с ненавистной жизнью. Но те, которые обладали более отважным сердцем, предпочитали жить с надеждой на восстановление свободы. Большая часть из них, если случайно предоставлялась возможность для бегства, устремлялись в северную часть Эспаньолы, где дули ветры со стороны их родины и можно было взирать на север; там, протянув вперед руки и жадно вдыхая открытыми устами дыхание родины, они, казалось, хотели впитать его, и очень многие, с остановившимся дыханием, ослабевшие от голода, замертво падали на землю и т. д. (лат.)) [111] Это из Педро Мартира. Однажды один из индейцев срубил очень толстое дерево, которое называлось на языке жителей этого острова Эспаньола яурума, предпоследний слог долгий, очень легкое и полое внутри, связал его с другими такими же бревнами при помощи лиан, очень прочных растений, не уступающих в прочности канату, и соорудил плот; в дупла бревен, из которых был сделан этот плот, он запрятал маис, который у него был (а он заблаговременно посадил и собрал немного маиса), и несколько сосудов из тыквы,. наполненные пресной водой, оставил немного маиса при себе, чтобы иметь еду на несколько дней, тщательно прикрыл бревна плота листьями и взял с собой другого индейца и двух индианок, своих родственниц или соплеменниц, умевших, как, впрочем, и все остальные, хорошо плавать; затем они погрузились на плот и, пользуясь другими бревнами как веслами, вышли в открытое море и направились к своим островам и землям, но, пройдя 50 лиг, к своему несчастью, встретились с кораблем, который шел с добычей оттуда, куда они стремились. И вот их, горькими слезами оплакивавших свою несчастную долю, схватили вместе с плотом и привезли обратно на этот остров, где они впоследствии погибли, так же как и все остальные. Следует полагать, что многие другие индейцы тоже пытались воспользоваться этим способом и бежать, но мы об этом точно не знаем; впрочем, если они и предпринимали такие попытки, то никакого результата не добивались, так как если даже им и удавалось добраться до своих земель, то все равно это их не спасало, и рано или поздно их ловили и доставляли обратно, ибо испанцы, как мы покажем дальше, не оставили на всех тех островах ни одного индейца. Они тщательно выбирали из большой группы островов один — либо окруженный утесами, либо тот, который было легче всего укрепить, — хватали всех жителей близлежащих островков и свозили их туда, а имевшиеся у индейцев каноэ или лодки уничтожали, чтобы те не имели возможности сбежать; для охраны индейцев выделялось необходимое число испанцев, а суда совершали рейсы на остров Эспаньола и выгружали там этот живой груз. И как-то раз случилось так, что на одном островке было собрано 7000 душ, ожидавших отправки, и семь испанцев охраняли их там в течение многих дней, как если бы то были не люди, а овцы и бараны, но” так как суда вовремя не пришли, то они израсходовали весь свой скудный запас маниокового хлеба, то есть их пищи; когда же наконец появились на горизонте суда с грузом маниока для индейцев, ибо ничего другого им есть не давали, а если и привозили другие продукты, то только для испанцев, так вот, когда эти суда появились и приблизились к островку, начался страшнейший шторм, и эти корабли затонули или были разбиты шквалом, и тогда с голоду умерли 7000 душ индейцев и семь испанцев — ни одному человеку не удалось выжить. А что случилось с экипажем кораблей, я не помню, хотя что-то об этом рассказывали. На все эти божественные предупреждения и кару, которую Господь каждодневно обрушивал на их головы, испанцы не обращали никакого внимания, считая, что эти несчастья — чистая случайность, а не возмездие Господне за совершаемые ими тяжкие грехи, как будто нет на небесах всевидящего, ведущего счет этим жестоким и неправедным деяниям. Обо всех их “подвигах”, то есть о жестокостях, которые они совершали по отношению к этим невинным агнцам, а подобным жестокостям несть числа, я мог бы узнать и рассказать сейчас весьма подробно, если бы в то время, когда [112] я находился на этом острове, внимательно изучил жалобы испанцев друг на друга, так как в этих жалобах о преступлениях, совершаемых над индейцами, повествуют сами преступники. И тут я хочу поведать то, что один из них рассказал мне на острове Куба. Этот человек перебрался на Кубу с тех островов, кажется, на индейской каноэ, спасаясь то ли от своего начальника, то ли от какой-то другой угрожавшей ему опасности (а может быть, он почувствовал, что ведет себя недостойно и пожелал отстраниться от столь неправедных дел); так вот, он рассказал мне, что на корабли погружали очень много индейцев — 200, 300 и даже 500 душ, стариков и подростков, женщин и детей, загоняли их всех под палубу, задраивали все отверстия, именуемые люками, чтобы они не могли сбежать, и индейцы оказывались в полной темноте, и в трюм не проникало даже легкое дуновение ветра, а место это на корабле самое жаркое, продовольствия же и, особенно, пресной воды брали ровно столько, сколько требовалось для находившихся на корабле испанцев и ни капли больше, и вот из-за нехватки еды и главным образом из-за страшной жажды, а также из-за невероятной духоты, и страха, и тесноты, потому что они находились буквально друг на друге, прижатые один к другому, — от всего этого многие из них умирали в пути и покойников выбрасывали в море, и там плавало столько трупов, что капитан вполне мог привести свой корабль с тех островов на этот остров совершенно не владея искусством вождения судов и даже без компаса и без карты, просто по фарватеру, образованному трупами, выброшенными с предыдущих кораблей. Именно такими словами он мне обо всем этом рассказал. И это точно, что каждое судно, перевозившее индейцев с упомянутых островов Лукайос, а также с континента, где, как будет сказано ниже, тоже широко практиковались подобные бесчеловечные деяния, выбрасывало во время пути в море не менее одной трети или одной четверти (одно судно больше, другое меньше) покойников из числа индейцев, которых погружали и везли на этот остров с указанной целью. Таким порядком, если только можно применить здесь слово “порядок”, за десять лет на остров Эспаньола было доставлено бесчисленное множество мужчин и женщин, детей и стариков; несколько рейсов за этим грузом совершили также испанцы, жившие на острове Куба, и там все они в конце концов перемерли от непосильного труда в рудниках, голода и других лишений. А Педро Мартир утверждает, что, по имеющимся у него сведениям, с Лукайских островов, общее число которых составляло 406, испанцы вывезли и обратили в рабство, чтобы загнать в рудники, 40 000 душ, а если считать еще и другие острова, то общее число составит 200 000 душ; и об этом он в первой главе своей седьмой Декады пишет так: Ut ego ipse, ad cuius manus quaecumque emergunt afferuntur, de illarum insularum numero vix ausim credere quae praedicantur. Ex illie sex et quadringentas ab annis viginti amplius, quibus Hyspaniolae Cubaeque habitatores Hispani eas pertractarunt, percurisse inquiunt, et quadraginta utriusque sexus milia in servitutem ad inexhausti auri famem explendam adduxerunt: has una denominatione lucayas appellant, et [113] incolas iucayos, etc. (И я сам, в чьи руки попадает все, что становится известным, едва ли осмелился бы высказать суждение о числе тех островов, о которых идет речь. Но говорят, что на четырехстах шести из тех островов, которые в течение двадцати с лишним лет исследовали испанские жители Эспаньолы и Кубы, они увели в рабство сорок тысяч душ обоего пола, чтобы насытить свою неисчерпаемую жажду золота. А именуют их, острова и жителей, одним названием: Юкайос, и т. д. (лат.)) А в главе второй той же “Декады” он говорит: “Sed has scilicet insulas fatentur habitatoribus quondam fuisse refertas, nunc vero desertas, quod ab earum densa congerie perductos fuisse miseros insulares ad Hyspaniolae Fernandinaeque aurifodinarum triste ministerium inquiunt deficientibus ipsarum incolis, tum variis morbis et inedia, tum praenimio labore, ad duodecies centena milia consumptis. Piget haec referre, sed oportet esse veridicum, sui tamen exitii vindictam aliquando sumpsere iucay, raptoribus interfectis: cupiditate igitur habendi iucayos, more venatorum, per nemora montana perque palustria loca feras insectantur (Но признается, что они, то есть острова, некогда были населены жителями, теперь же они опустели, так как говорят, что несчастные обитатели всех этих бесчисленных островов были обречены на тяжелый труд на золотых приисках Эспаньолы и Фернандины, причем жители этих островов погибали от различных болезней, и от голода, и от непосильного труда, и так погибло до 1 200 000 человек. Хоть и неприятно сообщать об этом, но следует быть правдивым: однажды юкайцы отомстили своим поработителям, перебив их. Испанцы же преследовали юкайцев, словно охотники зверей, в горных рощах, болотистых местах (лат.)), и т. д. [114] Все это тоже из Педро Мартира. Что касается его утверждений, будто лукайцы иногда убивали испанцев, то это случалось только тогда, когда испанцев было мало и они проявляли беззаботность, потому что поняв, что испанцы стремятся их уничтожить и что именно ради этого они сюда приезжают и что это их главная цель, индейцы стали использовать луки и стрелы, которые до сих пор применяли лишь для охоты на рыбу, для того чтобы убивать тех, кто убивает их; но все это было напрасно, так как им никогда не удавалось убить больше двух или трех испанцев или в самых удачных для индейцев случаях четырех. А когда Педро Мартир говорит, что островов было 400, то он включает в это число две группы островов Хардинес — Хардин де ла Рейна и Хардин дель Рей, — представляющие собой скопления мельчайших островков, которые расположены у самого побережья Кубы, северного и южного, и хотя население, обитавшее на названных островах, отличалось таким же простодушием и природной добротой, как лукайцы, мы не причисляли архипелаг Хардинес к островам Лукайос, или, точнее говоря, Юкайос. А еще Педро Мартир говорит, что он был в курсе всех событий, происходивших в Индиях и в дальнейшем, а объясняется это тем, что в то время, как он писал, он был членом Совета по делам Индий, а стал он им в 1518 году, и в момент, когда он предъявил королевское распоряжение о своем назначении, я присутствовал на заседании этого Совета; а назначил его на эту должность император³³ после своего вступления на престол, и было это в городе Сарагоса.

 

Глава 45

 

Когда тяжелейшие условия жизни и труда в рудниках и на других работах привели к гибели огромного числа лукайцев и большинства индейцев других племен, враг рода человеческого, стремясь окончательно загубить всех индейцев, возбудил в испанцах новую алчную страсть, которая усиливалась по мере того, как в рудниках этого острова истощались запасы золота. То была страсть к жемчугу, обнаруженному в море вокруг островка Кубагуа, который находится близ острова Маргариты, у побережья континента, в районе, именуемом Кумана, последняя гласная ударная. Жемчужины эти находятся в раковинах, лежащих на дне морском, и для того чтобы их достать, людям приходится нырять на глубину в два, три и четыре эстадо; так вот, испанцы решили использовать для этой цели лукайцев, которые, все без исключения, отлично плавают и ныряют; поэтому лукайцами стали торговать почти открыто, правда, с соблюдением некоторых мер предосторожности, и не по 4 песо, как было первоначально установлено, а по 100—150 и более песо за каждого. Доходы, которые получали наши, заставляя лукайцев извлекать для них жемчуг, росли с колоссальной быстротой, но так как этот промысел сопряжен с огромным риском и занимавшиеся им индейцы массами гибли, то вскоре стало чудом увидеть на этом острове живого лукайца. Поскольку на пути от этого острова до островка Кубагуа приходится в некоторых местах делать крюк, то общее расстояние между ними составляет около 300 морских лиг, и всех индейцев постепенно увезли туда на кораблях, и на этих каторжных и опасных работах, гораздо более тяжелых, чем добыча золота в рудниках, все они в конце концов, за недолгие годы, погибли, и так с ними было покончено и с лица земли исчезла масса людей, обитавших на множестве островов, которые мы, как уже было сказано, именовали Лукайос, или Юкайос.

В то время или в тот период жил в городе Санто Доминго честный и благочестивый человек по имени Педро де Исла, который занимался торговлей, вел уединенный образ жизни, не опасаясь укоров совести, иногда целыми днями предавался молитвам, расходовал на себя очень мало денег, довольствуясь теми небольшими суммами, которые оставались ему от продажи товаров, а брал он себе столько, сколько считал справедливым и сколько позволяла ему его совесть. Этот добродетельный муж, знавший о тех издевательствах и жестокостях, которым подвергались простодушнейшие из людей — лукайцы, и об опустошении множества островов, так что туда, считая их безлюдными, перестали даже посылать корабли, так вот, движимый стремлением ревностно служить делу Божьему и чувством сострадания к тысячам гибнущих душ, а также желанием помочь тем индейцам, которым удалось избежать того, что было не менее страшно, чем адский огонь или опустошительная эпидемия чумы (а он надеялся, что хоть сколько-то таких спасшихся индейцев существовало), [115] он решил создать для них поселение на этом острове или на их островах и поселить их там, и наставлять их в христианской вере; и чтобы помешать другим испанцам сделать то же самое, что вознамерился сделать он, но в противоположных целях, то есть для того, чтобы воспользоваться трудом индейцев, он отправился к тем, кто управлял этим островом, и стал настойчиво просить, чтобы они разрешили ему за свой счет послать бриг или, если потребуется, судно побольше, дабы разыскать всех индейцев, которые еще живут на островах Лукайос, привезти их на этот остров, создать для них здесь поселение и так далее — то, что я уже сказал. Выслушав Педро де Исла и поняв, что он исполнен похвальных для христианина намерений, правители этого острова охотно удовлетворили его просьбу. И вот, получив разрешение, он приобрел то ли бриг, то ли маленькую каравеллу, нанял восемь или десять человек экипажа, снабдил их в изобилии продовольствием на длительный срок, все это на собственные деньги, и отправил на острова Лукайос, поручив им обойти и тщательно обследовать все эти острова и разыскать индейцев, которые там еще есть, успокоить их и убедить всеми возможными способами в том, что им не будет сделано ничего худого, что за ними приехали не для того, чтобы обратить в рабство, как поступили с их родственниками и соплеменниками, и что они не будут добывать золото в рудниках, а будут жить свободно, в свое удовольствие, как сами захотят; и еще добрейший Педро де Исла велел своим людям употребить все слова, необходимые для того, чтобы лукайцы избавились от страха, вызванного ужасающими бедствиями, которые им пришлось испытать, и от той тоски и горечи, в которой пребывают. И они поехали, и сделали то, что велел их хозяин, то есть человек, плативший им жалованье, — обошли и тщательно обследовали все острова, разыскивая индейцев повсюду, где только могли. Ушло на это три года, а к исходу этого срока, несмотря на проявленное ими усердие, им удалось разыскать всего 11 человек, которых я видел собственными глазами, так как они были высажены в Пуэрто Плата, где я в то время жил. Среди них были мужчины, женщины и подростки, причем я не помню, сколько было тех, других и третьих, но знаю точно, что в их числе был старик, видимо, лет шестидесяти или даже старше, и все они, включая и старика, были наги, а своим удивительным спокойствием и простодушием напоминали ягнят…

И в заключение следует повторить о лукайцах то, что мы уже говорили в другой нашей “Истории”, а именно что это был замечательный народ, который, таково наше глубокое убеждение, принадлежал к числу наиболее способных к познанию Бога и служению Господу народов из всего рода человеческого. Я исповедовал и причащал, и присутствовал при кончине многих лукайцев после того, как они были крещены и наставлены в нашей вере, и могу искренне сказать, что молю господа Бога нашего, чтобы в час моей смерти, когда приобщусь я к его телу и его крови, он даровал мне такую же набожность и такие же слезы, и такое же раскаяние в совершенных мною грехах, какие я, как мне кажется, ощутил и увидел [116] у них. И на этом я заканчиваю рассказ о лукайцах, которым к их несчастью довелось попасть в руки тех, кто их, ни в чем не повинных, без всякого на то основания и без всякого права истребил, хоть я ничуть не сомневаюсь, что мы, совершившие это преступление, поплатимся за него не в меньшей мере, чем они, погибшие по нашей вине…

 

Глава 51

 

А теперь, излагая по порядку нашу “Историю”, надлежит рассказать о личности и правлении второго Адмирала, которого звали дон Дьего Колон; судя по тому, что ему пришлось пережить, он унаследовал скорее тревоги, и труды, и немилости, бывшие уделом его отца, нежели положение, почести и привилегии, которых тот добился в поте лица своего, ценой тяжелой борьбы и треволнений. Так же как и его отец, дон Дьего был высок ростом, красив и хорошо сложен, с удлиненным лицом и высоким лбом, так что уже по внешности можно было признать его человеком благородным и решительным; а по натуре своей был он очень хорошим, с добрыми задатками, чистосердечным, а не хитрым и злым. Относились к нему в общем неплохо, так как он отличался набожностью и благочестием, и был добр к монахам, в особенности, как и его отец, к францисканцам, хотя ни один другой орден тоже не мог на него в этом отношении пожаловаться, и менее других орден святого Доминика³⁴. Он очень беспокоился, как бы не допустить ошибок в делах управления, которое было на него возложено, и постоянно обращался к Господу с мольбами просветить его, дабы он оказался способным выполнить то, что полагалось ему по его чину; именно он ввел систему энкомьенды³⁵ на этом острове, а за его пределами в то время нигде не было испанских поселений и нигде в Индиях тогда еще не вошло в обычай закабалять и истреблять индейцев. Он же взял индейцев для себя и для своей супруги доньи Марии Толедской, и дал их своим дядьям Аделантадо и дону Дьего, а также своим слугам и почтенным особам, прибывшим вместе с ним из Кастилии, хотя некоторые из них надеялись получить индейцев не его, Адмирала, милостью, а королевским пожалованием. А с индейцами в первое время управления Адмирала испанцы, стремившиеся добыть как можно больше золота, обращались так же, как во времена главного командора и даже еще хуже: никто не заботился о том, чтобы они были обеспечены достаточным количеством пищи и чтобы были удовлетворены другие телесные потребности туземцев, и никто не наставлял их в нашей вере, дабы они могли познать господа бога. Когда Адмирал прибыл на этот остров, там насчитывалось 40 000 душ, так что всего за один год, с тех пор как туда приехал казначей Пасамонте (а в тот момент, как мы уже говорили, на этом острове имелось 60 000 индейцев) погибло 20 000 из них. Прибыв сюда и узнав, что по сведениям, доставленным Хуаном Понсе, на острове Сан Хуан есть золото, Адмирал решил направить туда [117] людей и своего представителя в качестве губернатора, дабы он заселил этот остров и управлял им; своим представителем и губернатором он назначил одного кабальеро, родом из города Эсиха, по имени Хуан Серон, а главным альгвасилом — Мигеля Диаса, который в свое время служил дяде Адмирала Аделантадо и, как мы рассказывали, имел счастье найти половину огромного золотого самородка; а кроме них на названный остров поехали жить Хуан Понсе, о котором говорилось выше, с женой и детьми, а также прибывший сюда вместе с Адмиралом галисийский кабальеро дон Кристобаль де Сотомайор, сын графини де Камина и брат графа де Камино, который был секретарем короля дона Филиппа, и многие другие лица, которые приехали с Адмиралом, и убедившись, что на этом острове индейцев на всех не хватит, не знали, куда им податься, и расходовали остатки привезенного из Кастилии добра. А об этом кабальеро доне Кристобале де Сотомайор ходили слухи, будто бы король предназначал его на пост губернатора острова Сан Хуан, но Адмирал здесь якобы на это не согласился, однако эта версия кажется мне неправдоподобной по следующим соображениям: прежде всего потому, что в Кастилии тогда еще даже не могли предполагать, что за пределами острова Эспаньола придется заселять испанцами какую-либо землю, а об острове Сан Хуан не имели представления, пригоден ли он для заселения или нет, ибо ни один человек из наших еще не ступал на него, если не считать непродолжительных высадок для пополнения запасов пресной воды и дров; и еще потому, что когда Хуан Понсе привез главному командору радостную весть о том, что на острове Сан Хуан имеется золото. Адмирал уже успел приехать сюда и, следовательно, за пределами острова Санто Доминго никто ничего об этом не ведал; и еще потому, что названный дон Кристобаль приехал сюда, как говорят, гол как сокол, и сопровождали его только личные слуги, да и то их было очень мало, а у него с собой не было ни одного куарто³⁶; и еще потому, что король назначил Адмирала губернатором всех этих Индий и совершенно ни к чему было ему отправлять сюда вместе с ним и губернатора одной их части; и еще потому, что в то время еще продолжалась тяжба о порядке замещения поста губернатора и вице-короля всех этих Индий и, особенно, этих островов (так как не было никакого сомнения в том, что они были открыты не кем иным, как отцом дона Дьего), и король не стал бы вводить новшеств в этом деле, не приняв окончательного решения по тяжбе³⁷. А лично я по этому поводу считаю и, кажется, если память мне не изменяет, находясь в тот момент в этом городе, я даже слышал, что дело обстояло именно так; так вот, мне помнится, что дон Кристобаль очень хотел, чтобы Адмирал отправил на остров Сан Хуан в качестве своего представителя и губернатора именно его, дона Кристобаля, и что Адмирал сначала согласился и так и сделал, но потом заменил его Хуаном Сероном; и эта версия кажется мне наиболее правдоподобной, если только, как я уже сказал, за пятьдесят лет, истекших с тех пор, память мне не изменила. Так или иначе, за год с небольшим своего пребывания на посту [118] губернатора Серон (или, может быть, Сотомайор и Серон) стал раздавать индейцев испанцам и именно он (или они) распространил систему репартимьенто, которая до тех пор существовала только на этом острове Санто Доминго, на остров Сан Хуан, так что он стал первой после этого острова территорией, познавшей столь тяжкое бедствие и горе. А главный командор, прибыв в Кастилию и желая то ли сделать добро Хуану Понсе, то ли повредить Адмиралу, доложил королю о том, как он послал Хуана Понсе на остров Сан Хуан, и как тот обнаружил там большое количество золота, и что вообще он человек очень способный и хорошо послужил королю в многочисленных войнах, и пусть его величество поручит ему губернаторство или назначит на какую-нибудь должность, которую сочтет подходящей. И король назначил его губернатором острова Сан Хуан, но в качестве помощника Адмирала, который, однако, не имел права его смещать. И вот, вступив на пост губернатора по распоряжению короля, он, по обычаю всех здешних начальников и судей, когда они хотят расправиться с кем-либо, не страшась при этом ни Бога, ни короля, чьи карающие десницы кажутся им далекими, быстро обнаружил, а может быть, специально искал необходимые для такой расправы предлоги, арестовал Хуана Серона и Мигеля Диаса, главного альгвасила, и отправил их как преступников в Кастилию, дабы они предстали там перед королевским судом, и это был первый урон, который потерпел Адмирал со времени своего прибытия сюда, а вскоре, через несколько дней, пришлось ему испытать второй, не намного меньший. Дело в том, что вместе с Адмиралом приехали сюда два брата, один Кристобаль де Тапья, который должен был стать веедором³⁸ плавилен и привез с собой специальную печать для маркировки переплавленного золота, а другой — Франсиско де Тапья, предназначавшийся на пост начальника этой крепости, причем оба брата служили раньше у епископа дона Хуана Родригеса де Фонсеки, о котором мы неоднократно говорили выше, и в первой книге, и в этой. Так вот, после прибытия в этот город, когда Адмирал со своей семьей, как уже упоминалось, расположился в крепости, Франсиско де Тапья предъявил ему королевское распоряжение, которое он привез с собой, о назначении его начальником крепости; Адмирал же не торопился исполнить этот приказ, видимо, считая его несправедливым, так как занимаемый им пост давал ему право отбирать трех кандидатов на ту или иную должность и сообщать их имена королю с тем, чтобы тот выбрал одного из трех, и такой порядок существовал повсюду, и Адмирал решил написать об этом королю. Братья же Тапья, вероятно, сообщили епископу Фонсеке о том, как они посетили Адмирала в крепости и предъявили ему распоряжение о назначении Франсиско де Тапья начальником этой крепости, и как он не пожелал считаться с этим приказом; но не успело еще это письмо дойти до епископа, а сюда уже прибыло, прямо как по воздуху, но так как это невозможно, то во всяком случае с первым же кораблем, королевское послание, предписывавшее Адмиралу под угрозой суровой кары немедленно покинуть крепость и передать ее казначею [119] Мигелю де Пасамонте, дабы он охранял ее до получения приказа о том, как следует с ней поступить; и нужно полагать, что в этом королевском послании содержался выговор Адмиралу за то, что он не поступил так, как хотел и требовал епископ. Адмирал тотчас же покинул крепость и поселился в части того дома, который в этом городе первым построил служивший у Адмирала — отца Франсиско де Гарая, один из тех двух людей, которые нашли большой самородок золота, о чем мы уже рассказывали выше, а дом этот находился на берегу реки, ближе всех домов к пристани; живя там, Адмирал стал строить себе новый дом в самом лучшем месте, какое только было, недалеко от реки, и вскоре он был готов, а теперь в этом доме живет дон Луис, его сын. Через несколько месяцев после того, как казначею Пасамонте было поручено охранять крепость, прибыл королевский приказ передать ее Франсиско де Тапье, назначенному начальником этой крепости, и одновременно предоставить ему 200 индейцев, так как индейцы составляли тогда основную часть жалования, которое выдавалось королевским чиновникам; а поскольку чиновники эти были еще более алчны и жестоки, чем остальные испанцы, и стремились получить как можно больше золота, то индейцы умирали у них быстрее, чем у всех других, и за каждую демору они теряли половину или треть своих двухсот индейцев, после чего писали прошение, где заявляли, что не имеют того количества индейцев, которое повелел дать им король, и требовали, чтобы им предоставили недостающее число, и начинался передел всех индейцев этого острова, и они добивались, чтобы у них было не меньше 200 человек, отбирая индейцев у частных лиц, которые, как говорилось выше, не пользовались такими привилегиями, как чиновники.

 

Глава 52

 

И вот в 509 году, когда на этом острове и на острове Сан Хуан, а также у Адмирала, все шло так, как мы описали, свершились следующие события: жил на этом острове в городе Консепсьон, который, как мы неоднократно напоминали, называли Вегой, человек по имени Дьего де Никуэса (сюда он приехал вместе с главным командором), идальго, служивший в свое время стольником³⁹ у дона Энрике Энрикеса, дяди короля-католика⁴⁰, человек весьма рассудительный и льстивый, и острослов, и большой мастер играть на гитаре и особенно превосходный наездник, совершавший верхом на своей кобыле (а жеребцов в то время почти не было) настоящие чудеса. В общем, был он одним из самых одаренных человеческими достоинствами и совершенствами людей, каких только можно сыскать во всей Кастилии; правда, роста был он среднего, но обладал недюжинной силой, и когда, состязаясь, метал копье в щит, то, как говорили очевидцы, все его кости трещали. Так вот, этот идальго, прибыв сюда, договорился с одним из трехсот испанцев, уже живших на этом острове, который имел большую усадьбу, возделанную индейцами, и купил [120] у него половину или треть земли за две либо за три тысячи песо золотом, причем он должен был выплатить их в рассрочку, после снятия урожая, а сумма эта по тем временам была большая; получив при репартимьенто от главного командора индейцев, Дьего де Никуэса послал часть из них в рудники, а часть — работать на земле. Через некоторое время ценой пота и тяжелых трудов индейцев, а также гибели многих из них Никуэса получил из рудников столько золота, что оплатил весь свой долг и сверх того осталось у него 5 или 6 тысяч кастельяно золотом и обширное имение, а по тем временам это было большое богатство не только на этом острове, но и во всех Индиях, ибо, как мы уже не раз говорили, кроме этого острова не существовало ни одной земли, заселенной испанцами, так как на остров Сан Хуан переселение только началось и там было еще очень мало испанцев. А испанцы, жившие на этом острове Санто Доминго, приняли решение, по их мнению, очень мудрое, заключавшееся в том, чтобы послать ходатая к королю с просьбой отдать им индейцев навсегда или на время жизни трех поколений, а то получалось, что они владели индейцами по воле короля, но только до тех пор, пока это было угодно губернатору. И испанцы добивались получения охранной грамоты от короля, дабы губернатор не имел права в любой момент, когда ему захочется, забирать у них индейцев, а ведь так губернаторы поступали буквально каждый день. А для того чтобы отвезти это послание и просьбу, испанцы избрали в качестве ходатаев названного Дьего де Никуэсу и другого идальго, весьма мудрого и достойного, по имени Себастьян де Атодо, который тоже жил в городе Вега. И они отправились в Кастилию и вручили королю это прошение, и король, как мне кажется, согласился в тот раз, чтобы они получали индейцев на срок жизни одного поколения, но позднее к королю были направлены другие ходатаи и добились согласия его величества продлить это время до срока жизни двух поколений, ну а потом испанцы всячески старались добиться разрешения владеть индейцами в течение срока жизни трех поколений. И можно было удивляться, а может быть, смеяться над слепотой этих людей, у которых каждый день, не выдерживая их жестокостей и тирании, умирали индейцы, и вскоре от указанных причин вымерли все индейцы, жившие на этом острове, причем большинство из них гибло, не прожив и половины одной жизни, а эти испанцы так упорно добивались, чтобы король отдавал им индейцев на срок жизни трех поколений. И таких глупостей, губительных и для самих испанцев, и для индейцев, испытывавших ужасающие страдания от причиненного им зла и ущерба, наши в этих Индиях совершали бесчисленное множество и втягивали в них самых различных людей в Кастилии, и в этом может убедиться каждый непредубежденный читатель, внимательно прочитавший нашу “Историю”. Ну а Дьего де Никуэса, после успешного завершения переговоров по поводу изложенной выше просьбы испанцев с этого острова, добился кое-чего и для себя лично, затратив на это немало денег, полученных им за счет пота и тяжелого труда обращенных в рабство индейцев; а суть дела заключалась
[121] в том, что он попросил назначить его губернатором провинции Верагуа, о богатстве которой в свое время поведал открывший эти земли первый Адмирал, а Дьего де Никуэса это слышал, и поэтому просил назначить его губернатором, и это ходатайство было удовлетворено, хотя все знали, что открыл эту провинцию первый Адмирал и что по его жалобе насчет нарушения предоставленных ему привилегий решение принято еще не было. И еще тогда же было решено назначить губернатора провинции, расположенной у залива Ураба, в том месте, где залив глубоко врезается в материк, за землей Картахены, о которой мы уже упоминали в первой и в этой книгах, и губернатором был назначен Алонсо де Охеда, который в то время находился на этом острове, ожидая назначения, так как епископ дон Хуан де Фонсека очень его любил и даже считал своим ставленником (чего на самом деле не было, ибо Охеда был человек очень храбрый и самостоятельный), и всегда ему покровительствовал, о чем мы уже рассказывали выше, и епископ выхлопотал ему назначение на этот пост в его, Охеды, отсутствие; а переговоры об этом назначении вел, как мне кажется, еще и кормчий Хуан де ла Коса, который в прежние годы путешествовал вместе с ним, разыскивая жемчуг и золото, и они вызвали тогда немалую тревогу у жителей побережья этого материка, о чем мы тоже уже говорили. Назначив этих двух губернаторов, первых, перед которыми стояла задача заселить испанцами материковые земли, король определил им границы, так что владения Охеды простирались от мыса, именуемого ныне мысом Вела, до середины упомянутого залива Ураба, а владения Никуэсы — от середины этого залива в другую сторону до мыса Грасиас а Дьос, открытого старым Адмиралом, о чем говорилось в главе 21; и еще обоим губернаторам был предоставлен остров Ямайка, дабы они запаслись там необходимым провиантом, ибо один бог знает, что найдут они на своих новых землях. Провинциям этим король пожаловал титулы: владения Охеды назвал Андалусией, а владения Никуэсы — Кастилией дель Оро; а то, что король отдал эти две провинции названным лицам, и особенно ту провинцию, которая досталась Никуэсе, доставило большие огорчения Адмиралу по причинам, о которых я уже сказал; а более всего негодовал он из-за того, что им был отдан также остров Ямайка, хотя и королю и всем остальным было хорошо известно, что этот остров, так же как и все остальные здешние острова, открыл его отец, и по этому поводу не было даже никакой тяжбы. А так как Алонсо де Охеда был очень беден и не имел достаточных средств для того, чтобы нанять суда и перевезти людей, то, как мне кажется, Хуан де ла Коса, обладавший достаточным состоянием, вместе со своими друзьями и товарищами зафрахтовал один корабль и один или два брига, нагрузил в трюмы сколько мог продовольствия, а на палубах разместил человек двести и привел эти суда в город и порт Санто Доминго, где был радушно встречен Охедой. А Дьего де Никуэса, имевший больше денег и богатые имения на этом острове, смог снарядить более мощную армаду, которая состояла из четырех больших кораблей и двух бригов, и набрал значительно больше людей, и тоже привел [122] свою армаду в этот порт через несколько дней после де ла Косы; а по пути он высадился на острове Санта Крус, расположенном в 12 или 15 лигах от острова Сан Хуан, захватил более ста индейцев и продал их в рабство — часть на острове Сан Хуан, по пути сюда, а часть здесь — и утверждал, что имел на это разрешение короля. А здесь в то время жил баккалавр по имени Мартин Фернандес де Ансисо, адвокат, который выступлениями в суде заработал 2000 кастельяно, а по тем временам они стоили больше, чем теперь 10 000; так вот, он узнал, что у Охеды не хватает средств для столь серьезного предприятия, а может быть, и сам Алонсо де Охеда обратился к нему и попросил, чтобы он помог ему своими знаниями и деньгами, но так или иначе баккалавр это сделал, то есть купил корабль, загрузил его как только мог продовольствием и остался пока на этом острове, чтобы позднее отправиться во владения Охеды в сопровождении некоторого числа людей; а Охеда назначил Ансисо главным судьей всей провинции Андалусии. Вскоре два новых губернатора, Охеда и Никуэса, находившиеся в этом городе и занятые отправкой на материк людей и продовольствия, стали ссориться по поводу границ своих владений (ибо каждый из них хотел, чтобы провинция Дарьен принадлежала ему) и особенно из-за острова Ямайка; и с каждым днем отношения между ними все ухудшались и ухудшались, так что мы, наблюдавшие за ними, опасались, как бы один из них не убил другого.

Охеда, будучи человеком бедным и смелым, стремился разрешить спор силой и держал себя вызывающе, а Никуэса, более богатый и хитрый, да к тому же еще и отменный острослов, сказал ему однажды: “Давайте поступим так: до того, как наш спор разрешит кто-либо третий, положим под заклад 5000 кастельяно, а пока не будем мешать друг другу”. А всем было хорошо известно, что у Охеды не было даже одного реала⁴¹, чтобы биться об заклад; в конце концов, по совету Хуана де ла Косы, они договорились о том, что границей их владений станет большая река Дарьен, так что провинция одного будет к западу, а второго — к востоку от этой реки. Поскольку Адмирал был обижен тем, что король назначил обоих губернаторами, а особенно, как уже говорилось, тем, что Никуэсе отдали провинцию Верагуа, а также тем, что обоим губернаторам досталась Ямайка, то он делал все что мог для того, чтобы помешать им закрепиться на новых землях, и, чтобы не допустить их на Ямайку, решил сам послать туда людей, и заселить ее, и назначить своим наместником того севильского кабальеро Хуана де Эскивеля, о котором мы рассказывали выше, что он был командующим в войнах против индейцев провинции Хигей; узнав об этом, дерзкий Охеда перед отъездом сказал Эскивелю: “Клянусь, что если ты ступишь ногой на остров Ямайка, то я снесу тебе голову”. И он покинул этот порт с двумя кораблями и двумя бригами, на которых находилось 300 человек (причем часть из них специально для этого прибыла из Кастилии, а часть состояла из испанцев, живших на этом острове) и 12 кобыл, а произошло это 10 или 12 ноября того же 509 года. А поскольку армада Дьего [123] де
Никуэсы была больше, чем у Охеды, так как к нему стеклось множество жителей этого острова, во-первых, потому, что все любили его за приветливость и обходительность, а во-вторых (и это была основная причина, почему они хотели с ним ехать), потому, что о богатствах Верагуа ходило гораздо больше слухов, чем о провинции Ураба, то Никуэсе пришлось купить еще одно судно, сверх тех четырех кораблей и двух бригов, которые он приобрел в Кастилии, а на это потребовалось время, и Охеда уехал в свои земли раньше, чем он; кроме того, чтобы обеспечить всем необходимым такое множество кораблей и людей, Никуэсе пришлось занять деньги и в Кастилии, и на этом острове, в результате чего после возвращения сюда он пережил немало волнений и немало потрудился, прежде чем смог отправиться в свои владения. А дело заключалось в том, что поскольку Адмирал был так заинтересован, чтобы ни Дьего де Никуэса, ни кто-либо другой не смог воспользоваться богатствами Верагуа, земли, которую открыл не кто иной, как его отец, чьи привилегии столь грубо нарушались, то ли сам Адмирал, то ли главный судья или еще кто-нибудь, кто стремился угодить Адмиралу, стали оказывать давление на кредиторов Никуэсы, чтобы они запретили ему выезжать с этого острова до расплаты с ними; и когда Никуэса расплачивался с одним из них закладными на свои имения и долговыми обязательствами, появлялся другой, предъявлял расписку или обязательство, подписанные Никуэсой, и требовал запретить ему выезд. И вот однажды, когда Никуэса счел, что все наконец улажено, и 700 отлично экипированных людей, а также 6 лошадей были погружены на суда (а своим капитан-генералом он назначил некоего Льопе де Олано, который в свое время участвовал в интригах Франсиско Рольдана против старого Адмирала), и все пять его кораблей и один бриг подняли паруса и тронулись в путь, и только один бриг он оставил в этом порту, чтобы самому на него потом погрузиться и догнать остальных, так как у него оставалось еще какое-то незаконченное дело, так вот в тот самый вечер, когда суда уже ушли, а он направился к реке, чтобы подняться на борт своего брига, его догоняет альгвасил, предъявляет ему иск на 500 кастельяно и запрещает ему уезжать (и если память мне не изменяет, а я собственными глазами видел то, о чем сейчас рассказываю, то его даже вытащили из лодки, в которую он успел войти). И его ведут в дом главного судьи Адмирала, а им был лиценциат Маркос де Агилар, и приказывают либо оплатить эту сумму, либо отправиться в тюрьму; Никуэса упрашивает главного судью разрешить ему уехать, так как его корабли уже покинули порт, а ведь он выполняет предписание короля, и говорит далее, что если главный судья его задержит, то он потеряет всю свою армаду, которая стоит гораздо больше, чем 500 кастельяно, а эти деньги он заплатит по прибытии, сейчас же не имеет возможности их заплатить; весь этот разговор очень опечалил несчастного Никуэсу, но хотя было очевидно, что все препятствия на его пути создавались умышленно, было бы лучше, если бы его тогда арестовали и он умер бы в тюрьме, нежели поспешил [124] навстречу тому печальному концу, который его ожидал. И вот в момент, когда он пребывал в полной растерянности, не зная, как выйти из создавшегося положения, и можно считать чудом, что он не сошел с ума в тот вечер, настолько он был удручен, перед ним появился один добрый человек, нотариус, живший в этом городе, имя которого я забыл, хоть мне очень не хотелось его забывать, и спрашивает: “А чего здесь требуют от сеньора Никуэсы?”. Ему отвечают: “500 кастельяно”, а он говорит на это: “Пусть нотариус запишет, что я беру обязательство Никуэсы на себя, и приходите ко мне домой, я выплачу вам всю сумму наличными”. Потрясенный Никуэса молчит, не доверяя этому нежданному спасителю; нотариус же составляет от имени этого человека обязательство по всей форме, тот его подписывает, а нотариус заверяет; убедившись, что акт выполнен по всем правилам, Никуэса, с трудом сдерживая рыдания, подходит к этому человеку и говорит: “Позвольте мне обнять того, кто выручил меня из такой беды”, и обнимает его, а затем спешит на бриг, чтобы присоединиться к своим кораблям, которые ожидали его, маневрируя неподалеку от этого порта, и все время оглядывается назад, чтобы посмотреть, не следует ли за ним еще какой-нибудь кредитор. Так он покинул этот порт через восемь дней после Алонсо де Охеды, и было это 20 или 22 ноября названного года. Говорят, что, оказавшись на борту своего корабля “Капитана”, он стал утверждать, что кормчие пьяны и ничего не смыслят в морских картах и захотел сам вести корабль; но если это было действительно так, то я полагаю, что у него помутился рассудок, ибо такие слова и поступки ему не свойственны, и, наоборот, все мы знали его как человека весьма благоразумного. А вслед за Никуэсой из этого порта отправился заселять остров Ямайку Хуан Эскивель с 60 испанцами (и именно они оказались первыми, кто принес на Ямайку войны и проклятое репартимьенто, погубившее в конце концов и этот остров). А Никуэса перед отъездом велел, чтобы в его имениях на этом острове Эспаньола приготовили из 500 свиней, часть которых принадлежала Никуэсе, а часть следовало прикупить, 1000 окороков и отправили их в город и порт Якимо, расположенный, как уже упоминалось, в 80 лигах вниз по течению от порта Санто Доминго, в очень удобном месте, откуда можно было за пять или шесть дней доставить эти окорока в провинцию Верагуа; и я видел, как их приготавливали в городе Якимо, где я оказался после отъезда Никуэсы, и должен сказать, что то были самые большие и прекрасные окорока, какие я видел за всю свою жизнь…

[125]

 

БАРТОЛОМЕ ЛАС КАСАС

 

«ИСТОРИЯ ИНДИЙ»

 

КНИГА ТРЕТЬЯ

[127]

 

Глава 3

 

о дурном обращении испанцев с индейцами

 

К тому времени монахи-доминиканцы уже узнали, сколь горестное существование влачат исконные жители этого острова и в сколь мучительной неволе томятся они и чахнут, между тем как испанцы, их хозяева, пекутся о рабах своих не больше, чем о ненужной скотине, и если горюют, когда те умирают, то лишь потому, что индейцы нужны им для работы на золотых рудниках и других промыслах; и при этом смерть индейцев не учит испанцев ни большей кротости, ни большему милосердию в обращении с теми, кто остался в живых; напротив, они продолжают мучить их, терзать и угнетать с обычным бездушием и бесчеловечностью. Конечно, не все испанцы были одинаковы; некоторые из них отличались неслыханной жестокостью и не ведали ни жалости, ни сострадания к индейцам, помышляя лишь о том, как бы разбогатеть на крови этих горемык; другие уступали им в жестокости, а были, надо думать, и такие, кто сострадал беде и мукам индейцев; но и те, и другие, и третьи, все как один — кто тайно, а кто явно — ставили собственную пользу, земную и преходящую, выше жизни, здоровья и спасения души несчастных. Из всех испанцев, владевших рабами-индейцами, я не припомню никого, кто был бы милосерд к ним, кроме одного только человека по имени Педро де ла Рентерия, о котором, если позволит господь, доведется немало сказать впереди. На протяжении многих дней монахи-доминиканцы видели, наблюдали и узнавали, какие дела творят испанцы по отношению к индейцам, нимало не заботясь об их телесном и духовном здоровье, и какое безграничное терпение, кротость и душевную чистоту выказывают индейцы; и вот братья-доминиканцы, будучи людьми высокоучеными и богобоязненными, стали сопоставлять свершенное с дозволенным и обсуждать меж собою всю чудовищность и безмерность подобного беззакония, дотоле неслыханного, и говорили они так: «Разве индейцы — не люди? Разве по отношению к ним не должно соблюдать законы человеколюбия и справедливости? Разве не было у них собственных [128] земель, и властителей, и правления? Разве они нас чем-то оскорбили? Разве не обязаны мы проповедовать слово Христово и трудиться без устали, дабы обратить их в истинную веру? И потом, как могло случиться, что за столь малое время, каких-нибудь 15—16 лет, безвинно погибло столько людей, ибо ведь говорят, что было их на острове несметное множество?».

Вдобавок к этому нужно рассказать следующее: один испанец, участвовавший в свое время в истреблении и бесчеловечном уничтожении этих людей, заколол кинжалом свою жену-индианку, заподозрив ее в супружеской неверности, а она была одной из знатнейших женщин провинции Вега и властвовала над множеством подданных. До приезда на остров монахов-доминиканцев испанец этот не то три, не то четыре года скрывался от правосудия в горах; когда же узнал он о приезде монахов и о том, какой ореол святости их окружает, он однажды вечером явился в соломенную хижину, которую отвели им под обитель, и, поведав о своей жизни, стал умолять их с великим жаром, чтобы приняли они его в мирские братья, а он-це с божьей помощью надеется служить богу в этом звании всю жизнь. Доминиканцы милосердно согласились, ибо усмотрели в нем признаки прозрения и отвращения к прежней жизни и готовность искупить ее покаянием, которое свершал он потом с великим рвением и в конце концов умер мучеником, что нам доподлинно известно, ибо господь любит являть свою благость на величайших грешниках, творя с ними чудеса; о мученичестве его мы поведаем ниже, если с соизволения божьего доживем до поры, когда наше повествование дойдет до этого места, почти в конце третьей книги. Этот человек, который звался фра Хуан Гарсес, а в миру Хуан Гарсес, и с которым я был достаточно близко знаком, под великим секретом открыл монахам, какие чудовищные зверства творил он сам и все остальные над этими безвинными людьми и в военное, и в мирное время, если только тут можно говорить о мирном времени; и всему этому он был очевидец…

 

Глава 4

 

о проповедях, в которых монахи призывали хорошо обращаться с индейцами

 

Когда наступило воскресенье и время читать проповедь, преподобный отец Антон Монтесино взошел на амвон; темой и предметом своей проповеди избрал он слова: Ego vox clamantis in deserto (глас вопиющего в пустыне (лат.)); проповедь была у него уже готова и подписана всеми братьями. Сделав вступление и сказав кое-что по поводу рождественского поста, стал он живописать, сколь [129] бесплодную пустыню являет собою совесть испанцев этого острова, и в сколь кромешной тьме они пребывают, и сколь неотвратимо тяготеет над ними угроза вечного проклятия, ибо погрязли они в тягчайших грехах и в своем ослеплении творят их денно и нощно и умирают грешниками. Затем возвращается он к предмету проповеди и говорит: «Дабы возвестить вам о грехах ваших, взошел я сюда, ибо я — глас Христа в пустыне сего острова, а посему надлежит вам внимать мне не как-нибудь, а всем своим существом и всем сердцем, ибо сей глас будет вам внове; и будет он вам в укор, и в порицание, и в осуждение, и в устрашение, и доселе вы ничего подобного не слышали, да и не чаяли слышать». Так некоторое время живописал он сей глас устрашающими и грозными словами, от коих всех присутствующих дрожь пробирала, и им казалось, что они уже на страшном суде. Поведав, сколь грозен сей глас и суров, он возвестил собравшимся, о чем сей глас глаголет и вопиет. Он сказал: «Сей глас вещает, что все вы обретаетесь в смертном грехе и в грехе том живете и умираете, обращаясь столь жестоко и беззаконно с этими ни в чем неповинными людьми. Ответьте, по какому праву, по какому закону ввергли вы сих индейцев в столь жестокое и чудовищное рабство? На каком основании вели вы столь неправедные войны против миролюбивых и кротких людей, которые жили у себя дома и которых умерщвляли и истребляли в неимоверном количестве с неслыханной свирепостью? Как смеете вы так угнетать их и терзать, оставляя без пищи и без ухода, когда от непосильных трудов, которыми вы их обременяете, одолевают их болезни, и от болезней тех они умирают, а, вернее сказать, вы убиваете их ради того, чтобы непрерывно добывать и получать золото! Как печетесь вы о том, чтобы наставить их в вере, дабы узнали они нашего господа и творца, и были крещены, и слушали мессу, и соблюдали воскресенья и праздники? Разве они не люди? Разве нет у лих души и разума? Разве не должны вы любить их, как самих себя? Ужели вам это невдомек? Ужели вам это непонятно? Ужели ваши души погрузились в непробудный сон? Не сомневайтесь же, что в вашем нынешнем состоянии вы вправе уповать на спасение не более, чем мавры и турки, не ведающие и не приемлющие веры христовой». В заключение преподобный отец Антон Монтесино столь красноречиво рассказал, о чем вещает глас, что слова его точно громом поразили собравшихся; многих они ошеломили, кое-кого как будто смутили, более закоренелых почти не проняли, но, как я узнал потом, никого не переубедили. Закончив проповедь, сходит он с амвона, отнюдь не понурив голову: не такой это был человек, чтобы выказывать страх, да и не ведал он страха, раз так мало заботился о том, чтобы угодить своим слушателям, А делал и говорил то, что, по его мнению, надлежало делать во исполнение воли божией; вместе с собратом по ордену идет он к себе в соломенную обитель, где в тот раз у них не было никакой пищи, кроме капустного супа, не сдобренного даже оливковым маслом, как порою случалось у братьев-доминиканцев. Только он вышел, вся церковь огласилась таким ропотом, что, кажется, едва удалось закончить мессу. Можно с уверенностью [130] сказать, что в тот день далеко не все прочли перед трапезой молитву о презрении к благам мирским. После обеда, который в тот раз вряд ли кому пришелся по вкусу, весь город собирается в доме Адмирала, второго на этой должности и в этом звании, дона Дьего Колона, сына первого Адмирала, который открыл эти Индии; были там среди прочих королевские чиновники, казначей и интендант, фактор⁴² и веедор. И вот, решают они пойти к доминиканцам, чтобы высказать свое недовольство проповеднику и припугнуть его, да заодно и всех остальных братьев, чтобы они наказали проповедника, как смутьяна и распространителя нового и неслыханного учения, за то, что он осудил всех испанцев и вел речи против короля и королевской власти в Индиях, утверждая, что испанцы не могут владеть индейцами, тогда как испанцам дарует их сам король; и все это — вещи весьма крамольные и непростительные. Стучатся они в привратниц-кую, отворяет им привратник, они велят ему позвать викария⁴³ и того монаха, который наговорил в своей проповеди столько несуразностей; тут выходит викарий, преподобный отец Педро де Кордова; те говорят ему, и не смиренно, а повелительно, чтобы он позвал монаха, который читал проповедь. Викарий, человек весьма благоразумный, отвечает, что в этом нет нужды, и если его сиятельству и их милостям угодно что-либо, то он, викарий, ответит им сам, поскольку является настоятелем всех этих монахов. Те упорно настаивали, чтобы викарий позвал проповедника; он же отвечал извинениями и отговорками, с великим благоразумием и твердостью, в словах, исполненных свойственных ему скромности и достоинства. Божественное провидение одарило отца-викария многими добродетелями, врожденными и благоприобретенными, и был он человек столь почтенный и набожный, что одно его присутствие внушало сдержанность и уважение; вот почему, убедившись, что повелительные и резкие слова на него не действуют, Адмирал и его спутники стали куда смиреннее; и вот, упрашивают они его позвать проповедника, ибо они-де хотят вести разговор при нем и спросить, почему и на каком основании решился он проповедовать столь предосудительные новшества в ущерб королю и во вред всем жителям города и всего этого острова. Когда святой муж увидел, что они повели иные речи и умерили свой пыл, он велел позвать вышеназванного преподобного отца Антона Монтесино; тот явился без тени страха; все расселись, и вот Адмирал от собственного имени и от имени всех остальных излагает суть жалобы, вопрошая, как это преподобный отец осмелился проповедовать вещи, грозящие таким огромным ущербом королю и всему этому краю, и утверждать, что испанцы не могут владеть индейцами, в то время как их дарует испанцам сам король, владыка всех Индий, тем более что испанцам стоило немалого труда завоевать эти острова и покорить неверных, которые ими владели; и раз проповедь эта была столь злонамеренной и чреватой столь великим ущербом для короля, и столь вредной для жителей этого острова, то пусть братия постановит, чтобы этот монах отрекся от всего сказанного; в противном же случае они, как здешние правители, сами примут меры, которые сочтут [131] подходящими. Отец викарий отвечал, что все, сказанное в проповеди того брата, было сказано с ведома, согласия и одобрения самого его, викария, и всей братии, и они тщательнейшим образом все взвесили и обсудили, и по зрелом размышлении решили, что все это должно быть сказано в проповеди как евангельская истина и вещь, необходимая для спасения всех испанцев этого острова и всех индейцев, которые мрут каждый день на глазах у испанцев, а те заботятся о них не больше, чем о бессловесных тварях; и еще сказал отец-викарий, что они, слуги божий, должны были поступить так по велению господа, повинуясь долгу, возложенному на них, во-первых, крещением и тем, что они — христиане, а, во-вторых, посвящением в духовный сан, ибо служители божий должны проповедовать истину; а потому они не считают, что служат плохую службу и наносят ущерб королю, который прислал их сюда проповедовать то, что они сочтут благим и спасительным для души, а считают, что служат ему верой и правдой, и убеждены, что его величество, узнав правду обо всем, что творится на этом острове и о том, что они, слуги божий, по этому поводу сказали в проповеди, поблагодарит их за добрую службу.

Но все увещания и речи святого мужа в оправдание проповеди бессильны были умиротворить правителей города и укротить ярость, обуявшую их во время проповеди, когда услышали они, что не вправе помыкать индейцами, как помыкали доселе; ведь таким образом воздвигалась преграда их алчности, ибо, если бы у них отняли индейцев, все их чаяния и вожделения были бы обмануты; и потому все собравшиеся, а пуще всех самые высокопоставленные, говорили об этом что кому взбредет на ум. Все они сходились в одном: что в следующее воскресенье этот монах должен отречься от всего, что говорил в своей проповеди, и дошли до крайнего помрачения ума, заявив братьям-доминиканцам, что если они не поступят по их воле, то пусть собирают свое добро и отправляются в Испанию; отвечал им отец-викарий: «Воистину, сеньоры, собраться для нас проще простого». Так оно и было, ибо все имущество братьев составляли рясы из грубейшей дерюги, которые носили они на себе, да одеяла из той же дерюги, которыми они укрывались ночью; ложе их состояло из досок, положенных на козлы (такие кровати называются топчанами) и покрытых несколькими охапками соломы; что же касается кое-каких книжек и священной утвари, то все это целиком уместилось бы в два сундука.

Когда Дьего Колон и его спутники увидели, как мало страшатся рабы божий угроз, спеси у них опять поубавилось, и они стали упрашивать святых отцов снова поразмыслить над этим предметом, а, поразмыслив, в следующей проповеди исправить то, что было сказано в нынешней, чтобы успокоить народ, который изрядно взбудоражен. В конце концов, поскольку Адмирал и его спутники неотступно требовали смягчить сказанное в проповеди и успокоить народ, святые отцы, чтобы их спровадить и положить конец их праздному суесловию, уступили и сказали: что ж, да будет так; в следующее воскресенье тот же фра Антон Монтесино снова [132] будет проповедовать и вернется к предмету первой проповеди и скажет об этом то, что сочтет уместным, и по мере возможности постарается удовлетворить прихожан и внести изменения в сказанное прежде; на этом они распрощались и гости ушли довольные и окрыленные надеждой.

 

Глава 5

 

повествующая о том же самом

 

Адмирал и его спутники (а может быть, кто-нибудь из свиты Адмирала) тотчас оповестили весь город, будто викарий и братия обещали, что в следующее воскресенье проповедник отречется от своих слов; поэтому уговаривать горожан прийти послушать новую проповедь не пришлось, в городе не было ни одного человека, который не отправился бы в церковь, и все приглашали друг друга пойти послушать, как тот монах будет отрекаться от всего, что наговорил в прошлое воскресенье. И вот, наступает время проповеди, и фра Антон Монтесино поднимается на амвон и оглашает тему проповеди, а тема эта, которою он должен был объяснить свое отступничество и отречение от прошлых своих слов, была заимствована из книги Иова, глава 36, и начиналась словами: Repetam scientiam meam a principle et sermones meos sine mendatio esse probabo, (Повторю поучение мое сначала и докажу, что нет лжи в словах моих
(лат.)) «Я повторю от самого начала рассуждения и истины, высказанные мною в прошлое воскресенье, и докажу, что неложны слова мои, которые так вам досадили». Услышав, какую взял он тему, наиболее сметливые тотчас догадались, куда он клонит, и очень огорчались, что не могут его тут же прервать. Начал фра Антон Монтесино развивать тему своей проповеди и снова излагать то, что было им высказано в предыдущей, и подтверждать новыми доводами и ссылками на тексты все, что он уже говорил о том, сколь несправедливо и беззаконно порабощать и угнетать индейцев, и снова повторил свои рассуждения о том, что, пребывая в таком состоянии, испанцы наверняка не могут рассчитывать на спасение; а потому, дабы они вовремя опомнились, фра Антон Монтесино возвестил собравшимся, что братья-доминиканцы не будут исповедовать ни одного человека, а тем более тех, кто предается грабежам и разбою, и пускай прихожане сообщают и пишут об этом кому угодно в Кастилию, братья же доминиканцы непоколебимо уверены, что, поступая так, они исполняют долг свой перед господом, да и королю служат честную службу. Закончив проповедь, фра Антонио Монтесино отправился к себе в обитель, а все, кто были в церкви, пришли в небывалое смятение и подняли ропот, и еще больше разъярились на монахов, ибо тщетной оказалась их пустая и бесстыдная надежда, что проповедник отступится от своих слов; как будто, откажись монах от сказанного, [133] изменился бы божественный закон, который они преступали, угнетая и уничтожая этих людей. Такое пагубное заблуждение, заслуживающее слезного раскаяния, весьма свойственно людям, которые погрязли в грехах, особенно, если люди эти возвысились до какого-то положения, которого прежде никогда не занимали, и достигли всего грабежом и угнетением ближних; таким людям кажется (и так оно для них и есть), что лишиться этого высокого положения — страшнее, чем ринуться стремглав в пропасть; скажу еще, что направить их на стезю истины не под силу человеку, если господь не явит великого чуда; а потому им весьма не по душе и не по сердцу, когда их порицают с амвона, ибо пока они не слышат порицаний, им кажется, что господь их не осуждает, а божеский закон бездействует, раз молчат проповедники; И мы могли убедиться воочию и найти несчетные примеры тому, что здесь, в этих Индиях, сыновья нашей Испании отличаются бездушием, пагубным упрямством и злонамеренностью в гораздо большей степени, чем кто бы то ни было и где бы то ни было.

Но вернемся к нашему повествованию. В бешенстве вышли горожане из церкви и отправились обедать, но обед не пришелся им по вкусу, а показался, я думаю, горше полыни; теперь они уже и думать не хотят о переговорах с братьями-доминиканцами, убедившись, что от таких переговоров нет никакого проку. И вот решают они написать королю письмо и отослать его с первым же кораблем, и рассказать, как эти братья-доминиканцы, приехавшие на остров, взбаламутили весь город, сея новое учение и предавая анафеме всех испанских поселенцев за то, что они владеют индейцами и заставляют их работать в рудниках и других местах, а такая проповедь идет наперекор всем приказам его величества, и, стало быть, монахи-доминиканцы покушаются не более и не менее как на королевскую власть и доходы в этих краях. Когда эти послания были доставлены ко двору, они произвели там всеобщий переполох; король письмом вызывает к себе главу монастырей всей Кастилии, чья духовная власть простиралась и на тех братьев-доминиканцев, которые жили на острове, потому что Эспаньола не была тогда отдельной провинцией; и вот, король жалуется прелату на монахов, которых тот послал на Эспаньолу: они, мол, сослужили ему, королю, недобрую службу своими проповедями, которые угрожают королевскому могуществу и вызвали переполох и смятение по всему краю; пусть-де прелат исправит дело, а не то он, король, сам распорядится, как его исправить. Судите же, сколь просто обмануть королей и сколь несчастным становится королевство, когда сведения идут от людей неправедных; а истине в этом мире так сжали горло, что не может она ни охнуть, ни вздохнуть. Из писем, посланных королю в Кастилию, самое сильное действие оказали письма казначея Мигеля де Пасамонте, о котором упоминалось выше, во второй книге, ибо он был в большой чести у короля, Да к тому же, как и королевский секретарь Лопе Кончильос, был родом из Арагона; король же одряхлел и устал, и это мешало ему разобраться, где истина. Кроме писем, Адмирал и его приближенные применили [134] еще одну хитрость, которая изрядно помогла им в происках против братьев-доминиканцев; то был излюбленный прием, к которому неизменно прибегает сатана, чтобы свое царство упрочить, а царство христово и истину, служащую ему становою жилой, поколебать, и расшатать, и привести в расстройство; и с этой целью делает он все, что в его власти, дабы вершителями своих злых козней, хоть и прикрытых личиною добра и благих помыслов, избрать людей достойнейших: ведь если бы дьявол избрал людей неправедных и ведущих порочную жизнь, было бы проще простого разгадать и расстроить все уловки и хитроумные козни, на которые пускается враг рода человеческого, чтобы добиться своего.

Выше, в третьей главе второй книги, было рассказано, как в 502 году прибыли на этот остров почтенные монахи, принадлежащие к ордену св. Франциска; их главою был один преподобный отец, снискавший всеобщее уважение своими нравами и религиозным рвением, по имени фра Алонсо дель Эспиналь; как мы уже говорили, был он ревностным и добродетельным слугою господа, но человеком неученым, не знающим ничего сверх того, что знает большинство монахов; учености его хватало лишь на то, чтобы читать молитву об отпущении грехов во время исповеди. Этого-то досточтимого мужа правители города и уговорили поехать в Кастилию от их имени, чтобы поведать и доложить королю о том, как братья-доминиканцы в своих проповедях отрицали право испанцев владеть индейцами, право, подтвержденное королевскими указами; а ведь благодаря этому праву на острове могли жить поселенцы, и добывалось золото, и их величествам шли доходы, и никаким другим способом невозможно было извлекать пользу из этого края; и речи доминиканцев вызвали-де великое смятение, и переполох, и брожение умов; а потому преподобному отцу было велено вымолить у его величества приказ о передаче этого дела в ведение правителей города, дабы они приняли свои меры; просили они передать королю и многое другое, что служило к оправданию их беззаконных дел, дабы они могли безнаказанно вершить их и впредь. Одним словом, правители этого города постарались натравить одних монахов на других, чтобы, как говорится, чужими руками жар загребать. Добрейший отец-францисканец Алонсо дель Эспиналь по изрядному своему невежеству согласился отправиться с этим посольством, не заметив, что цель его состоит в том, чтобы навсегда закабалить в неволе и несправедливом рабстве наших ближних, людей ни в чем не повинных, и тем самым обречь их сотнями и тысячами на верную смерть, как оно и случилось: ведь все индейцы погибли, все до единого, как будет показано ниже, а потому испанцы взяли на душу тягчайший смертный грех и были обязаны in solidum (все вместе (лат.)) целиком и полностью возместить урон, нанесенный несчастным, и вернуть все приобретенное своими беззаконными делами. Не знаю я, можно ли считать вышеупомянутого отца непричастным ко всем этим тягчайшим [135] смертным грехам по причине его невежества. Не поручусь, что принять это посольство побудило его одно обстоятельство, о котором я здесь расскажу; дело в том, что во время одного из предыдущих репартимьенто какую-то часть индейцев предоставили, как мне известно, монастырю св. Франциска в городе Консепсьон, в Веге, чтобы могли прокормиться жившие там монахи, и я думаю, что раз были даны индейцы монастырю в Консепсьон, то тем более должны были дать их монастырю в этом городе Санто Доминго, ибо на этом острове было только два упомянутых францисканских монастыря; еще одна обитель имелась в селении Харагуа, но там было два-три, от силы четыре монаха, а потому вряд ли им дали бы индейцев. Что же касается индейцев, которых, как мне известно, предоставили монастырю в Веге, то их передали не самим монахам (что было бы все-таки лучше для индейцев, потому что монахи обращались бы с ними человечнее), а одному испанцу, который проживал в тех местах; он должен был заставлять их работать, а братии посылать каждодневную пищу; посылал он в монастырь для пропитания шести или восьми монахов (но, по-моему, было их меньше восьми) маниоковый хлеб, растения, которые называются ахе,⁴⁴ и свинину — все, что подешевле (потому что ни пшеничного хлеба, ни вина братия не вкушала, не пробовала и в глаза не видела, если не считать вина для причастия и облаток); индейцев же этот человек посылал в рудники, и все открыто говорили, что после каждой деморы, длившейся восемь-десять месяцев, они приносили ему пять тысяч кастельяно или золотых песо, да вдобавок он, кажется, занимался и другими промыслами. И таким образом под видом того, что он обеспечивает братии пропитание, этот человек морил злосчастных индейцев в рудниках и на всяких других работах. Да и монахи эти, хоть и добрые люди, проявили изрядную слепоту, не заметив, какой великой опасности и угрозе они себя подвергают, ибо хоть и скудной прибылью была братии эта пища, индейцы-то умирали, а тот человек владел ими по доверенности монастыря; и если в простоте душевной преподобный отец, глава всех францисканцев, принял посольство, возложенное на него правителями города, дабы свидетельствовать против индейцев и в обвинение братьев-доминиканцев, я не знаю и не берусь говорить, способствовало ли этому его решению то обстоятельство, что именем св. Франциска упомянутые выше индейцы были обречены на неволю и рабство; но можно не сомневаться в одном: все, что ни делал преподобный отец, он делал в простоте душевной, не ведая, что творит, и не замечая, сколько зла и несправедливости было в этом деле и посольстве, которое он взял на себя, а я утверждаю, что никогда не сомневался в его набожности и добродетельности, потому что я хорошо его знал, да и он меня не хуже. Когда наступило время отъезда, преподобному отцу не пришлось побираться с сумою, чтобы наскрести припасов, необходимых в дорогу, и можно сказать, что, соберись в плаванье сам король, его снарядили бы не лучше, а может даже менее щедро и обильно, ибо все жители острова думали и надеялись, что благодаря заступничеству преподобного отца они найдут оправдание [136] и избавление от бед, а избавление состояло в том, чтобы убедить короля оставить им в пользование индейцев, полученных по репартимьенто, дабы смогли они без всякой помехи уморить этих несчастных, как оно и случилось. В письмах к королю все до небес превозносили преподобного отца, словно он был уже причислен к лику святых, и писали, что его величество может всецело и полностью положиться на столь святого и многоопытного мужа; а о братьях-доминиканцах писали, что те сами не знают, что говорят, что они без году неделя как приехали и не имеют ни малейшего опыта ни в обращении с индейцами, ни в делах этого края. Этим людям казалось, что весь успех дела и все их благополучие зависит от того, смогут ли они внушить королю величайшее доверие к преподобному отцу-францисканцу и величайшее недоверие к доминиканцам, которые в своих проповедях порицали их за грехи. Такие письма они написали епископу Бургосскому дону Хуану де Фонсеке, и Лопе Кончильосу, королевскому секретарю, которые вдвоем заправляли всеми делами королевства, а также камергеру Хуану Кабреро, который был арагонец родом и в большой милости у короля, и всем вообще, кто мог замолвить словечко за преподобного отца перед его величеством; написали они и членам Королевского совета, которые решали дела Индий, потому что в ту пору Совет Индий еще не сложился и не отделился от Королевского совета.

 

Глава 6

 

о том, как монахи приехали к королю сообщить ему о событиях, происходивших в Санто Доминго

 

Когда братья-доминиканцы увидели, как спешат и торопятся горожане отправить в Кастилию преподобного отца Алонсо дель Эспиналя, чтобы обелить самих себя, а на них возвести обвинение, стали они держать совет (не преминув, я полагаю, вознести со слезами многочисленные и горячие молитвы), как им поступить в столь мудреном деле. В конце концов они порешили, что преподобный отец Антон Монтесино, который прочел ту проповедь, тоже поедет в Кастилию, потому что, как мы уже говорили, был он муж высокоученый, искушенный в мирских делах, сильный духом и деятельный; он должен был, говоря от своего имени и от имени всей братии, разъяснить, в чем состояла суть и основа его проповеди и какие причины побудили доминиканцев с этой проповедью выступить. Порешив на том, пошли братья-доминиканцы по городу собирать подаяние преподобному отцу на дорогу, и все, кто читают нашу историю, могут не сомневаться, что на сей раз дело не делалось так легко и просто, как в случае с вышеупомянутым францисканским приором, и от иных нечестивцев достались братьям-доминиканцам одни поношения, несмотря на то, что в городе их весьма почитали за святую жизнь, о которой всем было хорошо [137] известно. В конце концов нашлись все же разумные и богобоязненные люди, которые помогли им и снабдили фра Антона Монтесино припасами на дорогу. И вот, оба преподобных отца отправились в путь, каждый на своем корабле, один — осыпанный всеми милостями и благами, какие только в силах дать люди, а другой всех этих благ и милостей лишенный, но всецело уповающий на господа; и молитвами тех, кто остался на берегу, оба благополучно добрались до Кастилии и отправились ко двору; и нужно полагать, что предварительно каждый из них посетил главу своего ордена, чтобы доложить о своем прибытии и дальнейших намерениях. Как уже было сказано, перед тем король вызвал к себе главу всех монастырей Кастилии и пожаловался ему, что братья-доминиканцы, посланные на Эспаньолу, ведут в своих проповедях речи в ущерб короне и сеют по острову смуту, и поручил ему исправить дело; и по этой причине глава всех монастырей написал викарию фра Педро де Кордова и всей братии, что королю стало известно, будто они, доминиканцы, в своих проповедях ведут речи в ущерб короне и сеют смуту; пусть же они хорошенько поразмыслят над словами, которые в этих проповедях сказали, и, если подобает, возьмут их обратно, дабы утихло смятение, охватившее короля и весь двор; а в самом начале он писал, что дивится, как могли братья-доминиканцы утверждать с амвона такое, что недостойно их облачения, и учености, и благоразумия. Одним словом, письмо главы всех монастырей было проникнуто умеренностью, ибо он полностью доверял благоразумию, набожности и учености вышеназванного фра Педро де Кордова и братьев-доминиканцев, находившихся вместе с ним; король же был явно разгневан вестями, которые прислали ему правители Эспаньолы в своих богопротивных письмах.

Когда приор францисканцев преподобный отец Алонсо дель Эспиналь прибыл ко двору и явился на прием, король принял его, словно архангела Михаила, посланного самим богом, ибо уже питал к нему величайшее уважение, внушенное и письмами правителей острова, и усердием секретаря Кончильоса и бургосского епископа, которые, надо думать, превозносили перед ним достоинства отца-францисканца; король даже приказал прдать отцу-францисканцу стул и предложил ему сесть; и можно считать, что, предложив ему сесть, король оказал поощрение неправой стороне, то есть тем, кто послал преподобного отца, чтобы он свидетельствовал против братьев-доминиканцев и против несчастных индейцев; в противном случае король не предложил бы приору сесть, да и придворные не выказывали бы ему такого почтения и даже благоговения: ведь всякий раз, как приор являлся беседовать с королем, приносили стул, и король предлагал ему сесть; король повелел также, чтобы отца-францисканца допускали на заседание Королевского совета всякий раз, как там зайдет речь об индейцах. Когда благосклонность короля к приору стала известна при дворе и за его пределами всем рачителям справедливости, состоявшей, по их мнению, в том, чтобы индейцы работали на испанцев, в рудниках добывалось золото и с этого острова в Испанию текли богатства, перед отцом Алонсо [138] дель Эспиналем открылись все двери, так что в любое время он мог беспрепятственно беседовать с королем, и все придворные спешили ему поклониться и поцеловать руку или край рясы. Несколько дней спустя смог добраться, наконец, ко двору и отец-доминиканец Антон Монтесино, и когда при дворе стало известно, что он выступает против отца-францисканца и утверждает, будто испанцы не вправе владеть индейцами, ибо это противоречит разуму, и законам господа, и естественной справедливости, то все люто его возненавидели, по крайней мере никто не оказал ему покровительства и все говорили, что он — смутьян и мятежник, а некоторые духовные особы, бывшие в чести у короля и мнившие себя его наставниками и знатоками теологии, до того забылись, что говорили с отцом-доминиканцем весьма высокомерно и неучтиво. А когда отец-доминиканец подходил к дверям королевской приемной, чтобы доложить и поведать королю, о чем на самом деле говорилось в той проповеди, и рассказать, как жестоки и слепы те, кто вопреки справедливости вверг индейцев в рабство и обрек их на страдания и гибель, и какое множество индейцев уже погибло за столь короткое время, так вот, когда отец-доминиканец подходил к дверям, то привратник захлопывал их перед ним и отсылал его прочь, не очень-то стесняясь в словах и говоря, что видеть короля ему нельзя. Ведь всем известно, что в этом мире повелось так и даже — то ли вопреки, то ли по воле господа — стало общим правилом, что всякий, кто пытается блюсти истину и справедливость и за них ратовать, познает немилость, пренебрежение, гонения и преследования, и все называют его безумным, и дерзновенным, и чудовищем, особенно, если он ополчится против укоренившихся пороков; но самая трудная битва предстоит тому, кто восстанет против алчности и корыстолюбия; если же вдобавок он не захочет мириться с тиранией, то эта битва будет жесточайшей и непосильной. Напротив, всем и каждому ясно и нет нужды в доказательствах, что всякий, кто либо по простоте и невежеству, либо из угодливости, либо по злонравию, с дурными или с благими намерениями directe или indirecte (прямо или косвенно (лат.)) потворствует суетным и своекорыстным делам, с помощью которых люди хотят возвеличиться согласно своим насквозь ложным и неправедным представлениям, тот повсеместно, среди великих и среди малых, пользуется великим почетом, и все его чтут, и окружают почестями и поклонением, и почитают мудрым и разумным; и в нашей «Истории Индий» можно найти и подобрать немало красноречивых тому примеров.

Но возвратимся к нашему повествованию и к упомянутому преподобному отцу Антону Монтесино, который ото всех терпел такое пренебрежение, и обиды, и гонения, и не мог даже, как я уже сказал, попасть к королю; вот однажды подошел он к дверям королевской приемной и стал умолять привратника, чтобы тот пропустил его, как пропускает других, ибо [139] он должен сообщить королю нечто весьма важное для блага короны; однако и на этот раз привратник обошелся с отцом Антонио как обычно. Но когда он стал открывать дверь кому-то другому и немного зазевался — а у него и в мыслях не было, что монах отважится на такое дело, то отец Антонио вместе со своим спутником монахом, набожным и честным человеком, стремительно ворвались в приемную, хотя привратник и пытался их удержать; и когда они очутились у самого тронного возвышения, отец Монтесино сказал: «Государь, умоляю ваше величество удостоить меня аудиенции, ибо то, что я имею сказать, весьма важно для блага короны». Король милостиво отвечал: «Говорите, святой отец, все, что хотите сказать». Преподобный отец имел при себе свиток, и в этом свитке по главам были расписаны все жестокости, которые совершались по отношению к индейцам, жителям этого острова, во время войн, да и не только во время войн, и свидетелем которых был и спутник его, монах, упоминавшийся выше; до того, как получить посвящение, он сам тоже был грешником и участвовал в этих злодеяниях. В свитке отца Антонио шла речь также и о том, какие невзгоды должны были переносить индейцы, когда после всех ужасов войны попадали на рудники и в другие места. И вот, преклоняет отец Антонио колени перед королем, достает свой мемориал и начинает читать, и рассказывает, как являлись испанцы в земли индейцев, которые мирно жили у себя дома, как отбирали у них жен, и дочерей, и сыновей, заставляли служить себе и навьючивали на них свои пожитки, и чинили над ними иные жестокости и насилия; и не имея сил все это вытерпеть, индейцы убегали в горы и, если попадался им какой-нибудь испанец, убивали его как лютого и заклятого врага; и тут испанцы шли на них войной и, чтобы запугать их посильнее, устраивали неслыханную резню среди этих людей, нагих, беззащитных и почти безоружных; они разрубали их пополам, и бились об заклад, кто одним махом снесет индейцу голову с плеч, жгли их живьем и творили другие небывалые зверства. Среди прочего рассказал отец Монтесино, что однажды испанцы проводили время в таких забавах на берегу какой-то реки, и один из них схватил младенца, годовалого либо двух лет, и перебросил через плечо в реку, но тот не сразу пошел ко дну, а некоторое время держался на поверхности, и тогда этот испанец оборачивается и говорит: «Еще барахтаешься, такой-сякой, барахтаешься?». На это король сказал: «Неужели такое возможно?». И монах отвечал: «Не только возможно, но и в порядке вещей, ибо так оно все и было, такое зло было содеяно; но вы, ваше величество, сострадательны и милосердны, и вам кажется, что человек не может сотворить подобное дело. Разве вы, ваше величество, приказывали совершать такие дела? Я уверен, что нет». Король сказал: «Нет, господь свидетель, никогда в жизни не давал я подобных приказов». Поведав королю о том, какую резню и побоище устраивали испанцы во время войн, переходит отец Антонио к тому, какие злодеяния творились во время репартимьенто, и сколько душ загубили испанцы, и на какие тяжкие труды обрекли они индейцев, и в какой скудости они их содержали и не пеклись [140] об их телесном здравии, и не лечили их от болезней, и как женщины, почувствовав беременность, ели травы, убивающие дитя во чреве, дабы не обрекать своих отпрысков на эти адовы муки; и как никто не заботился о том, чтобы узнали индейцы истинного бога, и о душе их испанцы пеклись не больше, чем если бы дело шло о скотине. Когда дочитал он свой свиток до конца и увидел, что повесть о столь бесчеловечных делах тронула сердце короля и вызвала в нем сострадание, стал он его умолять сжалиться над этими людьми и помочь им, пока они не погибли все до единого; король же сказал, что согласен и велит не мешкая разобраться в этом деле; тут отец Антонио поднялся с колен и, облобызав королю руки, удалился; и в этот день он, преодолев сопротивление привратника, потрудился недаром…

 

Глава 20

 

в которой рассказывается о том, как бесчеловечно и неблагодарно поступили с некоторыми жителями земли Флориды испанцы, которые ездили за живым товаром на острова Лукайос. И скорее всего первыми открыли землю Флориду именно эти испанцы. И о том, как Хуан Понсе де Леон отправился дальше на север совершать открытия и открыл Кабо Гранде де ла Флорида, каковой мыс он сам так назвал. И о том, как он съездил в Кастилию и вернулся на Флориду в должности наместника и губернатора, а потом умер злою смертью

 

Оставим на некоторое время индейцев, которые ежедневно и ежечасно мрут на этом острове, и на острове Сан Хуан, и на Ямайке (потому что до Кубы описываемое нами бедствие тогда, в 1511 году, еще не докатилось), а причиною их смерти и гибели были те самые душеспасительные законы и уложения, о коих позднее всякие знатоки, юристы и теологи сказали, что с их помощью удалось кротостью водворить в Индиях порядок и справедливость, и поручились в том богом и совестью; оставим же индейцев и продолжим наше повествование о событиях, которые в те годы произошли на упомянутых землях и на этом острове. К этому времени хоть и продолжалась охота за индейцами юкайо (а выше, во второй книге, мы подробно рассказали, как их перебили наши испанцы), жители этого острова заметили, что индейцы у них вымирают; правда, убедившись в этом, они не перестали их морить. И вот, те из поселенцев, у кого водились деньги, приобретенные ценою жизни индейцев, собирались вместе и снаряжали корабль, а то и два, и больше, и отправлялись на поиски безвинных жертв из числа тех индейцев, что жили по островкам и, укрывшись в лесах, уцелели во время прежних бесчинств. Так поступили и семеро поселенцев, как помнится, из Сантьяго, Беги и других мест: они сложились, нашли купцов, которые их ссудили, снарядили два корабля, собрали два отряда по 50—60 человек, весьма понаторевших в таких паломличествах, [141] и погрузили маниоковый хлеб, мясо, бочонки с водою и все прочее, что нужно. Отплыли корабли из Пуэрто Платы и оттуда вскоре, на другой день или чуть позже, добрались до островов Лукайос; прибыв туда, наши мореплаватели весьма ретиво взялись за поиски, но никого не нашли, потому что, как сообщалось выше, во второй книге, те испанцы, которые до них побывали на этих островах, живо покончили со всеми индейцами. И вот, наши мореплаватели решили, что, если они вернутся без добычи и с пустыми руками, то не только пойдут прахом вложенные в дело деньги, и все труды, и усилия, но вдобавок и на них самих из-за того, что они вернутся на этот остров ни с чем, ляжет великий позор; по этой причине решили они отправиться к северу и, пока хватит припасов, искать новые земли, а найдя, хорошенько их пограбить. Правда, впоследствии они отрицали, что пустились в путь по своей воле, утверждая, что их вынудила к тому сильнейшая буря, которая длилась-де два дня, и их отнесло ветром, а потом они увидели какую-то землю и пристали к ней. Надо думать, то было побережье земли, именуемой ныне Флорида, до которой, сколько бы не носила корабли буря, лиг 150 пути от островов Юкайос, откуда плыли испанцы, и, значит, они очутились в бухте, которая теперь называется Санкти-Спиритус и находится лигах в 230 или чуть побольше от острова Эспаньола; если же буря тут ни причем и они плыли по своей воле, то за двое суток могли пройти не больше 800 лиг и, следовательно, должны были оказаться у мыса Святой Елены либо немного севернее, то есть в тех же местах, что и Флорида. Корабли подплыли к земле, и испанцы убедились, что она густо заселена; заметив корабли, индейцы несметными толпами повалили к берегу моря и диву давались при виде кораблей и при виде людей, столь непохожих на них самих, и не могли наглядеться, ибо ничего подобного дотоле не видели. Наши спустили шлюпки и высадились на берег, но при их приближении все индейцы с перепугу разбежались, и никто не отважился их дождаться. Кое-кто из испанцев, самые молодые и быстрые, пустились за ними, нагнали мужчину и женщину, которые бежали не так быстро, отвели их на корабли и нарядили в сорочки, и угостили кастильскими кушаньями, и был то воистину пир в гнезде у стервятника: вынужден дорого тот расплатиться, кто на его угощенье польстится. Потом испанцы отпустили этих людей и доставили их на берег, и те, забыв свои страхи и решив, что им ничто не грозит, ушли очень довольные. Пришли они к своим, и те, увидев, как разрядили их сородичей, по своей доверчивости решили, что все то золото, что блестит, и коли люди делятся своим добром, значит, они добры и миролюбивы; а потому, откинув всякий страх, они преспокойно возвращаются на берег, а их царь посылает к христианам пятьдесят человек, нагруженных всякой снедью. Некоторые испанцы отправились в селение; царь встречает их весьма приветливо и обходительно и дает им в проводники своих люден, чтобы те показали другие селения: и куда бы не приходили испанцы, повсюду люди выходили им навстречу и приносили им в дар пищу и всякое иное свое добро, словно те были посланцы небес. Погостили наши испанцы несколько дней в этих краях. [142] Все осмотрели, старательно высматривая, нет ли там золота, и решили отплатить индейцам за пристанище и радушный прием тою монетой, которой было у них в обычае расплачиваться на островах Юкаиос и в других местах. Как-то раз хитростью и коварством они заманили на корабли множество народу — мужчин и женщин; те в простоте душевной согласились прийти, полагая, что им окажут прием и встречу, достойные их собственного гостеприимства; и набралось столько людей, что в шлюпках и лодках не хватало места; испанцы несколько раз ездили к берегу и обратно и перевозили индейцев к себе, пока на обоих кораблях не скопилось множество народу, мужчин и женщин, и будь у испанцев хоть сотня кораблей, они не успокоились бы, пока не загрузили бы все до отказа. Когда же корабли оказались битком набиты индейцами, испанцы снялись с якоря, подняли паруса и пустились прочь от этого острова, увозя детей от родителей, жен от мужей, и, наоборот, мужей от жен и родителей от детей; вот как покинули испанцы край, где им был оказан столь дружественный прием, вот каким бесчеловечным и неблагодарным делом возмутили и обидели они его жителей, которые с полным правом превратились в наших недругов. На обратном пути корабли, нагруженные столь честно заработанной добычей, потеряли из виду друг друга, один из кораблей совсем отстал и затерялся, а потом пошел ко дну со всем экипажем, понеся справедливое возмездие; некоторые испанцы думали, что он развалился от ветхости, но было бы лучше, если бы они поняли, что этот корабль пошел ко дну по приговору божьего суда, который за столь великое злодеяние одних покарал без промедления, а других временно пощадил только для того, чтобы показать всему миру преступные дела, которые испанцы денно и нощно чинили над безвинными народами Индий.

Другой корабль прибыл со своей добычей в порт и город Санто Доминго, и когда дело стало известно судьям, они выказали недовольство и сделали внушение бесчестным тиранам, но не четвертовали их, как те заслуживали, ибо, как станет видно из дальнейшего, судьи больше привыкли потакать таким людям, чем воздавать им по заслугам, согласно закону; к тому же один из судей вложил свою долю в снаряжение обоих кораблей, посланных за индейцами, и этого обстоятельства было довольно, чтобы все дело замяли, так же как и многие другие; и надо сказать, что господь воздал упомянутому судье по заслугам, возможно, именно за этот грех, ибо он нашел горькую и злую смерть как раз в том самом краю или где-то поблизости. Велись, правда, речи о том, чтобы отправить индейцев на родину с тем же самым кораблем, который их привез, но тут пошли в ход бесчисленные отговорки и увертки — все, что можно было измыслить, чтобы оставить индейцев на острове; и довольно было, как я уже сказал, того обстоятельства, что один из судей вложил долю в снаряжение и отправку этих кораблей. А ведь по справедливости уж коль скоро узнали и проведали судьи об этом постыдном деле и о том, как беззаконно привезены были индейцы, они должны были дать им свободу и помочь жильем, и пищей, и всем, в чем те нуждались; тогда они хоть отчасти [143] возместили бы ущерб, причиненный этим людям; но судьи не проявили рвения, чтобы решить дело по справедливости и согласно велению долга; во всем они поступали противно долгу и справедливости и во всем ошибались; и вот, что сделали они, дабы вознаградить и утешить несправедливо обиженных:_ отдали их в энкомьенду, но не просто кому-нибудь, а оставили их себе и прежде всего тому судье, который был пайщиком в деле; и так они поступали всегда; индейцев же заставили работать в рудниках и поместьях, где вскоре все они погибли от скорби и тоски и непривычных трудов. Эти индейцы были белее прочих; женщины носили тщательно выдубленные львиные шкуры, а мужчины — шкуры других зверей. Об этом набеге упоминает Педро Мартир в «Декаде седьмой», глава вторая, где он приводит множество сведений, услышанных из уст индейцев, которых привезли из тех краев; рассказывается там, что это за край, и чем он богат, а богат этот край прежде всего жемчугом. Именно последнее обстоятельство, должно быть, и привлекло Хуана Понсе де Леона, о котором мы несколько раз упоминали выше и сказали во второй книге, что он был первым среди тех, кто отправился терзать и притеснять исконных жителей острова Сан Хуан. Дело в том, что адмирал дон Дьего Колон лишил его губернаторства на этом острове и назначил другого губернатора; а Хуан Понсе скопил большое богатство на поте, крови и муках бесчисленных людей и племен, находившихся у него в рабстве и на этом острове, в провинции Хигей, и на вышеупомянутом острове Сан Хуан; и вот затеял он дело и путешествие, в котором растерял понапрасну все, что скопил и собрал за долгое время, и в конце концов погиб злою смертью, и такой конец был не случаен, ибо тем самым явил господь, сколь справедливы и законны были дела, которые творил либо помогал творить Хуан Понсе де Леон. Итак, снарядил Хуан Понсе два корабля, навербовав людей, по большей части моряков, ибо он собирался в плаванье, и заготовив все необходимые припасы; отплыв от нашего острова Эспаньолы на север и миновав острова Юкаиос, Хуан Понсе решил свернуть влево от пути, по которому следовали два упомянутых выше судна, и вскоре увидел он сушу, и то был большой мыс, который вдается к югу в Северное море, отстоит на 90 лиг от всякой другой суши и образует пролив, который мы называем нынче Багамским проливом и который проходит между этим мысом и островом Куба; увидев эту сушу, он обследовал ее и назвал Флоридою, (Цветущей (исп.)) потому, наверное, что земля эта показалась ему благодатной и цветущей, ибо находится она в 25 градусах от линии равноденствия, точно так же как и благодатные острова Юкаиос, о которых упоминалось выше. Эту же землю сам Хуан Понсе де Леон называл еще Бимине; не знаю, почему и по какой причине дал он ей это название и где его услышал, и называли ее так сами индейцы или нет, потому что, насколько мне известно, на сушу он не высаживался и во время этого путешествия с индейцами в общение не вступал. Открыв эту землю, он вернулся на остров Сан Хуан, где были [144] него угодья, а оттуда отправился в Кастилию и стал просить короля пожаловать ему в награду за открытие новой земли титул Аделантадо земли Бимине и губернаторскую власть на этой земле, а заселить ее берется он сам за свой собственный счет; будучи человеком искушенным в таких делах, испросил он разные другие привилегии и льготы, не знаю какие; и все это было ему пожаловано. Возвратился он из Кастилии, осыпанный милостями, в звании Аделантадо и губернатора земли Бимине, которую он назвал также Флоридой, и мы сейчас тоже называем Флоридой, хотя мы зовем этим именем всю землю и все морское побережье от большого мыса, открытого Понсе де Леоном, до земли Бакальяос, иначе называемой Лабрадор, что неподалеку от острова Англии. Вернувшись на остров Сан Хуан, Понсе де Леон набрал необходимых припасов у себя в угодьях и прибыл на этот остров и в этот порт, где снарядил корабли и навербовал людей. Выехал он из этого порта в 512 году и отправился в эту свою Флориду, и собирался вторгнуться в ее пределы, как прежде вторгался на острова; но, наверное, из южной части этого края по всем его землям уже разнеслась молва о набеге, который учинили испанцы с двух упомянутых кораблей, и весть эта всех всполошила; и поэтому жители Бимине стали защищать свою родину, как могли; сражаясь изо всех своих слабых сил жалким своим оружием, в числе первых ранили они стрелою Хуана Понсе, Аделантадо и губернатора. Хоть и не произрастают в тех краях ядовитые травы, но, видно, ранен был Хуан Понсе в такое место, что рана сама по себе оказалась опасной, а потому приказал он всем вернуться на корабли, и покинуть эти края, и везти его на остров Кубу, который был оттуда ближе всех других земель. Прибыв на Кубу, кажется, если я не ошибаюсь, в порт, называемый Принсипе, он в муках скончался; так утратил он жизнь, потерял немало золотых песо, которые, как я уже сказал, он накопил, омрачив или загубив жизнь множества индейцев; при этом и сам он претерпел великие тяготы, совершая плавания в Кастилию и обратно, открывая Флориду, а потом порабощая ее; что же сталось с его душою, того мы не ведаем. Так пошло прахом губернаторство на Флориде и другие замыслы Хуана Понсе де Леона.

 

Глава 21

 

в которой рассказывается о том, как испанцы поселились на Кубе

 

В 1511 году адмирал дон Дьего Колон, правивший этими островами и землями, решил заселить испанцами Кубу, ибо до той поры о Кубе было известно лишь то, что это остров, земля там хорошая, пищи вдосталь и множество народу. Во второй книге (глава 10) мы уже упоминали о Дьего Веласкесе, которого главный командор поставил во главе своих войск в ту пору, когда испанцы бесчинствовали в провинции Харагуа и [145] смежных с нею; а потом главный командор сделал его своим заместителем и отдал ему в управление пять испанских поселений, основанных в тех местах. Так вот, этот Дьего Веласкес был самым богатым среди старожилов острова Эспаньолы и пользовался среди остальных наибольшим уважением; к тому же он, как было упомянуто, занимал в прошлом весьма почетные должности и был приближенным Аделантадо дона Бартоломе Колона, дяди Адмирала и брата его отца, о чем неоднократно говорилось в первой и второй книгах; по всем этим причинам, когда адмирал дон Дьего Колон вступил в должность губернатора, его выбор пал на Дьего Веласкеса, и он решил поручить заселение Кубы ему, ибо уж если понадобилось заселять какую-либо землю согласно порядку, способу и образу действий, которые были у испанцев в ходу и в обычае при основании их селений, а сказать вернее и по правде, при разорении индейских селений и истреблении самих индейцев, более подходящего человека, чем Дьего Веласкес, найти было невозможно: он как нельзя лучше подходил для этого предприятия. Веласкес был самый богатый из всех, обладал изрядным опытом в кровопролитиях, которые чинил или помог учинить среди злосчастных индейцев, снискал большую любовь со стороны всех испанцев, состоявших у него под началом, ибо нрава был веселого и приветливого и вел речи только о потехах и удовольствиях, как это в обычае среди не слишком благонравных юнцов, хотя в нужный момент умел проявить власть и заставить ей подчиниться; все угодья его находились в Харагуа и смежных с этой провинцией местах, поблизости от гаваней, откуда всего удобнее выехать на Кубу, которую надлежало заселить. Дьего Веласкес был весьма хорош собой, высок ростом, любезен и приветлив, и хотя становился уже тучноват, это пока еще его не портило; он отличался осторожностью и хитростью и, хотя слыл недалеким, сумел далеко пойти.

Когда на этом острове стало известно, что во главе войска, посылаемого на Кубу, встанет Дьего Веласкес, многие испанцы решили поехать вместе с ним — отчасти по вышеперечисленным причинам, а главное, разумеется, потому что все они, сколько их было на этом острове, по воле божией и в наказание за то, что убивали индейцев, жили в нужде и бедности; и награбленное золото не пошло им впрок, ибо господь не допустил, чтобы оно пошло им впрок; все они по уши увязли в долгах и либо не выбирались из тюрьмы, либо жили в постоянном страхе, как бы туда не угодить, и был для них этот остров хуже узилища, а потому, я не сомневаюсь, они пошли бы хоть за турком, лишь бы уехать отсюда и отправиться на новые земли, где они надеялись получить индейцев по репартимьенто. Вообще, так уж повелось, что эти люди вечно перебирались с одних островов на другие и из одной земли в другую, но покидали обжитые места только тогда, когда полностью их разоряли и убивали всех туземцев, а затем, отчаявшись разбогатеть там, ибо, как я уже сказал, не допускал господь, чтобы шли им впрок убийства и грабежи, отправлялись убивать и грабить в другие места. Так, в девятом году они перебрались с этого острова на [146] остров Сан Хуан, и на Ямайку, и на материк под началом Никуэсы и Охеды, а теперь, в одиннадцатом году, отправились с этого острова на Кубу и оттуда в Новую Испанию и другие места, как, если господь того пожелает, будет сказано в дальнейшем. Одним словом, набралось, помнится, человек 300, желающих отправиться в плавание с Дьего Веласкесом на трех или четырех кораблях, и все они собрались в прибрежном селении, которое называлось Сальватьерра де ла Саванна; как уже говорилось выше в книге второй, расположено оно на самой оконечности этого острова.

Но прежде чем приступить к повествованию о странствии и путешествии Дьего Веласкеса и его спутников, нелишне будет поведать о том, что происходило на самом острове Куба. А для этого надо знать, что индейцы с острова Эспаньола, не будучи в силах выносить долее преследования и мучительства испанцев, всякий раз, как им удавалось бежать, бежали в горы, о чем сказано выше, в книге второй, и если бы можно было укрыться в недрах земли, они укрылись бы там. Ближе всего к Кубе селились индейцы провинции Гуахаба: от оконечности этой провинции до оконечности Кубы было всего 18 лиг морем, а потому многие индейцы садились в свои каноэ (то есть лодочки из выдолбленных стволов, о которых мы рассказывали в первой книге) и перебирались на Кубу, Среди прочих перебрался туда один вождь и касик из провинции Гуахаба, звавшийся на своем языке Хатуэй, «э» долгое, и вместе с ним люди его племени, все, кто смогли; Хатуэй был человек мужественный и рассудительный; вместе со своими людьми он расположился неподалеку от оконечности острова, у мыса, который на языке индейцев зовется Майей, последний слог долгий, а оттуда, то ли по собственной воле, то ли с согласия местных жителей, скорее всего с их согласия, стали переселяться в этот край, древние и исконные обитатели которого очень походили на жителей островов Юкайос; грехопадение отца нашего Адама словно не коснулось этих созданий, и были они исполнены величайшего простосердечия и величайшей доброты, и чужды пороков, и если бы ведали они истинного бога, быть бы им блаженнейшими из смертных. То были исконные и природные жители Кубы и звались они «сибоней», последний слог долгий; Хатуэй то ли силою, то ли с их согласия взял власть над островом и над всеми ними, но не превратил их в рабов, ибо индейцы обращались с невольниками так же, как со свободными людьми и даже как с собственными детьми; если и была какая-то разница, то очень небольшая; так было почти повсюду в Индиях, кроме Новой Испании, где существовал обычай приносить богам человеческие жертвы, и в жертву приносились пленники, захваченные во время войн; но на этих островах ничего подобного не случалось. Этот вождь Хатуэй знал нрав испанцев; ведь ему пришлось бежать от их жестокого гнета и, покинув свою родину и владения, он переселился в чужой край; поэтому он всегда был настороже, и его осведомители доносили и сообщали ему обо всем, что творилось на острове Эспаньола, ибо он, по-видимому, опасался, что когда-нибудь испанцы [147] захотят перебраться на Кубу. И в конце концов он, как видно, проведал, что испанцы решили отправиться на Кубу. Проведав об этом, собрал он однажды всех своих соплеменников, в первую очередь воинов, и обратился к ним с речью, и в речи этой напомнил, каким преследованиям подвергли испанцы жителей острова Эспаньола, и сказал: «Ведомо вам, как обошлись с нами христиане, которые отняли у нас земли, отобрали жен и детей, лишили нас владений, закабалили в рабство, перебили наших отцов, братьев, родичей и соседей; такого-то царя, такого-то властителя такой-то провинции и такого-то селения они убили; их подданных и вассалов истребили и уничтожили всех до единого; и если бы мы не спаслись от них бегством, покинув свой край и перебравшись сюда, нас постигла бы та же участь и тот же удел. Ведомо вам, из-за чего и с какой целью подвергают они нас всем этим преследованиям?». Отвечали ему все: «Они поступают так по жестокости и по злобе». И молвил вождь: «Я скажу вам, почему они. так поступают — потому что есть у них великое божество, которое они почитают и горячо любят, и сейчас я вам его покажу». При нем была пальмовая корзинка, которая на том языке зовется «хаба», наполненная доверху или частично золотом, и сказал Хатуэй: «Взгляните, вот божество, которому они служат и поклоняются и которого повсюду ищут; они терзают нас, чтобы получить его, из-за него нас преследуют, из-за него погубили наших отцов, и братьев, и все наше племя, и наших соседей, и лишили нас всего, что мы имели, из-за него они ищут нас и не дают нам покоя. Вы уже слышали, что они хотят добраться сюда и домогаются одного — отыскать это свое божество, и дабы найти и получить его, будут всячески мучить нас и преследовать, как раньше мучили и преследовали на прежней нашей земле; а потому, давайте устроим празднество и пляски, чтобы, когда придут христиане, это их божество приказало им не причинять нам зла». Все согласились, что следует устроить празднество и пляски в честь этого божества; тут начали они петь и плясать, пока не устали, ибо таков у них был обычай — плясать, пока не устанут; пение и пляски длились целую ночь, от сумерек до рагсвета; они плясали и сопровождали пляски пением, как на острове Эспаньола; собирались вместе по 500—1000 человек, мужчины и женщины, и плясали все вместе, причем никто не нарушал общего лада ни лишним движением, ни взмахом руки, ни шагом; но пляски индейцев Кубы много превосходили пляски индейцев Эспаньолы, ибо пение первых было более приятно для слуха. И вот, после того как они спели и сплясали перед корзиной с золотом, и утомились, Хатуэй снова обратился к ним с речью и сказал: «Так вот, помните, что я вам сказал; а потому не будем держать у себя божество христиан, ибо где бы мы его не спрятали, хотя бы в собственной утробе, они его у нас отнимут; а потому бросим его в воды этой реки, и не узнают христиане, где их божество». Так они и поступили, утопив все золото в реке; позже эта история была рассказана индейцами и стала известна всем нам. Об этом вожде и касике Хатуэе нам доведется еще сказать немало примечательного, о чем поведаем мы в свое время и в подобающем месте. [148]

 

Глава 22

 

в которой рассказывается о размерах Кубы и о том, где она расположена

 

Перед тем как повести рассказ о прибытии испанцев на остров Куба и об их делах на этом острове, нелишне будет также поведать о величине острова, его местоположении, особенностях и богатствах, а также о нравах и верованиях его исконных жителей, чего мы не сделали, когда говорили в нашей истории об острове Эспаньола; но об этом острове мы очень подробно поведали в нашей «Апологетической истории», а Кубы коснулись только вскользь, и потому подробнее остановимся на ней здесь. Итак, что касается первого, то в длину Куба составит лиг 300 без малого, если вести счет по суше; если же вести счет по морю либо по воздуху, то получится меньше. В ширину составит она лиг 55—60, если отсчитывать от первого восточного мыса, отсекающего примерно треть ее длины, а этот мыс мы называем Майей; далее она становится уже, и оттуда до крайнего западного мыса ширина ее — лиг 20, иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Расположена она в тропике Рака, между 20 (или 20 с половиной) и 21 градусами. Почти вся Куба являет собою долину, покрытую лесами и рощами; от восточного мыса Майей лиг на 30 тянутся высочайшие горы; горы есть и на западе, если миновать примерно две трети острова; есть и посередине Кубы, хотя и не очень высокие. В одной части с юга на север, а в другой с севера на юг текут чудесные реки, богатые рыбой, по большей части гольцами и бешенками, которые заплывают и заходят с моря. Примерно против середины Кубы в море виднеется скопление несчетного множества островков, которые Адмирал, открыв их во время второго своего путешествия, нарек Хардин де ла Рейна, о чем мы рассказывали в первой книге. С северной стороны тоже есть островки, хоть и не так много; эти островки Дьего Веласкес назвал Хардин дель Рей. Почти в середине Кубы берет начало могучая река, текущая к югу меж прекраснейших берегов, которую индейцы называют Кауто, и в реке этой водится великое множество крокодилов, похожих на тех, что водятся в Ниле и повсюду известны; мы же ошибочно зовем их ящерами; возможно, что они подрастают в море, а потом поднимаются вверх по реке; и тем, кто держит путь вдоль Кауто, надобно держать ухо востро, особенно, если ночь застанет их на берегу реки, потому что крокодилы вылезают из воды и ползают по суше, и всякого, кого застанут спящим либо просто врасплох, затаскивают в воду и там убивают и пожирают целиком, без остатка, а при переправе вброд хватают всех людей и лошадей тоже. Крокодилы свирепствуют всюду в этих Индиях, то есть в местах, где они водятся и особенно на суше около южного побережья; в одних местах их меньше, в других больше; они хищники, а потому весьма свирепы. На всех этих четырех островах никаких крокодилов нет и не было, [149] водятся они только на Кубе, да и то лишь в этой реке, у южного побережья, а на севере и в других местах их нет, разве что попадаются они в реке Кумана и других, текущих в южном направлении; там их немало. В былые времена, лет пятьдесят назад, один крокодил объявился на нашем острове, на южном побережье, около поселения Сальватьерра де ла Саванна, которое, как я говорил, находится на оконечности острова; не помню, убили его или нет.

Но вернемся к нашему повествованию. В реках и ручьях было много золота: попадалось золото высокой пробы, за кастельяно которого давали 450 мараведи; попадалось золото более чистое, ценившееся в 470 мараведи; такое золото можно было найти только в горах и в реках, впадающих в бухту Хагуа, как будет рассказано ниже; попадалось и низкопробное золото, ценившееся по дукату за песо, потому что в нем содержалось много меди. Вышеназванный остров Куба, как я уже сказал, очень лесист, так что можно пройти все 300 лиг под сенью деревьев, столь же разнообразных, что и на острове Эспаньола; среди прочих растут там великолепнейшие кедры, благоуханные и медноствольные, толщиной с целого быка; индейцы делали из них большие каноэ, человек на 50—70, чтобы плавать по морю; в прежние времена на Кубе было великое и несчетное множество таких кедров. Растут там деревья вроде сандаловых, названия которых мы не знаем, но если поутру взобраться на какой-нибудь холм, то диву даешься — такое разносится благоухание, словно где-то рядом жгут бесценный сандал; и это благоухание разносится по утрам, на рассвете, поднимаясь вместе с испарениями земли от костров, разожженных индейцами ночью, ибо индейцы ночами всегда жгут костры, не потому, чтобы в тех местах было холодно, а потому, что спят они не в кроватях, как мы, а
в гамаках, и оттого зябнут. Есть там деревья, дающие плод, который называется «хагуа».⁴⁵ первый слог долгий; он величиною с телячью почку, и если сорвать этот плод, даже не спелый и не созревший, и положить его дня на три-четыре дозревать в каком-нибудь укромном углу, он весь нальется медвяным соком, и все, что заключено внутри этого плода, вся плоть его, не знаю, как это лучше назвать, не уступит по вкусу самой спелой и медовой груше, а то и вкуснее будет. По всей Кубе растет множество диких виноградных лоз и они дают столько винограду, что в некоторых местах, не отходя в сторону дальше, чем на арбалетный выстрел, можно было бы набрать сто, а то и двести корзин винограду и сделать из него вино, правда, кислое; впрочем, я пробовал такое вино и нашел его не слишком кислым; так вот, если ухаживать за этим виноградом и высадить его на ветерок и на солнышко, он перестал бы быть диким, приобрел бы сладость, а так он растет в лесу среди высоких деревьев, и потому солнце его не греет и ветер не обвевает; и так как Куба насчитывает в длину 300 лиг, и всю ее из конца в конец, как я уже упоминал, можно пройти под сенью деревьев, а в лесах везде растут лозы, то мы потом рассказывали, что нам довелось видеть огромный виноградник, раскинувшийся на 300 лиг. Мы видели лозы, которые в обхват были куда [150] толще человеческого тела, и это не преувеличение, и дивиться тут нечему, ибо и кедры, да и прочие деревья там, как сказано выше, на редкость могучи, потому что земля острова влажная, жирная и плодородная. Климат на Кубе свежее и умереннее, чем на Эспаньоле, и это очень здоровый край. Есть здесь отличные гавани, укромные, безопасные и готовые принять множество судов, словно они для этого и были созданы. Особенно хороши гавани на южном побережье, как например гавань около города Сантьяго, имеющая очертания креста; а гавань Хагуа, думается мне, не имеет равных, наверное, в целом мире. Очертания у нее примерно такие:

 

Корабли проникают в гавань через узкий проход, длиною около арбалетного выстрела или чуть побольше, если я не запамятовал, а внутри на 10 лиг расстилается водное пространство с тремя островками, и если корабль пришвартовать к любому из этих островов, то он не сдвинется с места, потому что вся просторная, вместительная гавань защищена горами, и корабли находятся в ней словно за четырьмя стенами. Здесь водится такая уйма рыбы, особенно гольцов, что раньше у индейцев в самой морской гавани были устроены тростниковые садки и внутри каждого содержалось и находилось 20, а то и 30, и 50 тысяч гольцов, и ни один из них не мог выбраться на волю, и индейцы доставали их оттуда сетями и брали, каких хотели, а других оставляли, словно в пруду или в бассейне. Хорошие гавани и порты есть и на северном побережье; среди них наилучший и самый удобный — порт Каренас, который теперь называется Гавана; это превосходный порт, он может принять много кораблей, и в Испании, да и в других странах мира мало найдется равных ему портов; расположен он почти на самой оконечности острова, к западу; на 20 лиг восточнее находится порт Матансас, но он не очень закрытый и небезопасный. Порт, называемый Принсипе, тоже очень хороший, он находится почти на середине побережья, а у самой оконечности есть еще один порт, Баракоа, этот похуже; между ними попадаются бухты, где могут стать на якорь небольшие суда. Птиц на этом острове множество, есть здесь голуби, и горлицы, и настоящие куропатки, как в Испании, только они меньше, и мяса у них немного, больше всего на грудке; они водятся только на Кубе, ни на Эспаньоле, ни на других островах их нет. Журавли тоже водятся только на Кубе, но вдали от побережья. Есть здесь и другие птицы, которые не встречаются больше нигде в Индиях, ни на островах, ни на материке; это птицы величиною с журавля и похожи на него с виду; вначале они белы, как белоснежные голуби, а потом мало-помалу начинают розоветь и под конец становятся розовыми до последнего перышка; их красотою стоит полюбоваться. Если бы такие птицы попались индейцам Новой [151] Испании, те высоко бы их ценили, ибо они — искуснейшие, не имеющие доныне себе равных нигде в мире мастера на всякие поделки из перьев. Стоит полюбоваться на этих птиц, когда они начинают розоветь; они всегда держатся стаей, по 500 и 1000 птиц вместе, и похожи на стадо овец, меченных красной охрой; обычно они не летают, как журавли, а почти все время стоят в море, погрузив ноги в соленую воду, но так, чтобы вода не доходила до перьев; дело в том, что птицы эти кормятся морскими водорослями или рыбешкой, и воду пьют, наверное, тоже морскую, потому что индейцы, когда держат таких птиц дома, всегда бросают им маниоковый хлеб или иной корм в сосуд с водой и добавляют туда пригоршню соли. Водится на Кубе множество красивейших попугаев; они ярко-зеленые, и только во лбу, над клювом, у них несколько алых перышек, и этим они отличаются от попугаев с острова Эспаньола, потому что у этих последних перышки над клювом белые, а у некоторых словно выщипаны. Эти попугаи начиная с мая месяца и позже, пока они молоденькие, идут в пищу жареными и вареными, и они куда вкуснее, чем дрозды либо другая хорошая дичь в пору лова. Индейцы могли наловить сколько угодно таких попугаев, не упустив ни одного, и делалось это так: какой-нибудь мальчик лет десяти-пятнадцати взбирается на дерево с живым попугаем в руках; на голову попугая он кладет немного соломы или травки и легонько похлопывает его рукой по голове; попугай тотчас начинает издавать жалобные крики; и тут слетаются к дереву все попугаи до единого, сколько их носится в воздухе, а там их целая туча; они садятся на ветки, а мальчик уже держит наготове прутик с тонким шнурком, заканчивающимся петлей; и вот набрасывает он петлю на шею каждого попугая, потому что те не боятся прутика, принимая его за часть дерева; затем мальчик дергает шнурок, подтягивает попугая к себе и, свернув ему шею, бросает вниз; и таким образом он ловит попугаев сколько хочет, пока вся земля под деревом не покроется тушками, и он видит, что больше ему не поднять; и пожелай охотник наловить тысячу или десяток тысяч попугаев, ему это ничего бы не стоило, потому что ни один попугай не улетит с дерева, пока слышатся жалобные крики и клекот привязанного попугая. Есть там птицы, которые летают над самой землей; индейцы называют их биайас, предпоследний слог долгий; индейцы бегали за ними следом и ловили их на лету, либо охотились на них с собаками, если я верно припоминаю; когда этих птиц варят, отвар получается словно с привкусом шафрана; на вкус они очень хороши и заменяли нам фазанов. Еще на этом острове в большом изобилии водилась превосходная дичь, которую индейцы называют «гуами-никинахес», предпоследний слог долгий; они были величиною с комнатную собачонку, очень хороши на вкус и водились там, как я уже сказал, в большом изобилии. Одним таким зверьком можно было накормить двух человек — во всяком случае, двух зверьков хватало на троих; их ловили за ноги и приканчивали дубинкой, а чаще всего на них охотились с собаками, потому что бегали зверьки эти очень неуклюже. После того как наши завели на этом острове свиней, они совсем повывелись, так же как и другой [152] зверек, агути, который с виду напоминал мышь, особенно хвостом. На этом острове водились еще, да наверное водятся и поныне, диковинные змеи, огромные, с толстую человеческую ногу в обхват; они бурого цвета и до того малоподвижны, что лежат кольцом и почти не замечают человека, даже если он на них наступит. Водились там еще игуаны, гады вроде ящериц, пестрые и величиною с собачку-болонку. Наши говорят, что на вкус они не уступят фазанам, но меня никак не могли заставить их отведать. Рыбы на этом острове водится великое и несметное множество по всему побережью; есть там гольцы, и толстолобики, такие же как в Кастилии, и крупные бешенки, и рыбы-иглы, и тьма всякой другой рыбы; но у южного побережья, там, где лежат бесчисленные островки, которые, как я говорил, называются Хардин де ла Рейна, водится тьма черепах, потому что море образует в тех местах множество больших заводей. Эти черепахи ловятся очень легко, они величиною со щит средней величины, а то и с большой, и каждая вместе с мясом, или плотью и жиром, весит обычно четыре арробы, то есть целый кинтал. Они очень хороши на вкус и полезны для здоровья, их жир похож на куриный, он очень желтый, и если его растопить, становится цвета золота. Этот жир очень помогает от проказы, чесотки и тому подобных болезней. Одной черепахой можно накормить человек десять, если не больше. Они откладывают 500—600 яиц вроде куриных, только не в скорлупке, а в тоненькой пленочке; черепахи выходят из воды, откладывают на берегу яйца и зарывают их в песок, солнце и песок согревают яйца, и из каждого вылупляется черепашка, и тотчас все они по природному инстинкту бегут искать море. Ловят их следующим образом: индейцы берут рыбу, которую моряки зовут рыба-прилипала, с добрую крупную сардину величиной, привязывают к ней тоненький шнурок длиной в 30—50 морских саженей и забрасывают в море; рыбка тотчас начинает искать черепаху, и как только найдет, присасывается снизу к панцирю; когда индеец видит, что уже пора, он потихоньку, медленно выбирает свою лесу или шнурок и с такой легкостью подтаскивает по воде черепаху весом в целый кинтал, словно это мелкая тыква; если рыбка-прилипала к чему-нибудь присосется, отодрать ее невозможно, хоть режь на куски. Этим способом ловили так много черепах, что в любое время можно было получить столько мяса, сколько дала бы сотня коров; и к нам нередко приходили 300—400 индейцев и приносили это мясо или рыбу, не знаю, как верней назвать. Для черепах индейцы устраивали такие же садки, как для гольцов: они ставили между островками тростниковые загородки, в которых собиралось до полутора тысяч черепах, и ни одна из них не могла выбраться на волю. Кроме всего перечисленного, на острове повсюду возделывался маниоковый хлеб, и вообще эти места по изобилию пищи и всего необходимого человеку не имели равных во всех этих Индиях. [153]

 

Глава 23

 

Сведения, касающиеся острова Куба

 

Теперь, когда мы сообщили все сведения, касающиеся размеров Кубы,
ее местоположения и богатств, уместно и своевременно перейти к рассказу о людях, которых мы на этом острове застали. Исконными жителями Кубы были индейцы того же племени, что населяло острова Юкайос, люди простосердечнейшие, миролюбивые, кроткие, не знавшие одежды,
помышлявшие не о том, чтобы делать кому-то зло, а, напротив, лишь о том, чтобы делать друг другу добро, как явствует из книги первой, где рассказано, как открыл земли этих индейцев первый Адмирал, который пробыл среди них немало времени. Видимо, лет за пятьдесят или около того, до нашего появления на Кубе, туда стали переселяться индейцы с острова Эспаньола, причем переселение это особенно усилилось после того, как они, исконные его обитатели, стали терпеть от испанцев гнет и мучения; перебравшись на Кубу, они поселились здесь то ли с согласия местных жителей — сибонеев, предпоследний слог долгий, как те себя называли, то ли против их воли, подчинив их, быть может, силою. Как бы то ни было, индейцы, которых мы застали на острове, были примерно такие же, как на острове Эспаньола, за исключением только этих самых сибонеев, отличавшихся большой кротостью и простосердечием. У них были свои цари и повелители, в селениях насчитывалось по 200—300 домов, и в каждом доме множество душ, согласно обычаю этого острова. Между собою все индейцы жили в мире; не припомню, чтобы довелось нам услышать или проведать о каких бы то ни было войнах между властителями. Пищи и всего необходимого для жизни имелось у них вволю, возделанных полей было множество, и все содержались в образцовом порядке, и потому припасами располагали они в избытке, о чем мы свидетельствуем как очевидцы, ибо припасы эти не раз спасали нас от голода. Равным образом я упоминал уже, что в сравнении с плясками и пением жителей Эспаньолы пляски и пение кубинских индейцев были куда искуснее, и приятнее, и благозвучнее по напевам. Что касается их веры, то они ее попросту не имели, потому что не было у них ни храмов, ни идолов, ни жертвоприношений, вообще ничего похожего на идолопоклонство; были у них только жрецы, колдуны либо врачеватели, о существовании которых на острове Эспаньола мы уже упоминали в нашей «Апологетической Истории» и которые, как верили индейцы, общались с демонами, и демоны открывали им свои намерения и отвечали на все вопросы. И чтобы сподобиться таких видений и общения с нечистой силой, готовились эти жрецы следующим образом: постились три-четыре месяца кряду, а то и дольше, и в рот ничего не брали, кроме сока каких-то трав, который поддерживал их ровно настолько, чтобы они не испустили Дух и не скончались; после того, претерпев столь великие муки голода, [154] они становились худыми до крайности и изможденными, и тут уж они могли удостоиться и сподобиться этих адских видений и общения с нечистой силой и узнать от нее, благоприятный будет год или нет, не нападут ли на племя болезни, много ли родится детей, выживут ли рожденные и прочие вещи; эти люди считались у индейцев прорицателями, ибо так повелось у всех народов на земле, которые не ведают истинного бога: v них всегда были волхвы, либо жрецы, мужчины и женщины, слывущие оракулами и пифиями, и они вступали в сговор с дьяволом, и дьявол либо вселялся в их тело, либо являлся им в том или ином обличье и отвечал на их вопросы, и они узнавали о грядущих событиях, известных демонам в силу самой их природы или по опыту, как например с какого дня пойдут дожди и тому подобное. И следует знать, что нечистая сила искони тщилась уловить в свои тенета именно язычников, и сделать их главными и непосредственными исполнителями своей воли и при их соучастии обманывать всех прочих; и слуг своих демоны избирали среди тех, кто, как было им ведомо, наиболее явно выказывал склонность к суевериям, и этих людей они всяческими путями соблазняли и переманивали на свою сторону, ибо господь отвратил от них взор свой в наказание за грехи; и затем по молчаливому уговору или по взаимному соглашению демоны заставляли их покориться и подчиниться своей воле, обязуясь, в свой черед, выполнять их желания; и так было во всех языческих племенах. Об этом мы весьма подробно рассказали в нашей «Апологетической Истории», и там мы поведали обо всех уловках, хитростях и коварных приемах, которые пускали в ход демоны, дабы забрать власть над родом людским. Так случилось и с индейцами Эспаньолы и Кубы, не ведающими благодати и света истинного вероучения, равно как и многие другие племена в этом мире; и волхвы их, которые назывались на том языке «бехике», средний слог долгий, сеяли в соплеменниках своими прорицаниями суеверие и идолопоклонство, следы и признаки которого мы в ту пору не заботились выискивать; такие жрецы были и на острове Эспаньоле, о чем поведали мы в вышеупомянутой книге. Эти самые жрецы, или врачеватели, бехике по-индейски, исцеляли дуновением и другими действиями, бормоча сквозь зубы какие-то слова. Испанцы, чуть что, начинают кричать обо всех этих суевериях и об общении индейцев с дьяволом, дабы очернить их, воображая, что суеверие этих людей дает христианам больше права их грабить, угнетать и убивать; и это происходит от великого невежества наших людей, ибо они не знают о слепоте, и заблуждениях, и суевериях, и идолопоклонстве древнего язычества, которого не миновала и Испания; и это невежество у испанцев неизменно усугублялось и усугубляется бесчестным намерением оправдать свои жестокие дела, как будто делам этим можно найти оправдание; а испанцам следовало бы знать и помнить, что всюду, где не слышится слово божие и молчит истинная вера, люди, будь они хоть самые разумные, и просвещенные, и даже христиане, забывают свой долг и развращаются; и опыт показывает, что там, где часто звучат проповеди, люди обычно отличаются добрыми нравами, воздержанностью и [155] добродетельной жизнью, и чем больше проповедей, тем лучше; напротив, там, где проповедь слова божия звучит редко, а то и вовсе никогда, люди отличаются по большей части распущенностью, разнузданностью и испорченностью нравов и мало-помалу становятся равнодушны ко всему духовному, как звери и бесчувственные скоты; и потому господь, вознамерившись лишить какое-то племя своей благости, оставляет его без слова своего и учения, и это — одна из величайших кар господних и один из бичей его, и господь грозит устами пророков своих: Mittam famem in terrain, non famem panis, sed audiendi verbum Dei (Пошлю голод на землю, в охваченные тем голодом, не хлеба взалкаете, но слова господня (лат.)) и т. д. А потому тут нечему дивиться, и нечего гнушаться этими людьми, ибо во всех краях, не осененных благодатью и светом истинной веры, поддаются люди грехам и порокам, и в этом нет ничего диковинного, а скорее стоит подивиться, когда мы не находим у язычников ни грехов, ни изъянов.

Жители Кубы знали, что небо и все сущее было некогда создано, и создали все, по их словам, три божества; одно божество явилось с одной стороны, другое — с другой, и прочие бредни; я говорил им, что на самом деле то был истинный бог в трех лицах и т. д. Они хорошо знали о потопе, когда весь мир был залит водой. Старики старше семидесяти лет рассказывали, как один человек, проведав, что не миновать потопа, соорудил большой корабль и укрылся на нем вместе со всем семейством и множеством животных; и он послал за вестями ворона, но ворон не вернулся, прельстившись на падаль; и тогда он послал голубку, и та вернулась с пением и принесла веточку, на которой был лист вроде масличного, но не масличный. Затем этот человек сошел с корабля и сделал вино из дикого винограда, растущего на Кубе, выпил его и опьянел; а у него было два сына, и один рассмеялся и сказал другому: «Давай побьем его», но брат разбранид его и защитил отца; когда же отец проспался и узнал о бесстыдном намерении сына, он проклял его, а другого сына благословил, и плохой сын стал родоначальником индейцев этих земель, почему и нет у них ни плащей, ни камзолов, а от сына, который чтил отца, пошли испанцы, и потому у них есть одежда и лошади. Об этом рассказал одному испанцу по имени Габриэль Кабрера старик-индеец, которому перевалило за семьдесят; Кабрера однажды стал бранить его и обозвал собакой, и старик сказал в ответ: «Почему ты бранишь меня и обзываешь собакой? Разве все мы не братья? Разве не происходите вы от одного из сыновей человека, который соорудил большой корабль, а мы — от другого его сына?». И потом этот индеец повторил свои слова перед многими другими испанцами, когда Кабрера, его хозяин, попросил его об этом, а мне это рассказал сам Кабрера много лет спустя; он был разумным и честным человеком. [156] Что касается законов и обычаев кубинских индейцев, то законы и обычаи эти держались здесь недолго по той же причине, что и на Эспаньоле, и никто о них ничего не узнал, ни мы, пришедшие на Кубу первыми, ни те испанцы, которые позже опустошили этот остров. Единственно, о чем мы можем судить с наибольшей достоверностью, это о том, что их цари и повелители правили без свода законов, manu regia, (по воле монарха (лат.)) подобно тому как римляне в древнейшую пору повиновались не законам, а разумению и воле царя; и индейцы на этом острове тоже, должно быть, управлялись своими царьками, и те правили ими, как велит миролюбие и справедливость, ибо мы застали в их селениях покой и порядок. А когда жители какого-то царства, города или селения живут в мире, довольствуясь собственным достоянием, это ясно и непреложно свидетельствует о том, что в этом царстве, городе или селении существует и соблюдается правосудие, либо люди эти добродетельны по самой своей сути; ведь, как говорит философ,⁴⁶ а также св. Августин в «De Civitate Dei» («О граде божьем» (лат.)) книга II, глава 21, без правосудия люди не могут держаться вместе и прожить долго даже в одном доме. И так как мы видели, что обитатели Эспаньолы, и Кубы, и всех этих Индий живут в селах и больших поселениях вроде городов, мы можем, даже не зная о них ничего, кроме этого, с полным правом заключить, что либо властители их правили ими по справедливости, либо сами они в силу естественной своей природы жили, не обижая и не притесняя ближних. Как мы рассказали в нашей «Апологетической Истории», жители этих четырех островов — Эспаньолы, Кубы, Сан Хуан и Ямайки, а также островов Лукайос не ели человеческого мяса и не знали, что такое противоестественный грех, и воровство, и другие дурные обычаи; в первом до сей поры никто не усомнился; что касается второго, то ни один человек из тех, кто знал этих индейцев и общался с ними, не обвинял их в подобном грехе; и только Овьедо, который осмелился писать о том, чего не знал и не ведал, и о людях, которых отроду не видывал, ложно приписал им этот гнусный порок, сказав, что все они — содомиты, и сделал это с такой легкостью и решительностью, будто сообщал, что цветом кожи эти люди немного темнее и смуглее испанцев. То, что я говорю здесь, — правда, ибо я прожил на этом острове долгие годы, видел его обитателей и знал их, и был знаком с испанцами, как со священнослужителями, так и с мирянами, которые приехали сюда первыми с первым Адмиралом, да и сам отец мой в ту пору прибыл сюда с ним; и никогда ни разу я не слышал, чтобы кто-то обвинил или заподозрил индейцев в таком пороке, так же как не обвиняли и не подозревали в нем наших испанцев; наоборот, я не раз слышал от самих испанцев, которые угнетали индейцев и в конце концов уничтожали их: «О, какие праведники вышли бы из этих людей, будь они христианами!», ибо наши знали, [157] как добры индейцы от природы и насколько чужды им пороки; и позже я нарочно стал обращать на это внимание и расспрашивал всех, кто мог знать что-то или заподозрить, и мне неизменно отвечали, что ничего подобного и в помине не было. Среди тех, кого я расспрашивал, была одна старуха-индианка из рода касиков и вождей, которая в свое время вышла замуж за одного из первых на этом острове испанцев; во время исповеди мне пришло в голову спросить ее, водился ли за мужчинами острова такой порок и позорный грех до прихода сюда испанцев, и она отвечала: «Падре, ничего подобного не было и быть не могло, не то мы, женщины, разорвали бы мужчин в клочья, и ни один не уцелел бы». Когда мы вступили на Кубу, нам попался только один индеец в женском одеянии, которое называется нагуас и прикрывает тело от пояса до колен, и потому мы заподозрили, что дело нечисто, но точно ничего не узнали, и, может статься, этот человек (и подобные ему, если таковые имелись) по. какой-то причине занимался женской работой и потому носил эту одежду, а вовсе не с порочной целью; Гален и Гиппократ рассказывают, что некоторые скифы заболевают особой болезнью, вызванной тем, что они много времени проводят в седле; чтобы излечиться, они делают себе кровопускание из неких вен, в конце концов теряют мужскую силу и, зная за собой этот изъян, меняют платье на женское не с какой-то позорной целью, а потому что начинают заниматься женскими делами, и ремеслами, и работой; то же самое могло случиться на Кубе или в других местах Этих Индий, где встречались мужчины в женском одеянии; могли быть на то и другие причины, связанные с обрядами и обычаями индейцев, а отнюдь не какие-то постыдные побуждения. И у Овьедо хватает духу утверждать, что все индейцы с Кубы и с Эспаньолы — содомиты! Думается мне, что где бы ни пребывал ныне Овьедо, не миновать ему расплаты за этот вымысел, и дай боже, чтобы постиг он, за что именно расплачивается; поистине, облыжные возвел он поклепы на жителей этих островов и многих других мест в Индиях, обвинив их в чудовищных грехах и в скотоподобии; ведь стоит ему коснуться в своем повествовании индейцев, он слова сказать не может, не изрыгая хулы, и его поклепы облетели почти весь мир, ибо немало времени прошло с тех пор, как Овьедо дерзнул напечатать свою лживую историю, и мир принял ее на веру, которой не заслуживает писавший, потому что все, сказанное им об индейцах, — по большей части неправда и вымысел; но мир готов чтить любые бредни, какие только сходят с печатного станка, лишь бы там было что-нибудь новенькое и занятное, либо такое, что льстит обычной в миру склонности к, стяжательству; к тому же издревле повелось, что всему плохому верят скорее, чем хорошему. Вот если бы на заглавном листе истории Овьедо стояло, что составитель ее — конкистадор и лютый враг индейцев, убивавший их и губивший в рудниках, о чем будет сказано ниже и в чем сам он сознается, то по крайней мере среди людей вдумчивых, и разумных, и добрых христиан его история не пользовалась бы уважением и не внушила бы веры. [158]

 

Глава 24

 

О нравах жителей Кубы

 

Как я уже говорил, жители острова Куба были исполнены радушия и миролюбия, равно как и жители Эспаньолы, и, кажется, можно утверждать, что индейцы Кубы в этом отношении превосходили своих соседей, ибо, на мой взгляд, нельзя привести более красноречивого свидетельства их радушия, чем гостеприимство царя Гуаканагари и прием, который в течение долгого времени оказывал он первому Адмиралу и первым христианам, приехавшим открывать эти земли, о чем рассказано в первой книге. Его гостеприимству подстать радушие жителей провинции или селения Куэйба на острове Куба и добрый прием, который оказали они Алонсо де Охеде и его солдатам, когда те полумертвые выбрались из огромного болота, о чем рассказано в главе 60 второй книги; а ведь индейцы могли перебить всех пришельцев, и никто ничего не узнал бы, и точно так же мог поступить вышеназванный царь Гуаканагари со старым Адмиралом, когда у того погибло судно в гавани, названной им Навидад. Подобный прием оказали те же индейцы с острова Куба и баккалавру Ансисо, и Самудио, и Вальдивии, когда Ансисо добрался сюда с материка на одном корабле с небольшим экипажем, всеми покинутый и преследуемый неудачами; особенно радушный прием был ему оказан могучим властителем и царем провинции или области, которая называется Макака, средний слог долгий, и расположена на южном побережье; там есть гавань, лигах в 15—20 от гавани Сантьяго, если мне не изменяет память. Этот царь, или касик, называл себя Командором (почему он принял такое имя, мы скажем ниже); и он сам, и все его подданные сделали столько добра Ансисо и его спутникам, что и в родном доме их не могли принять лучше. Здесь и раньше появлялись испанцы, потому что все неудачники, которые уезжали с материка, попадали на этот остров, и всем им оказывали такой же прием. Один испанец, моряк, захворал и остался в селении этого вождя, ибо, надо думать, был не в состоянии уехать вместе с остальными в челнах на Эспаньолу. Этот моряк, научившись немного языку индейцев, рассказал касику и его подчиненным все, что сам он знал о христианской вере, особенно же научил их почитать деву Марию, и рассказал, что она матерь божия и осталась непорочною, родив младенца Иисуса, и он показал им образ пречистой девы, нарисованный на бумаге, который был при нем; касик попросил у него образ; и еще этот моряк многократно читал индейцам молитву Аве Мария. Он надоумил их построить храм, жилище для пречистой девы, и они построили такой храм» сделали там алтарь и в меру сил своих разукрасили его тканями из хлопка. Они расставили перед образом богородицы множество сосудов с едой и питьем на случай, если она проголодается днем или ночью. Моряк научил также касика и его подданных приветствовать богоматерь [159] утром и вечером чтением молитвы. Царь и все прочие входили в храм, преклоняли колени, опускали долу голову, складывали руки с величайшим смирением и говорили: «Аве Мария, Аве Мария (святая Мария, помоги нам)», потому что по большей части, кроме этих слов, ничего не могли выучить. Такой обычай сохранился у них и после того, как моряк выздоровел и вернулся на Эспаньолу, и они творили обряд и читали молитву каждый божий день; когда же прибыл туда баккалавр Ансисо и его спутники, царь Командор тотчас с величайшей радостью взял их за руку и повел в храм, а там указал перстом на изображение пречистой девы и молвил, что изображение это не простое, и все индейцы очень его любят, ибо на нем представлена святая Мария, матерь божия. Невозможно описать, как преданно почитали богоматерь и сам касик, и все его индейцы; в ее честь они сложили песни, сопровождавшиеся плясками, и в песнопениях этих то и дело поминалось ее имя. По рассказам Ансисо, пречистая дева не раз являла индейцам чудеса, а потому ее стали почитать и в других селениях, которые прежде были не в ладах с племенем Командора. Об этом упоминает Педро Мартир в 6-й главе своей второй «Декады», где он рассказывает обо всем папе Льву X со слов самого Ансисо, с которым Педро Мартир имел беседу в Вальядолиде. Эту эпистолу Педро Мартир завершает следующими словами: «Наес volui, beatissime Pater, de incolarum religione recensuisse, quae non ab Anciso solum, verum etiam a pluribus aliis auctoritate pollentibus viris, scrutatus sum, quo intelligat Beatitudi tua quam docile sit hoc genus hominum, quamque facilis pa-teat es ad nostrae religionis ritus imbuendos aditus. Nequeunt ista fieri re-pente; paulatim ad Christi legem Evangelicam, in cuius culmine sedes, trahen-tur amnes, et tui gregis oves multiplicatas in dies magis ac magis, Beatissime Pater, intelliges. Haec ille». (Я привожу эти сведения о благочестии туземцев, слышанные мною не только от Ансисо, но и от многих иных облеченных властью мужей, желая, чтобы вы, ваше святейшество, узнали, как понятливы эти люди и как легко приобщить их к законам нашей веры. Действовать поспешно тут нельзя; следует постепенно подвести их к евангельским законам христианского мира, который вы, святой отец, возглавляете, и узрит ваше святейшество, как стадо овец ваших будет увеличиваться день ото дня. Таковы его слова, (лат.))

Имя Командора этот касик получил следующим образом: узнав от испанцев, прибывших в его владения, что быть христианином хорошо и для этого нужно креститься, он попросил, чтобы его окрестили; не знаю, кто его крестил, но когда настал момент дать ему имя, касик спросил, как зовется самый главный вождь христиан, который правит островом Эспаньола; ему ответили, что тот зовется командором, и тогда касик сказал, что хочет зваться этим именем. Из вышесказанного можно предположить, что касик был крещен в то время, когда Эспаньолой правил главный командор Алькантары, то есть не ранее 508 года, когда этот главный командор послал Себастьяна де Окампо совершить плаванье вокруг [160] Кубы и объехать ее со всех сторон, потому что тогда еще не знали, остров это или материк. До 8-го года никто не бывал в тех краях, кроме разве что Адмирала, который в 4-м году намеревался объехать все побережье Кубы; может статься, он-то и был на Кубе и способствовал крещению касика, потому что его сопровождал капеллан; возможно, что тогда касик получил другое имя, а потом уже взял имя великого командора Алькан-тары; впрочем, мне это кажется маловероятным, потому что в тех местах Адмирала преследовали бури и противные ветры. После 8-го года на острове Эспаньола правил уже не главный командор, а второй Адмирал; возможно, кто-нибудь из испанцев, прибывших на Кубу с материка после 1509 года, духовная особа или даже мирянин, взялся окрестить касика и дал ему это имя из преданности к упомянутому главному командору.

Все вышесказанное свидетельствует о том, что индейцы, обитавшие на Кубе, неизменно оказывали нашим радушный прием и гостеприимство; так поступили они с Охедой, и с Ансисо, да и с другими испанцами, которые побывали у них на острове прежде этих двух мореплавателей либо после них, и, стало быть, неправда то, что рассказывает Педро Мартир, а рассказывает он следующее: когда на Кубу прибыли Кольменарес и Кайседо, прокурадоры,⁴⁷ посланные из Дарьена в Кастилию, они обнаружили в море у самого берега обломки каравеллы, на которой Вальдивия вторично отправился на остров Эспаньола по приказу Васко Нуньеса, и оба прокурадора решили, что экипаж каравеллы погиб от рук индейцев; но ведь могло статься, что каравелла просто-напросто пошла ко дну в открытом море, весь экипаж потонул, а обломки прибило бурей туда, где нашли их прокурадоры. Но даже если их и в самом деле убили индейцы, даже если бы и жители Куэйбы убили Охеду, а Командор и его воины растерзали бы в клочья Ансисо, и его братию, и всех испанцев, которые ступали на землю Кубы, индейцы поступили бы с ними справедливо, как с людьми, известными жестокостью и беззаконными делами, ибо индейцы знали, что эти люди опустошили остров Эспаньола и бесчисленные острова Юкайос и обитатели этих островов бежали на Кубу, спасаясь от произвола и от бесчеловечного порабощения, грозившего им гнетом и гибелью, о чем рассказывали мы в главе 60 предыдущей книги; и потому кубинские индейцы с полнейшим основанием могли опасаться, что и с ними испанцы поступят подобным же образом, как оно в конце концов и случилось, ибо мы опустошили весь их остров до основания; и то обстоятельство, что кубинские индейцы не тронули ни Ансисо, ни Охеду, ни других испанцев, хоть и могли перебить их безнаказанно и без помех, свидетельствует, что вряд ли стали бы они убивать Вальдивию и Никуэсу, как полагали некоторые. Педро Мартир говорит также, что среди обломков каравеллы не нашли ни одного трупа, и значит убийцы либо побросали тела в воду, либо отдали на съедение индейцам племени карибов, которые могли оказаться поблизости; но это и отдаленно не похоже на истину, потому что ни разу не случалось, чтобы карибы заплывали так далеко от своих островов Гваделупы и Доминики, находящихся еще восточнее [161] острова Сан Хуан; они и до Эспаньолы добирались очень редко, и те испанцы, от которых Педро Мартир получил эти сведения, говорили не то, что доподлинно знали, а то, что им приходило на ум и представлялось возможным.

Овьедо по обыкновению много распространяется о дурных обычаях кубинских индейцев, хотя сам этих обычаев не наблюдал; и даже я ничего о них не знаю, несмотря на то что прибыл на Кубу одним из первых и прожил там несколько лет; и я ни разу не слышал, чтобы кто-то наблюдал подобные вещи; ведь, как уже было сказано и будет сказано снова, испанцы опустошили остров с такой молниеносной быстротой, что у индейцев попросту не было возможности свершать обычаи, о которых пишет Овьедо, а у испанцев не было времени видеть их и наблюдать, потому что с того самого момента, как мы вступили на этот остров, индейцам не выпало и дня досуга, и вся их жизнь проходила в изнурительных, трудах, по завершении которых они были в силах лишь стенать и оплакивать свою беду и горькую участь, и ни о чем другом не помышляли. Овьедо пишет, что когда кто-нибудь из индейцев вступал в брак, будь то вождь и касик, либо последний простолюдин, все приглашенные на свадьбу творили плотский грех с невестой прежде самого жениха; думаю, что тот, кто рассказал это Овьедо, все выдумал, потому что после вторжения испанцев у индейцев не осталось и времени на то, чтобы творить свои обряды, так что наши просто не могли их наблюдать. Да и будь это правдой, среди древних язычников встречались народы, у которых существовал подобный обычай, о чем мы подробно поведали в нашей «Апологетической Истории». А потому нечего удивляться, что людям, лишенным света истинной благодати, свойственны подобные изъяны, и даже худшие.

 

Глава 25

 

в которой рассказывается о том, как прибыли испанцы на остров Куба

 

Итак, мы изложили все, что знали об острове Куба, о его богатствах, а также о его жителях и обитателях; пришла пора поведать о том, как мы, христиане, прибыли на этот остров, хоть сам я приехал на Кубу не в тот поход, а в следующий, четыре или пять месяцев спустя. Дьего Веласкес со своим отрядом в 300 человек выехал из Саванны, как мне помнится, к концу 1511 года и, если я не запамятовал, высадился в гавани, называемой Лас Пальмас и расположенной во владениях одного вождя по имени Хатуэй или поблизости оттуда: как я уже рассказывал, этот самый Хатуэй бежал с острова Эспаньола, а перед нашествием испанцев собрал своих людей и показал им, как явствует из главы 21, то, что почитали христиане словно божество, то есть золото. Узнав о высадке наших, индейцы [162] сообразили, что для них нашествие испанцев добром не кончится, а рабством, муками и гибелью, в чем многие уже убедились по опыту, когда жили на острове Эспаньола, и потому индейцы решили поступить так, как подсказывает человеку сам разум; да и природа учит животных и даже бесчувственные предметы, лишенные всякого разумения, применять этот образ действий против всего, что идет им во вред и угрожает их существованию, и этот образ действий — самозащита. И вот, стали они защищаться, нагие телом и вооруженные жалким и скудным оружием, ибо от индейских стрел и луков проку немногим больше, чем от детских игрушек, если нет у индейцев ядовитых трав, а на Кубе таких не было, и если не могут они стрелять по врагу с близкого расстояния, шагов 50—60; но подобные случаи выпадают очень редко, и стреляют они все больше издали, ибо для индейцев самый верный способ спастись от наших — бегство, и потому им нет выгоды сражаться на близком расстоянии. А уж испанцы, догнав несчастных, знали, что им делать, и не нуждались ни в наставлениях, ни в поощрениях. Индейцам изрядно благоприятствовало то обстоятельство, что весь этот край был покрыт лесами и горист, так что невозможно было пользоваться лошадьми; к тому же, когда индейцы с обычными своими воплями вступают в открытый бой, а наши крушат их мечами или, еще того хуже, аркебузным огнем и преследуют верхом на лошадях, индейцам остается лишь одно — бежать и скрываться в лесах и там прятаться, и нет у них иного выхода; так поступили и кубинские индейцы: несколько раз они завязывали открытый бой с испанцами, которых подстерегали в опасных местах и обстреливали из луков, но тщетно, ибо никого не убили, да, кажется, даже и не ранили, и тогда, по прошествии двух или трех месяцев, они решили укрыться в лесах. Тут случилось то, что случается всегда и постоянно, а именно испанцы отправились по лесам охотиться за несчастными, «поразмяться», как они это называют; сие словечко весьма распространено и в большом ходу и в почете; и стоило им наткнуться на кучку индейцев, они бросались на них и убивали мечами и кинжалами всех, кто попадет под руку — мужчин, и женщин, и детей, а прочих связывали и приводили к Дьего Веласкесу и по его слову делили их между собой, столько-то одному, столько-то другому, и хотя индейцы не считались рабами, но должны были служить своим господам пожизненно, и приходилось им еще тяжелее, чем рабам; их только не разрешалось продавать, по крайней мере в открытую, потому что тайком и исподтишка испанцы частенько занимались в этих краях такими сделками. Полученных индейцев они обыкновенно считали поштучно и говорили: «У меня всего лишь столько-то штук, а мне требуется столько-то», словно это не люди, а скот. Поняв, что сражаться протий испанцев бесполезно, в чем он, грешный, убедился на долгом опыте, касик Хатуэй решил, если удастся, бежать и скрыться в надежном месте, среди скал и дремучих чащоб, хотя тем самым и обрекал себя на лишения и голод, которые всегда приходится терпеть индейцам, скрывающимся подобным образом. И вот, узнав от пленных индейцев о касике по имени Хатуэй [164] (ибо наши имеют обыкновение выведывать у индейцев все о вождях и старейшинах, чтобы расправиться с ними, так как после их гибели легче покорить остальных), многочисленные отряды со всей поспешностью и не мешкая двинулись по распоряжению Дьего Веласкеса на поиски касика; много дней вели они поиски, и всех индейцев, захваченных живыми, допрашивали, где скрывается касик Хатуэй, пуская в ход угрозы и пытки; одни отвечали, что не знают; другие сносили пытки, отказываясь дать ответ; нашлись и такие, которые все-таки рассказали, где он скрывается, и напоследок испанцы нашли его и схватили. И вот его, который бежал с острова Эспаньола сюда на Кубу, спасаясь от верной смерти и от жесточайших, беззаконнейших и чудовищных преследований, обвинили в преступлении lesae majestatis, (оскорбление величества (лат.)) хотя, он был царем и повелителем у себя на родине и никому не делал зла; и его лишили власти, и царского сана, и почета, и подданных, и вассалов, и приговорили к сожжению заживо; а во время его казни имело место следующее прискорбное и немаловажное обстоятельство, словно предназначенное для того, чтобы суд божий не воздал отмщением за несправедливую эту казнь, а забыл о ней: когда касика собирались сжечь и был он уже привязан к столбу, один монах-францисканец стал уговаривать его, как умел, принять крещение и умереть христианином. Отвечал Хатуэй: «Для чего быть таким же, как христиане, раз они дурные люди»; святой отец возразил: «Потому что те, кто умирают христианами, попадают на небо и там вечно лицезрят господа и ликуют»; тут касик спросил, попадают ли на небо христиане; святой отец отвечал, что да, добрые христиане попадают; и тогда касик в заключение сказал, что не хочет попасть на небо, раз там христиане. Это случилось в тот час, когда его собирались сжечь, и тут разожгли костер, и касик был сожжен. Вот справедливость, которая была оказана тому, кто сам имел законное право уничтожать и истреблять испанцев как заклятых, лютых и коварных своих врагов хотя бы во имя спасения от их бесчеловечных и богомерзких жестокостей; вот слава и честь, которая была воздана господу; вот представление о блаженстве, уготованном избранникам господним, кровью его искупленным, которое было внушено этому язычнику людьми, именующими себя христианами и кичащимися своим христианством; а ведь он мог бы спастись! И говоря, что он не хочет попасть на небо, раз там христиане, касик подразумевал лишь одно — что не может быть хорошим место, которое служит вечным приютом дурным людям. Так кончил дни свои касик Хатуэй, который, проведав, что испанцы готовятся перебраться с Эспаньолы на Кубу, собрал своих подданных, дабы открыть им, по какой причине христиане обходятся с индейцами так жестоко и злобно, а именно потому, что им требуется золото, божество, которое они любят и почитают. Видно, знал испанцев касик [165] Хатуэй, видно, справедливо и недаром страшился он попасть им в руки и не мог ждать от них иного блага, помощи и утешения, чем те, которых напоследок дождался.

 

Глава 26

 

повествующая о том, как Панфило де Нарваэс прибыл с Ямайки на Кубу

 

После того как был предан сожжению Хатуэй, которого туземцы почитали как могущественного властелина, всех индейцев обуял страх. Полагая, что испанцы способны вырвать их даже из недр земли, если бы им удалось там укрыться, они метались по провинции, движимые одним стремлением — спастись от христиан. Во всей этой провинции, называемой Майей, не найти было индейца, который искал бы общества себе подобных или даже остановился потолковать со своим соплеменником; все они полагали, что поодиночке их труднее обнаружить и поймать. Но в конце концов некоторые из них, отчаявшись, сами сдавались в плен, со слезами умоляли испанцев проявить великодушие и милосердие, обещая верно им служить, если те пощадят их.

В это время на острове Ямайка стало известно, что Дьего Веласкес предпринял поход на Кубу, дабы заселить и умиротворить ее (так испанцы называли тогда и называют теперь свои действия в Индиях). И то ли Хуан де Эскивель, правитель Ямайки, опустошивший ее за время своего управления почти целиком, решил послать на помощь Веласкесу своих солдат, то ли они сами попросили разрешения у Эскивеля отправиться на Кубу, но так или иначе 30 испанцев, вооруженные луками и стрелами и владевшие искусством стрельбы из лука значительно лучше индейцев, пустились в путь. Ими командовал некто Панфило де Нарваэс, который пользовался расположением Веласкеса, так как был уроженцем Вальядолида, а сам Веласкес происходил из соседнего Куэльяра. Нарваэс был высокого роста с белокурыми, почти рыжими волосами. Это был вполне достойный человек, честный, разумный, хотя и несколько беззаботный, обходительный в разговоре, приятного нрава; в сражениях с индейцами он проявил мужество, как, впрочем, проявил бы его и в любом другом бою. Был у него, однако, один тяжкий порок, а именно полная беспечность, о чем мы еще расскажем. Дьего Веласкес тепло встретил Нарваэса и его отряд лучников (а индейцы должны были бы проклинать их) и тотчас же распределил между ними индейцев, как если бы туземцы были скотом, хотя и с Ямайки испанцы привезли с собой индейцев-рабов, которые должны были им прислуживать в походах. Дьего Веласкес сделал Нарваэса своим первым помощником и осыпал его почестями, так что стал Нарваэс первой персоной на Кубе после Веласкеса. Несколькими днями позже на Кубу прибыл и я по приглашению Веласкеса, с которым мы подружились [166] еще здесь, на Эспаньоле; в течение двух лет я вместе с Нарваэсом покорял еще не порабощенную часть Кубы, нанеся огромный ущерб всем обитателям острова, как будет видно из дальнейшего. После того как индейцы провинции Майей были устрашены и покорены, задумал Дьего Веласкес осуществить их репартимьенто между испанцами, как это делал на Эспаньоле главный командор, а он сам в тех пяти городах, управителем которых он был; об этом выше мы уже рассказывали; именно это-то и было той благой целью, к которой он, как это явствует из предыдущего повествования, постоянно стремился. С этой целью в одной из морских гаваней на севере, в местности, которую индейцы называли Баракоа и которая входила в провинцию Майей, он основал первый на острове город. И именно потому, что он был первым на этом острове, Веласкес заявил, что хотел бы отдать в репартимьенто его жителям 200 тысяч индейцев. Из города Баракоа отправил он Нарваэса с 25 или 30 солдатами в провинцию, называвшуюся Байямо, — равнинную, лишенную гор, но весьма красивую область, расположенную от Баракоа, если только я не запамятовал, в 40 или 50 лигах по побережью на запад; он приказал Нарваэсу мирно или силой оружия привести в покорность всех туземцев, ибо только покорив их, он мог осуществить репартимьенто и использовать индейцев на работах, а это, как я уже говорил, было его конечной целью. Все солдаты шли пешком, только Нарваэс отправился на коне. Когда они прибыли в Байямо, жители селений вышли им навстречу с дарами из плодов, ибо ни золото, ни иные драгоценности и сокровища не ценятся индейцами Кубы и неведомы им. Индейцев привела в ужас кобыла Нарваэса — это огромное животное, которого они до тех пор не видели ни разу и которое может нести на себе человека, да еще выделывать всякие удивительные штуки; дело в том, что кобыла Нарваэса была очень резвой, становилась на дыбы и брыкалась. Разместились все испанцы в одном индейском селении. Сюда тоже дошли вести о сожжении касика Хатуэя, о гибели многих и бегстве остальных обитателей провинции Майей. Местные индейцы понимали, что и их ждет та же участь; не могли они простить испанцам ни их грубости, ни того, что они часто обращали свои взоры на их жен и дочерей, а нередко давали волю и рукам, — наши солдаты издавна ведут себя подобным образом. И пришли все индейцы провинции к согласию, что надобно избавиться по возможности от испанцев, а сделать это будет нетрудно, поскольку их всего-то было, кажется, 25.

Хотя, как я уже говорил, Нарваэс был человеком беспечным, но лошадь свою он все же держал в том же боио, то есть жилище из соломы, в котором разместился сам (и, кроме того, приказал ночью выставлять часовых и дозорных). Со всей провинции собралось вместе около 7 тысяч индейцев, вооруженных луками и стрелами. Все они были нагие, так как и на Кубе, и в других теплых краях в Индиях мужчины обычно не носят никакой одежды. Вопреки обыкновению собравшиеся индейцы напали на Нарваэса и его солдат поздно, уже после полуночи. Они разделились [167] на две группы, сговорившись подойти одновременно обеими группами с разных концов селения. Испанцы чувствовали себя в полной безопасности, и поэтому часовые и дозорные мирно спали, когда явились индейцы. Примечательно, что стремление захватить пожитки испанцев и прежде всего их одежду (с тех пор как индейцы увидели испанцев в одежде, они всегда мечтали завладеть ею) заставило индейцев нарушить договоренность о времени нападения. Не дожидаясь, пока подоспеют другие, одна группа индейцев с криками и воплями ворвалась в селение. Нарваэс, спавший крепким сном, как и остальные испанцы, был ошеломлен нападением. Вбегая в боио, индейцы натыкались на спящих испанцев, но не убивали их и даже не ранили, а лишь устремлялись к одежде, которой каждый из них жаждал овладеть. Испанцы, едва пробудившись ото сна, оглушенные ужасными воплями индейцев и видя их перед собой, совершенно растерялись, не понимая, что происходит, где остальные солдаты и что ждет каждого из них — жизнь или смерть. Индейцы-слуги, которых Нарваэс привез с собой с Ямайки, раздули головешки от костров. Но когда пламя осветило Нарваэса, который уже пробудился ото сна, индейцы увидели его и один из них метнул в него большой камень и попал ему в грудь, так что Нарваэс почти бездыханным упал на землю и, обращаясь к доброму монаху-францисканцу, находившемуся в том же боио, воскликнул: «Ах, падре, я умираю!». Клирик поспешил ему на помощь, принялся как мог его подбадривать, а когда Нарваэс очнулся, они быстро оседлали кобылу и с большим трудом (из-за ее резвого нрава) взнуздали; Нарваэс вскочил на нее в чем был — босой, в хлопчатобумажной рубахе поверх рубахи кастильского полотна — и перебросил через седельную луку увешанную бубенчиками уздечку. Едва он проскакал площадь, не задев по пути ни одного нападающего, как все индейцы, заслышав конский топот, бросились врассыпную и укрылись е соседнем лесу. Кобыла и бренчанье бубенцов, которое они — удивительное дело! — приняли за шум тысячной армии врагов, вызвали в индейцах такой страх, что все местные жители — мужчины, женщины, дети — обратились в бегство и, придерживаясь самых глухих дорог,— без остановки бежали до самой провинции Камагуэй, то есть проделали путь без малого в 50 лиг. Вот так и получилось, что, соблазнившись одеждой испанцев, индейцы нарушили план нападения, относительно которого условились их вожди, и потому потерпели неудачу; а ведь им ничего не стоило разделаться с Нарваэсом и его 25 солдатами, если бы они дружно ударили по селению. Вряд ли это первый в истории пример того, как проигрывают сражения из-за алчности и мародерства солдат. Нарваэс направил к Дьего Веласкесу гонцов с донесением о случившемся, а сам принял решение оставаться с солдатами на прежнем месте. По всей провинции нашли только нескольких индейцев, да и то глубоких стариков или больных, не имевших сил скрыться Они-то и рассказали, как все население провинции бежало в Камагуэй. Узнав об этом, Нарваэс решил было преследовать беглецов, но потерял слишком много [168] времени, чтобы догнать их, а с небольшим своим отрядом не отважился вступить в пределы провинции Камагуэй, где, по его сведениям, обитало множество индейцев; так он и вернулся, не взяв в плен ни одного индейца.

 

Глава 28

 

в которой рассказывается о женитьбе Дьего Веласкеса

 

Дьего Веласкесу сообщили, что в город и порт Баракоа прибыл назначенный на Кубу старшим казначеем Кристобаль де Куэльяр, бывший до того казначеем здесь, на этом острове. Он приехал со своей дочерью доньей Марией де Куэльяр, которая состояла в свите доньи Марии Толедской, жены адмирала дона Дьего. В письмах, которыми до того обменялись Кристобаль де Куэльяр и Дьего Веласкес, этот последний просил руки доньи Марии и получил согласие ее отца.

Как только Дьего Веласкесу стало известно о прибытии старшего казначея Кристобаля де Куэльяра и его дочери, которая должна была стать его женой, он тотчас же поспешил навстречу прибывшим, чтобы справить свадьбу, а в лагере оставил 50 солдат, назначив их командиром Хуана де Грихальву, безбородого юнца, «о достаточно благоразумного. Грихальва был идальго, родом из Куэльяра, и Дьего Веласкес обращался с ним почти как с родичем. Вот почему он и поручил Грихальве командовать до возвращения Нарваэса, который отправился преследовать индейцев Байямо, пытавшихся его убить и бежавших затем в Камагуэй. С Грихальвой Веласкес оставил клирика Бартоломе де Лас Касаса родом из Севильи; Лас Касас был проповедником, одним из первых поселенцев на острове Эспаньола, и Дьего Веласкес его любил и, вняв его просьбам и проповедям, свершил немало добрых дел. Его-то и оставил Веласкес духовником и советчиком при Хуане Грихальве, и все время, пока Грихальва командовал солдатами (а это продолжалось недолго, ибо вскоре в лагерь вернулся Нарваэс), он во всем слушался клирика и поступал в согласии с его советами. В первое же воскресенье после прибытия Дьего Веласкеса в город Баракоа с большой пышностью и торжественностью было отпраздновано его бракосочетание, а уже в следующую субботу он овдовел — супруга его неожиданно скончалась,— и печаль и траур намного превосходили недавнее веселье. Видимо, господь бог предусмотрительно призвал эту сеньору к себе, ибо она, как говорят, обладала редкими добродетелями, и кто знает, быть может, если бы не внезапная кончина, время и богатство заставили бы ее растерять эти добродетели. Именно в это время, когда дела Дьего Веласкеса находились в столь плачевном состоянии, вернулся, прекратив безрезультатное преследование бежавших индейцев, Нарваэс. Некоторое время спустя эти индейцы, из страха перед бубенцами кобылы Нарваэса бежавшие [169] в Камагуэй, стали возвращаться, со слезами умоляя простить им их нападение на Нарваэса и прочих христиан и уверяя, что поступили они так по глупости или безумию, что весьма сожалеют о содеянном и желают верой и правдой служить христианам. Жаль было смотреть на них в этом состоянии. Им уже было известно, что в лагере испанцев находится клирик, которого они считали жрецом или колдуном наподобие их собственных и называли потому бехике; и эти и все остальные индейцы всегда боялись и почитали его как человека, близкого к богу. Явившись в лагерь испанцев, бедняги принесли в качестве дара свои бусы, которые, как мы уже писали ранее, похожи на гнилые зубы, но высоко ценятся индейцами; одну нитку они вручили капитану Нарваэсу (к этому времени уже не Грихальва, а он командовал солдатами), а другую— клирику; Нарваэс и священник с радостью приняли индейцев и заверили их, что им нечего бояться, что прошлое забыто, все они могут вернуться в свои селения и никто их не обидит. Вернулись же эти индейцы к себе в родную провинцию и предали себя в руки врагов своих — испанцев — потому лишь, что жители провинции Камагуэй отказались далее давать им приют и кормить из своих запасов столь многих беглецов. А поступили так индейцы Камагуэя потому, что во всех Индиях, несмотря на плодородие здешних земель, индейцы никогда не имеют и не желают иметь в запасе провизии более, чем необходимо для их семей… Так что индейцы Камагуэя, опасаясь, что беглецы из Байямо поглотят все их продовольственные запасы, отказались приютить их у себя; тогда индейцы Байямо приняли решение вернуться в свои дома и селения и к своим занятиям, хотя они и опасались мести со стороны испанцев. Правильно гласит пословица: «От голода да от холода и в дом врага забредешь». Впрочем, в данном случае индейцы вернулись не в жилища врагов,, а в свои собственные.

 

Глава 29

 

о походе, который предпринял Нарваэс с солдатами, отданными под его команду Дьего Веласкесом

 

После того как обитатели провинции Байямо вернулись в свои дома и вновь обрели покой (вскоре, однако, они лишились и покоя, и безопасности, и самой жизни), Дьего Веласкес, которому доложили об этом, приказал, чтобы Панфило де Нарваэс с сотней солдат — из тех, с которыми он преследовал беглецов, и тех, кто оставался с Грихальвой, — отправился в провинцию Камагуэй и далее, чтобы привести в покорность те края. Пожелал он также, чтобы с Нарваэсом отправился упомянутый ранее клирик Бартоломе де Лас Касас, которому, как я полагаю, написал особо… [171] Вступили они в провинцию Камагуэй, обширнейшую по территории и населенную множеством туземцев; эти индейцы, по крайней мере в тех селениях, в которых побывали испанцы, питались маниоковым хлебом, дичью, которую они называли гуаминикинахе и разделывали как-то по-своему, а также рыбой там, где можно было ее ловить. Лас Касас, едва прибыв в селение, собирал всех маленьких детей, брал себе в помощь двух-трех испанцев и нескольких говорящих по-испански индейцев, привезенных им с Эспаньолы (некоторых из них он и обучил в свое время испанскому языку), и принимался крестить детей. Так он действовал на Кубе и позднее, и многие из тех, кого крестил он, препоручили себя господу богу, ибо во славу его суждено им было погибнуть, и вовремя получили они крещение, так как уже через несколько месяцев не осталось в живых никого или почти никого из этих детей, как об этом ниже, если на то будет воля господня, мы расскажем. Как бы мирно «и вели себя индейцы в селениях, в которые являлись испанцы, это не избавляло их ни от оскорблений, ни от бесчинств; не довольствуясь тем, что индейцы отдавали им по доброй воле, испанцы отбирали у бедняг часто самое необходимое; а некоторые в своих бесчинствах заходили и дальше, преследуя жен и дочерей индейцев, — в Индиях такое поведение испанцев было обычным. Дабы пресечь это, капитан Нарваэс по совету священника приказал, чтобы после того как священник переселит всех жителей деревни в одну ее половину, освободив вторую для испанцев, никто не смел заходить в ту половину деревни, в которой находятся индейцы. С этой целью священник отправлялся с тремя или четырьмя солдатами вперед и до подхода отряда успевал собрать всех индейцев в одной половине селения, и освободить другую для испанцев. Видя, что делает для них святой отец, как он защищает и восхваляет их, как крестит их детей, индейцы решили, что он пользуется большей властью и уважением, чем остальные испанцы; и по всему острову он завоевал у индейцев огромное уважение и доверие, и почитали они его не менее, чем своих жрецов и колдунов, пророков и знахарей, между которыми не делали особых различий. Благодаря этому доверию и уважению со стороны индейцев, ему не нужно было даже ехать самому впереди отряда. Достаточно было ему послать какого-нибудь индейца с бумажкой, прикрепленной к палке, и попросить гонца сообщить индейцам, что это послание гласит то-то и то-то, скажем, что все должны оставаться на месте и сохранять спокойствие, поскольку никто им не причинит ни зла, ни ущерба; что должны они подготовить пищу для испанцев, а детей своих к крещению; что всем им нужно перебраться в одну половину деревни, — словом все, что следовало им передать; и индейцы более всего боялись рассердить святого отца, если они что-нибудь сделают не так. Индейцы исполняли все охотно и старательно, весьма почитали эти послания и опасались их, ибо видели, что с их помощью им становилось известно происходящее далеко отсюда; многих из них это поражало, и они расценивали это как чудо. Так испанцы побывали в нескольких селениях, лежавших на их [172] пути. Но многие селения оставались в стороне, а жителям их любопытно было посмотреть на новых людей, и в особенности на трех или четырех кобыл, которые наводили ужас на всю округу и весть о которых разнеслась по всему острову; вот почему многие индейцы прибыли в большое селение под названием Каонао в тот день, когда туда должны были вступить испанцы. Утром того дня испанцы остановились отдохнуть и
позавтракать в русле пересохшего ручья, где оставались лишь лужицы воды. Зато повсюду здесь валялись камни, пригодные для точки мечей. И вздумали испанцы наточить свои мечи. Покончив с этим делом и позавтракав, они направились по дороге к Каонао. Две или три лиги пути пролегали по безводной равнине, и многих испанцев начала мучить жажда. И тогда индейцы из соседних селений принесли им несколько сосудов из тыквы с водой и кое-какую еду. В Каонао испанцы прибыли в час, когда начинает смеркаться. Здесь их дожидалось множество индейцев, приготовивших для пришельцев разнообразную еду из маниоковой муки и рыбы, так как поблизости от селения протекает река, да и море находится неподалеку отсюда. На маленькой площади собралось около двух тысяч индейцев; усевшись по своему обыкновению на корточки, они в совершеннейшем изумлении рассматривали кобыл. Рядом с площадью находилось большое боио, или жилище, в которое забилось в страхе, не решаясь выйти на площадь, еще 500 индейцев. И когда некоторые из индейцев-слуг, которые прибыли сюда с испанцами (было их не менее 1000 душ, ибо испанцы всегда берут с собой множество слуг, не считая тех кубинских туземцев, которых они пригнали сюда за 50 лиг и более), пытались войти в жилище, им бросали оттуда только что зарезанных кур и кричали «Бери и не входи»; местным жителям уже было известно, что индейцы-слуги быстро перенимают нравы хозяев.

У испанцев был обычай: один из них, назначенный командиром, распределял между всеми пищу и все полученное от индейцев. И вот, в тот момент, когда капитан и остальные всадники, сидя верхом, и сам святой отец наблюдали за тем, как распределяют хлеб и рыбу, кто-то из испанцев, в которого, я думаю, вселился бес, неожиданно извлек меч, а за ним повытаскивали свои мечи и все остальные, и принялись они потрошить, резать и убивать этих овечек и барашков — мужчин и женщин, детей и стариков, сидевших беззаботно и с удивлением рассматривавших испанцев и их кобыл. Не успел никто и дважды прочесть молитву, как уже ни одного индейца на площади не было в живых. Испанцы ворвались в большое жилище, у дверей которого происходила вся эта бойня, и принялись ножами и мечами разить всех, кто попадал под руку, так что кровь текла ручьями, как-будто забили целое стадо коров. Лишь несколько индейцев половчее сумели забраться по шестам наверх под крышу, и это спасло их. Незадолго до того как началось побоище, священник покинул площадь и отправился на другую, по соседству, где находилось большое жилище, в котором он должен был поселиться со всеми испанцами. Внутри жилища на земле, отдыхая, лежало около 40 индейцев; [173] все они были родом из этой же провинции, и испанцы заставили их переносить грузы. Случилось так, что пятеро испанцев, которые были здесь вместе со святым отцом, услышав удары мечей и шум побоища, схватились также за мечи и, не видя из-за домов, которые все закрывали, что происходит на площади, вознамерились перебить индейцев, отдыхавших на земле рядом с грузом и пожитками; так собирались испанцы расплатиться с ними за их труды. Движимый гневом, священник бросился им наперерез, чтобы помешать осуществить их намерения, и стал им сурово выговаривать; из уважения к нему испанцы остановились и, оставив в живых этих индейцев, отправились туда, где находились их товарищи. Так что, когда священник, задержавшийся, чтобы спасти жизнь сорока индейцев-носильщиков, появился на площади, перед ним предстало ужасающее зрелище — повсюду валялись горы трупов. Увидев клирика, капитан Нарваэс спросил его: «Как вам нравятся наши испанцы? Смотрите, что они наделали». И потрясенный подобной жестокостью, клирик ответил, глядя на изрубленные тела: «Вы судите себя сами, а им судья — дьявол». Беззаботный Нарваэс за все время, пока происходило побоище, не молвил ни слова, не шевельнул ни пальцем, ни бровью, точно мраморная статуя, а между тем пожелай он, ему ничего не стоило бы, находясь «а коне и с копьем в руках, помешать солдатам убить даже десяток индейцев. Покинул его клирик и, стремясь прекратить побоище, отправился вслед за испанцами, которые рыскали под деревьями в поисках все новых жертв и не щадили никого — ни младенца, ни отрока, ни женщин, ни стариков. Несколько испанцев вышли на дорогу к реке, что протекала поблизости, и приканчивали тех индейцев, которые ускользали, израненные, из-под ударов ножей или мечей и из последних сил бежали к реке, надеясь найти там спасение. Свершилось там и еще одно злодеяние, и о нем нельзя умолчать, чтобы всем были ведомы дела, которые творили христиане в здешних краях. Когда священник вошел в большое жилище, где, как я рассказывал, находилось 500 или около того индейцев — во всяком случае, много — он ужаснулся, увидев тела убитых. Клирик заметил, что несколько индейцев забралось под крышу, и крикнул, обращаясь к ним: «Все, все, не бойтесь, больше не будут, больше не будут». Один хорошо сложенный индеец лет 25—30, поверив, что теперь его жизни не грозит опасность, спустился, рыдая, вниз. Между тем священник, влекомый желанием поскорее прекратить побоище, отправился дальше. Едва вышел он из дома, как какой-то испанец, находившийся там, выхватил кривой нож или полумеч и ударил им, просто от нечего делать, индейца в живот так, что у того вывалились все внутренности. Бедняга-индеец, подхватив внутренности руками, выбежал из дома; он столкнулся лицом к лицу со священником. Тот узнал молодого индейца и обратился к нему с несколькими словами об истинной вере, понимая, что ни время, ни муки юноши не позволяют ему вести длинные речи; он сказал индейцу, что если тот пожелает креститься, то отправится жить с богом на небеса; бедняга, рыдая и переживая такие [174] страдания, как будто все тело его было охвачено пламенем, тем не менее согласился, получил крещение и вскоре упал бездыханным на землю, вверив судьбу свою милосердию того, кто его породил и видел жестокость и несправедливость, с какой обращались с ним и другими индейцами. Отправился затем священник в дом и нашел там испанца, который убил этого индейца; в великом гневе и возмущении он покарал его почти так, как должен был наказать его беспечный капитан Нарваэс. (Этот солдат был одним из лучников, прибывших сюда вместе с Нарваэсом, и, по-видимому, еще на Ямайке он набил себе руку в подобных делах). Ужас и страх вызывал вид ран, нанесенных погибшим или умирающим индейцам, ибо дьявол, попутавший испанцев, надоумил их тем утром наточить мечи о точильные камни в русле ручья; так что каждый удар, нанесенный по этим нагим и хрупким телам, разрубал человека до самого пояса. Среди раненых был один, как говорили, брат царя и властителя этой провинции, рослый старик, облик которого свидетельствовал о высоком происхождении; его рассекли ударом меча от плеча до пояса так, что половина его тела осталась в сидячем положении, а вторая лежала рядом, и легкие, кишки и другие внутренности торчали наружу, как будто подвешенные на гвозде. Удивительны были покорность судьбе и прирожденная выдержка этого человека: раненный в субботу, когда случилась эта страшная бойня, он просидел ровно неделю, не съев за это время ни крошки, и только пил все время, потому что кровотечение вызывало сухость во рту. Когда в следующую субботу испанцы покидали селение, он был еще жив и пребывал все в том же состоянии. Священник позднее очень сожалел, что не смазал ему раны черепашьим салом, как он это делал многим другим; это сало быстро затягивало раны и за восемь дней многие из тех, кто не имел колотых ран, благодаря этому салу чуть ли не полностью поправились. Старика же священник не взялся лечить, полагая, что его ранение смертельно. Думаю, что если бы отрубленную часть тела приложили обратно и пришили большой иглой, этот индеец, обладавший такой огромной выдержкой, может быть и выжил бы. Мне неизвестно ничего более о его судьбе, только навряд ли он мог избежать смерти. Всему, что здесь рассказано, я сам был свидетелем и видел все своими глазами, и многое еще опустил ради краткости.

 

Глава 30

 

в которой продолжается рассказ о тех же событиях

 

Когда стали допытываться, кто из испанцев первым обнажил меч и каковы были причины этой страшной резни, человек, которого подозревали (и вполне основательно) в этом, не признался и предпочел скрыть свою вину. Но если виновником побоища действительно был тот, кого [175] заподозрили тогда, то да будет вам известно, что позднее его постиг ужасный конец, как и многих из тех, кто здесь, в Индиях, являл подобные же добродетели. Что же касается причины резни, то утверждали, что некоторые индейцы будто бы посматривали на лошадей с явной злобой и это было воспринято как очевидное свидетельство их намерений напасть на испанцев и перебить их; а так как у некоторых индейцев на шее были гирлянды из каких-то рыбок, а в волосах торчали челюсти рыб, называемых рыбой-иглой, то говорили, что индейцы собирались сперва этими иглами поразить лошадей, а затем напасть и на испанцев. А веревки, которыми некоторые из туземцев были, как обычно, опоясаны, будто бы предназначались для того, чтобы вязать наших солдат. На самом же деле ни луков, ни стрел, ни палок, ни чего-либо иного, что могло быть использовано как оружие, никто не видел; и никому и в голову не приходило подозрение, что индейцы принесли с собой какое-нибудь оружие или держали его наготове в одном из домов селения или в лесу; напротив, как я уже говорил, все индейцы были нагие, сидели на корточках и точно невинные агнцы смотрели, не переставая удивляться, на кобыл. И столь же несомненно, что если бы даже к 2 тысячам, которые там, по-видимому, были, прибавилось еще 10 тысяч индейцев, то и в этом случае один Нарваэс на коне всех их перебил бы, как то доказывает случившееся в Байямо, а ведь здесь на площади, кроме Нарваэса, было еще три или четыре всадника с копьями и щитами в руках. Истинную причину резни следовало искать в укоренившихся пороках испанцев, которые и здесь, на острове Эспаньола, и на Кубе часто и без всяких угрызений совести проливали человеческую кровь, ибо рукой их несомненно водил и все действия направлял всегда сам дьявол. После того как по провинции разнеслась весть об этом побоище, ни одной живой души не осталось по всей округе; покинув селения, индейцы устремились к морю и перебрались на островки, которых здесь, вдоль южного побережья Кубы, бесчисленное множество и которые, как я говорил уже, Адмирал назвал Хардин де ла Рейна. И такой страх обуял индейцев, и столь основательны были эти страхи, что не только на островах, а в самой пучине вод готовы они были искать прибежища, лишь бы спастись от людей, которых по справедливости почитали самыми жестокими и бесчеловечными. Покинув селение Каонао, которое они залили потоками человеческой крови, испанцы раскинули лагерь на большой горе, где росла в изобилии юкка, используемая для выпечки маниокового хлеба; каждый испанец выстроил себе хижину с помощью индейцев и индианок, которые находились у него в услужении. Слуги-индейцы были у всех испанцев,— У кого больше, у кого меньше, но в общем редко кто имел меньше восьмидесяти слуг, волей или неволей покинувших свои селения. Индейцы собирали юкку, из которой женщины позднее выпекали хлеб, охотились на Дичь, добывали все необходимое. Выше уже говорилось, что и у отца-клирика находилось в услужении несколько индейцев, и все они прислуживали ему не по принуждению, а по доброй воле, зная, что он хорошо обращается [176] с индейцами, пользуется по всему острову уважением за свое покровительство туземцам и что, служа у него, они могут не опасаться испанцев и их зверств. Среди индейцев, слуг священника, был один старик, принадлежавший к роду правителей острова Эспаньола, человек разумный и честный. И на Кубе уже о нем тоже слыхали, как о хорошем человеке и верном слуге священника. Через несколько дней после того, как испанцы обосновались на том утесе или горе, появился там индеец лет двадцати пяти, которого послали в качестве лазутчика его соплеменники, покинувшие свои селения и испытавшие все тяготы скитаний; юноша направился прямо к хижине, в которой жили индейцы — слуги священника, и обратился к старику, которого звали Камачо, сказав ему, что хочет жить у священника и что есть у него младший брат лет пятнадцати или немногим более того и что он хотел бы и его привести к святому отцу. Старик Камачо развеял все его сомнения, как это он умел делать всегда, одобрил его решение и сказал, что священник — человек добрый и будет рад принять к себе в услужение и его самого и его брата, что будут они жить в этой же хижине вместе с ним, Камачо, и остальными слугами, и могут быть уверены, что никто не причинит им никакого зла, и т.д. и т.п. Затем Камачо отправился к священнику и сообщил ему приятные вести, а вести эти, действительно, были хорошими, ибо священник только и желал, чтобы к нему явился кто-либо из местных индейцев, которого можно было бы, приласкав, отправить к остальным беглецам, дабы уговорить их вернуться в свои селения и заверить, что никто более не причинит им зла. Обрадовался известиям священник, полагавший, что из этой встречи можно будет извлечь большую пользу; он приказал позвать индейца, заключил его в объятья, успокоил и сказал, что согласен принять в услужение его вместе с братом и сочтется с ними. Он спросил также об остальных индейцах, где они сейчас, не хотят ли вернуться в свои селения и просил заверить их, что никто не причинит им никакого зла. Юноша ответил, что многие хотят вернуться и что он приведет с собой жителей селения, находящегося поблизости от горы, на которой расположились испанцы; он пообещал вернуться через несколько дней с братом и другими индейцами. Кажется, священник дал юноше рубашку или что-то в этом роде, а старый Камачо нарек его именем Лдрианико, — он вообще любил давать христианские имена своим соплеменникам, даже не крещенным. Адрианико покинул лагерь весьма довольный и еще раз подтвердил свое обещание. Но отсутствовал он гораздо дольше, чем рассчитывал; видимо, оказалось затруднительным собрать скитавшихся в одиночку и рассеявшихся на большом пространстве индейцев, так что священник уже и ждать его перестал. Однако Камачо был уверен, что Адрианико вернется. И вот, однажды поздно вечером, когда священник отдыхал, появился Адрианико и с ним его брат и еще около 180 мужчин и женщин, сгрудившихся около хижины словно овцы, со своими жалкими и нищенскими пожитками за спиной; многие из них принесли связки вяленой рыбы в подарок святому отцу и другим [177] испанцам. Когда священник увидел прибывших, он не мог не обрадоваться и одновременно не огорчиться. Его радовало, что исполнялась его тогдашняя мечта — вернуть индейцев в свои жилища, но он не мог вместе с тем не сострадать и не сочувствовать им всем сердцем, видя их кротость, униженность, нищету и усталость; ведь даже если и не вспоминать о гибели их отцов, братьев, детей, родичей и земляков, погубленных столь жестоко и преступно, то нельзя было не сочувствовать индейцам, которые безвинно оказались обреченными на лишения, преследования и скитания на чужбине. Появление индейцев вызвало большую радость и ликование в лагере. Особенно обрадовались Нарваэс и священник; они явили индейцам все знаки мира и дружбы, а затем направили их в жилища, стоявшие поблизости пустыми. Адрианико же и его брат, сущий ангел по виду, остались в жилище священника вместе со старым Камачо, который всем управлял в этом доме и радовался возвращению Адрианико больше всех. Не успели индейцы поселиться в своих домах, как по всей провинции разнеслась весть, что христиане не причиняют никакого зла вернувшимся и были бы рады, если бы в свои селения вернулись и остальные. И индейцы стали возвращаться, быстро позабыв о недавних страхах. Вдумайтесь, однако же, зачем испанцы призывали всех индейцев вернуться в свои жилища, зачем священник приложил столько трудов, чтобы убедить их и уверить в безопасности? Увы, только для того, чтобы понемногу сгубить их на рудниках и прочих работах, как в конце концов и случилось. Конечно, этой цели не ставил перед собой священник, да и другие испанцы не замышляли откровенно губить индейцев, но они стремились заставить их служить себе наподобие скота, считая, что физическое и нравственное здоровье — ничто по сравнению с их собственными интересами, вожделением и выгодами, ради которых можно послать людей и на смерть…

 

Глава 34

 

в которой идет речь о первом репартидоре индейцев, Родриго де Альбуркерке

 

В первой книге мы упоминали о том, что первый Адмирал, открывший эти земли и все Индии, между прочим, приказал построить крепость р. Веге, у подножия большого холма, на котором был поставлен крест, и до сих пор почитаемый на этом острове. Стены крепости были глинобитными и деревянными, и немногих испанцев, в ней поселившихся, она защищала от безоружных и нагих индейцев куда более надежно, чем крепость Сальсас — от французов. Но ко времени, к которому относится наш рассказ. эта крепость постепенно превращалась в руины и почти развалилась; дай надобность в ней миновала с тех пор, как в окрестностях повымерли все индейцы. А для защиты от иных врагов, если только эти враги не птицы, [178] от крепости было мало пользы. И тем не менее из года в год кто-либо посылал в Кастилию ходатайство о назначении его комендантом этой крепости, и король, введенный в заблуждение своими чиновниками, ежегодно удовлетворял просьбу и назначал соответствующее жалованье, бросая на ветер или разрешая бросать на ветер деньги из своей казны, без всякой выгоды и пользы для государства. Точно так же ежегодно мы можем наблюдать, как без всякой на то нужды изобретают всякие должности те, кому король более всего доверяет в здешних краях и даже в самой Кастилии; и делают они это лишь ради собственных интересов и прибылей, и ради возвышения своих родов и тех, кто им близок. А ведь это означает, что, забыв о страхе перед богом и королем, они обкрадывают своего монарха; и хуже всего то, что за чин они готовы продаться кому угодно. Вот так было и с той крепостью; разрушенная или почти разрушенная, стоит она в пустыне, ибо с тех пор, как вымерли индейцы, переселились отсюда и испанцы, и по всей Веге не осталось ни одной живой души. И все же права быть ее комендантом добивались у католического государя, и сам он жаловал это право так, как будто речь шла о крепости Фуэнтеррабии. Комендантом крепости был назначен некий Родриго де Альбуркерке, человек уважаемый и по виду благородный; как рассказывали, он приходился близким родственником лиценциату Сапате, который, будучи старейшим в Королевском совете, и благодаря своему уму пользовался, как утверждают, более других членов Совета расположением монарха. Родриго де Альбуркерке прибыл на остров и вступил в управление крепостью, а вернее сказать, ее развалившимися стенами. Но главная его цель была добиться репартимьенто индейцев. Вот почему он пробыл здесь недолго и, скопив некоторую сумму денег, — золото, которое индейцы в поте лица своего добыли ему на рудниках, — он отправился в Кастилию, чтобы вернуться сюда с более высоким назначением; заботы о доме своем и хозяйстве и их преуспеянии он препоручил несчастным индейцам. Прибыв в Кастилию, он принялся хлопотать о деле, ради которого предпринял путешествие, а именно — получить назначение репартидором индейцев; и это был бы первый репартидор — не губернатор, ибо до тех пор обязанности репартимьенто всегда лежали на губернаторе. Если бы от губернатора отняли эти функции, репартидор стал бы с этого времени и на будущие времена полновластным правителем всей провинции и только ему поклонялись бы и только его боялись бы все, и никого бы не интересовали более ни личность губернатора, ни отправляемое им правосудие, ибо только право раздавать или отбирать индейцев могло вызывать уважение, страх и любовь у испанцев в здешних краях, превосходно понимая это, один ученый и благочестивый доминиканский монах, автор краткого рассуждения о жестокости репартимьенто на этом острове, о котором, если будет на то воля божья, мы еще расскажем ниже, говорил как-то, что испанцы в здешних краях поклоняются двум кумирам, одному — главному, другому — поменьше; и главный кумир — это репартидор индейцев; чтобы умилостивить его и получить индейцев [179] либо сохранить уже полученных, ему вместо жертвоприношений устраивают всяческие церемонии, льстят, лгут и оказывают почести; кумир поменьше— бедняги-индейцы; не их самих, но плоды, добытые их трудом и потом, уважают, любят и боготворят, как зерно, хлеб или вино; и если хотите, совсем не так глупо будет заключить, что до тех пор пока будут добывать золото, в жертву этому металлу будут приносить жизни индейцев, гибнущих на рудниках. Но вернемся к Родриго де Альбуркерке. При посредничестве упомянутого выше лиценциата Сапаты он с легкостью добился от короля назначения репартидором на этот остров, отделения репартимьенто от губернаторских функций и, следовательно, лишения губернатора острова адмирала дона Дьего права репартимьенто. Адмирал воспринял это как оскорбление и позднее требовал восстановления справедливости, хотя в данном случае столь очевидной была несправедливость по отношению к индейцам, что рассуждать о справедливости не пристало ни ему, ни Альбуркерке. Но во всем остальном, что касается привилегий и преимущественных прав на уважение и имущество, которые достойным образом завоевал и заслужил его отец, притязания дона Дьего были несомненно наисправедливейшими. Итак, Родриго де Альбуркерке прибыл на остров в качестве репартидора. Однако вручая ему власть, король оговорил одно условие: осуществляя всеобщее репартимьенто, он должен сообразоваться с мнением старшего казначея Пасамонте. А раньше мы уже говорили, что Пасамонте был человеком весьма разумным, заслужил глубокое уважение и великое доверие со стороны короля, и можно сказать, что в Кастилии управляли всеми здешними землями, заселенными к тому времени испанцами, сообразуясь с его мнением. Говорили мы также, что когда в 1508 году прибыл старший казначей Пасамонте на остров, из бесчисленного множества коренных обитателей в живых оставалось 60 тысяч, включая сюда и стариков, и женщин, и детей; в 1509 году, к моменту прибытия сюда второго Адмирала, дона Дьего, их было 40 тысяч. А когда в 1514 году на остров прибыл репартидор Родриго де Альбуркерке, индейцев насчитывалось едва ли 13—14 тысяч. Из этого нетрудно заключить, с каким усердием убивали и истребляли этих людей испанцы, отправляя их на рудники или на другие предназначенные им работы в бешеной жажде скорого обогащения. Но никому из них не довелось достигнуть цели; напротив, они вечно жаждали золота, и богатство утекало у них из рук; большинство из них умирало, обремененные долгами; многие не покидали тюрем, а иные бежали в горы; те же, кто мог, тайком переправлялись на кораблях в другие части Индий. Несомненно, тем самым господь ясно давал им понять, что их обращение с индейцами беззаконно, несправедливо и жестоко, а все, что приобрели они, полито человеческой кровью… [180]

 

Глава 37

 

которая содержит рассказ о том, как репартидор Альбуркерке осуществил репартимьенто; о слухах, что он торговал репартимьенто; о жалобах и нареканиях на него; о том, как он произвел энкомьенду и каково было решение короля по поводу жалоб на Алъбуркерке, поступивших в Кастилию

 

Итак, прибыв в качестве репартидора на остров, Альбуркерке к прежним преступлениям испанцев в отношении несчастных индейцев добавил новые. Он приказал с величайшей торжественностью объявить всеобщее репартимьенто индейцев острова, как если бы остров был только что открыт и заселен множеством индейцев; распорядился он также посетить и пересчитать всех аборигенов, живущих на острове. Не прошло и нескольких дней с момента, когда начали готовиться к репартимьенто, как распространились слухи, что в беседах с состоятельными испанцами, независимо от того, дожидались ли они репартимьенто или нет, Альбуркерке будто бы заявил, что недавно женился на весьма достойной девице и теперь испытывает нужду в деньгах и что они доставили бы ему величайшее удовольствие, если бы предоставили некоторую сумму взаймы. Так или иначе, он давал понять, что тот, кто желает вообще получить индейцев, либо получить больше, чем другие, к тому же поближе к рудникам и более здоровых и потому способных принести больше дохода, — тот должен ему заплатить. В конце концов, как всегда в подобных случаях, тайное стало явным, и со всех сторон посыпались жалобы на то, что Альбуркерке торговал репартимьенто. Ведь 13 или 14 тысяч индейцев, оставшихся в живых, уже были распределены между многими испанцами, проживавшими на острове, и представляли собой жалкие остатки туземного населения, постоянно истреблявшегося всеми испанцами. Для того чтобы увеличить долю в репартимьенто тех, кому он считал нужным или желал оказать честь, — из любви ли, из милости или потому, что получил за это деньги, — Альбуркерке должен был остальных испанцев, а их оказалось большинство, вообще лишить индейцев. Ясно, что те, кого обделили, подняли страшный шум и провозгласили Альбуркерке извергом рода человеческого, утверждая, что он разорил весь остров. Вот каким образом выглядел документ, который он выдавал при репартимьенто или энкомьенде: «Я, Родриго де Альбуркерке, репартидор касиков и индейцев острова Эспаньола, от имени короля и королевы, наших повелителей, и опираясь на полномочия, которыми наделили меня их величества для осуществления репартимьенто и энкомьенды вышеозначенных касиков, индейцев и их наборы⁴⁸ между жителями и поселенцами острова, действуя в согласии и сообразуясь в соответствии с приказом их величеств с мнением сеньора Мигеля де Пасамонте, старшего казначея их величеств в здешних землях и на материке, настоящим препоручаю в энкомьенду [181] вам, Нуньо де Гусман, житель города Пуэрто Плата, касика Андреса Гуайбону с его нитайно⁴⁹ по прозванию Хуан де Бараона и с 38 лицами, находящимися у них в услужении, из них мужского пола — 22 и женского пола — 16; одновременно с указанным касиком препоручаются в энкомьенду 7 престарелых, к труду непригодных, но внесенных в опись; передаются в энкомьенду также 5 малолетних, к труду непригодных, но внесенных в опись; и передаются в энкомьенду сверх того 2 набори женского пола, которые внесены в опись; имена всех переданных в энкомьенду внесены в книгу дознаний и свидетельств означенного выше города в присутствии судебных и должностных лиц. Вышеозначенных индейцев передаю вам в энкомьенду для того, чтобы вы использовали их в ваших поместьях, на рудниках и в хозяйстве в соответствии с повелениями их величеств и согласно их предписаниям, которые вы обязаны соблюдать во всем и всегда, следуя указаниям, в них содержащимся. И в случае, если королевские предписания будут вами соблюдаться, энкомьенда останется за вами на срок вашей жизни и жизни одного из ваших наследников, сына или дочери, если таковые у вас будут; в противном же случае их величества и я, действуя от их имени, не препоручу вам энкомьенду; и предупреждаю вас, что в случае нарушения вышеуказанных предписаний перечисленные ранее индейцы будут у вас отняты. Во все время, что индейцы будут принадлежать вам и вы будете пользоваться их трудами, ответственность за них лежит не на совести их величеств, а на вашей собственной совести, и вы подпадаете под действие тех мер и наказаний, которые предусмотрены указанными выше предписаниями. Составлено в городе Консепсьон, 7 дня декабря месяца 1514 года. — Родриго де Альбуркерке. — По распоряжению сеньора репартидора, Алонсо де Арсе». Многое можно было бы сказать по поводу этой энкомьенды и содержания данного документа. Прежде всего оно свидетельствует, как уменьшилось в результате жестокости испанцев население этого несчастного острова, где когда-то проживало около трех миллионов туземцев. Упомянутый в документе касик Гуайбона, как и другие, даже менее значительные правители, имел некогда тысяч 30—40 подданных и 500 нитайно (так называли индейцы своих принципалов, вроде центурионов, декурионов⁵⁰ или старейшин, под началом и управлением которых находилось большое число туземцев), а теперь Родриго де Альбуркерке передал его в энкомьенду с одним нитайно и 38 индейцами, несколькими стариками, к труду не способными, но никем от работ не освобождавшимися, и пятью детьми. Хорошо было бы, если бы Альбуркерке спросил у Нуньо де Гусмана отчета о том, сколько подданных этого касика он загубил с той поры, как впервые получил их в энкомьенду, но это отнюдь не тревожило репартидора. Следующее, что обращает на себя внимание, — это приговор членам Королевского совета, приговор, который, сам того не сознавая, произносит Альбуркерке, делая очевидной их жестокость, столь вредоносную и несправедливую по отношению к индейцам; я имею в виду слова Альбуркерке: «Передается вам к энкомьенду касик имя рек (иными словами, [182] царь и полновластный правитель в своих владениях) для того, чтобы вы использовали его и его подданных в ваших поместьях, на рудниках и в хозяйстве…». За какие заслуги Нуньо де Гусман, в недавнем прошлом бедный эскудеро,⁵¹ удостоился того, чтобы ему служил собственной персоной царь и полноправный правитель в своих владениях Гуайбона, который и по крови, и по чести стоит куда выше христианина, если, только оставить в стороне принадлежность последнего к христианской религии, да и в этом отношении, пожалуй, касик сравнялся бы с испанцем, если бы ему преподали основы вероучения. Разве только в том превосходит Нуньо де Гусман царя Гуайбону, что у него есть оружие и кони, а у Гуайбоны и его подданных нет ни того, ни другого. Никаких иных оснований и прав не было у эскудеро Нуньо де Гусмана принуждать царя Гуайбону подобно крепостному трудиться в его поместьях, на рудниках и в хозяйстве. Столь же мало доводов, прав и оснований имело все это репартимьенто, осуществлявшееся на погибель туземцам. И, конечно, члены Королевского совета, люди ученые и за свою ученость почитаемые, уважаемые, чтимые и возвышаемые, не могли не знать всего этого. Третье, что нельзя оставить без оценки, — это издевательский смысл содержащихся в удостоверении слов, звучащих откровенной насмешкой, а именно: «вы обязаны соблюдать предписания их величеств во всем и всегда; в противном же случае их величества и я, действуя от их имени, не препоручу вам энкомьенду; и предупреждаю вас, что в случае нарушения вышеуказанных предписаний, перечисленные ранее индейцы будут у вас отняты». И далее: «Во все время, что индейцы будут принадлежать вам и вы будете пользоваться их трудами, ответственность за них лежит не на совести их величеств, а на вашей собственной совести…» и т. д. Можно ли придумать большее издевательство, более очевидную насмешку, более пагубную ложь или обман? Все эти угрозы значат не более, чем слова для голодного волка, которому передают овечек, говоря: «Смотрите, волк, я вас предупреждаю, что в случае, если вы их съедите, я буду вынужден вас передать собакам, которые разорвут вас на куски». Точно так же и юноше, ослепленному страстью и любовью к девице, можно сколько угодно угрожать последствиями, и он может всячески заверять и клясться, что никогда и не помыслит приблизиться к ней, но попробуйте оставить его в комнате наедине с этой девушкой… Представьте себе, наконец, что некоему безумцу разрешают держать в руках остро отточенный нож и оставляют его в одном помещении с принцами и принцессами, полагая, что их безопасность в достаточной мере гарантирована сделанным ему предупреждением о том, что его ждет немедленная смерть, если он покусится на жизнь присутствующих. Но никакие сравнения не могут сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, что означала передача индейцев в энкомьенду испанцам, хотя бы и предупрежденным о законах и наказаниях, о всех мыслимых и немыслимых карах; не было еще случая, чтобы индейцев отобрали у того, о ком было известно, что он убийца туземцев, да и иных наказаний за это не применяли [183] ни разу; один-два случая применения этих наказании не в счет, — это лишь откровенное издевательство над законом. Даже если бы наказания были самыми суровыми, даже если бы у дверей испанских жилищ повесили бы веревки и предупредили, что за каждого индейца, погибшего от голода или непосильного труда, вздернут на виселицу их хозяина, то и при этих условиях испанцы все равно брали бы в энкомьенду индейцев, и индейцы гибли бы по-прежнему, ибо корысть и алчное стремление к золоту столь велики, что с ними ни в какое сравнение не идут ни голодный волк, ни охваченный любовной страстью юноша, ни даже буйный безумец. Тому подтверждение — все то, что происходило в Индиях.

Пожалуй, самым любопытным в этом документе, вернее сказать, самым убедительным свидетельством его несправедливости, было то, что вина за убийство индейца возлагалась не на их величества, а на убийцу. Как будто короли, вопреки законам природы передававшие свободных, индейцев испанцам, даже если бы те и не убивали туземцев (хотя на самом деле их убивали и убивают до сих пор), не были повинны во всех тяжких лишениях, несчастьях и рабстве, которые выпали на долю индейцев. И в Кастилии, и здесь всем было совершенно очевидно, что индейцы, попавшие в руки испанцев, гибли и вымирали, так что королям нет оправдания хотя бы потому, что они и не помышляли об освобождении индейцев. Когда я говорю «короли», то имею в виду членов Королевского совета, на которых ложилась и ложится вся тяжесть вины, поскольку они поддерживали и одобряли столь редкую жестокость после того, как король вручил им право решать эти дела. Так что сам король, вне всякого сомнения, как это я заявлял ранее, неповинен в столь ужасном и тягчайшем грехе.

После того как Родриго де Альбуркерке завершил это отвратительное репартимьенто, многие испанцы лишились индейцев только потому, что увеличилась и округлилась доля тех, кто был угоден репартидору; сочтя себя оскорбленными, обделенные подняли страшный шум и скандал «а острове и обратились со своими домогательствами и жалобами на Альбуркерке к кастильским властям, и слух об этом дошел до короля. Но к этому времени сам Альбуркерке прибыл в Кастилию; а поскольку на его стороне был лиценциат Сапата, который, как указывалось выше, занимал ведущее положение в Королевском совете и пользовался неограниченным доверием короля, то Родриго де Альбуркерке был полностью оправдан, а короля даже вынудили подписать несправедливый и противоречащий естественным законам документ, в котором тот полностью одобрял указанное репартимьенто, абсолютной властью, ему принадлежащей, прощал тягчайшие ошибки, совершенные в ходе репартимьенто, и требовал прекратить всякое дальнейшее обсуждение его, как будто абсолютная власть дана королю для того, чтобы идти наперекор закону природы и одобрять либо прощать нарушения этого закона; а ведь отвергать либо устанавливать эти законы не дано даже самому господу, ибо, как говорит апостол Петр, это означало бы для него отрицать самого себя. И тем не [184] менее в подобные и еще более тяжкие (хотя мне и неведомо, что может быть более тяжким) заблуждения заставляют впадать королей иногда их собственные советники, и, как свидетельствует заключительная глава книги Есфирь, на это жаловался еще великий царь Артаксеркс.

Это репартимьенто во многом противоречило законам и основаниям природы; таков, например, коренной порок репартимьенто, заключающийся в том, что ни в чем неповинные и свободные люди обращались в рабов: также противно естественному закону и то, что законные правители превращались в крепостных, как и их вассалы, и безо всякого уважения к их сану обрекались на тяжкие труды; и то, что индейцев продавали или передавали в энкомьенду за деньги, если только правда то, что говорилось на этот счет; и то, что никак не принималось во внимание благо беззащитных индейцев и их передавали не тому, кто мог бы лучше с ними обращаться, а тому, кто был в большей милости, более дружен с репартидором и, может быть, вручил ему большую сумму. И, наконец, если иметь в виду, что по полной слепоте людей того времени (дай-то бог, чтобы в наше время люди не пребывали в прежнем состоянии!) индейцы считались и считаются собственностью испанцев, после того как их однажды передали им, либо после того как, по словам испанцев, весьма этим гордящихся, они заслужили право на получение индейцев тем, что воевали, покоряли, убивали и грабили, то Альбуркерке наносил великое оскорбление тем из испанцев, коих он лишал индейцев ради того лишь, чтобы передать их другим, и поступал по отношению к этим испанцам несправедливо, и неправедно, и вопреки законам природы. Любой разумный человек может без труда обнаружить и иные нарушения закона при осуществлении репартимьенто Альбуркерке.

 

Глава 38

 

о юридической ответственности королей и о том, что достопочтенный фра Педро де Кордова докладывал Гаэтано

 

Раз уж зашла речь о том, как часто королевские советники повинны в величайших заблуждениях королей, то уместно будет рассказать, что именно в это время отец-викарий доминиканского ордена фра Педро де Кордова, о котором мы выше рассказывали, находясь в Кастилии, поставил в известность некоторых священников относительно бед и истребления, которые стали уделом несчастных индейцев. В числе других об этом стало известно некоему клирику по имени Херонимо де Пеньяфьель, человеку, пользовавшемуся большим уважением и влиянием в Испании; вскоре после этого он по делам ордена отправился в Рим и там свиделся с великим магистром ордена⁵² Гаэтано. Когда священник поведал хаэтано о том немногом, что услышал из уст брата Педро де Кордова [185] (и, действительно, речь ведь шла об одном только острове, а, следовательно, и по существу и по числу эти зверства составляли лишь малую толику тех, что свершили испанцы; те, о которых знал Педро де Кордова, можно сказать, были ничто по сравнению с теми бесчисленными злодеяниями, которыми запятнали себя впоследствии испанцы в этой части света), ответствовал Гаэтано: Et tu dubitas regem tuuir. esse in inferno? (И ты сомневаешься, что твой король достоин ада? (лат.)) О том, что именно эти слова произнес Гаэтано, мне, пишущему эти строки, лично рассказал сам фра Херонимо де Пеньяфьель, в 1517 году бывший настоятель собора святого Павла в Вальядолиде. В то время он писал комментарии к «Secunda secundae» святого Фомы Аквината и решил обличить эти злодеяния в вопросе 66 к главе 8, в которой он нашел материал, подходящий к данному случаю; это позволило ему в немногих словах, подчеркнув, что речь идет не о язычниках, о которых говорится у Святого Фомы, ясно раскрыть, как слепота наша и непонимание проистекают из того, что предавалось и до сих пор предается забвению учение Святого Фомы, истинное и подлинно католическое. Касательно же сказанного Гаэтано, что король, мирившийся со столь жестокими несправедливостями либо дозволивший их, без сомнения заслуживает геенны огненной, то это следует понимать в том смысле, что речь идет не о короле, а о его Совете. Если бы действительно король по доброй воле, не имея советников, приказал испанцам вторгнуться в Индии тем именно способом, каким они осуществили вторжение, и предписал им тот преступный путь злодейств, жестокостей и разорения, который они в этих краях избрали, то вне всякого сомнения, согласно закону божьему, король заслужил бы муки ада, от которых его могло бы избавить лишь покаяние перед смертью. Но ведь на самом деле, как уже неоднократно говорилось выше, король не раз приказывал собрать Совет для обсуждения дел в Индиях, и был готов сам следовать и приказать другим строго следовать решениям, принятым Советом; так что если кому-нибудь и уготованы по этому поводу адские муки, так, конечно, не королю, а членам Королевского совета; они-то обязаны были разбираться в праве, прежде всего в естественном праве, ибо такова их должность и именно потому король удостоил их чести и включил в состав членов Совета, — о чем мы уже говорили. И если бы Гаэтано были известны все предписания короля, он, конечно, по моему глубокому убеждению, извинил бы короля и осудил бы членов его Совета.

Вернемся, однако, к репартидорам. После того как Альбуркерке возвратился в Кастилию, король направил в Индии лиценциата Ибарру, уполномочив его истребовать отчет от старшего судьи Маркоса де Агилара и других помощников Адмирала, который вскоре после описанных событий, как указывалось в главе 53 второй книги, скончался. Кажется, Ибарра получил также право раздавать и отбирать индейцев. После его [186] смерти королем был направлен лиценциат Кристобаль Леброн, наделенный в отношении должностных лиц и индейцев теми же полномочиями. Ни одного индейца он не отобрал у их хозяев, но, обнаружив еще свободных, он тотчас же распределял их и передавал в энкомьенду тем, кто просил их или был ему угоден. После этих репартимьенто число индейцев стало день ото дня уменьшаться и они уже не ценились так, как прежде, — потому что было их мало и потому еще, что были они так измождены и немощны, что едва ли годились к труду, — в это время должность репартидора получил один монах-францисканец по имени Педро Мехиа, настоятель монастыря святого Франциска и прелат собора в городе Санто Доминго. Итак, говорю я, поручили ему репартимьенто индейцев, как и прежним репартидорам, и подобно им он не заботился ни о жизни, ни о благе индейцев, а еще менее о приобщении их к истинной вере и господу нашему Иисусу, как если бы они были неразумными скотами. Так и умер этот брат Педро в неведении того, что творил, как и его предшественники, на этом поприще.

 

Глава 39

 

А теперь оставим острова в том состоянии, какое было описано выше, памятуя лишь о том, что на всех четырех островах изо дня в день на рудниках и от других трудов продолжали гибнуть индейцы и никто не помышлял о сохранении их жизней или об их нравственном здоровье. Будем иметь также в виду, что с тех пор как начала возрастать с каждым днем добыча жемчуга, бесчинствам и издевательствам испанцев в этих краях не стало предела; так, например, поскольку индейцы-юкайо были известны как прекрасные пловцы, их владельцы на этих островах и другие испанцы рыскали повсюду в поисках еще оставшихся на свободе туземцев, прибегали к любым средствам, чтобы завладеть ими — покупали их или выменивали, — и тотчас же отправляли на упоминавшийся ранее островок Кубагуа для ловли жемчуга. Там и погибли все индейцы и исчезло с лица земли племя юкайо, о чем мы уже рассказывали выше — и во второй и в этой книге.

А теперь вернемся к событиям, которые произошли в 1512, 1513 и 1514 годах в той части материка, которую начали заселять испанцы, бежавшие с кораблей и из отрядов Алонсо де Охеды и Дьего де Никуэсы. Эти военачальники первыми обратились к королю с просьбой предоставить им право управления материковыми землями, но оба кончили свою жизнь весьма печально. В последних главах второй книги мы уже рассказывали, что к этим испанцам присоединились люди, прибывшие с баккалавром Ансисо и неким Кольменаресом. Так, в главе 54 второй книги мы поведали о том, как баккалавр Ансисо, отправившись с разрешения и при содействии губернатора Алонсо Охеды с острова Эспаньола на одном корабле [187] и с некоторым числом солдат, основал, исполняя данный им обет, поселение в Дарьене и назвал его Санта Мария дель Антигуа. Мы рассказывали также, как поселившиеся там испанцы отказались ему повиноваться и выбрали из своей собственной среды алькальдов и рехидоров. Алькальдами стали Васко Нуньес де Бальбоа, родом из Бадахоса, и некий Хуан де Сэмудио, бискаец. Поддержанные солдатами, они изгнали Дьего де Никуэсу и стали таким образом причиной его печальной кончины, хотя, как мы повествовали в последней главе предшествующей книги, Васко Нуньес напоследок и предпринял попытку прийти ему на помощь. После отплытия Никуэсы Васко Нуньес, обладавший приятной внешностью, недюжинным умом и хитростью, обходительный и веселый, приобрел многих друзей среди солдат, которые к тому же помнили, что ему они были обязаны спасением, когда корабли Ансисо близки были к гибели (об этом мы рассказывали в главе 63 второй книги), и стал пользоваться большим уважением и влиянием.

Когда в его руках оказались все бразды правления и жезл правосудия (богу известно, да и люди знают, что это было за правосудие; уже не раз говорили мы, что никакого правосудия на самом деле в этих краях не было и в помине), вознамерился он, по слухам, судить бакалавра Ансисо, на судне которого прибыл сюда, и отомстить ему за те слова, которые бросил ему Ансисо, когда уже в море обнаружил его спрятавшимся в бочонок из-под муки.⁵³ С этой целью он начал против Ансисо судебное дело, обвинив в незаконном присвоении и использовании прав старшего алькальда, которые он получил не от короля, а от уже скончавшегося к этому времени Охеды, и пр.; он бросил Ансисо в тюрьму, наложил арест на его имущество и конфисковал его; в конце концов в ответ на просьбы некоторых испанцев он выпустил Ансисо на свободу, но под непременным условием, чтобы тот отправился в Кастилию или на острова с первым же кораблем, чего и сам Ансисо более всего желал. Все жители Дарьена договорились послать прокурадоров на Эспаньолу к Адмиралу и здешним судьям, чтобы просить у них подкрепления людьми и припасами; более всего опасались они надвигавшегося с каждым днем голода, неизбежного следствия того, что они разграбили и опустошили все окрестные земли; было принято также решение о том, что посланец их с донесением отправится также ко двору, в Кастилию. Васко Нуньес опасался, что когда-нибудь наступит день расплаты за дурное обращение с Дьего де Никуэсой и Ансисо, к тому же он, по-видимому, желал остаться единовластным правителем на всей этой земле; поэтому он использовал все средства, чтобы уговорить своего товарища, алькальда Самудио, отправиться в Кастилию с донесением о том, какие великие услуги оказали они королю, основав это поселение и вступив от имени их величеств во владение этой частью материка (хотя овладел этими землями не Васко Нуньес, а Ансисо), и о том, что готовы и впредь служить им верой и правдой здесь, на богатейших в мире землях, величайшие сокровища которых они желали бы положить к ногам их величеств. [188] Добился он также того, что на острова послали Вальдивию, одного из рехидоров и близкого его друга, с которым они вместе до этого жили в городе Сальватьерра де ла Саванна, расположенном на крайней оконечности острова Эспаньола, на мысе Тибурон (там я с ними обоими и познакомился). Вальдивия должен был явиться к адмиралу дону Дьего” губернатору острова, и старшему казначею Пасамонте, пользовавшемуся там, как я уже говорил, большим влиянием, и доложить о положении дел, о том, как они отправляют королевскую службу и сколь богаты здешние земли; он должен был просить также, чтобы сюда были посланы люди, оружие и провиант; с этой целью Нуньес послал с Вальдивией изрядное количество золота и сверх того, как говорят, тайно отправил золото в дар казначею Пасамонте. Итак, Самудио, Вальдивия, а также Ансисо погрузились на небольшую каравеллу; Васко Нуньес передал Вальдивии материалы судебного следствия, которое вел он против Ансисо. Уже когда Ансисо находился на корабле, но паруса еще не были подняты, несколько поселенцев из Дарьена, по-видимому по наущению Васко Нуньеса, обратились к Ансисо с предложением сойти на сушу и остаться, предлагая ему все, чего тот пожелает, и обещая выступить посредниками между ним и Васко Нуньесом, склонить последнего к дружбе с ним и сохранению за ним обязанностей старшего алькальда, которых он прежде добивался. Ансисо, однако, наотрез отказался. Самудио, Вальдивия и Ансисо прибыли на Кубу, где местные жители, как мы рассказывали в главе 24, их щедро одарили; оттуда все трое направились на Эспаньолу; Вальдивия остался здесь, а Самудио и Ансисо отплыли в Кастилию.

В это время несколько индейцев-лазутчиков явились в Дарьей, чтобы выведать — не собираются ли испанцы, от которых они терпели каждый день столько зол и ожидали в будущем еще больших, покинуть эти края, и каковы вообще намерения пришельцев. Дабы скрыть истинные цели своего появления в Дарьене, индейцы принесли с собой маис и прочее продовольствие и предложили обменять его на бусы и иные кастильские безделушки. Желая побудить испанцев покинуть эти земли, они сообщили жителям Дарьена, будто в провинции Куэба, расположенной в 30 лигах отсюда, есть много золота и продовольствия. Васко Нуньес решил послать Франсиско Писарро с шестью солдатами обследовать те края. Едва испанцы поднялись вверх по реке три лиги, как им навстречу вышли 400 индейцев во главе с их вождем Семако, которые не могли простить испанцам, что Ансисо пошел на них войной, когда Васко Нуньес, как мы рассказывали в главе 63 второй книги, сообщил ему об открытии реки Дарьей и поселения этого касика. Они забросали Франсиско Писарро и его товарищей стрелами и камнями; и все испанцы получили ранения и ушибы. Но так как стрелы не были отравлены, ибо в тех краях то ли нет ядов, то ли не умеют их приготовлять, испанцы не очень пострадали и сами напали на индейцев. Своими мечами они перебили из четырехсот индейцев полтораста да еще многих ранили. Потом индейцы обратились [189] в бегство — последнее и самое надежное средство спасения жизни этих нагих людей. Один из шести солдат, Франсиско Эрран, остался там, а остальные, также получившие раны, вернулись в Дарьей. Увидев их, Васко Нуньес весьма опечалился, особенно когда узнал, что оставленный ими на поле боя Франсиско Эрран был еще жив; он приказал Писарро, покинувшему Эррана, отправиться, невзирая на собственные раны, с несколькими солдатами назад, и те принесли Эррана в лагерь. Не знаю, что сталось с Эрраном затем — умер ли он от полученных ран или остался в живых.

Вслед за тем Васко Нуньес с сотней солдат отправился в поход и продвинулся на несколько лиг к провинции Куэба, которой правил царь по имени Карета и в которой, по его сведениям, было немало золота — вечной приманки для всех испанцев. На всем пути никто не оказывал им сопротивления и ни один человек не вышел им навстречу — ни с миром, ни с войной. Из этого не следует, что индейцы не знали о его походе,— их лазутчики всегда настороже; но Васко Нуньес уже вызвал у них страх, ибо каждое столкновение с его войсками стоило им многих жертв. Через несколько дней Нуньес вернулся в Дарьей, и некоторые утверждали, что он намеревался в случае, если бы вернулся Никуэса, передать ему управление и стать под его начало, и говорил об этом не раз в предвидении возможности его возвращения, ибо он был достаточно умен, чтобы предвидеть и такую возможность, и многое другое. Прибыв в Дарьей, он убедился, что Никуэса не вернулся, и тогда надумал он послать за немногими испанцами, которых Никуэса оставил в поселении Номбре де Дьос. Когда две снаряженные бригантины, двигаясь вдоль побережья, вошли в одну из гаваней в землях Кареты, касика Куэбы, к ним навстречу вышли двое испанцев, голые, раскрашенные красной краской, которую индейцы добывают из растения, называемого на Эспаньоле лиха. Эти двое и еще один, ибо было их раньше трое, сбежали за полтора года до того с корабля Никуэсы, отплывшего в то время на поиски провинции Верагуа; они скрылись, опасаясь, что Никуэса накажет их за какой-то проступок, и вскоре после этого оказались в руках касика Кареты, который мог бы с полным основанием, если бы пожелал, отомстить за все то зло, что творили испанцы в этих краях, прикончив их. Но он не только не убил их, но, напротив, принял их как своих самых близких родичей и обращался с ними всегда как со своими детьми. Привыкнув, однако, наносить оскорбления богу, другим людям и самим себе, испанцы, даже оказавшись во власти врагов, которые могли в любой момент их убить, не изменили своим нравам, и хотя их было всего трое, ссоры и споры между ними не прекращались и они уже еле терпели друг друга. Однажды от слов двое перешли к делу и выхватили мечи, и один из них, некий Хуан Алонсо, тяжело ранил другого. После этого Карета, властитель тех земель, поставил Хуана Алонсо, как наиболее храброго из испанцев, во главе своих воинов на случай войны против врагов, которые были и у него, и с тех пор ничего не предпринимал, не посоветовавшись [190] прежде и не узнав мнения своего военачальника. О том, что случилось с третьим испанским солдатом, мне ничего не известно, — видимо, он умер. Трудно описать радость прибывших на бригантинах испанцев из отряда Никуэсы, когда они узнали, что двое их сотоварищей живы. В беседе спасенные рассказывали, что здешние земли весьма богаты золотом, и подтвердили, что все обогатились бы в случае, если бы Васко Нуньес напал на эти земли. Хуан Алонсо предложил даже обманом схватить и предать Нуньесу касика, своего господина. Так-то он собирался отплатить ему за радушие и гостеприимство, за гуманное обращение с ними касика Кареты; так-то он собирался хранить по отношению к Карете, своему царю и повелителю, верность, к которой обязывали его человеческие и естественные законы. После долгих разговоров решили, что для осуществления этих замыслов лучше всего одному из них отправиться с остальными испанцами к Васко Нуньесу и подробнейшим образом доложить ему обо всем, что касается провинции Куэба, а Хуану Алонсо следует остаться на случай, если помощь его понадобится для пленения касика. Судите сами, не были ли эти два испанца, или по крайней мере Хуан Алонсо, предателями по отношению к своему господину, которому он, хотя бы молча, поклялся в верности, когда тот сделал его своим советником и поставил во главе воинов; судите также, не явили ли оба эти испанца крайнюю неблагодарность и несправедливость по отношению к тем, кто окружал их постоянным вниманием. Но в отношении индейцев мы всегда поступали только так.

 

Глава 40

повествующая о пленении касика Кареты Васко Нуньесом де Бальбоа

 

Бригантины вернулись в Дарьей, и Васко Нуньес очень обрадовался, в особенности когда увидел спутника Хуана Алонсо и узнал о богатствах того края и о хитроумном плане, предложенном оставшимся у Кареты Хуаном Алонсо для пленения царя Кареты. Особенно подробно расспрашивал он о расположении тех земель, о людях, их населяющих, и обо всем том, что важно было для осуществления его замыслов и намерений. Отправив вновь бригантину за солдатами Никуэсы в Номбре де Дьос, ибо в первый раз они так и не добрались до поселения, он порешил, что возвращение корабля окажется самым подходящим временем для того, чтобы вторгнуться в земли касика Кареты, разорить и унизить касика, который ничем этого не заслужил. И едва корабль вернулся, как Васко Нуньес с 130 солдатами, самыми здоровыми и боеспособными, отправился на поиски царя Кареты, правителя провинции Куэбы, кажется отстоящей от Дарьена на 30 лиг. Когда Васко Нуньес со своими 130 апостолами [191] вступил во владения касика Кареты, тот и не помышлял ни о бегстве, ни о сопротивлении, а решил дожидаться Нуньеса у себя в доме и принять его достойным образом; он полагал, что от оскорблений и бесчинств христиан его обезопасит Хуан Алонсо, который служил ему и жил в его доме и мог подтвердить, как обращался он с испанцами.

Васко Нуньес вел себя, однако, не как человек, который прибыл в чужие земли и владения и в дом властелина этих земель, под правосудие которого он, согласно естественному закону, подпадает и которому, в соответствии с этими же законами, он обязан был оказывать почтение; нет, он вел себя так, как будто явился в свой собственный дом, чтобы потребовать отчета от своего слуги и раба. С суровым видом он приказал касику распорядиться, чтобы приготовили продовольствие и припасы для христиан, и притом не только для тех, кто явился сюда, но и для тех, кто остался в Дарьене. Карета ответил, что каждый раз, когда христиане оказывались в его краях, он приказывал обеспечить их провиантом, которого у него было тогда вдоволь; но в настоящее время ему нечего дать испанцам главным образом потому, что он находится в состоянии войны с другим, соседним правителем по имени Понка и его люди из-за этого не смогли засеять злаками земли, а запасы подошли к концу и они сами сейчас испытывают нужду. После того как Карета закончил объяснения, Хуан Алонсо посоветовал Васко Нуньесу сделать вид, будто он возвращается со своими солдатами в Дарьей, а ночью, когда все индейцы будут беззаботно спать, вернуться и напасть на них; он же, Хуан Алонсо, постарается присмотреть за касиком, чтобы тот не ускользнул из его рук и не избежал плена. Васко Нуньес так и поступил; он отправился со своим отрядом назад по дороге в Дарьей, как будто бы решив вернуться туда. Индейцы Кареты и сам несчастный касик, по-прежнему убежденный в том, что Хуан Алонсо, как и полагалось, хранит ему верность и благодарность за добрые дела и в особенности за то, что он принял его к себе в дом и на службу и что, следовательно, ему нечего опасаться испанцев, принял обман за истину и, не подозревая о приближающейся беде и задуманном злодеянии, лег совершенно беззаботно спать. В полночь Васко Нуньес возвратился со своими солдатами; они напали на селение сразу с трех сторон, с воинственным кличем и призывая Сантьяго на помощь в этом святом деле. Многих индейцев испанцы вырезали и сразили мечами прежде, чем остальные и их повелитель помыслили о спасении бегством. Изменник Хуан Алонсо зорко присматривал за касиком и, схватив его, начал звать на помощь. На крики явились испанцы, обнаружившие касика в объятиях Алонсо. Так был взят в плен Карета, так отблагодарили его за те добрые услуги, которые оказал он христианам; вместе с ним в плену очутились его жены, дети и многие другие индейцы. Васко Нуньес забрал все, что только можно было найти в жилище и селении Кареты, и приказал отправить всех пленных в Дарьей. Свершив свой великий подвиг, он нагрузил бригантины награбленным провиантом и вернулся в Дарьей. Здесь уместно будет заметить, что Хуан Алонсо ответил [192] черной неблагодарностью касику Карете, который сохранил ему жизнь, хотя и имел полную возможность его убить, стал ему сеньором и, поселив в своем жилище, облек доверием и поставил во главе своих воинов. Этот Хуан Алонсо совершил предательство, напоминающее предательство Иуды. Во всяком случае, поведение Хуана Алонсо во многих отношениях было злонамеренным и предательским. Об этом позорном случае, как и о походе, который был предпринят для ограбления и истребления индейцев из Дарьена, упоминает в главе 3 своей второй «Декады» Педро Мартир; об этом же и примерно в тех же выражениях, что и мы, повествует в своей книге, озаглавленной «Варварская история», Тобилья. Педро Мартир, в частности, писал: Duce Vascho Nunez circiter centum triginta viri convenium; Vascus aciem suo more gladiatorio instruit. Folle timidor praestites substitesque, sibi ac tergi ductores ad libitum eligit. Comitem et collegam ducit secum Colmenarem. Exit rapturus a finitimis regulis quicquid fiet obvium, regionem per id litus, nomine Coibam, de qua mentionem alias fecimus, adit. Caretam, eius regulum, a quo nihil unquam abversi passi fuerant, transeuntes appellat, imperiose trucique vultu petit praeberi advenientibus cibaria. Careta regulus posse illis quicquam impartiri negant, se transeuntibus christianus succurrirse saepe numero, unde penu habeat exhaustura arguit; ex dissidiis praeterea et simmultatibus quas exercuit ab ineunte sua aetate cum finitimo regulo, qui Poncha dicitur, laborare domum suam rerum penuria. Nihil horum abmittil Vascho gladiator miserum Caretam; spoliate eius vico, victum iubet duci ad Darienem cum duabus uxoribus et filiis universaque familia. Apud Caretam regulum repererunt tres ex sociis Nicuesae, qui Nicuesa praetereunte, iudicium ex malefactis timentes, aufugerant e navibus in anchoris stantibus, classe vero abeunte. Caretae regulo se crediderunt; Careta hos tractavit amicissime. Agebatur iam mensis duodevigesimus, piopterea et nudos reperere penitus uti reliquos incolas, et saginatos uti capones manu faeminea domi depastos, in obscuro obsonia dapesque regias fuisse sibi illo tempore incolarum cibaria visa sunt. Ex Caretae vico ad praesentem famen propulsandam, non autem ad necessitatem penitus touendam, cibaria detulerunt ad socios in Dariene relictos, etc. (Под предводительством Васко Нуньеса собираются около 130 человек. Васко строит отряд по своему обычному разбойничьему способу. Надутый чванством хуже пузыря с воздухом, он назначает старших и младших начальников и предводителей арьергарда, столько, сколько ему приходит в голову. В качестве помощника и сотоварища он берет с собой Кольменареса. Он отправляется, чтобы у соседних царьков забрать все, что попадет в руки; в эту местность он направляется через Коибу, которую мы уже упоминали в другом месте. Он призывает тамошнего царька Карету, от которого проходившие там никогда не испытывали ничего дурного. Со свирепым видом Васко Нуньес повелевает ему доставить прибывшим продовольствие. Царек Карета говорит, что он не может уделить им ничего: он неоднократно помогал проходившим христианам, и потому запас пищи у него исчерпан; кроме того, дом его страдает от бедности, из-за раздоров и стычек, которые происходят у него с юных лет с соседним царьком по имени Понка. Разбойник Васко не считается ни с чем этим. Разграбив его селение, он приказывает отправить несчастного побежденного Карету в Дарьей вместе с его двумя женами, детьми и всеми домочадцами. У царька Кареты они Нашли трех спутников Никуэсы. Когда Никуэса проплывал мимо, они, боясь суда за свои злодеяния, бежали с кораблей, стоявших на якоре. Когда же флот ушел, они вверились царьку Карете. Карета отнесся к ним самым дружелюбным образом. Шел уже восемнадцатый месяц, и поэтому их нашли совершенно голыми, наравне с остальными жителями, откормлены они были как домашние каплуны, в темноте, на попечении женщин – кушанья туземцев показались им в то время царскими яствами и лакомствами. Из селения Кареты было доставлено продовольствие товарищам, оставшимся в Дарьене, не столько, чтобы полностью устранить нужду, но только, чтобы отодвинуть уже начавшийся голод, и т. д. (лат.))
Карета [193] тяжко переживал свое пленение и вынужденное пребывание вдали от своих земель и жилищ, жен и семьи; он умолял Васко Нуньеса избавить его от этих незаслуженных им страданий и клялся сделать все возможное, чтобы обеспечить христиан продовольствием и сохранять с ними неизменно дружеские отношения, в знак чего он предложил Васко Нуньесу в жены одну из своих дочерей, очень красивую; вместе с тем он попросил Нуньеса помочь ему в войне против касика и властителя Понки, чтобы подданные Кареты получили возможность обработать и засеять земли. Васко Нуньес отнесся благосклонно к предложениям и клятвам Кареты, дочь его охотно взял к себе в дом и сделал ее своей наложницей, хотя Карета отдал ее, согласно индейским обычаям, ему в жены. Девушка полюбила Васко Нуньеса всем сердцем, и, как будет ясно из дальнейшего, позднее это стало одной из причин его печальной кончины, хотя в смерти его нельзя винить ни ее, ни отца ее Карету; во всем виноват лишь сам Васко Нуньес и великие его прегрешения и злодейства. То была кара божия, настигшая его тогда, когда чаша терпения господа переполнилась. После того как Васко Нуньес при подобных обстоятельствах вступил в союз и установил дружественные отношения с Каретой, он освободил Карету и пообещал через несколько дней явиться к нему; впрочем, я не уверен, пожелал ли Васко Нуньес отправить вперед Карету или отправился вместе с ним; оба они, однако, исполнили свои обещания.

 

Глава 41

 

о войне, которую вели Васко Нуньес и касик Карета на землях Понки

 

После того как Васко Нуньес с 80 солдатами прибыл в селение и жилище Кареты, Карета первым делом приказал своим людям засеять для христиан многие участки земли, поскольку подоспело время сева; после этого они начали подготовку к походу против касика и царя Понки. Понка был начеку и, понимая, что христиане выступили в поддержку Кареты, не осмелился встретить их лицом к лицу, а прибег к последнему средству, к которому всегда обращались и обращаются индейцы, спасаясь от христиан, — а именно бежал в горы и укрылся в чаще; была бы возможность, он бы и в самые недра земли укрылся. Васко Нуньес и Карета [194] выступили совместно во главе своих воинов против Понки и, не обнаружив ни Понку, ни его подданных, опустошили все земли Понки, захватив все продовольствие и золотые украшения, какие только смогли разыскать, а остальное испанцы по своему обыкновению сожгли. Уместно здесь отметить, сколь мало оснований было у Васко Нуньеса и испанцев покровительствовать и помогать Карете в его войне против Понки, как и вступать в союз с ним или с любым другим вождем во вред какому-нибудь иному касику, не зная о причинах вражды и не убедившись в том, что в споре правота на стороне их союзника. Ведь если бы Понка вел справедливую войну против Кареты, Васко Нуньесу нечего было бы ответить после смерти на божьем суде, когда бы ему предъявили обвинение в том, что он обратил в бегство и подверг преследованиям Понку и его подданных, причинил им столь великий ущерб и так безжалостно ограбил их. Но подобные соображения редко приходили в голову испанцам в Индиях; никто из них не стремился быть предусмотрительным и осторожным, когда возникала возможность нанести оскорбление господу и ущерб туземцам. После того как земли Понки были опустошены, как это отмечалось выше, порешил Васко Нуньес отложить грабеж и разорение земель, лежащих в глубине материка, до более подходящего времени, когда в его распоряжении будет больше солдат, а пока — вернуться к побережью моря. Ближайшим соседом Кареты был повелитель провинции, называемой Комогра; царь этой провинции, которого звали Комогре, жил у подножья очень высокого хребта, в невозделанной, но прекрасной долине лиг 12 в окружности. Какой-то родич касика Кареты и один из знатнейших вождей в его роду и вообще в тех краях (таких людей по-индейски называли «хура») выступил в роли посредника и попытался пробудить в христианах любовь и дружеское расположение к повелителю Комогре, а у Комогре — желание встретиться, познакомиться и подружиться с христианами. У Комогре было семеро сыновей от разных жен, юноши благородные, редкого благоразумия и скромности. Как рассказывают, старший из них особенно выделялся своим глубоким умом и доблестью. Узнав о прибытии испанцев, Комогре вышел к ним навстречу со всеми своими детьми, вождями и подданными, встретил их весьма приветливо и приказал разместить всех испанцев в своем селении, предоставить им в изобилии пищу и приставить к ним слуг — индейцев и индианок. Королевские жилища Комогре были едва ли не самыми богатыми и благоустроенными из всех, какие до тех пор видели испанцы на островах и на материке; в длину его жилище имело более ста пятидесяти шагов, а в ширину — около восьмидесяти; фундаментом ему служили очень толстые стволы деревьев, стены были сложены из камня, выше которого была надстройка из дерева, и все это было такой прекрасной работы, что, увидев жилище Комогре впервые, испанцы были поражены и не переставали удивляться мастерству и красоте постройки. В доме было множество комнат и помещений; одно из них служило кладовой и доверху было заполнено плодами, которые рождает здешняя земля, а, кроме хлеба, [196] также олениной, свининой, вяленой рыбой и всякими другими продуктами питания. В другом помещении, представлявшем собой нечто вроде винного погреба, стояло множество глиняных кувшинов с различными винами    белыми и красными, изготовленными из маиса, фруктов и плодов какой-то особой пальмы; попробовав это вино, испанцы пришли в восхищение. Была в доме также потайная комната или зала, где находилось множество высохших трупов; они висели на свитых из хлопка веревках; на них были богатые хлопчатобумажные одеяния или покрывала из такой же ткани и множество различных золотых украшений, жемчужин и иных камней, считавшихся у индейцев драгоценными. Это были тела родителей, дедов и прадедов, а также их родичей, которых Комогре почитал, по-видимому, за божества. В нашей «Апологетической истории» мы подробнейшим образом рассказывали, как индейцы сохраняют тела умерших в виде мумий, сколь тщательно и с какими почестями предают они тела покойников погребению, что свидетельствует об их искусстве и познаниях. Приняв, как было сказано, испанцев с величайшим радушием и гостеприимством, как если бы они были его самыми дорогими собратьями, давними друзьями и соотечественниками, Комогре поселил их в своем жилище и показал им все свои покои и их красоты, в том числе даже эту потайную комнату, где покоились тела мертвых и которая, видимо, служила ему молельней или храмом. Старший из семи его сыновей, об уме которого мы уже повествовали, сказал: «Нам следует принять этих иноземцев самым достойным образом, проявив всячески свое радушие, чтобы не дать им оснований поступить с нами и нашими жилищами так, как они поступили с нашими соседями». Показав свое жилище и его убранство, Комогре приказал принести золотые украшения чрезвычайно богатой и тонкой выделки, примерно на 4000 песо, и вместе с 70 слугами-индейцами подарил все это в знак дружбы Васко Нуньесу и Кольменаресу, как наиболее знатным гостям. Из полученного золота пятую часть испанцы отложили для королевской казны, а остальное разделили между собой. При этом между ними возникла ссора и разгорелся спор, видимо, из-за того, кому достанутся лучшие и наиболее красиво обработанные драгоценности. Увидев это, старший сын царя Комогре подошел к весам, на которых испанцы взвешивали украшения, ударил по ним изо всей силы и, захватив полную горсть золота, бросил его небрежно на землю и сказал: «Что с вами случилось, христиане? Почему вы спорите из-за пустяков? Если уж вас обуяла такая жадность, что ради обладания этим золотом вы беспокоите и тревожите мирных обитателей наших краев, покидаете свою родину и готовы на тяжкие лишения, то я укажу вам земли, где вы вполне сможете удовлетворить свою алчность. Но для этого вас должно быть больше числом, ибо вам придется иметь дело с могущественными царями, которые будут защищать свои владения с великим упорством и настойчивостью; первым, с кем вам придется столкнуться, будет царь Тубанама, у которого этого золота, почитаемого вами за богатство, великое множество и владения которого находятся отсюда на расстоянии [197] шести солнц» (то есть шести дней похода). И, указав затем пальцем на юг, в сторону Южного моря, он добавил, что, если испанцы пересекут хребты, то они увидят людей, плавающих на кораблях или лодках чуть поменьше тех, в которых приплыли они сами. И заключил, что за этим морем испанцы обнаружат несметные сокровища, что люди там употребляют золотые чаши для еды и питья и хотя, как ему известно, в Испании много железа, из которого изготовляются мечи, но в тех краях больше золота, чем железа в Бискайе; из всего этого можно сделать вывод, что индейцы, жившие близ Дарьена и на 30 лиг ниже по побережью, были хорошо осведомлены об обитателях и богатствах Перу и о том, что жители Перу плавали на веслах и под парусами. Рассказ юноши был первым сообщением, которое получили испанцы о тех богатейших землях. Царства те столь обширны, а правители их так могущественны, что, как заметил рассудительный юноша, для покорения тех земель потребуется не менее тысячи христиан. Он согласился отправиться с испанцами и предложил им в помощь подданных своего отца. Переводили эту беседу двое испанцев, бежавших некогда от Никуэсы и живших у касика Кареты. Мы не погрешим против истины, если скажем, что эти известия весьма обрадовали Васко Нуньеса и его солдат. Некоторые из них даже прослезились от радости, как это иногда случается с людьми, страстно добивающимися чего-либо, когда они видят желаемое или надеются на близкое достижение цели.

 

Глава 42

 

Васко Нуньес со своим отрядом несколько дней отдыхал у Комогре; все мысли их были только об одном, действительно ли за горами лежит море, и что находится по обе стороны моря, и настолько ли велики богатства тех краев, как рассказывал им юноша, — только об этом они и толковали. И так как каждый день казался им годом, ибо в мечтах своих они уже видели себя обладателями богатств, которых так добивались, и так как они, как это свойственно жадным и корыстолюбивым людям, верили и надеялись, что эти богатства даже превзойдут их ожидания, то поспешили в Дарьей, дабы сообщить Адмиралу и управителям этих островов относительно всего того, что им стало известно о новом море и сокровищах, которые там сокрыты, с тем чтобы Адмирал написал об этом королю и попросил его прислать 1000 солдат со всем необходимым для открытия этих земель. Здесь следует, ничего не утаивая, прямо сказать о том безрассудном и святотатственном поступке, который совершили они, и это лишь одно из многих неразумных деяний, свершенных в Индиях. Дело в том, что они крестили царя Комогре и его подданных, не озаботившись предварительно просветить их и дать им ясное представление о христианском учении и обо всем, что касается веры христовой. Великий грех и оскорбление господа свершалось и свершается теми, кто осуществляет таинство крещения иноверцев-язычников, хотя бы они сами того желали и [198] добивались, не просветив их до того, не удостоверившись, что они воистину отказываются от своих языческих обрядов и заблуждений, услаждающих дьявола, и не позаботившись, чтобы новообращенные хорошо осознали, что они принимают, почему, ради чего и что их ждет после крещения. Судите сами, какой награды могут ожидать от господа те, по чьей вине царь Комогре и его подданные из-за незнания и невежества своего после крещения вновь вернулись к идолопоклонству. Ибо известно, и мы сами в этом убедились на собственном опыте, что когда индейцев спрашивают, не просветив их до того в вопросах веры, «Хочешь быть христианином?», или говорят им «Будь христианином», то они понимают это лишь в том смысле, что им предлагают называться христианами или быть друзьями христиан. Царя Комогре при крещении нарекли именем дона Карлоса в знак любви к императору, в те времена правившему Испанией. Итак, Васко Нуньес и его солдаты в радостном настроении отправились в Дарьей с намерением возможно скорее вернуться и добраться до моря. Выходило так, что Нуньес жаждал самому себе зла, ибо открытие того моря, к которому он стремился, стоило ему позднее жизни, как это станет ясно из последующего повествования. Когда они прибыли в Дарьей, всех тех, кто там оставался, привели в восторг и восхищение радостные известия о новом море и сокровищах, которые в тех краях имеются. Еще более ликовали все, кто был в Дарьене, когда после шестимесячного отсутствия вернулся с островов Вальдивия. Он доставил некоторое количество продовольствия, а Адмирал и управители островов обещали в скором времени прислать еще людей и провиант. Адмирал извинялся за то, что не сделал этого раньше, но потому лишь, что, как он полагал, корабль Ансисо прибыл в целости и сохранности, полный продовольствия; на самом деле, однако, даже если бы корабль Ансисо не был поврежден, все продовольствие с него было бы уже давно израсходовано, так как с момента отъезда Ансисо с островов прошло около двух лет. В заключение их заверили, что их снабдят продовольствием, как только прибудут корабли из Кастилии; сейчас же в их распоряжении нет ни одного корабля, а каравелла, на которой отправлялся в обратный путь Вальдивия, не могла поднять большего груза. Уместно будет сказать, что Адмирал и прочие управители островов обнаружили столько рвения в стремлении обеспечить испанцев на континенте продовольствием потому лишь, что Адмирал рассчитывал при этом увеличить свои доходы, а остальные господа-управители торговали с большой для себя выгодой различными товарами и продовольствием. Так что в руки тех, кто оставался на островах, попадало в конце концов все золото, награбленное на континенте. На свое несчастье они не осознавали, что, посылая на континент помощь провиантом, оружием, лошадьми и людьми, становятся соучастниками преступлений, повинны в тех же грехах и столь же ответственны за эти грехи, как и солдаты, которые ради этого золота опустошали земли, совершали злодеяния и всяческие зверства. Все это было одним из следствий той слепоты, которой поразил всех нас господь за прегрешения Кастилии. Вернемся, однако, [199] к нашему повествованию. Того, что доставил Вальдивия, не могло хватить надолго; и вскоре после его возвращения испанцы вновь начали испытывать голод; божественное провидение, видимо, вознамерилось показать им, насколько погрязли они во зле и беззаконии, преследуя, истребляя и убивая ничем не оскорбивших их индейцев, и потому способствовало тому, что голод стал еще острее и ощутимее; однажды разразилась сильная гроза с громом и молниями, и вода в реке настолько поднялась после этого, что все поля, засеянные индейцами, которых вывезли из провинции Комогре и жестоко и несправедливо обратили в рабство, были сплошь затоплены, и, удивительное дело, погибли все посевы, до единого. Об испанцах можно сказать словами пословицы: в доме игрока радость недолговечна. Итак, надежды, которые испанцы возлагали на посевы, рухнули; на много лиг окрест не осталось никакого продовольствия, — его уже либо израсходовали, либо раньше уничтожили испанцы; да и местных жителей близ Дарьена не было, — оставались только мертвецы да пленники, — остальные бежали. Тогда испанцы порешили отправиться в более дальние походы и беспокоить, грабить, брать в плен и убивать тамошних индейцев, отбирать у них золото и провиант столь же праведными способами, как и прежде. Было, например, у Васко Нуньеса и его солдат обыкновение подвергать пыткам плененных индейцев, чтобы те сообщили о местоположении поселений, чьи правители владели наибольшими количествами золота и продовольствия. После этого, если только лазутчики не успевали предупредить соплеменников, солдаты нападали на эти селения ночью и предавали их огню и мечу. В это же время решил Васко Нуньес вновь направить Вальдивию на здешние острова, чтобы сообщить Адмиралу и прочим должностным лицам сведения о новом море и его сокровищах, полученные им от сына Комогре и других индейцев и, по его глубокому убеждению, вполне достоверные; должен был он также просить Адмирала и его приближенных написать обо всем королю с тем, чтобы тот направил 1000 солдат, которые, по мнению Комогре, необходимы для похода в глубь континента. Васко Нуньес писал Адмиралу, что повесил 30 касиков и вынужден будет казнить и впредь каждого пленного касика, ибо у него нет, мол, иного выхода до тех пор, пока число его солдат невелико, а значительных подкреплений он не получает. И для большей убедительности он просил в заключение его светлость господина Адмирала учесть, какие великие услуги господу богу и их величествам были оказаны испанцами под его началом. О, жестокие тираны, сколь неизмеримы ваши слепота и коварство! С Вальдивией было отправлено 300 марко⁵⁴ золота, иными словами— 15 тысяч кастельяно, или золотых песо, которые власти острова в качестве законной пятой части должны были переслать в королевскую казну. Из этого следует, что презренные грабители наворовали 75 тысяч песо золотом, из которых даже за вычетом пятой части, то есть 15 тысяч, 60 тысяч они поделили между собой. Каждый вручил Вальдивии часть своей добычи для пересылки родичам в Кастилию. Но господь пресек путь Вальдивии, а остальным, кто пожелал бы внять слову господню, дал понять, [200] что дела, творимые ими, заслуживают лишь геенны огненной: та самая каравелла, на которой он прибыл и возвращался обратно, налетела на скалы или рифы Виборас близ острова Ямайка, и Вальдивия пошел ко дну со всем своим золотом и известиями, которые должен был доставить.

 

Глава 43

 

Отправив Вальдивию, решил Васко Нуньес, как говорилось выше, в поисках золота и провианта предпринять поход в глубь континента, что предвещало туземцам лишь новые злодеяния и бесчинства. И вот, хотя испанцы своими делами уже не единожды заслужили адские муки, они снова и снова искали путей в геенну огненную. Стали индейцы, сопровождавшие испанцев в походе и видевшие, как жаждут их господа золота, утверждать правдиво или ложно, что будто бы у некоего касика и управителя одного поселения и области, называемых Дабайбой, имеется храм, воздвигнутый в честь какого-то божка и доверху набитый золотом, которое с давних пор и сам он и его подданные приносят в дар идолу. А посему порешили испанцы, преисполненные благочестивых помыслов, на двух бригантинах и нескольких каноэ отправиться на поиски этого идола Дабайбы, или, вернее сказать, золота — единственного предмета их вожделений. Васко Нуньес вышел с 150 солдатами; с ним покинул Дарьей и Кольменарес, но он получил приказание с третью солдат подняться вверх по реке Гранде. Эта река вдвое шире, чем Дарьей, и находится, если не ошибаюсь, в девяти лигах восточнее Дарьена. Васко Нуньес двинулся по иному пути, по берегу другой реки, которая, как утверждали проводники, должна привести его в земли Дабайбы. Однако касик и правитель Дарьена, Семако, которому Ансисо, Васко Нуньес и другие испанцы нанесли поражение, обратив его в бегство и заставив покинуть свои земли, как об этом рассказывалось в главе 63 книги второй, нашел себе приют и убежище на землях Дабайбы и, конечно, поведал их повелителю о примерном образе жизни и деяниях тех, кого называют христианами; поэтому Дабайба постоянно держал своих лазутчиков начеку, и едва пришло известие о приближении христиан, как все обитатели земли Дабайбы снялись с насиженных мест. Васко Нуньес и его солдаты продвигались вперед, уничтожая все на своем пути и захватывая все, что попадало под руку; между прочим, они нашли множество сетей, но не для рыбной ловли, а для охоты на животных. Из зверей здесь встречаются олени, но особенно часто особый вид свиней и еще какие-то совершенно безобидные животные размером поменьше свиньи, с головой, которая, по рассказам, весит столько же, сколько все остальное тело. Васко Нуньес принял эти сети за рыболовные и потому назвал реку, по которой он двигался, Редес. (Сети (исп.)) [201] Здесь же испанцы обнаружили два больших каноэ и много лодок размером поменьше; в жилищах, покинутых обитателями при поспешном бегстве, испанцы нашли сотни луков и множество колчанов для стрел, а также на 7000 кастельяно драгоценностей и золотых изделий. Захватив это золото, и провиант, Васко Нуньес, весьма обрадованный добычей, спустился по реке к морю; я говорю «море», но речь, собственно говоря, идет о заливе Ураба, в который впадают обе названные выше большие реки. Господь пожелал явить испанцам, сколь праведными путями добыты были эти 7000 кастельяно, и на заливе поднялась страшная буря в тот самый момент, когда испанские суда пересекали его; так что все испанцы уже считали гибель свою неминуемой; но божественный промысел рассудил так, что погибли лишь те из них, что везли на каноэ эти 7000 кастельяно: и золото и люди из этих каноэ навсегда исчезли в пучине вод. Теперь уже веселье Васко Нуньеса, радовавшегося награбленному, сменилось унынием и стенаниями. Вновь войдя в реку Гранде, Васко Нуньес добрался до каких-то земель, царя и повелителя которых звали Хурви; здесь он встретился с Кольменаресом и раздобыл некоторое количество провианта. Далее испанцы решили двигаться все вместе и, пройдя вверх по реке 12 лиг, обнаружили на реке остров, который назвали островом Каньяфистолы, так как на нем, действительно, росла каньяфистола, или дикая кассия⁵⁵ Они наелись ее плодов, и это не замедлило сказаться — рези в желудке у всех были такие, что, казалось, всем им придет конец. Немного оправившись от болезни, пустились они в дальнейший путь и по правому берегу реки Гранде обнаружили ее приток — воды этой реки неизвестно почему были совершенно черные и потому ее назвали Негро. (Черный (исп.)) Далее они двинулись по этому притоку и, поднявшись на 5—6 лиг от устья, добрались до владений некоего правителя Абенамачеи. Затем они увидели селение, состоявшее примерно из 500 жилищ на некотором расстоянии одно от другого. Когда жители селения увидели испанцев, они тотчас же обратились в бегство. Наши принялись их преследовать, и когда испанцы стали настигать индейцев и ранили несколько из них мечами, индейцы, точно разъярившиеся псы, набросились на своих преследователей, обратив свое оружие против тех, кто обрушился на них, изгнал их из жилищ, оторвал от жен и детей без всякого повода с их стороны. Оружие индейцев составляли маканы, или мечи из пальмового дерева, и длинные палицы с обожженными наконечниками. Но разве это можно считать оружием, когда у наших были мечи, разрубавшие нагих индейцев надвое, копья, арбалеты и даже кое у кого — мушкеты. Ни луков, ни стрел, смазанных ядом, то есть наступательного оружия, в тех краях не употребляют, единственным оборонительным оружием служили их нагие тела, что не могло, разумеется, уберечь этих бедняг от резни, которую учинили испанцы, и вскоре туземцы снова вынуждены были искать спасения [202] в бегстве. Испанцы продолжали преследовать беглецов и многих перебили, а других взяли в плен. Попал в плен и царь и повелитель тех земель Абенамачеи и многие вожди его племени. Увидев пленного Абенамачеи, один из душегубов-испанцев, раненный касиком в сражении, подошел к нему и ударом ножа начисто отрубил ему руку; говорят, что Васко Нуньеса это огорчило, но от этого огорчения несчастному касику, столь жестоко наказанному, не стало легче. Васко Нуньес оставил в этом селении Кольменареса с половиной солдат охранять захваченные земли, а сам отправился на каноэ вверх по реке, а затем по другой речушке, впадавшей в эту примерно в 20 лигах от острова Каньяфистолы, и недалеко от устья ее обнаружил владения касика по имени Абибейба. Так как эти края были болотистыми и землю покрывала вода, то туземцы размещали свои жилища на огромнейших и высоченных деревьях — подобного рода жилища испанцы видели впервые и никогда о них раньше не слыхали. Индейцы строили свои жилища на деревьях из бревен так же прочно и основательно и с таким же количеством внутренних помещений, как и жилища на земле. Подобное жилище занимала большая семья — родители, жены, дети и прочие родственники. Забирались в эти жилища с помощью лестниц; обычно их было две: одна с земли шла до ветвей дерева, а вторая — до входа в жилище. Эти лестницы изготавливались из одного ствола тростника, расколотого пополам, потому что тростник там бывает потолще человека. Лестницы были съемными и их поднимали по ночам или каждый раз, когда это требовалось, и обитатели жилищ чувствовали себя тогда в полной безопасности, потому что ни человек, ни животное, ни тигры, которых немало в тех местах, не могли нарушить их спокойный сон. Здесь же наверху хранят они и все запасы продовольствия, только вино в больших сосудах оставляют на земле, чтобы оно не замутилось: хотя сами жилища настолько прочны, что им ничто не угрожает, ветер постоянно их колеблет, и от этого непрерывного движения вино бы испортилось. Поэтому они и оставляют его внизу, а в часы трапезы старших мальчики, проявляя удивительную ловкость в лазании по деревьям, доставляют вино наверх так быстро, как будто все это происходит в таверне. Но вернемся к рассказу о касике Абибейбе; он находился в своем жилище, очень высоко, на вершине дерева, как на небесах, когда появились испанцы и громко потребовали, чтобы он спустился, не опасаясь их. :Касик ответил, что не желает спускаться и что просит оставить его в покое, поскольку он не сделал пришельцам ничего дурного. В ответ испанцы заявили, что, если он не спустится, они топорами подрубят деревья либо подожгут их и в огне погибнут и он, и его жены, и дети. Вновь потребовал Абибейба, чтобы испанцы покинули эти земли, оставив его в покое, а индейцы — подданные Абибейбы — умоляли не спускаться и не доверять испанцам. Солдаты начали топорами подрубать деревья, и, видя, как во все стороны летят щепки и ветви, решил Абибейба, несмотря на единодушные протесты своих подданных, спуститься с одной из своих жен и двумя сыновьями. Когда он очутился внизу, его вновь заверили, что ему [203] нечего бояться испанцев, но потребовали от него золото, заявив, что навеки останутся его друзьями. Ответил касик, что золота у него нет, что никогда он в золоте не испытывал нужды, а потому и не стремился раздобыть его. Тогда испанцы стали упрекать его и угрожать ему, требуя, чтобы он отдал имеющееся у него золото. А касик сказал: «Если уж вы так жаждете золота, то я отправлюсь в горы, которые лежат за этими холмами, и принесу вам все золото, какое найду». Испанцы согласились с этим предложением, оставив его жен и детей в качестве заложников. Он сказал также, что вернется через столько-то дней и пусть его дожидаются в течение этого срока. Но так как золото, которого так жаждали испанцы, не растет на деревьях подобно плодам, а в запасе у касика ничего не было, то, опасаясь наказания, касик предпочел не вернуться. Тогда испанцы разграбили его жилища, взяли в плен всех индейцев, которые там оказались, и основательно пополнили запасы провианта за счет продовольствия, которое было припасено индейцами. Затем они направились далее вверх по реке Гранде, но, пройдя несколько лиг, на протяжении всего пути ни в одном селении не обнаружили ни души, ибо по всей округе уже разнеслась молва, как эти люди, именующие себя христианами, проповедуют Евангелие и почитают Иисуса Христа. Убедившись, что поживиться ему здесь больше нечем, Васко Нуньес повернул назад и решил спуститься вниз по Гранде, а затем по Негро, чтобы соединиться с Кольменаресом и теми солдатами, которые остались во владениях царя Абенамачеи, того самого, которому, как говорилось выше, после пленения один из испанцев отрубил руку. Здесь Нуньес узнал, что после его ухода оставленные им солдаты разбрелись по окрестностям и некоторые из них были убиты индейцами. Среди убитых был некий Райя, с девятью солдатами отправившийся грабить индейцев. То ли потому, что в поисках пищи он решил отобрать ее у тех, кому она принадлежала по праву, то ли потому, что такова была кара божья за его жестокость, но так или иначе, углубившись с целью грабежа в леса, Райя с товарищами попал в индейское селение, которым правил некий Абрайба; предупрежденный заранее о появлении испанцев, Абрайба напал на них и убил Райю и еще двух солдат, а остальных обратил в бегство. Известие об этой беде не могло, конечно, обрадовать Васко Нуньеса.

 

Глава 44

 

о зверствах испанцев в Дабайбе

 

Еще до того как Васко Нуньес добрался до реки Негро, случилось так, что несчастный и неудачливый касик и повелитель Абенамачеи, который, после того как ему отрубили руку, бродил, скрываясь, в лесах, чтобы не попасть снова в руки испанцев, встретился случайно с другим касиком [204] Абибейбой, тем самым, что жил в доме на деревьях. После того как испанцы захватили его жен и детей в качестве заложников, а он, лишившись власти над своими подданными, вынужден был искренне или притворно пообещать доставить испанцам золото, Абибейба вел столь же жалкий образ жизни и так же бродил в изгнании, как и Абенамачеи. Повстречавшись, они поведали друг другу превратности своей судьбы и оплакали свои беды; убедившись, что им обоим приходится скрываться и подвергаться гонениям и преследованиям безо всякой вины и причины, порешили они отправиться к своему родичу и соседу касику Абрайбе, о котором вскользь я уже упоминал, и просить у него прибежища. Когда Абрайба увидел их, он принялся громко рыдать и стенать, и они вторили ему, обильно проливая слезы. После того как все немного успокоились, сказал им Абрайба: «Что за напасть, братья, обрушилась на нас и на наши жилища? За что эти люди, называющие себя христианами, ополчились на нас, несчастных, живущих в мире и спокойствии, не обидевших ничем ни их, ни кого-либо другого, за что преследуют и тревожат и заставляют нас нарушать привычный порядок жизни? До каких же пор будем мы терпеть жестокость этих людей, обращающихся с нами столь дурно и подвергающих нас гонениям? Не лучше ли умереть сразу, чем пережить то, что пережил ты, Абибейба, и ты, Абенамачеи, и все то, что Семако, Карета, Понка и другие цари и повелители здешних земель вынуждены были терпеть от этих диких зверей, в слезах наблюдая за тем, как уводят в плен жен, детей, домочадцев, вассалов и отбирают все, чем они владели? До меня они еще не добрались, но что иное может ждать меня, мое жилище, мои владения? Как и вас, меня заставят покинуть родные края, начнут преследовать и убьют, лишив при этом и имени моего и имущества. Испытаем же наши силы, попробуем сделать все возможное и начнем с тех, которые отрубили руку тебе, Абенамачеи, и, изгнав тебя из родного жилища, сами заняли его. Нападем на них, пока их немного и остальные еще не присоединились к ним; если эти погибнут, то и другие либо уйдут, либо побоятся нас притеснять; а если они попытаются усилить против нас гонения, то нам придется сражаться против меньшего числа солдат». Все сочли этот совет разумным. Они договорились о сроках и собрали то ли 500, то ли 600 воинов, но все эти воины были нагие, а оружие их было подобно детским игрушкам; потому и случилось с ними то, что происходит в бою с людьми безоружными и нагими. Дело в том, что за сутки до нападения индейцев по совершеннейшей случайности прибыло 30 испанцев, посланных Васко Нуньесом. И вот в назначенный день на рассвете индейцы, не знавшие ничего о тех, кто прибыл накануне, с ужасным воплем, который всегда вызывал в испанцах больше страха и ужаса, чем оружие, напали на испанский лагерь. Яростный порыв индейцев не принес им пользы; испанцы, как обычно во время подобных паломничеств, были начеку; они вскочили и вступили в бой; сперва стрелами из арбалетов, копьями, а затем и мечами произвели в рядах бедных нагих индейцев огромные опустошения, и мало кто из индейцев спасся [206] от смерти или плена; только несколько вождей бежали в страхе; испанцы отправили в Дарьей всех оставшихся в живых, обратив их в рабов, которые должны были обрабатывать землю, переносить грузы во время походов, грести на каноэ и выполнять всякие прочие работы. Те немногие, что остались в живых и избежали плена, еще могли чем-то утешаться, зато никакие утешения не могли помочь пленным и тем менее погибшим, которые умерли в безверии, не причастившись, и угодили в ад. Одержав эту победу, испанцы под командованием Родриго де Кольменареса присоединились к отряду Васко Нуньеса и решили вернуться в Дарьей, оставив в селении Абенамачеи и на реке Негро 30 солдат для охраны земель и для того, чтобы индейцы, собравшись с силами, не напали вновь; во главе этой группы, командиром ее, был поставлен некий Бартоломе Уртадо. Солдаты не любили оставаться в праздности, а занятия их всегда сводились в Индиях к тому, что они называли «обшарить ранчо»,⁵⁶ иными словами — грабить, разорять и брать в плен индейцев, спокойно сидящих в своих домах. Во время этих вылазок они взяли в плен некоторое число индейцев, скрывавшихся в горах, и решили 24 из них отправить в рабство в Дарьей, а вместе с ними 21 испанца, то ли потому, что они заболели, то ли по какой иной причине; Уртадо же остался всего с 10 солдатами, полагая, что отныне ему никакая опасность не грозит. Все отправлявшиеся в Дарьей испанцы и индейцы погрузились в одно большое каноэ, которое способно было поднять так много людей. Индейцы, подданные касика Семако, властителя Дарьена, первым испытавшего притеснения испанцев, мечтали застигнуть их врасплох или покончить с ними любым способом; поэтому индейцы, хорошо вооруженные, отправились вслед за каноэ испанцев на четырех лодках и напали на врагов, пустив в ход свои копья и маканы, употребляемые вместо дубинок. Несколько испанцев было убито, а остальные, за исключением двоих, утонули в реке; этим двоим удалось ускользнуть, ухватившись за плывшие мимо бревна и прикрывшись сверху первыми попавшимися под руку ветками, и индейцы, спешившие покончить с испанцами, на этих двоих не обратили внимания, приняв их за плывущие по реке коряги. Едва выбравшись на сушу, они с возможной поспешностью вернулись к Уртадо, чтобы сообщить ему и 10 оставшимся с ним солдатам о том, что произошло; страх, печаль и горечь охватили испанцев; и понимая, что дела их на реке Негро плохи, решили они возможно скорее возвратиться в Дарьей в случае, если им вообще удалось бы ускользнуть отсюда. Допросив индейцев, которые были у них в плену, а, быть может, даже прибегнув к пыткам, чтобы выведать, где находятся туземцы, каковы их намерения и планы, они услышали от одного из пленных, что пятеро царей, или касиков, а именно Абибейба, жену и детей которого испанцы взяли в заложники, Семако, повелитель Дарьена, первым испытавший притеснения со стороны христиан, Абрайба, до которого испанцы еще не добрались, Абенамачеи, правитель земель, прилегающих к реке Негро, которому отрубили руку, и Дабайба, бежавший из родного селения при приближении испанцев, которые [207] забрали у него много лодок и 7000 кастельяно золота, — все они сговорились в назначенный срок напасть на Дарьей и перебить всех испанцев, которых обнаружат там и в окрестностях. С этой целью они сзывают и собирают подданных со всех своих земель, но индейцы здесь, как и всюду, были нагие, а оружие их, не смазанное смертоносным ядом, используемым в некоторых провинциях, было безвредно для испанцев. С этими вестями и прибыли Уртадо и его 9 или 10 товарищей в Дарьей, не без труда избежав ловушки, которую им готовили. Эти новости напугали испанцев. Но никаких подтверждений им не было, и испанцы то верили, то не верили этим слухам, а по всей округе невозможно было найти ни одного человека, который пролил бы свет на это дело, ибо из страха перед испанцами все индейцы из окрестностей бежали, а земля превратилась в пустыню. И все же о заговоре стало известно следующим образом. Среди многих женщин, плененных Васко Нуньесом, была одна, которая в его. доме находилась на особом положении, пользуясь его доверием и уважением, как если бы она была его законной супругой. У этой пленницы был брат, вассал касика Семако, законного повелителя Дарьена, принадлежавший к одному из знатнейших родов в этом селении и во всей провинции; он часто тайком посещал ее, выдавая себя за одного из домашних слуг, и однажды ночью, явившись к ней, сказал: «Дорогая моя, любимая сестра! Послушай внимательно, что я хочу тебе сказать сегодня, только береги тайну, ибо от этого зависит свобода и жизнь всех нас; так что, если ты хочешь блага себе и всему нашему народу, молчи и будь начеку; тебе ведомо, сколь жестоки эти христиане; знай же, что правители нашей земли не желают больше терпеть их и пятеро вождей имя рек договорились между собой и порешили, собрав всех своих воинов, напасть с воды и с суши на испанцев и с этой целью подготовили сотню каноэ, 5000 воинов, вооруженных макаками, а также большое количество провианта, запасы которого находятся неподалеку от лагуны и селения Тичири или Тичирико». К сказанному он добавил, что пятеро правителей-индейцев уже точно определили, кого именно из испанцев каждый из них должен убить или взять в плен, и поделили между собой их одежду и все прочие трофеи, которые им удастся захватить. Но тут они, как говорится, начали распродажу, не спросив хозяина. Индейцы постоянно, по крайней мере до тех пор пока не познали сполна силу, сноровку, умение, упорство испанцев и мощь их оружия, ошибались в расчетах, уповая на то, что их много, а испанцев мало. «Так вот, — закончил свой рассказ юноша, — будь готова скрыться и остерегайся, чтобы в горячке боя, когда все здесь перемешается и начнется побоище, сражающиеся не убили бы тебя, забыв о том, что ты женщина, либо не нанесли бы тебе обиды». Не успел еще этот неосторожный юноша покинуть покои сестры, как та открыла Васко Нуньесу все, что ей было сообщено по секрету, и поступила она так то ли потому, что любила Нуньеса, то ли из страха перед ним, презрев благо и честь своей родины, народа, близких людей. Услышав эти известия, Васко Нуньес уговорил ее тотчас же позвать к себе брата якобы для того, [208] чтобы попытаться бежать с ним. Сказано — сделано: брат чтобы попытаться бежать с промедления. Васко Нуньес схватил его, подверг пыткам и вынудил ведать ему все то, что он рассказал до того сестре, рассчитывая на сохранение ею тайны. Открыл он сверх того и еще одну тайну, заявив, что его повелитель Семако, пославший Нуньесу 40 индейцев для полевых работ якобы в знак раскаяния в своем побеге и в качестве свидетельства своего стремления к дружбе с испанцами, на самом деле приказал посланцам, чтобы они при первой же возможности попытались убить Васко Нуньеса, когда он явится присмотреть за их работой. Он добавил также, что однажды, когда Васко Нуньес появился верхом и с копьем в руке, индейцы не осмелились напасть на него лишь из страха перед лошадью; именно поэтому, добавил юноша, Семако, убедившийся в том, что одних его сил мало для того, чтобы отомстить испанцам, и решил привлечь на помощь других касиков, их родичей и соседей с тем, чтобы более уверенно сражаться за общее благо и освободить всех от гонений и преследований Васко Нуньеса и его сотоварищей. Выслушав все это, Васко Нуньес, ничего никому не сказав, тотчас же вызвал 70 солдат и приказал им следовать за ним; одновременно по его распоряжению Кольменарес с 60 солдатами сел в 4 каноэ и, захватив в качестве проводника юношу-индейца, двинулся к селению Тичири, в котором индейцы устроили склад провианта. Васко Нуньес со своим отрядом направился в одно место в трех лигах от города, где рассчитывал застать Семако, но нашел там лишь какого-то его родича, которого вместе с несколькими мужчинами и женщинами и взял в плен. Кольменаресу повезло больше, потому что ему удалось обнаружить главного военного вождя, который должен был возглавить все индейское воинство, а также многих индейцев — знатных и простолюдинов, которые никак не подозревали, что испанцам стали известны их хитроумные планы. Большинство индейцев было взято Кольменаресом в плен; вступив в селение, он убедился, что там полно продовольствия, вина и прочих припасов; затем он приказал расстрелять из арбалетов главного военного вождя и повесить знатных индейцев на виду у остальных пленных. Таково правило, которого придерживались, и притом строжайшим образом, испанцы в здешних краях: всех местных правителей, касиков и знатных индейцев, попавших к ним в руки, лишать жизни, чтобы стать неоспоримыми владыками земли и людей или, как говорится в пословице, «в чужом доме спать не поджимая ног». Необъяснимая осведомленность испанцев относительно угрожавшей им опасности поразила ужасом всех обитателей близлежащих земель; они убедились, что все их великие тайны раскрыты, а хитроумные планы потерпели крах, и с той поры окончательно потеряли надежды когда-нибудь одержать верх над испанцами, освободиться из-под их сурового ярма; они примирились с положением рабов и в конце концов погибли один за другим.

После того как была одержана без особых трудов и опасностей эта победа, Васко Нуньес приказал соорудить из крепких деревьев новую [209] крепость, либо починить и улучшить старую, чтобы в случае нового заговора или объединения индейцев, уже лишившихся присутствия духа и сломленных, чувствовать себя в большей безопасности.

 

Глава 45

 

о посольстве, отправленном Васко Нуньесом к королю Кастилии

 

После того как вся провинция была покорена и подчинена описанным выше способом, все испанцы стали настаивать на необходимости отправить прокурадоров, то есть гонцов в Кастилию, дабы доложить королю о положении дел в здешних краях и о том, что рассказал сын царя Комогре о новом море и его сокровищах, а также для того, чтобы просить короля направить сюда 1000 солдат, которые, по мнению сына Комогре, необходимы для похода к новому морю и овладению его богатствами; по пути посланцы должны были все это поведать Адмиралу и правителям островов и просить у них помощи людьми и провиантом на время, пока не подоспеет посланное королем подкрепление. На Вальдивию — добрался ли он до островов или утонул (как это было на самом деле) — надеяться уже перестали. Васко Нуньес сам намеревался возглавить посольство к королю, то ли рассчитывая добиться награды и королевской милости, то ли опасаясь заслуженного наказания за изгнание Дьего де Никуэсы и оскорбления, нанесенные баккалавру Ансисо. Но и друзья и недруги Нуньеса единодушно воспротивились его намерениям покинуть их и эти земли; они ссылались при этом на то, что индейцы особенно боятся именно его, он один стоит ста и потому его отъезд поставил бы под угрозу их жизни. Некоторые испанцы подозревали, что он стремится покинуть Индии, ища заступничества на случай, если король вознамерится наказать его за указанные выше преступления; другие полагали, что, захватив уже изрядное количество золота, он хочет избавиться от постоянных опасностей и нестерпимых лишений и попользоваться награбленными богатствами подобно тому, как это сделали, по их мнению, Вальдивия и Самудио, почти год назад покинувшие эти земли и все не возвращавшиеся. Но так или иначе, Васко Нуньесу так и не удалось добиться согласия на поездку гонцом в Кастилию. И вот после долгих споров и обсуждений, в которых сталкивались противоположные мнения, все или, по крайней мере, большинство сошлись на том, чтобы послать к королю некоего Хуана де Кайседо, о котором мы выше, во второй книге, упоминали; в свое время он прибыл сюда в армаде Никуэсы в качестве королевского уполномоченного; был он, по общему мнению, человеком разумным и порядочным, прибыл сюда из Кастилии вместе со своей женой. Зная его добропорядочность и верность слову, все были убеждены, что он с точностью [210] выполнит поручение, а так как здесь оставалась его жена, то не было сомнений в том также, что, получив указания короля, он вернется обратно. С новой силой разгорелись споры, когда речь зашла о том, кого направить вместе с ним. Помощник ему был необходим не потому, что ему не доверяли, а потому лишь, как говорили, что поездка в Испанию связана с резкой переменой климата и длительным плаванием и может случиться, что это пагубно отразится на здоровье посланца и даже будет стоить ему жизни (так оно, кажется, и случилось), а тогда все их надежды пойдут прахом; чтобы устранить подобный исход, следовало дать Кайседо сопровождающего, который мог бы в случае необходимости заменить его и, доложив обо всем королю, обратиться к нему с просьбой и добиться того, чего они желали. Споры по поводу того, кто станет сотоварищем Кайседо по путешествию, затянулись, и испанцы никак не могли прийти к согласию; поэтому было решено выбрать по жребию одного из нескольких лиц, пользовавшихся среди них наибольшим уважением. Жребий пал на Родриго де Кольменареса, о котором мы писали уже не раз; и все или почти все остались этим довольны; прежде всего потому что он был человеком многоопытным и в мирных и военных делах, в морских походах и в сухопутных баталиях; до прибытия сюда он участвовал в итальянских войнах против французов.⁵⁷ Во-вторых, в Дарьене у него оставалось большое имущество и земельные участки; был он одним из командиров и пользовался особым благоволением и покровительством Васко Нуньеса и потому получал неизменно лучшую после самого Нуньеса долю награбленной добычи и обращенных в рабство индейцев; потому на его полях трудилось множество пленных; и поскольку он надеялся стать крупным землевладельцем и на этом основательно разбогатеть, то все полагали, что никакие обстоятельства не помешают ему вернуться с добрыми вестями, на которые все рассчитывали. После того как Хуан де Кайседо и Родриго де Кольменарес таким образом были избраны прокурадорами и должны были отправиться к королю, чтобы поведать ему о положении дел, доложить о великих услугах, которые здешние испанцы ему оказали, и просить за это от короля милостей, столь праведным путем ими заслуженных, сговорились испанцы сделать королю какое-нибудь подношение или подарок, дабы их посланцев или прокурадоров король принял более благосклонно; с этой целью каждый из них выделил толику награбленного ими и оплаченного человеческой кровью (кто знает, сколько ее было пролито!). Должен заметить, что как только индейцы из различных провинций поняли, сколь сладостны слуху испанцев рассказы о золоте, как жадно стремятся они разузнать, где оно имеется, где добывается, кто им обладает, они стали прибегать к хитроумным выдумкам каждый раз, когда хотели потрафить испанцам, избежать жестокого обращения или избавиться от пришельцев. Они придумывали обычно, что там-то и там-то, мол, имеется множество золота и что существуют якобы даже горы и целые хребты из золота. Испанцы всему этому верили, ибо жадный человек, как это уже указывалось раньше по другому поводу, только и [211] помышляет, что о золоте да о серебре; золотая монета ослепляет его более чем яркое солнце, только о деньгах он и способен рассуждать, — это слова не мои, а святого Амвросия. А так как один индеец сказал как-то, что есть в этих краях река, в которой золото вылавливают сетями, то прокурадоры решили и эту новость сообщить королю по прибытии в Кастилию. Возможно, что индеец солгал им, а может быть, они и сами все это выдумали, но только после их прибытия в Кастилию слух о том, что на новом континенте золото вылавливают сетями как рыбу, распространился по всему королевству, и чуть ли не вся Кастилия собралась за океан ловить золото в реках. А так как королевские чиновники отнюдь не брезговали золотом, то с тех пор и в королевских указах эти земли стали именовать не иначе, как Золотой Кастилией. Подумать только, сколь велико должно быть людское легкомыслие, как глубоко в людях должны были укорениться алчность и корысть, чтобы слух этот обрел силу, заставил многих и многих поверить, что и на самом деле золото вылавливают сетями из рек. Как-то один клирик, казавшийся человеком рассудительным и уже немолодой, рассказывал мне о тех, кого это известие побудило покинуть Кастилию и отправиться за золотым уловом. Я был в то время на Кубе, а он обосновался там после того как бежал с этой ловли, голодный и изможденный, без единой золотой монетки в кармане, — а ведь ради того чтобы вылавливать золото в реках, он оставил в Кастилии приход, который приносил ему 100 000 мараведи ежегодной ренты. Он рассказывал также, что не покинул бы родного дома и не бросил бы все, если бы не был убежден, что вернется в Кастилию в самый короткий срок с сундуком, доверху набитым золотыми самородками размером с апельсин, гранат или того больше. Обо всем этом клирик поведал в моем присутствии весьма уважаемым людям, клятвенно подтвердив истинность своего рассказа. Но вернемся к нашему повествованию. Прокурадоры покинули Дарьей в конце 1512 года на небольшом бриге, и по пути им довелось пережить множество лишений и тысячи опасностей из-за частых и жестоких бурь, неблагоприятной погоды, голода и жажды, и не раз им грозила гибель; после трехмесячного путешествия они прибыли на остров Кубу, где индейцы встретили их весьма радушно, снабдили их столь необходимым провиантом или продали его, получив взамен такие ничего не стоящие вещицы, как кастильские бусы, зеркальца и погремушки; впрочем, индейцы обычно делились пищей даже и тогда, когда ничего не получали взамен. Думается мне, что на Кубе путешественники оказались в землях и владениях того самого касика, которого, как мы рассказывали в главе 24, баккалавр Ансисо приказал крестить и нарек именем Командора. Я не проверял этого, когда имел к тому возможность, но все же сохраняю убежденность в этом, ибо именно от этого берега обычно отправляются корабли на Эспаньолу, и прокурадоры должны были об этом знать из рассказов о первом путешествии Вальдивии. В конце концов они добрались до Эспаньолы, потратив в общей сложности на путь от Дарьена свыше ста дней (хотя при благоприятной погоде путь занимает [212] всего восемь суток); это, конечно, подтверждало, какие трудности и страдания выпали на их долю. Здесь, на Эспаньоле, они пробыли недолго, так как вскоре, доложив обо всем Адмиралу и королевским судьям, погрузились на корабли, уже готовые к отплытию в Кастилию. В столицу они прибыли в мае месяце следующего, 1513 года. К этому времени баккалавр Ансисо уже принес королю жалобу на Васко Нуньеса. Услышав об оскорблениях, которые нанес Васко Нуньес баккалавру Ансисо, о гибели Никуэсы, в которой также был повинен Нуньес, и о том, что Нуньес захватил власть в свои руки силой и хитростью, король был страшно разгневан и приказал обойтись с Ансисо по справедливости, а против Нуньеса действовать в соответствии с предписаниями закона. Насколько мне известно, в той части претензий, которые относились к гражданскому праву, Васко Нуньеса приговорили к возмещению издержек, потерь и ущерба, понесенных Ансисо; что же касается обвинений в уголовных преступлениях, то, каков был приговор, мне не удалось узнать, когда я пожелал это выяснить. Важно отметить, однако, слепоту, которую обнаружили при этом и Ансисо и в еще большей мере члены Королевского совета; Ансисо не выдвинул против Васко Нуньеса обвинений в преступлениях куда более серьезных, чем те, которые совершил Нуньес в отношении его лично, а именно в убийствах индейцев, ничем не оскорбивших испанцев и живших спокойно в своих жилищах и на своей земле. Но ничего в том удивительного нет, ибо Ансисо был столь же повинен в подобных преступлениях, как и большинство членов Королевского совета, обязанных знать о них и их предотвращать. Они стремились наказать Васко Нуньеса за то, что тот послужил причиной смерти Никуэсы и десяти или одиннадцати солдат, погибших вместе с Никуэсой; они сочли великим оскорблением то, что Ансисо по вине Нуньеса лишился своего имущества, и приговорили его к возмещению издержек и потерь Ансисо; но они и не вспомнили о зверствах, убийствах и порабощении ни в чем не повинных индейцев, их ограблении и бесстыдном оскорблении христианской веры и религии, которыми Нуньес и его товарищи запятнали себя. Уже не раз говорил я ранее, сколь велика вина членов Королевского совета в отношении индейцев; только из-за их небрежения свершили испанцы все злодеяния и жестокости, а посему нет у меня никаких сомнений, что все они виновны и преступны.

 

Глава 46

 

в которой содержится рассказ о разногласиях между солдатами и Васко Нуньесом

 

Не успели прокурадоры Кайседо и Кольменарес поднять паруса и покинуть Дарьей, как среди оставшихся вспыхнули сильные ссоры и разногласия; товарищество и согласие без уважения к богу редко бывают прочными, [213] в особенности же когда речь идет о скупцах и корыстолюбцах, какими были испанские солдаты; эти раздоры, ставшие причиной многих бед и несчастий, были наказанием господним для грешников. Бартоломе Уртадо, к которому Васко Нуньес особо благоволил, одаривая его своими милостями, возгордился его покровительством и начал высокомерно обращаться с другими солдатами, которые были о себе не менее высокого мнения, чем он о себе. Это возбудило среди солдат ненависть к Уртадо и неудовольствие Нуньесом. Дело дошло до того, что, избрав своим вожаком Алонсо Переса де ла Руа, одного из тех, кто более других считал себя обиженным и оскорбленным, они сговорились лишить должностей и арестовать Нуньеса и его ближайшего помощника Бартоломе Уртадо. Но Васко Нуньес, всегда проявлявший предусмотрительность, опередил их и на этот раз; он взял под стражу Алонсо Переса, которого недовольные собирались поставить на его место. Заговорщики тотчас же взялись за оружие, чтобы силой освободить своего главаря; в ответ и Васко Нуньес собрал тех из своих друзей, которые еще не покинули его, и вывел их, вооруженных, на улицу. Столкновение и резня казались неизбежными, но в обоих станах оказались люди благоразумные, заявившие, что не видят смысла убивать друг друга, находясь во враждебной стране; ведь кто бы ни вышел победителем в этой междоусобице, он неизбежно стал бы затем жертвой индейцев. В тот день спор не перешел в драку, и после того как Васко Нуньес освободил Алонсо Переса, все поклялись не усугублять вражду. Но ненависть осталась в сердцах этих великих грешников, презревших имя господне, и если не все солдаты, то, по крайней мере, часть их вскоре нарушила клятву, и однажды им удалось арестовать Бартоломе Уртадо. Правда, с помощью посредника он был в тот же день освобожден, но слепая их ненависть друг к другу сохранилась, ибо тот, по чьей воле все испанцы действовали, стремился, чтобы они перебили друг друга. Сговорились солдаты между собой взять Васко Нуньеса под стражу якобы за то, что тот не по справедливости разделил между ними награбленное золото и захваченных в плен рабов; они вознамерились отобрать у него 10000 кастельяно для того, чтобы поделить или переделить их между собой так, как они считали справедливым. Васко Нуньес, предупрежденный об этом, той же ночью покинул Дарьей, отправившись как будто на охоту; он надеялся, что вскоре к нему присоединятся те, кто сочтет себя обделенным. Так оно и случилось, ибо, захватив 10000 кастельяно, бунтовщики распределили их так, как сочли необходимым, и некоторые из нижних чинов получили больше того, что заслуживали, а другие, которые были более достойны или, по крайней мере, сами считали себя более других достойными, оказались обделенными. Все это породило недовольство и обиды; обиженные перешли на сторону Васко Нуньеса и с оружием в руках, громко кляня обидчиков, принялись требовать расправы над ними. Они арестовали Алонсо Переса, некоего баккалавра Корраля и других вожаков и заключили их в тюрьму, поставив надежную охрану. Беспорядки и раздоры день от дня усиливались и грозили [214] перерасти во всеобщее побоище; но в это время в порт вошли два корабля с 150 испанцами и продовольствием на борту под командованием некоего Кристобаля Серрано, посланного с Эспаньолы Адмиралом и королевскими судьями на помощь обитателям Дарьена. Говорят, что казначей Пасамонте, который будто бы обладал правом от имени короля назначать губернаторов и военачальников на континенте по собственному усмотрению, прислал с капитаном приказ о назначении Васко Нуньеса капитан-генералом⁵⁸
всех тамошних земель. Трудно поверить, чтобы король пожелал столь открыто и решительно нарушить привилегии Адмирала, но, с другой стороны, я бы не удивился, если бы так оно было и на самом деле, ибо король никогда не проявлял особого благорасположения к Адмиралу, а Пасамонте, королевские судьи и чиновники с Эспаньолы и другие приближенные короля старались лишить Адмирала власти, трудно сказать точно, по какой причине, но, по-видимому, потому, что преследовали свои личные цели и, не желая признавать его выше себя, намеревались сами управлять с выгодой для себя островами и прочими землями Индий. На самом же деле в силу привилегий, которых удостоился своими деяниями его отец, только Адмирал обладал правом назначать губернаторов и военачальников, по крайней мере в те времена, ибо сейчас уже всем очевидно, что отец Адмирала фактически был лишен своих владений и прав командором Бобадильей, и все же и до сих пор не принято твердого решения в отношении привилегий Адмирала. Трудно описать радость и счастье, какие испытал Васко Нуньес, узнав о том, что отныне он возвышен до поста капитан-генерала властью короля или тех, кто действовал от его имени; ведь до сих пор он удерживал узурпированную им власть над испанцами силой и хитростью. Радость его возросла еще более от того, что подкрепления и провиант давали ему наилучшие возможности осуществить свои планы и продолжать грабежи, разорение и покорение индейцев. Вот почему он довольно благосклонно отнесся к просьбам в награду за добрые вести освободить арестованных; он дал согласие, и арестованные вышли на свободу, а те, кто до того желал Васко Нуньесу зла, примирились с ним. Затрудняюсь сказать, было ли это примирение искренним или притворным, ибо миряне, погрязшие в грехах и враждующие с богом, редко сердцем стремятся к миру и согласию, даже если своим поведением и разговорами тщатся подчеркнуть подобное стремление. Очень скоро, однако, великая радость, которую пробудили в Васко Нуньесе назначение капитан-генералом и прочие приятные вести, испарилась. По-видимому, те же корабли доставили ему письма из Кастилии (в те времена никто из Кастилии не направлялся прямо на континент, минуя острова) и от Самудио, посланного прокурадором в Кастилию после отплытия Ансисо, и из писем его или других лиц Васко Нуньесу стало известно, что король, получив жалобы Ансисо и известие о гибели Никуэсы, был крайне возмущен его поведением и приговорил его к возмещению всех расходов и ущерба. Так что радость Васко Нуньеса сменилась печалью; с этого момента [215] он каждый день ждал своего падения и мрачно дожидался прибытия со дня на день из Кастилии того, кто должен будет его сместить и наказать.

 

Глава 47

 

повествующая о том, как Васко Нуньес де Бальбоа отправился на поиски Южного моря и что с ним случилось в пути

 

Подобные размышления немало печалили Васко Нуньеса, но он был человеком мужественным и решил попытать счастья и предпринять поход к неведомому морю в поисках сокровищ, о которых неоднократно ему рассказывали. Этот поход считался тогда делом трудным, и не без оснований, ибо, как утверждали, для его осуществления требовалось 1000 воинов; но Васко Нуньес рассудил, что в случае удачи поход расценят как великую услугу королю и в награду за это ему простят прошлое; если же во время похода он погибнет, то смерть избавит его от земных страхов и забот (хотя от суда небесного ничто не может избавить). С этой целью он отобрал из испанцев, находившихся с ним в Дарьене, а также из тех, кто прибыл на кораблях Кристобаля Серрано, около 190 солдат, которых он счел наиболее мужественными и способными перенести самые тяжкие лишения. На бриг и десять больших каноэ он погрузил, кроме солдат и продовольствия, необходимого для путешествия по морю, также оружие — копья, мечи, арбалеты, щиты, несколько мушкетов (и главное оружие, которое всегда наносило несчастным индейцам самый жестокий урон, — специально обученных собак, сколько именно — мне неизвестно). Выступил он в начале сентября 1513 года, взяв с собой большое число индейцев-рабов для переноски грузов, — без индейцев-носильщиков здесь, в Индиях, испанцы не способны сделать ни шагу. Морем Васко Нуньес добрался до владений царя Кареты, который находился с ним в дружественных отношениях и отдал ему дочь свою, как он полагал, в жены (об этом мы уже рассказывали ранее). Карета встретил Васко Нуньеса, как всегда, радушно и устроил в честь его прибытия празднество. Здесь Васко Нуньес оставил бриг и каноэ, а сам направился с индейцами, которых дал ему в сопровождение Карета, через горы и долины во владения Понки. Царь Понка, всегда имевший своих лазутчиков и бывший начеку, узнав о появлении испанцев в горах, тотчас укрылся в самой надежной своей крепости, иными словами — удалился в самый потайной уголок своего царства. Васко Нуньес отправил к нему гонцов из числа индейцев-подданных Кареты, заверив его и обещав, что не нанесет ему никакого ущерба, если он, подобно Карете, станет его другом. Понка согласился вручить свою судьбу испанцам, не пожелав скитаться изгнанником вдали от родного дома и царства; такой и поступил. А так как он знал, что наилучший способ привлечь к себе [216] сердца испанцев — это одарить их золотом, которое они так обожают, то с собой он захватил около 110 песо золота; больше у него, сказал он, ничего не осталось, ибо все, что было сверх того, сами испанцы отобрали v него за год до этого. Вполне можно поверить, что обладай он миллионами, все бы их он передал в руки испанцев из страха и боязни, как бы они не нарушили своего слова. Васко Нуньеса и остальных испанцев его прибытие обрадовало даже больше, чем полученное от него золото, ибо теперь они могли спокойно продолжать свой путь, не опасаясь удара в спину. Им пришлось преодолеть высокие горы прежде, чем они вступили во владения и земли великого повелителя по имени Куареква. Этот касик намеревался оказать им сопротивление, так как слух о деяниях испанцев разнесся уже по всем краям и каждый из правителей, чтобы быть наготове, высылал лазутчиков и вооружал подданных для отпора, больше всего опасаясь, что в любой день могут появиться испанцы и они поступят с ними так же, как до этого с их соседями. Куареква вышел навстречу испанцам с большим числом воинов, вооруженных луками со стрелами и большими рогатками, с помощью которых они метали палки размером с дротик. Это оружие было весьма действенным против нагих противников, ибо подобно стреле, выпущенной из арбалета, палка пронзала человека насквозь; были у них и маканы, изготовленные из пальмового дерева, крепкого как железо, — ими они сражаются обычно как дубинкой, держа их обеими руками, так как они плоские и тупые. Так вооружившись, вышли индейцы навстречу испанцам, спросили их — чего они желают и зачем пожаловали, и потребовали, чтобы они повернули назад; после того как испанцы отказались выполнить это требование, вперед вышел повелитель индейцев, одетый в полотняные одежды, и с ним несколько вождей, как и все остальные — нагие. С устрашающими воплями индейцы яростно бросились на испанцев. Испанцы произвели несколько выстрелов из мушкетов и арбалетов, которые несли с собой, и не знаю уж, сколько индейцев было сражено тут же на месте. Когда несчастные индейцы увидели огонь и услышали грохот, они решили, что это гром и молнии и что испанцы могут управлять молниями и убивать с их помощью; после этого все, кто способен был бежать, тотчас же в великом страхе пустились наутек в твердой уверенности, что сражались с самими дьяволами. Испанцы, спустив со сворки собак, принялись преследовать индейцев, точно стадо овец или телят; одним ударом ножа они наносили раны в ноги; другим отрубали руки, третьим, догнав, вонзали ножи в спину, четвертых — пронзали мечом насквозь или вспарывали животы, а псы довершали дело, разрывая в клочья тела. На поле боя погиб несчастный повелитель и царь этих земель и свыше 600 его подданных. Взяв в плен некоторое число индейцев, испанцы вступили в селение, где были взяты еще пленники и ограблено все, что представляло какую-нибудь ценность (сколько ценностей они здесь нашли — мне неизвестно). Среди пленных, взятых в селении, был брат повелителя и еще некоторое число юношей, которые, как рассказывают, были одеты в женские одежды. Всех их, заподозрив в гнусном [218] грехе разврата, приказал Васко Нуньес тут же, без каких-либо расспросов я суждений, отдать на растерзание псам, которые мгновенно разорвали их в клочья на глазах у испанцев, любовавшихся этим зрелищем, точно интересной псовой охотой. И эти-то бесчинства, творившиеся в тех краях Васко Нуньесом и его сотоварищами, должны были привлечь сердца индейцев к христианам и пробудить в них стремление принять христианскую веру! Я полагаю, что эти грешники были убеждены, что приносят жертву, приятную богу, наказывая и карая тех, кого они считали нарушителями законов природы, в своей слепоте не сознавая, во сколько раз более на каждом шагу нарушали они сами эти законы и наносили оскорбление господу, опустошая здешние королевства, истребляя великое множество людей и своими отвратительными делами заставляя народы этих стран ненавидеть имя христово, что предвидел еще святой Павел. Будь даже достоверно доказано, что индейцы, носившие женские одеяния, предавались на самом деле гнусному разврату, остается вопрос — кто назначил Васко Нуньеса судьей, чьей властью он получил полномочия судить в чужих владениях. Ведь, вступив на земли законных правителей этих краев, он сам становился их подданным, и истинное правосудие, любой естественный закон — божественный и человеческий — давали им право, имей они на то достаточно сил, разрубить Васко Нуньеса на куски и четвертовать за его тиранства, разорения и грабежи. Тем менее имел право Васко Нуньес вершить суд, если, что вполне возможно, эти юноши носили женскую одежду, совсем не помышляя о гнусном грехе, а по какой-либо иной причине.

 

Глава 48

 

о том, как Васко Нуньес открыл Южное море, и о том, что произошло затем

 

Васко Нуньес оставил в селении касика Куареквы несколько солдат, изнемогших от голода и усталости, и попросил дать ему проводников и носильщиков, чтобы освободить часть подданных касика Понки. После этого испанцы двинулись в дальнейший путь к вершине хребта, откуда, как говорили, откроется вид на Южное море. Расстояние в 40 лиг от селения касика Понки до перевала можно преодолеть за шесть дней ходьбы, но испанцы потратили на этот путь двадцать пять суток — главным образом из-за того, что дорога была каменистой и трудной, а люди страдали от нехватки продовольствия и сильного утомления. В конце концов, 25 сентября указанного 1513 года, они достигли вершины самого высокого хребта, с которой открылся вид на Южное море. Индейцы Куареквы незадолго до этого предупредили Васко Нуньеса, что они приближаются к цели; тогда он приказал всем остановиться и устроить привал; он один поднялся на вершину и, увидев Южное море, преклонил колена [219] и, протянув руки к небесам, восславил господа за столь великую милость, которую тот явил ему, позволив именно ему первому открыть и увидеть Южное море. Затем он махнул рукой, призывая подняться остальных; когда все поднялись на вершину, он вновь опустился на колени и прочел благодарственную молитву, и все испанцы поступили также. Сопровождавших их индейцев поразили и удивили радость и ликование испанцев. Васко Нуньес добрым словом помянул сына короля Комогре, в свое время сообщившего ему о Южном море, и, пообещав всем своим спутникам великое богатство и счастье, сказал: «Вы сами видите, сеньоры и дети мои, как исполняются наши желания и приближается конец нашим лишениям. В том нет никаких сомнений: как верно то, что рассказывал нам сын царя Комогре об этом море, которое мы уже и не надеялись увидеть, так истиной я полагаю и его рассказы о неисчислимых сокровищах, таящихся здесь. Господь бог и его святая матерь, которые помогли нам добраться сюда и увидеть море, помогут нам завладеть и его богатствами». Испанцы радовались, слушая эту речь; они верили и надеялись на то же, ибо все только и мечтали разбогатеть и цель у всех была одна — та, к которой их влекла ненасытная алчность. Затем Васко Нуньес призвал всех в свидетели, что от имени королей Кастилии вступает во владение этим морем и всеми богатствами, в нем заключенными, и в знак этого он срубил несколько деревьев, сделав из них кресты, и сложил пирамиду из множества камней. На больших деревьях он ножом вырезал слова о том, что вступил во владение именем королей Кастилии. После этого он начал спускаться вниз по склону хребта, чтобы разведать все, что имеется в горах и на морском побережье; ему было известно, что поблизости находится селение или селения, принадлежащие царю Чиапесу, и что в них живет множество индейцев. Поэтому он все время был начеку, но наготове был и Чиапес, до которого уже дошли известия об испанцах. Чиапес вышел им навстречу, чтобы вместе со своими многочисленными воинами дать отпор испанцам; увидев, что наших солдат мало, а их так много, индейцы Чиапеса возомнили было, что одержат легкую победу, но их гордыня тотчас же улетучилась, как только на опыте узнали они, сколь остры наши мечи. Испанцы, хотя их было намного меньше индейцев, не дрогнули и не отступили; первым делом они приветствовали индейцев залпом из мушкетов и арбалетов, а затем спустили на них собак. Когда индейцы увидели огонь, выбрасываемый мушкетами, услышали грохот, отдававшийся эхом в окрестных горах, и почувствовали смрадный запах пороха, они решили, что это глотки испанцев извергают огонь, грохот и смрад и что сама геенна огненная разверзла свою пасть; заметив же убитых в своих рядах и псов, яростно набросившихся на атакованных индейцев, они побежали изо всех сил, помышляя лишь о собственном спасении. Испанцы с собаками их преследовали; многие индейцы пали жертвой этой евангельской проповеди, хотя на этот раз испанцы стремились не убивать, а брать туземцев в плен с тем, чтобы затем через их посредство установить дружественные отношения с касиком Чиапесом и [220] открыть себе свободный путь к морю и по побережью. Вступив в селение,, испанцы освободили нескольких пленников и отправили их вместе с индейцами — подданными Куареквы в качестве послов к касику, наказав им передать ему и заверить его, что более никакого зла испанцы ему не причинят, если он станет их другом; в противном же случае и он, и все era подданные будут истреблены. Касик, опасаясь, как бы испанцы не уничтожили всех его подданных, снова наслав громы и молнии, которые, как он полагал, они способны извергать изо рта, согласился вернуться и вручить свою судьбу грозным противникам. Он принес с собой 400 песо золота, по-видимому все, что имел; хотя золота в этих краях много, но добывают его лишь от случая к случаю, так как изделия из него изготавливаются редко и оно не представляет для туземцев особой ценности. Васко Нуньес и его солдаты весьма милостиво приняли дар и в свою очередь одарили касика различными кастильскими безделицами — стеклянными бусами, зеркалами, погремушками, ножницами, топориками. После этого Васко Нуньес отпустил индейцев — подданных Куареквы, одарив их такими же безделушками, и, хотя это никак не могло окупить их труда, они остались довольны; с ними он передал приказание испанцам, отставшим из-за нездоровья, прибыть к нему. В ожидании их прибытия Васко Нуньес оставался во владениях Чиапеса, и все это время между ними сохранялись добрые отношения. Тем временем он отправил Франсиско Писарро, Хуана де Эскарая и Алонсо Мартина из Дон Бенито, каждого с 12 солдатами, на разведку побережья и окрестностей, главным образом на поиски кратчайшего пути к морю. Алонсо Мартин обнаружил самый короткий путь и через два дня добрался до места, где увидел на суше три каноэ, хотя моря еще не было видно. Пока он дивился тому, как могли оказаться эти лодки так далеко от моря, все вокруг стала заливать вода и лодки всплыли почти на высоту человеческого роста; дело в том, что каждые шесть часов уровень воды у этих берегов повышается и понижается, и разница составляет два-три человеческих роста, так что большие корабли оказываются на суше и на добрые пол-лиги кругом не обнаружишь нигде воды. После того как лодки всплыли, Алонсо Мартин вошел в одну из них и сказал своим спутникам: «Беру вас в свидетели, что я первым достиг Южного моря». Тогда другой солдат по имени Блас де Атьенса сделал то же самое и призвал всех в свидетели, что он достиг моря вторым. Затем вернулись они к Васко Нуньесу, и принесенные ими вести вызвали всеобщее ликование. После того как прибыли испанцы, которые оставались в землях Куареквы, Васко Нуньес предложил Чиапесу отправиться вместе с ним в путь и взять с собой часть своих подданных; Чиапес с удовольствием согласился его сопровождать, и, оставив в селении испанцев, которые из-за усталости или нездоровья не могли двигаться быстро, Васко Нуньес и Чиапес (с 80 испанцами и большим числом индейцев) отправились в поход и вскоре вышли к морю. Войдя с мечом и щитом в руках в воду по самую грудь, Васко Нуньес призвал всех в свидетели того, что собственной персоной видит и ощущает [221] море и потому именем королей Кастилии вступает во владение этим Южным морем со всеми прилегающими к нему землями, и будет защищать эти владения от любого, кто попытается оспорить его права, что и подтверждает этими своими поступками и словами. Вслед за тем он взял девять каноэ, по-видимому принадлежавшие Чиапесу, и перебрался через широкую реку. намереваясь вступить в земли и владения другого правителя, по имени Кокера; узнав о появлении испанцев в его владениях, Кокера со своими воинами попытался оказать им сопротивление. Как прежде другие касики, Кокера стал во главе своих бойцов. Некоторое число индейцев испанцы убили в этом столкновении, а Кокера и остальные туземцы поступили как обычно в этих случаях — бежали. Нуньес отправил вслед ему Нескольких подданных Чиапеса с предложением мира и дружбы, предупредив, что в противном случае он поступит с Кокерой, как поступал до сих пор с другими; послы-чиапесцы выполнили честно свою миссию; они объяснили, что испанцы — люди добрые и что желают они только заполучить золото и сохранить со всеми дружбу, так что пусть Кокера явится к ним без опасений, ибо также поступили и их господин Чиапес и другие властители земель, а если он не пожелает явиться, то навлечет на себя многие беды, так как победить христиан невозможно, и т. д. Как видно, индейцы не очень-то разбирались в характере испанцев; бедняги искренне верили в доброту и справедливость наших солдат, и в конце концов за это их нельзя винить. Кокера поступил так же, как остальные, и явился с дарами — он принес около 650 песо золота. Васко Нуньес принял дар с превеликим удовольствием, в свою очередь одарив Кокеру, как и других касиков, кастильскими безделушками. Он предложил касику мир и дружбу, хотя мир этот для всех индейцев оборотился позднее иудиным предательством, а погремушки и бусы, полученные ими, оказались не более как приманкой и ловушкой для бедных туземцев.

 

Глава 49

 

Итак, царь Кокера остался доволен, а испанцы вернулись в селение Чиапеса. Но не успели они отдохнуть несколько дней, как им уже стало невтерпеж. Особенное нетерпение высказывал Васко Нуньес, который не мог сидеть спокойно; он задумал отправиться снова к морю и обследовать часть его, в частности залив, который вдавался далеко в глубь суши. Когда Чиапесу стали известны намерения Нуньеса, он начал его отговаривать и горячо упрашивать не делать этого, поскольку в это время года, в особенности в октябре, ноябре и декабре, плавание по тому морю сопряжено со многими опасностями. Но никакие опасности и страхи не могли удержать Васко Нуньеса, который ответил, что господь должен прийти ему на помощь, ибо это путешествие послужит божьему делу и будет способствовать распространению веры, так как великие сокровища, которые [222] будут открыты здесь, помогут королям Кастилии в их войнах против неверных. Службой богу он прикрывал и маскировал свое безмерное тщеславие и корыстолюбие, ибо вечно стремился только к одному — обогатиться, проливая ради этого кровь ни в чем не повинных людей. Касик Чиапес, хотя и понимал опасность, ему грозящую, не пожелал, однако, чтобы его обвинили в измене дружбе, и потому согласился вновь сопровождать Васко Нуньеса. Васко Нуньес и Чиапес погрузились с 80 самыми здоровыми солдатами и большим числом индейцев-гребцов на девять каноэ, о которых шла речь выше. В залив они вошли в день святого Мигеля, то есть 29 сентября, и поэтому дали заливу название Сан Мигель, которое залив этот носит и сейчас. Но едва они удалились от берега, как в заливе поднялись такие сильные и высокие волны, что Васко Нуньес, будь на то его воля, теперь ни за какие сокровища мира не согласился бы пренебречь советами Чиапеса. Спасти их мог только счастливый случай; индейцы, которые вообще-то плавают как рыбы, проявляли особое беспокойство потому, что по опыту знали, как опасно плавание по заливу, и страх, который они обнаруживали, еще более убеждал испанцев в том, что на спасение надежды мало. Большое волнение в заливе при сравнительно несильном ветре объясняется тем, что там есть множество островков, рифов и скал. Индейцы, обладавшие опытом в подобных делах, сочли необходимым связать лодки веревками — так их трудней перевернуть волне; они добрались до какого-то островка и выскочили на сушу, привязав лодки то ли к прибрежным скалам, то ли к деревьям, которые росли поблизости; здесь провели они ночь, не менее беспокойную, чем если бы они оставались по-прежнему во власти волн и под угрозой гибели; смерть и здесь была совсем близко, ибо с приливом весь островок залило водой, как если бы не было кругом ни скал, ни суши, и вода доходила всем почти до пояса. Когда наступило утро и вода спала, они увидели, что часть их каноэ разбита вдребезги, а другие получили пробоины и полны песка и морской соленой воды; пожитки же, продовольствие и все, что они оставили в лодках, смыли волны. Нетрудно представить, как велики были горе, тоска и печаль испанцев; но, понимая, что погибель их близка, они принялись искать спасения: с прибрежных деревьев они срезали кору, размяли ее и, смешав с травой, замазали ею как можно тщательнее щели в тех лодках, которые не были полностью разбиты; затем, испытывая муки голода, они вновь погрузились в лодки и пустились в опасное плаванье. Они решили высадиться на землях одного правителя по имени Тумако, чьи владения прилегали к заливу; но Тумако готов был дать им отпор и вступил в бой, подобный тем сражениям, которые нагие индейцы давали испанцам повсюду, где они не используют отравленных стрел. Хотя испанцы и ослабели от голода, но одержали победу над Тумако и обратили его в бегство, как и других касиков, после того как многие его подданные погибли от мечей и псов, а сам он был сильно ранен. Касик Чиапес отправил затем посланцев к Тумако, чтобы предупредить его о силе испанцев, о жестокости их [223] в отношении тех, кто не уступает им, и о том, как хорошо обращаются они с теми, кто, как он и другие касики по всему пути следования испанцев, установил с ними дружественные отношения. Чиапес еще не ведал, что у испанцев не все то золото, что блестит; не знал, каково будет обращение испанцев с индейцами, как погубят они их всех на рудниках и других работах, обогащаясь на их крови. Тумако, однако, посланцам Чиапеса не удалось убедить, что свидетельствует о его здравом уме. К нему отправили новых либо тех же посланцев, чтобы по-дружески внушить ему, что, если он не явится с повинной, то наверняка будет испанцами схвачен и предан жестокой казни, а все его царство разорено, и сказали ему все прочее, что можно было ему сказать для того, чтобы сломить его упорство. В конце концов его удалось убедить либо напугать и он решил стать сговорчивым поневоле. И все же он не пожелал явиться сам к испанцам, а послал своего сына, которого Васко Нуньес принял весьма радушно и, кажется, одарил рубахой и другими вещицами, а затем отправил к отцу, уговорив объяснить ему, что испанцы могут принести ему и много зла и много добра, так что в его интересах явиться возможно скорее и тем доказать свою дружбу. Тумако, увидев, как обошлись с его сыном, решил, что и впредь испанцы будут вести себя со всеми таким же образом; на третий день он решился, наконец, явиться к испанцам в сопровождении своих подданных и вождей, но не принес с собой того, без чего испанцам не радоваться, как лампаде не гореть без масла. Васко Нуньес и остальные испанцы приняли его с большой торжественностью и быстро заставили его отбросить опасения; Чиапес всячески расхваливал ему испанцев, их верность друзьям, убеждал Тумако, что он даже обязан помогать и покровительствовать испанцам, как иноземцам, прибывшим в его владения, и говорил все прочее, что могло возбудить в нем доверие и дружбу к испанцам. Убежденный словами Чиапеса и веселыми разговорами с испанцами, Тумако послал своих слуг домой, и те принесли несколько золотых драгоценностей и, что еще более ценно и безусловно более почитаемо, 240 больших, очень красивых жемчужин, а также множество мелких. Увидев жемчуг, Васко Нуньес и его солдаты не могли сдержать радости и ликования, полагая, что уже близки к несметным сокровищам, о которых рассказывал им сын царя Комогре; они почувствовали себя счастливейшими людьми на свете и полагали, что ради этого стоило перенести все лишения и муки, близкие к адским. Большие жемчужины, как я говорил, представляли огромную ценность, хотя индейцы бросали раковины в огонь, чтобы открыть их, и поэтому некоторые жемчужины потеряли прозрачность и белизну, какими они обычно обладают. Позднее, со временем, испанцы обучили индейцев раскрывать створки раковины без огня, и делали они это более успешно и настойчиво, чем при обучении их истинам вероучения, ибо не для того они прибыли сюда, чтобы проповедовать евангелие, и после всего, что мы наблюдали здесь, мы можем это утверждать, не беря греха на душу. Увидев, что жемчуг вызвал такой восторг и ликование испанцев, Тумако, желая [224] показать, что для него все это пустяки, приказал нескольким индейцам отправиться на ловлю жемчуга, и, как говорят, через четыре дня те доставили жемчуга общим весом в 12 марко. Не было пределов восторгам испанцев, которые видели уже сбывающимися свои самые сокровенные мечты о богатстве. Все — и испанцы и индейцы — громко ликовали; испанцы потому, что воспринимали все эти события как предвестья будущих удач; индейцы же, прежде всего касики, потому, что их радовала дружба с христианами и они надеялись, что дружба эта будет прочной, — ведь испанцы так высоко ценили золото и жемчуг, которые они сами ни во что не ставили; туземцы надеялись также, что испанцы удовлетворятся тем, что уже получили, и не станут с них требовать большего. Особенно же ликовал Чиапес, оказавшийся посредником и способствовавший установлению мира и дружбы между Тумако и христианами. Чиапес и Тумако сообщили Васко Нуньесу, что в глубине залива есть остров, до которого, как они пояснили знаками, отсюда 5 лиг. Этот остров, которым правит царь, великий властелин, славится множеством огромных раковин, и в них вырастают жемчужины величиной с маслину и боб, — это они тоже показали знаками. Услышав об этом острове и его сокровищах, Васко Нуньес не мог сдержать большой радости. Он заявил, что хотел бы тотчас же отправиться туда, и просил подготовить для этого каноэ; оба касика, однако, начали умолять его не подвергать себя опасности и отложить путешествие до лета, когда море успокоится и он сможет отправиться туда без всякого риска и добиться исполнения своих желаний; тогда и они со своими подданными готовы будут сопровождать его. Васко Нуньес побоялся, как бы с ним не повторилось то, что совсем недавно ему довелось пережить на островке посреди залива, и потому счел за благо последовать совету своих друзей-касиков. Рассказывают, что касик Тумако сообщил Васко Нуньесу, что далее по этому побережью (он показывал в сторону Перу) имеется множество золота, а также какие-то животные, на которых жители тех краев перевозят грузы; из глины он вылепил фигурку, напоминавшую овцу, но с шеей, которая делала ее похожей на верблюда. Испанцы подивились этому и не знали, верить этому или нет: то ли все это выдумки, то ли речь идет о верблюдах или оленях и ланях, которые водятся и на других континентах и похожи на телят, только ноги у них покороче, едва ли длиннее одной пяди, и рога у них тоже маленькие.⁵⁹
Так во второй раз Васко Нуньес услыхал рассказы о государстве Перу и его сокровищах.

 

Глава 50

 

о том, как распрощался Васко Нуньес с касиками, возвращаясь с побережья Южного моря

 

Васко Нуньес, довольный, радостный и торжествующий, решил вернуться в Дарьей. Он возвращался с грузом потрясающих новостей и [225] величайших надежд, рассчитывая ближайшим летом открыть огромные сокровища золота и жемчуга; но хотя открытия эти в действительности превзошли самые дерзкие мечты и надежды, плодами их Васко Нуньесу не суждено было воспользоваться. Он распрощался с касиками Чиапесом и Тумако, пожелав им счастливо оставаться и поблагодарив за все то, что они сделали для него и его товарищей; особенно горячо он благодарил Чиапеса, с которым вместе пережил столько лишений и в преданности которого он не раз убеждался; они обнялись; Чиапес особенно горевал, прощаясь с Васко Нуньесом, потому что индейцы обыкновенно быстро привязываются к тем, кто не приносит им зла; и Нуньес, на этот раз искренне привязавшийся к касикам, оставил с ними тех испанцев, которые занемогли или ослабели, и просил позаботиться о них до той поры, пока они не окрепнут и не смогут последовать за ним; касики же предоставили в его распоряжение столько индейцев, сколько необходимо было для переноски грузов, и приказали им сопровождать испанцев до тех пор, пока не минет в них надобность. Испанцы возвращались не тем путем, каким двигались к Южному морю, и вступили во владения и земли еще одного касика по имени Теаотхан; касик, получив известие об их приближении и зная о том, как расправляются они с теми, кто встречает их недружелюбно, решил, не имея достаточно сил для отпора, выйти к ним навстречу с миром и принять их в своем селении со всеми знаками дружбы, благоволения, радушия и услужливости, на какие только он и его подданные были способны. Васко Нуньесу он преподнес богатейший дар: 1000 кастельяно золота в изделиях тонкой работы и 200 прекрасных жемчужин, хотя и несколько замутненных из-за того, что из раковин их извлекали с помощью огня. Он снабдил испанцев и индейцев Чиапеса едой из имевшихся у него запасов и проявил радушие во всем, как будто они были его родичи и друзья. Он попросил Васко Нуньеса дать разрешение подданным Чиапеса вернуться на родину, поскольку у него в доме христианам ни в чем не будет недостатка. Васко Нуньес дал согласие, и индейцы Чиапеса, снабженные провиантом, отправились в обратный путь. Два или три дня испанцы отдыхали у Теаотхана, и, когда они вновь двинулись к Дарьену, касик, зная о том, что им предстоит путь большей частью по безлюдным местам и через высокие хребты, где водится множество тигров и львов, снабдил их большим количеством припасов, — лепешками, соленой рыбой и многим другим, а также послал с ними множество слуг из своих подданных и подданных других вождей, чтобы они обслуживали испанцев в пути и несли их грузы; а начальником над всеми ними на время пути он назначил своего старшего и любимого сына, приказав ему и всем остальным индейцам ни на миг не покидать испанцев и не возвращаться без согласия и приказания Васко Нуньеса. Индейцы намеревались проследовать через земли одного правителя, наиболее могущественного из всех, с которыми до сих пор встречались испанцы; касики, по-видимому, с ним враждовали и — справедливо или нет — жаловались на него испанцам, желая, быть может, чтобы испанцы, которых индейцы [226] теперь считали непобедимыми, пошли войной против этого правителя по имени Пакра. Пакра не осмелился встретить испанцев войной или миром и предпочел скрыться. Чтобы добраться до владений Пакры, испанцы вынуждены были подниматься по кручам и почти на всем протяжении пути, не имея воды, испытывали такую страшную жажду, что, не будь с ними индейцев, которые показали им в стороне от дороги, в глубине долины, источник, все бы они здесь погибли. Когда испанцы добрались до селения Пакры, там не оказалось ни души: это не помешало им ограбить селение; они нашли там на 3000 песо золотых украшений. Васко Нуньес разослал гонцов по лесам, чтобы найти Пакру и предложить ему вернуться без боязни и с миром; в противном случае, заявил он, он сам отправится на поиски и бросит его на растерзание псам, как поступал он и с другими непокорными касиками. Пакра, напуганный угрозами Нуньеса и наслышавшийся о жестокости его псов, которых во всех этих краях уже начали бояться больше, чем дьявола, решил вернуться, сдавшись на милость Васко Нуньесу и понадеявшись на его обещания; вместе с ним явились еще трое правителей, бывших, видимо, его вассалами, в сопровождении своих подданных. Как писал позднее Васко Нуньес королю, этот правитель Пакра обладал такой отталкивающей внешностью и столь непропорциональными частями тела, что каждый, кто его видел впервые, не мог не прийти в изумление. Как писал он далее, многие касики и правители близлежащих земель, узнав о том, что Пакра явился к испанцам, начали на него жаловаться, ссылаясь на многочисленные оскорбления с его стороны, а посему решил Васко Нуньес казнить Пакру. Приняв это решение, он сначала умильно, как будто умоляя его, просил указать, где добывают золото в его краях, по слухам весьма богатых драгоценными металлами. Пакра ответил, что не знает этого; тогда Нуньес стал угрожать ему, подверг его пыткам, — все безрезультатно. Когда же Пакру спросили, откуда взялись те 3000 песо, которые были у него отобраны, он ответил, что добывать золото умели лишь в древние времена, а ныне эти умельцы умерли, и ему за всю его жизнь ни разу не пришло в голову приказать своим подданным искать или добывать золото. В конце концов Васко Нуньес приказал бросить Пакру вместе с тремя другими правителями, которые явились с ним, на растерзание псам; а после того как они погибли, тела их были сожжены. Отметим великую жестокость и слепоту этого несчастного Васко Нуньеса, который обещал касикам безопасность, а после того как они, поверив его клятвенным заверениям и не чувствуя за собой никакой вины, явились, коварно расправился с ними. Да и какое право имел он, находясь во владениях Пакры, проявив себя злодеем повсюду и поступая подобно тирану в отношении всех правителей земель, брать на себя роль судьи и разбирать жалобы, которые принесли на Пакру другие касики? И если бы даже он имел право осуществлять правосудие в отношении Пакры, который согласно естественному праву сам мог вершить правосудие в отношении Васко Нуньеса, — какие основания были у него полагать, что правы те именно, кто жаловался на Пакру, и [227] в какой мере основательно и справедливо считали они себя оскорбленными? Откуда Васко Нуньесу было знать, не вознамерились ли жалобщики, будучи вассалами Пакры, великого правителя тех земель, восстать против его власти, или уже восстали против него и, осведомленные о могуществе испанцев, прибегли к их помощи в своей борьбе против своего сеньора? Далее: выслушал ли Нуньес оправдания Пакры, провел ли он тщательный разбор дела и побеседовал ли он со всеми на их языке, в котором и трех слов толком не знал? Был ли он настолько, следовательно, убежден в вине Пакры, чтобы иметь основания бросить на растерзание псам его и трех несчастных правителей, доверившихся его обещаниям? Одно несомненно, что перед божьим судом представал на самом деле куда более неправедным, виновным и отвратительным Васко Нуньес, носивший имя христианина, но творивший вместе с другими испанцами беззакония, жестокости и зло по всей этой земле, чем Пакра, даже если бы он был еще более безобразным и несправедливым, а те, кто на него жаловался, были бы совершенно правы. А ведь, быть может, на самом деле Пакра и не был неправ, а Васко Нуньесу не должно было брать на себя обязанности судьи, и не мог он разобрать это дело по справедливости из-за незнания языка, и его христианским долгом было выступить посредником между спорящими, примирить их и укрепить дружбу, — и всего этого он мог добиться без всякого труда. После того как испанцы, оставленные Васко Нуньесом в селении Чиапеса, почувствовали себя в силах продолжать путь, они последовали за Нуньесом. Чиапес дал им сопровождающих и обеспечил провиантом на дорогу. Они прибыли во владения некоего касика и правителя по имени Бононайма. Узнав о прибытии испанцев, касик принял их со всем возможным радушием и гостеприимством, как если бы они были его кровными братьями. Он принес им в дар 2000 кастельяно. Отдохнув день или два, испанцы отправились дальше, и касик, снабдив их большим количеством слуг и в изобилии продовольствием, пожелал лично их сопровождать до места встречи с Васко Нуньесом. Когда все они прибыли в селение Пакры, где еще оставался Васко Нуньес, касик взял несколько прибывших с ним испанцев за руки и сказал Васко Нуньесу: «Вот, храбрый и доблестный муж, твои товарищи, которых я доставил к тебе такими же крепкими и здоровыми, какими они вошли в мой дом; и да хранит их и тебя тот, кто производит гром и молнию, дает нам плоды земли и кормит нас». (Как полагали, именно это значила его речь); говоря, он поднимал глаза к солнцу, так что, видимо, солнце они почитают за божество или силу, которая дает им природные блага. Он говорил еще долго, и, кажется, о любви; хотя никто ничего не понял, но истолковали его слова именно в этом смысле. Васко Нуньес самым торжественным образом выразил свою признательность и горячо поблагодарил касика за любезный прием, гостеприимство и добрую компанию; он подарил ему множество кастильских безделушек, которые касик принял как великий дар и сокровище. Как писал позднее Васко Нуньес королю, касик сообщил ему многие секреты относительно золотых россыпей в тех [228] краях и соседних землях, в том числе, видимо, если верить письму Нуньеса королю, и по поводу богатств Перу. Когда касик решил вернуться домой в родные земли, они попрощались с великой любовью и сердечностью, поклявшись сохранить союз и дружбу на вечные времена. В селении Пакры, которого Васко Нуньес отдал на растерзанье псам, он со своим отрядом отдыхал месяц, что позволило всем восстановить силы, ибо даже самые выносливые среди испанцев не раз слабели от великих лишений и голода, перенесенных до этого. Наконец, Васко Нуньес покинул селение Пакры в сопровождении индейцев Теаотхана, того самого, который, как мы рассказывали, по доброй воле вышел испанцам навстречу и принял их столь любезно. Они направились к берегам реки Комогре, по которой название получила и вся та территория и даже ее касик, чей сын, как мы указывали выше, первым поведал Васко Нуньесу о Перу и его сокровищах. Им пришлось преодолеть страшные кручи и хребты, почти безлюдные, если не считать нищего племени во главе с двумя касиками, с которыми испанцы встретились в одном селении; индейцы этого племени, живя высоко в горах, почти не имели, по-видимому, полей. И все же испанцы немного пополнили здесь припасы провианта и взяли с собой горцев в качестве проводников. Путь испанцев пролегал с хребта на хребет, без всяких дорог, а иногда через трясины, где они наверняка погибли бы, если бы индейцы не предупредили их заранее об этих гиблых местах. Так, с неслыханными трудностями продвигались они в течение трех суток; от голода, утомления и слабости погибло несколько индейцев Теаотхана и испанцев. Это были места, где не ступала нога человека; правда, кое-где были селения индейцев, но каждое селение довольствовалось тем, что имело, и индейцы этих селений не общались между собой. Когда испанцы добрались до селения некоего касика по имени Бучебука, селение оказалось пустым, ибо и касик и все жители бежали, едва заслышав о приближении испанцев. Васко Нуньес отправил на поиски касика нескольких индейцев Теаотхана, продолжавших безропотно трудиться на него, мирясь со всеми лишениями; они разыскали касика, укрывшегося в горах, и от имени испанцев заверили его, что ему не грозит опасность. На это касик ответил, что скрылся не из боязни испанцев, а от стыда и печали, так как нет у него достаточно продовольствия и прочих припасов, чтобы принять испанцев подобающим образом; но в знак дружбы и союза он просит принять чаши и другие изделия из золота, которые он им посылает, прося извинить за то, что не может услужить им еще чем-либо. Испанцы покинули это селение голодными, очень ослабевшими и близкими к отчаянию: испанцев вместе с индейцами, переносившими их грузы и прислуживавшими им в пути, было очень много, а вьючных животных и повозок у них не было; поэтому даже если бы в каждом селении, куда они прибывали, им отдавали бы весь запас продовольствия, то этого запаса могло бы хватить на два дня пути по безлюдной местности, поскольку каждый индеец мог унести груз весом не более двух-трех арроб. Испанцы медленно продвигались вперед; [229] вдруг на холме появились индейцы, знаками показавшие, что хотят с ними говорить и просят подождать их. Васко Нуньес приказал всем остановиться и спросил индейцев, что им надобно. Индейцы заговорили: «Наш касик Чиорисо шлет вам привет и просит передать, что очень хотел бы пригласить вас к себе в селение. Хотя он никогда не встречался с вами, но много слышал о вас как о мужественных людях и потому хотел бы выразить свою любовь к вам; слышал он, что вы наказываете и преследуете тех, кто притесняет других, а у него есть враг, великий правитель, который принес ему немало горя, и хотел бы наш господин, чтобы вы пришли к нему на помощь; у враждебного нашему господину касика есть много золота, и вы могли бы его заполучить, а господин наш в доказательство того, что он желает вам блага и добра, посылает вам эти 30 золотых блюд и обещает дать куда больше, если вы сочтете возможным явиться к нему». Насколько мне известно, подаренные блюда весили 1400 кастельяно. Васко Нуньес попросил поблагодарить их господина, пообещал в свое время нанести ему визит и послал ему несколько железных топориков, за которые он получил золота в десять раз больше, и тем не менее индейцы все еще считали, что не полностью с ним расплатились. Индейцы, довольные полученными топориками и полные надежд на то, что Васко Нуньес в свое время явится им на помощь, весело и радостно отправились в обратную дорогу, а Васко Нуньес со своим отрядом продолжал свой путь к реке Комогре.

 

Глава 51

 

о возвращении Васко Нуньеса де Бальбоа в Дарьей

 

У испанцев было столько золота, что большую часть индейцев они нагрузили им, а не продовольствием и прочими припасами. Но хотя золоту, в силу его природы, свойственно веселить душу, однако же сильный голод и усталость, от которых страдали испанцы, породили в них такое уныние и печаль, что сердца их оставались глухи к любым утешениям. Легко представить себе, что, окажись по дороге таверна, они не стали бы спорить о ценах и, сколько бы с них не спросили за продовольствие, заплатили бы сполна. Продолжая свой путь, достигли они земель и владений касика Покоросы, который скрылся, едва узнав об их прибытии. Но когда отправленные к нему гонцы передали заверения испанцев о том, что они не замышляют против него ничего дурного, касик не замедлил вернуться. Он подарил Васко Нуньесу 1500 песо золота, а также несколько индейцев в услужение, получив взамен, к полному своему удовольствию, какие-то медальоны, которые Васко Нуньес привез из Кастилии, да несколько топоров. Месяц прожили испанцы во владениях Покоросы, не испытывая недостатка в еде, и те из них, кто обессилел и ослабел в пути, стали быстро поправляться. Решил Васко Нуньес покинуть Покоросу и принялся расспрашивать о дальнейшем пути; ему рассказали, что им никак не миновать [230] страну, в которой владычествует Тубанама. Этот царь, тот самый, о котором рассказывал сын Комогре, как мы поведали в главе 46, был великим властителем, чье могущество и доблесть приводили в трепет всех обитателей тех краев. Тогда Васко Нуньес созвал всех испанцев и сказал им, что следует напасть на Тубанама и захватить его прежде, чем до него дойдут вести о них. Таково же было мнение и Покоросы, злейшего врага царя. И ответили испанцы: пусть поступает Васко Нуньес как считает разумным и пустится в путь раньше, чем кто-либо предупредит Тубанама. Васко Нуньес взял с собой 60 самых умелых воинов, быстрых в ходьбе, здоровых и крепких духом, а сверх того некоторое число индейцев, предоставленных ему Покоросой. Остальных же испанцев, которые были еще больны к слабы, он оставил, чтобы они отдыхали и набирались сил. Той же ночью Васко Нуньес со своими 60 солдатами отправился в путь, и шли они так быстро, что за день проходили расстояние, на которое обычно тратилось два дня; так что однажды поздним вечером они совершенно неожиданно появились перед Тубанама и схватили его. Рассказывают, что у него было 80 жен, и всех их, как и других родичей, живших вместе с ним в его очень большом жилище, испанцы взяли в плен. Это привело в смятение жителей селения, и все они разбежались. Индейцы же Покоросы, которые прибыли с Васко Нуньесом, принялись поносить и оскорблять Тубанама, как только могли, чтобы отомстить ему и унизить его. Когда о пленении Тубанама узнали в других селениях, таивших на него обиду, явились и оттуда индейцы и тоже жаловались на него Васко Нуньесу и всячески оскорбляли его. Тубанама же отвечал, что все это ложь и что они возводят на него напраслину и свидетельствуют против него ложно лишь потому, что полны зависти к нему, видя, что он более могуществен, чем они, и что они не могут взять над ним верх и подчинить себе, а на самом же деле они оскорбляли его куда больше, чем он их. Так спорили они, бросали взаимные обвинения, оправдывались и отвечали друг другу. Тогда Васко Нуньес притворно заявил, что собирается бросить Тубанама на растерзание псам или в реку, которая протекала поблизости, и приказал испанцам вытащить его из дома. Зарыдал тогда Тубанама и бросился к ногам Васко Нуньеса, твердя, что он не только никогда не наносил оскорбления ни ему, ни прочим христианам, но, напротив, всегда их уважал, хотя и не видел до сих пор, и считал людьми отважными и великодушными; что напрасно он доверяется его врагам, которые ненавидят его. И в доказательство своего уважения к испанцам Тубанама приблизился к Васко Нуньесу, положил руку на его меч и сказал: «Разве кто-либо, кроме безумца, может помышлять взять верх над этой маканой (если только он назвал меч именно так), которая одним ударом рассекает человека надвое, от головы до пояса. Разве не разумнее любить этих людей, вместо того чтобы ненавидеть. Не убивай меня, умоляю, а я принесу тебе все золото, какое имею и смогу раздобыть». Так говорил он, полагая, что смерть его близка, и приводя все новые и новые доводы в свою защиту. Он при этом громко рыдал, и многое из того, что он говорил, [231] трудно было даже разобрать. Не знаю, как назвал меч Тубанама, а маканой называют индейцы острова Санто Доминго оружие, которым они сражаются как мечом, держа его в обеих руках; изготовляется макана из пальмового дерева, которое, как мы уже не раз выше указывали, обладает большой прочностью. Васко Нуньес, вовсе не собиравшийся убивать Тубанама, сделал вид, что немного смягчился, и, будто бы сжалившись над ним, приказал его развязать. Едва освободившись от пут, Тубанама тотчас же приказал принести 3000 песо золота в драгоценностях тонкой выделки — браслетах, ожерельях и иных женских украшениях. Еще через три дня прислали ему какие-то вожди, видимо вассалы, по его приказанию 6000 песо. Когда Тубанама спросили, где добывают это золото, он всячески отрицал, что его находят в его землях, и утверждал, что это золото его предкам прислали с реки Комогре, впадающей в Южное море; индейцы Покоросы и другие его враги, явившиеся туда, чтобы рассчитаться с ним за прошлые обиды, заявили, что он лжет, ибо все его царство и вотчина более чем какая-нибудь другая земля богаты золотом. Тубанама, однако, настаивал на своем, заявляя, что нигде в его владениях не сыщешь ни единой россыпи, и что если иногда его подданные и находили в реках несколько зернышек золота, то это не принималось в расчет и не побуждало к дальнейшим поискам золота, потому что для того чтобы добыть его, надо было бы основательно потрудиться. Тем временем к Покоросе прибыли испанцы, отдыхавшие в других селениях по пути. Среди прочих пожитков, которыми нагрузили они индейцев, было несколько заступов и лотков, а также других инструментов. Все это они взяли с собой, чтобы искать золото в реках и других местах, по которым пролегал их путь. Васко Нуньес отправил гонцов за этими инструментами, и их доставили ему в день рождества христова; день этот был отпразднован торжественно, причем дань отдали больше плоти, чем духу, ибо даже три мессы, которые испанцы прослушали в тот день, не прибавили им религиозного рвения — слушали они богослужение весьма невнимательно; на следующий же день, в праздник святого Стефана, благочестие не помешало им заложить шурфы на холмах и в ручьях, то есть выкопать ямы и взять пробы, чтобы найти то, что было предметом их вожделений и во имя чего они по доброй воле терпели столь великое множество опасностей и превратностей судьбы. В шурфах этих обнаружили они превосходное золото, в том числе много зерен размером с горошину, что с несомненностью свидетельствовало о наличии здесь богатейших россыпей. Из этого заключили наши испанцы, что правы были индейцы Покоросы; Тубанама же отрицал эту истину, вполне основательно полагая, что, если испанцы отыщут золото в его владениях, то уже никогда не уйдут отсюда, из чего и ему, и его подданным, и всему его государству проистечет немало зол. Другие же считали, что Тубанама скрывал истину не потому, что дорожил золотом, а потому лишь, что не ценил его. Правы были, однако же, первые; истина сия превосходно известна повсюду в Индиях; следует иметь в виду, что обычно все туземцы бегут, как только поблизости появляются испанцы, и всячески [232] скрывают золотые россыпи, ибо знают уже по собственному опыту либо наслышаны от других, что ради золота испанцы все опустошат, а затем и истребят их. Прежде чем покинуть эти земли, приказал Васко Нуньес заложить новые шурфы в других местах, и повсюду находили еще более явные признаки того, что эти земли богаты золотом. А посему порешил Васко Нуньес со временем основать два испанских поселения, одно — на землях Тубанама, другое — во владениях Покоросы, имея в виду двоякую цель: во-первых, поселив испанцев в этих местах, обеспечить безопасность пути от моря до моря; во-вторых, завладеть золотом, россыпи которого, богатейшие, как полагал Васко Нуньес, находились поблизости. Отнял Васко Нуньес у Тубанама всех его жен и все, что только мог он отобрать, забрал с собой и одного из сыновей Тубанама; говорили, впрочем, что сына своего Тубанама отправил по доброй воле, чтобы тот в беседах с испанцами познал их язык и, быть может, стал бы его лазутчиком в их стане, сообщая ему о намерениях испанцев. Напоследок приказал Васко Нуньес Тубанама, чтобы подданные его собирали золото, а он отправлял его испанцам; тогда Тубанама навсегда сохранит дружбу и расположение испанцев. Большие лишения и голод, которые перенес Васко Нуньес, вызвали легкую лихорадку, и он заставил индейцев нести его в гамаке. Прибыли они в селение и владения Комогре, прежний властитель которого умер, оставив свою вотчину в наследство старшему сыну, тому самому разумному юноше, который когда-то корил испанцев, увидев, что они ссорятся из-за дележа добытого золота; он же впервые сообщил им об огромных землях и неисчислимых богатствах Перу. Юный касик принял Васко Нуньеса и остальных с большой радостью и торжественностью, что было весьма приятно испанцам. Касик подарил Васко 2000 песо золота в различных предметах, а тот дал взамен полотняную рубаху, и властитель Комогре по доброте своей счел это достаточным. После нескольких дней отдыха, когда немного восстановили силы те, кто поправлялся быстрее, а сам Васко Нуньес избавился от лихорадки, решил Васко отправиться в Дарьей с несколькими поклажами золота, общей стоимостью, думаю, не менее 30 или 40 тысяч кастельяно, на которые в те времена можно было приобрести больше, чем на 300 тысяч ныне; причина же такого падения цены на золото — та, что с тех пор его добывали в Перу в огромных количествах. Покидая Комогре, Васко Нуньес настойчиво потребовал от касика, чтобы подданные его не забывали собирать золото и направлять ему, Нуньесу. Для него и для всей его братии золото было единственным, чего с вожделением искали они всюду и всегда. Когда Васко прибыл в селение касика или сеньора Понки, о котором мы упоминали выше, в 46 главе, его дожидались там четверо испанцев, отправившихся из Дарьена на его поиски, чтобы оповестить о прибытии с острова Эспаньолы двух кораблей с большим количеством продовольствия. Весьма обрадовавшись этим вестям. Васко Нуньес отобрал двадцать самых здоровых и крепких носильщиков и поспешил в Дарьей, приказав остальным добираться как смогут. 19 января нового 1514 года прибыл он [233] в Дарьей, а покинул его он в первый день сентября прошлого 1513 года. Все испанцы, находившиеся в Дарьене, вышли ему навстречу самым торжественным образом. Когда же стало известно, что он открыл Южное море и нашел жемчуг, а также когда они увидели, как много золота и превосходного жемчуга он добыл, радости их не было предела, и каждый из них почитал себя счастливейшим человеком в целом свете. Несчастные, они не отдавали себе отчета в смысле происходящего, в том, что своим поведением они оскорбляют имя христово и заставляют индейцев его ненавидеть, возмущая, тревожа и повергая в геенну столько душ, обращая свободных людей в рабство, похищая у них принадлежавшее им от природы имущество и все, чем они владели до тех пор; не осознавали они и того, что на всех них in solidum ложилась ответственность за украденное у индейцев золото и причиненное им зло, и это был неоплатный долг. В конце концов им не довелось ни обрести то, чего они так искали, ни попользоваться им, ибо почти всех тех, кто тогда в Дарьене находился, ждал в скором времени печальный конец, и все они погибли. Васко Нуньес разделил все золото и жемчуг между теми, кто был с ним, и теми, кто оставался в Дарьене, не обделив и себя. И все были рады, не потому, что на этот раз они получили вдоволь (ибо получи они хоть вдвое — все было бы мало), сколько потому, что питали надежду со временем получить куда больше.

 

Глава 52

 

в которой повествуется о том, как Васко Нуньес отправил к королю гонца, и о депеше, которую тот вез

 

Решил затем Васко Нуньес сообщить королю столь примечательные и удивительные известия, как открытие Южного моря и жемчуга в нем, — и то и другое, конечно, было великой новостью; и если бы эти открытия не сопровождались столь очевидным нарушением и оскорблением закона и чести господних, если бы они не противоречили так явно его заветам, если бы они не свершались во вред стольким ближним нашим, мирным людям, ничем нас не оскорбившим, если бы все это не наносило ущерба распространению христианской религии по всей земле, — сколь значительными и достойными были бы эти открытия! Послал Васко Нуньес с этими известиями одного своего близкого друга — некоего Арболанчу, бискайца родом, сопровождавшего его во всех походах; он отобрал лучшие и драгоценнейшие жемчужины из привезенных им, чтобы посланец вручил их королю от его имени и от имени всех тех, кто был с ним. В обширнейшей депеше описал он королю, в частности, все, что видел и что случилось с ним за время похода. Среди прочего писал он, что из 190 солдат, отправившихся с ним из Дарьена, он ни разу не мог рассчитывать более чем на 80, поскольку остальные, измученные голодом или лишениями, либо [234] болели, либо так обессилели и изнемогли, что помощи от них ждать не приходилось. Написал он также, что пришлось ему дать несколько сражений но что сам он не был ни разу ранен и не потерял убитым или пропавшим без вести ни одного солдата из своего отряда. По правде сказать, любой здравомыслящий человек, читая эту книгу, придет к выводу, что победы, одержанные Васко Нуньесом над индейцами, нагими или едва прикрытыми травой, были не более великим подвигом, чем побоище, учиненное в курятнике. Более того, индейцы впервые видели мушкеты и слышали выстрелы, впервые сталкивались со столь странными в их представлении и свирепыми людьми, как наши солдаты, так что туземцам, не знающим иных щитов, кроме кожи своей и волос, с полным основанием могло показаться, что испанцы мечут изо рта гром и молнии с живым огнем, — ведь после каждой огненной вспышки кто-нибудь из них тотчас Же валился на землю бездыханным. А что сказать о псах, которые, набрасываясь на людей, рвали их в клочья? Таким образом, сражения, которые дали индейцам Васко Нуньес и его воины, были не столь грозными, чтобы ими похваляться. В этом же послании сообщал Васко Нуньес, что от касиков и властелинов тамошних земель, сведущих во всех тайнах, узнал он, что море таит несметные сокровища, но он не станет описывать их его величеству до тех пор, пока господь не сподобит его самого увидеть их и завладеть ими. Думаю я, вернее всего, что ему рассказывали о Перу и его богатствах; именно эти сведения возбуждали в нем стремление построить несколько кораблей или бригов; позднее он их действительно построил и спустил в воды Южного моря. Отправил Васко Нуньес названного выше Арболанчу со своей депешей, известиями и жемчугом в дар королю в начале марта 1514 года, и когда гонец прибыл ко двору, двор, а затем и вся Кастилия встретили его с такой радостью, как будто только сейчас открыли Индии. С неменьшим удовольствием и радостью приняли его епископ Бургосский, дон Хуан Фонсека, и секретарь Лопе Кончильос, которые в те времена представляли собой Совет по делам Индий и осуществляли все управление этими землями. Тогда еще не существовало постоянного Совета Индий, а для решения срочных дел собирались члены Королевского совета, лиценциат Сапата, доктор Паласьос Рубьос, лиценциат Сантьяго и лиценциат Coca, позднее епископ Альмерии, которым епископ Бургосский представлял на рассмотрение все требовавшие решения дела. Их решения и принимались к исполнению. Епископ и Кончильос представили королю Арболанчу посланника Васко Нуньеса и испанцев Дарьена, и король принял его любезно, весьма обрадовавшись хорошим известиям, которые тот доставил, и жемчугу, полученному в дар. Долгое время он рассматривал жемчуг и хвалил его, расспрашивая, как и где его добыли; и Арболанча ответствовал на все вопросы короля и подробнейшим образом рассказал о том, что случилось с ними во время похода, особо подчеркнув лишения, выпавшие на их долю, и великие победы, которые они одержали в борьбе с индейцами, и все, что свершили они во имя достижения поставленной цели; но он не рассказал королю о великих [235] зверствах и насилиях, которые они творили повсюду на тех землях, о неоправданных убийствах, грабежах и порабощении индейцев, а король не расспрашивал его об этом так же, как и епископ Бургосский и Кончильос, которым более других полагалось это знать; вместо этого они беседовали — одни спрашивали, другой отвечал — так, как если бы дело шло о событиях и победах в Африке или Турции. В заключение беседы повелел король епископу подготовить все необходимые распоряжения и вознаградить достойно Васко Нуньеса, столь верно послужившего короне. Таким образом, получив эти известия, король не только простил неповиновение Васко Нуньесу, обвинявшемуся в убийстве Никуэсы, в оскорблении баккалавра Ансисо, узурпации власти и судейских прав в тех землях, но даже взял его под свое покровительство и одарил монаршими милостями. От имени Васко Нуньеса Арболанча нижайше просил посвятить его в рыцари и пожаловать какой-нибудь титул; и король, почитая деяния Васко Нуньеса за великую услугу короне, так и поступил, провозгласив Нуньеса Аделантадо тех земель (не знал я как вымаливают титулы!) и одарив сверх того его милостивыми словами, и дарами, и великими почестями. И стал Васко Нуньес вторым Аделантадо во всех Индиях, ибо первым был дон Бартоломе Колон, брат первого Адмирала Христофора Колумба, который открыл весь этот Новый Свет. Отправив Арболанчу в качестве своего посланника с известиями в Кастилию, пожелал Васко Нуньес узнать, каково расстояние между Дарьеном и Южным морем, если идти напрямик, и с этой целью он послал некоего Андреса Гаравито с 80 солдатами, приказав им в пути брать в рабство сколько смогут туземцев из племен, с которыми они столкнутся. Покинув Дарьен, они поднялись вверх по берегу реки, называвшейся Трепадера, до вершины весьма высокого хребта, через который переваливал также, как рассказывалось об этом выше, и Васко Нуньес, хотя он и двигался по нижним склонам; с гор Андрее Гаравито спустился по другой реке, которая впадает в Южное море. На берегах этой реки было много поселений, которые он предал огню и залил кровью, хотя индейцы этих поселений причинили ему не более вреда, чем другие; он пленил касиков Чакина и Чаука и многих индейцев с ними, и еще одного касика по имени Тамахе, земли и владения которого простирались ближе к Южному морю. Тамахе в первую же ночь удалось ускользнуть, но узнав, что любимый брат его и многие родичи и слуги попали в плен, он сдался по доброй воле на милость Гаравито, одарил его золотом и привел к нему прекрасную девушку, о которой он сказал, что это его дочь и что он отдает ее в жены Гаравито (этого последнего он, может быть, и не говорил), за что с тех пор он был прозван испанцами «тестюшкой». Гаравито освободил его самого, брата его и некоторых из пленников в благодарность за невесту, хотя брак этот, заключенный вопреки закону и без благословения церкви, заслуживает лишь проклятий. Гаравито послал Бартоломе Уртадо с 40 спутниками против касиков Абенамачеи и Абрайбы, о которых мы рассказывали выше, в главе 43, и которых он обвинил в бунте и неповиновении, хотя они обязаны [236] были повиноваться Васко Нуньесу не более, чем любому другому-тирану. Вступив в земли этих касиков, Бартоломе Уртадо не оставил в живых ни одного из тех, кто попал ему на глаза в первые мгновения ярости, захватил в плен и обратил в рабство всех, кто оставался в живых, и завладел золотом и всем, что было там ценного или полезного. Только когда не осталось в тех местах ни одного человека, настроенного мирно либо враждебно — все равно, лишь тогда вернулись все испанцы победителями в Дарьей, ведя за собой вереницы пленников — мужчин и женщин…

 

Глава 59

 

о прибытии в Санта Марту Педрариаса

 

Незадолго до того как прибыли гонцы от Васко Нуньеса, король, узнав из донесения бакалавра Ансисо и Самудио о бесчинствах, которые творит в Дарьене Васко Нуньес, приказал отправить на вновь открытый континент доверенное лицо, которое управляло бы им от его имени. И назначен был Педрариас де Авила, брат графа Нуньоростро.

…Взяв курс на материк, прибыли корабли Педрариаса в порт Санта Марта; они вошли в гавань и бросили якоря. Индейцы этого и близлежащих селений, завидев корабли и зная по опыту, чего ищут испанцы и как поступают они каждый раз, когда появляются в этих краях, выскочили из своих жилищ, точно разъяренные львы, вооружившись луками и стрелами, смазанными ядом. Войдя в воду по пояс, они принялись засыпать стрелами корабли. Педрариас приказал направить против индейцев в шлюпках некоторое число солдат, но туземцы, хотя и были нагие, вознамерились, положившись на свои луки и стрелы, помешать испанцам высадиться на берег. Ливень стрел обрушился на испанцев, и двое из них погибли сразу же, ибо стрелы смазаны были смертельным ядом, и это страшно напугало всех тех, кто находился в шлюпках. Но после того как с кораблей было сделано несколько выстрелов, индейцы, приняв их за гром и молнии, обратились в бегство. Испанцы долго колебались — высаживаться ли на берег и преследовать ли индейцев: смертоносный яд, коим смазаны стрелы индейцев, внушал им страх. Но решили они, что, отказавшись от высадки, они обнаружат свой страх перед индейцами, которые преисполнятся к ним презрением и впредь будут сражаться с большим упорством и силой духа. И приказал Педрариас, чтобы 900 солдат высадились на берег, отправились в селения и постарались бы примерно наказать индейцев. (Видимо, и сам Педрариас отправился с этим отрядом). Едва испанцы высадились на берег, как индейцы обратились в бегство; наши солдаты вошли в первое селение и разграбили его полностью, захватив в плен всех женщин и детей, которые не успели скрыться. Видя, что испанцы увлекают за собой женщин и детей, индейцы с величайшей [237] яростью, точно бешеные собаки или тигры, набросились на испанцев, но после того, как были выпущены все стрелы и колчаны опустели, оставшиеся в живых бежали; многих из них настигла сталь мечей и огонь мушкетов. Мне неизвестно, был ли ранен на этот раз хоть один испанец, хотя в подобных стычках редко случалось, чтобы кто-либо не погиб или не получил тяжелого увечья, поскольку стрелы индейцев отравленные, а сами они — отменные стрелки. Некоторые отряды испанцев углубились на две или три лиги и завладели всем, что попало им на глаза, — золотыми украшениями, геммами, изумрудами и иными драгоценными камнями и янтарем в золотых оправах искусной выделки. Испанцы прочли предуведомление, которым ставили в известность, что земли эти принадлежат королям Кастилии, а посему всем туземцам надлежит покориться и принять христианскую веру; если же они не согласны на это, то должны покинуть эти земли. Индейцы ответили тучей стрел, но тот, кто станет на этом основании утверждать, что индейцы поняли предуведомление, — бесстыдно солжет, ибо в нашем языке смыслили они не более, чем в латыни. Обвинять индейцев в этом — значит возводить на них поклеп, к чему столь часто прибегают испанцы в здешних краях. Если индейцы и ответили стрелами на слова предуведомления, то потому лишь, что не о чем было им говорить и нечего слушать после того, как их лишили имущества, ограбили их жилища и захватили в плен их жен и детей. Да если бы и поняли они предуведомление, чего хорошего — на словах или на деле — могли ожидать индейцы от испанцев, чтобы встречать и принимать их радушно или хотя бы прислушаться к словам? Наши солдаты нашли в жилищах много прекрасных сетей, которые употребляются для ловли рыбы в море и в реках, впадающих в море; обнаружили также множество красивых одеял и других изделий из хлопка и разноцветных перьев, и не менее красивые раскрашенные кувшины для воды и вина и иные глиняные сосуды разнообразной формы. Торжествуя победу, испанцы, нагруженные чужим добром, с радостными и веселыми криками вернулись на корабли. Рассказывают, что затем они отпустили нескольких пленных, доставленных на корабли, одарив их напоследок в утешение кастильскими безделушками. Мне не удалось удостовериться, были ли освобождены все индейцы и вернули ли им их жен и детей. Флотилия покинула гавань Санта Марта и направилась в Картахену, но из-за бури, которая застала их в открытом море, и из-за множества постоянных течений, которыми славится это море, они миновали гавань, не заметив ее, и пристали к острову Фуэрте. Рассказывают, что Педрариас приказал высадиться и здесь, и испанцы захватили в плен нескольких туземцев с острова и в качестве рабов увезли их с собой. Остров этот расположен в 50 лигах от Дарьена. Чуть ли не в середине июня вошли, наконец, корабли в залив Ураба и бросили якорь близ Дарьена. Заметим, что когда суда покидали Санта Марту, случилось знамение, не менее серьезное, чем появление кометы, и на которое в древности язычники обращали больше внимания, чем мы сейчас, а именно, появилась птица, которую по-латыни называют «онокроталус», а по-испански, [238] как я полагаю, не иначе как «крото» или «онокротало». Эта птица больше обычного стервятника, с огромным безобразным зобом, водится она только в лагунах или в больших реках, ибо питается только рыбой. Так вот, поднялась эта птица с берега, покружилась сперва над флагманским кораблем, на котором плыл Педрариас, а затем над остальными кораблями, как будто навестив каждый из них, и вдруг упала замертво. Это событие могло быть воспринято как пророчество или знамение, которое пожелал явить господь, предвещая бесчисленные убийства несчастных индейцев и грабежи, которые свершат Педрариас и те, кто с ним плыл. Было оно также грозным предзнаменованием их собственной гибели от голода и лишений. О гибели этих испанцев, которые отправились в путь, влекомые алчным стремлением к золоту, расскажем мы далее, и да поможет нам господь!

 

Глава 60

 

о прибытии Педрариаса Давилы в Дарьей и его первых распоряжениях

 

Едва Педрариас со своей флотилией прибыл в гавань Дарьена, которая отстояла от самого поселения, как я полагаю, на пол-лиги, он еще до того, как кто-либо сошел на берег, послал слугу сообщить Васко Нуньесу о своем прибытии. Было в то время у Васко Нуньеса в Дарьене человек 450 или чуть менее того, но, пройдя сквозь тяжкие испытания, они стоили куда больше, чем 1200 или 1500 солдат, которых доставил Педрариас. Когда слуга Педрариаса добрался до Дарьена и спросил Васко Нуньеса, ему ответили: «Вот он там». И, действительно, неподалеку стоял Васко Нуньес, наблюдая за тем, как индейцы — его рабы — строили дом, покрывали соломой крышу; иногда он сам принимался помогать им. Одет он был в хлопчатобумажную рубаху поверх другой, холщевой, и шаровары, а на ногах у него были альпаргаты.⁶⁰ Посланец Педрариаса испугался, увидев перед собой того самого Васко Нуньеса, о подвигах и богатствах которого столько рассказывали в Кастилии; он думал найти его не иначе, как сидящим на королевском троне. Он приблизился к Васко Нуньесу и сказал: «Сеньор, только что в гавань со своей флотилией прибыл Педрариас, посланный сюда губернатором этих земель». Ответил Васко Нуньес, чтобы от его имени посланцы принесли Педрариасу поздравления с благополучным прибытием, передали, что это известие его обрадовало (бог знает,, так ли было на самом деле), а также, что он и все жители этого поселения, находясь на службе у короля, готовы принять его и служить ему. Весть о том, что в гавань прибыл на многих кораблях и с целой армией солдат Педрариас, вызвала немало толков и пересудов среди собравшихся на улицах жителей: обсуждали, как лучше встретить вновь прибывших — выйдя навстречу им с оружием, как во время похода против индейцев, или, [239] как полагается мирным жителям, — безоружными. На этот счет были разные мнения, но Васко Нуньес принял решение наиболее безопасное и менее всего способное вызвать подозрения, и вышли они все встречать без оружия и в том виде, в каком были они у себя дома. Педрариас, человек осторожный и опытный в военном деле, держал своих людей наготове, не вполне убежденный, что Васко Нуньес и его солдаты встретят их доброжелательно; приблизившись к вышедшим им навстречу Педрариасу и его супруге донье Исабель де Бобадилья, Васко Нуньес и его отряд приветствовали их с великим почтением, и Васко Нуньес в учтивых выражениях заявил Педрариасу от своего имени и от имени всех, что они отдают себя в полное его распоряжение, как королевского губернатора, дабы во всем ему подчиняться и служить ему верой и правдой. И все вместе отправились в Дарьей, всем своим видом являя радость. Бог ведает, насколько искренними были эти чувства! Тех, кто прибыл с Педрариасом, а было их, как уже говорилось, 1200, развели по домам (все эти дома были построены из соломы) тех, кто был с Васко Нуньесом, — было их немногим более 400. Старожилы предложили приехавшим хлеб из маиса и маниоки, фрукты и овощи, которые родит здешняя земля, свежую речную воду и услуги рабов, доставшихся им, как рассказано выше, весьма праведными путями. А Педрариас приказал выдать всем рацион свиного сала, мяса и соленой рыбы, галеты и прочие съестные припасы из королевского пайка, который вез он с собой из Кастилии для армады и солдат. На следующий день после прибытия, едва все разместились, принялся Педрариас расспрашивать тех, кто ходил в поход с Васко Нуньесом, допытываясь соответствует ли истине то, что писал Васко Нуньес королю о богатствах Южного моря, и о жемчуге, которым полны его острова, и о богатейших золотых россыпях, и обо всем прочем; и нашел он, что все так и было, как описывал Васко Нуньес. Лишь слухи о том, что золото в этих краях вылавливают рыбачьими сетями, не подтвердились. Но эти небылицы распространялись Кольменаресом или кем-то еще, а не Васко Нуньесом, а алчность и суетность заставили кастильцев поверить в них. Вновь прибывшие немедля стали расспрашивать, где и как вылавливают золото сетями, и, как мне кажется, очень скоро разочаровались, не обнаружив ни сетей, ни каких-либо иных орудий лова и не слыша никаких разговоров об этом. А когда старожилы поведали о лишениях, которые им довелось испытать, и о том, что золото здесь не сетями, а ограблением индейцев добывают, и о том также, что хотя земли здешние богаты золотыми россыпями, но добыча его сопряжена с огромными трудностями, — вновь прибывшие окончательно приуныли и сочли себя обманутыми. Вскоре приказал Педрариас начать судебное дело против Васко Нуньеса и поручил вести его лиценциату Эспиносе, старшему алькальду; повелел тот взять Васко Нуньеса под стражу и приговорил к штрафу в несколько тысяч кастельяно за оскорбления, нанесенные им баккалавру Ансисо и прочим; но в конце концов, приняв во внимание труды его, охарактеризованные как великие услуги королю, сочли возможным снять с него обвинение [240] в убийстве несчастного Никуэсы и все иные обвинения. Но в судебном присутствии никто — ни частное лицо, ни королевские судьи — не только не бросил Васко Нуньесу обвинение, но даже словом не обмолвился о грабежах убийствах, захвате пленных и бесчинствах, которые свершил он против многих индейских сеньоров, вождей, царей и их подданных, ибо убивать и грабить индейцев никогда не почиталось за преступление в Индиях И объяснить это можно лишь тем, что за грехи Испании господь дозволил произрасти жестокосердию в душах наших и обрек нас на муки в загробном мире за прегрешения, которые свершили мы, столь бесчеловечно обращаясь с туземцами Индий. Поскольку Васко Нуньес писал королю между прочим о том, что необходимо основать поселения испанцев в землях и вотчинах касиков Комогре, Покоросы и Тубанама для связей с туземцами и дальнейшего исследования Южного моря, то повелел затем Педрариас направить людей по усмотрению Васко Нуньеса на заселение указанных земель.

    

Глава 61

 

о том, как Педрариас по совету врачей отправился из Дарьена к реке Коробари, и о голоде, от которого страдали он и его подчиненные

 

Меж тем как шла подготовка к отправке солдат на заселение названных выше мест, начали иссякать запасы продовольствия и прочих припасов, которые флотилия привезла с собой из Кастилии, ибо число людей, которых надо было кормить, было слишком велико; а посему стали тощать суточные пайки, которые король приказал выдавать всем солдатам, и ели они куда меньше, чем требовали их желудки. То ли эта причина, то ли близость болот и лишенных солнца низин, губительных для здоровья, то ли непривычка к здешнему воздуху, хотя климат здесь по большей части и почти без исключений более здоровый, чем в Испании, то ли утомление после длительного путешествия из Испании вызвали среди солдат, прибывших с Педрариасом, болезни, и многих из них настигла смерть. Не миновала беда и самого Педрариаса, хотя питался он лучше других и во всяком случае достаточно, чтобы не заболеть серьезно. По совету врача или врачей, прибывших с ним, покинул Педрариас и все остальные Дарьей и отправились на реку Коробари, протекавшую поблизости; как полагали, воздух здесь был более здоровым. Из-за недомогания Педрариаса пришлось повременить со снаряжением и отправкой жителей в упоминавшиеся ранее поселения, но смерть не знала отсрочек, и каждый день от голода и болезней умирали многие солдаты. Именно голод и недостаток пищи, а не болезни, начали опустошать ряды испанцев, когда полностью истощились королевские пайки. Страшное бедствие — голод — приняло такие размеры, что погибали, умоляя дать им кусок хлеба, многие дворяне, [241] ради спасения закладывавшие свои кастильские майораты⁶¹ или предлагавшие камзол камчатного шелка и иные богатые одеяния в обмен на фунт маисового хлеба, сухарь из Кастилии или маниоковую лепешку. Некий благородный юноша, сын знатных родителей, приехавший с Педрариасом, однажды выбежал на улицу с криком, что умирает от голода, и здесь же, на виду у всех, упал на землю и испустил дух. Кажется, никто до тех пор не видывал, чтобы люди в роскошных дорогих одеждах, иногда даже в парче, умирали прямо на улице от голода. Некоторые уходили в поля, собирали и ели травы и корни, казавшиеся им нежнее других. Те же, кто был посильнее, готовы были за кусок хлеба, забыв стыд, таскать из лесу вязанками дрова, лишь бы им за это предложили хоть маленький кусок хлеба. Ежедневно умирало столько людей, что многих из них погребали в одной общей могиле, а, выкопав могилу для одного, иногда не засыпали ее полностью землей, понимая, что не пройдет и нескольких часов, как за этим покойником последуют другие. Многие оставались без погребения сутки и двое, потому что те, кто был еще здоров, также испытывали муки голода и не имели уже сил; и во всех этих случаях мало кто заботился о пышных похоронах или даже о том, чтобы облачить покойных в саваны. Теперь уже все воочию убедились, как золото вылавливают сетями. Педрариас, который, как и его родичи, вместе с другими испытывал эти лишения, разрешил некоторым знатным дворянам вернуться в Испанию, и они с превеликим трудом добрались до Кубы, где нам удалось быстро поправить их здоровье, ибо здешние земли удивительно изобильны. Да и там, откуда они прибыли, испытывали они голод отнюдь не из-за бесплодия земли — земли там плодороднейшие и в изобилии производили продукты питания во времена, когда население этих мест жило в счастье и довольстве, — а потому лишь, что они обезлюдели по вине испанцев, которые множество индейцев перебили, а оставшихся в живых пленили и многих продали на наши острова в качестве рабов. Те же, кто спасся от испанцев, вынуждены были покинуть насиженные места. Вот почему те края превратились в пустыню. Между тем нет сомнения, что, если бы испанцы обращались по-христиански с касиками, вождями и жителями тех земель, то и они и многие другие могли бы быть полностью обеспечены пищей и всем необходимым и даже в изобилии получили бы то, к чему стремились, но чего оказались недостойными, поскольку с того самого момента, как покинули Испанию, они предали забвению божьи заповеди. Алчность породила веру в то, что золото здесь вылавливают сетями, и настойчивое стремление добраться сюда, чтобы самим заняться этим. Едва оправившись от болезни, Педрариас, которому столько рассказывали о многочисленных и богатых россыпях золота в провинции Дарьей, приказал некоему Луису Каррильо с 60 солдатами основать поселок в семи лигах от Дарьена на реке, которую, не знаю по какой причине, во времена Васко Нуньеса назвали Анадес. Его не слишком тревожило при этом, насколько здорова местность, хотя ему следовало бы это постоянно иметь в виду после всего того, что случилось в Дарьене. [242] Неведомо мне, как рассчитывали испанцы раздобывать пропитание б новом месте, — сами они испытывали голод, а по всей округе и в помине не было индейцев, если только не считать рабов, которые их сопровождали. Так что поселение это просуществовало недолго. В это самое время Васко Нуньес, которому было невмоготу подчиняться и выслушивать приказания после того, как он привык сам приказывать и требовать подчинения, придумал, как обрести былую самостоятельность. С этой целью он тайком отправил Андреса Гаравито на Кубу, приказав ему набрать там людей, с которыми он мог бы во имя господа бога отправиться заселять побережье Южного моря. Неведомо мне, на что рассчитывал при этом Васко Нуньес; не думаю, что он уже получил тогда титул Аделантадо Южного моря, хотя, быть может, по письмам из Испании он и мог заключить, что король удостоил его этой милости. Получи он тогда королевский указ, не должен был бы он, да и не мог бы претендовать на то, чтобы выйти из подчинения у Педрариаса и стать самостоятельным правителем. Возможно, что именно с этого момента у Педрариаса зародились подозрения относительно Васко Нуньеса, которые и привели в конце концов последнего к печальному исходу.

 

Глава 62

 

о том, как по приказу Педрариаса Хуан де Айора раздобыл много золота на побережье Южного моря, как он основал город Санта Крус и что из этого получилось

 

После того как Луис Каррильо был отправлен на заселение берегов реки Анадес, решил Педрариас со всей возможной поспешностью снарядить в поход Хуана де Айору, своего капитан-генерала, с 400 солдатами, наиболее здоровыми, отобранными как среди приехавших с ним, так и отчасти из тех, кто служил прежде Васко Нуньесу, с тем чтобы этот отряд завладел всем золотом, которое удастся обнаружить в тех краях, не заботясь о соблюдении слова и о сохранении дружественных отношений, которые установил с союзными ему индейскими властителями и их подданными Васко Нуньес, не раз и сам грабивший их, насиловавший и оскорблявший их подобно тирану. (Может быть, Педрариас и не приказывал нападать на союзные племена, как это делал его злонамеренный посланец). По-видимому, уже тогда Педрариас решил отправить свою супругу донью Исабель в Кастилию, и конечно же, не с пустыми руками. Приказал он Айоре, чтобы тот заложил три поселения с крепостями в землях Покоросы, Комогре и Тубанама. Погрузился Хуан де Айора со своими 400 солдатами на одно большое судно и три или четыре каравеллы; высадились они в 25 или 30 лигах к западу от Дарьена в гавани на землях касика Комогре. Высадившись во владениях Комогре, отправил Айора некоего Франсиско Бесерру с 150 солдатами к Южному морю [243] с тем, чтобы он нашел подходящее место, где можно было бы основать поселение; Бесерру провели туда известным уже раньше кратчайшим путем, и выяснилось, что от моря до моря расстояние не превышает 26 лиг. Отправив Бесерру, приказал Хуан де Айора Гарси-Альваресу, чтобы тот с судами и. некоторым числом заболевших солдат дожидался его в гавани касика Покоросы, находившейся немного западнее, а сам тем временем решил ограбить все в округе. С 200 солдатами или немногим больше он углубился во владения касика Понки, о котором в главе 47 мы рассказывали, как он явился к Васко Нуньесу и тот заверил его и обещал ему никогда не причинять ущерба его владениям, а Понка помог Васко Нуньесу, дав ему проводников, когда тот отправился обследовать Южное море. Чувствуя себя поэтому в полной безопасности, Понка с миром вышел навстречу Хуану де Айоре. А тот первым делом насильно отобрал у Понки все золото, какое смог найти, перевернув вверх дном все в жилище Понки, да еще смеясь сказал ему, что друзьям полагается приходить друг другу на помощь. Отсюда отправился Хуан де Айора к касику и властителю Комогре, который, как мы рассказывали ранее, в главах 41 и 42, с такой лаской, радушием и гостеприимством принимал Васко Нуньеса и его отряд и первым сообщил им о новом море. Узнав от своих лазутчиков, что прибыли испанцы и что золото — предмет их постоянных вожделений, касик вышел им навстречу и преподнес им великолепные золотые драгоценности, а также предоставил пищу; когда же они прибыли в его жилище, касик окружил Хуана де Айору всяческими заботами и одарил его как только мог. Но ни эти добрые дела, ни услуги, которые оказал касик Васко Нуньесу в прошлом, ни клятвенные обещания и заверения, данные Васко Нуньесом в том, что касик может чувствовать себя в безопасности и никогда испанцы не нанесут ему какого-либо ущерба, ничто это не помешало тому злосчастному тирану силой овладеть женами касика. Рассказывают, что, покинув эти места и отправившись к Покоросе, он действовал по-прежнему, похитив все, что только мог. Покороса, царь тех земель, которого предупредили о том, как ведет себя Хуан де Айора, не решился дожидаться его и бежал в горы. Но хуже всего было то, что несчастный Покороса явился затем сам к Хуану де Айора, замыслив смягчить его и склонить к решению вернуть жен, подданных и добро, которое он награбил. Быть может, он поступил так, опасаясь, что Хуан де Айора, отправившись сам или послав кого-либо на его поиски, нападет на след остальных бежавших индейцев. Покороса принес в дар Айоре все золото, какое ему удалось собрать, и собственноручно передал этот дар. Но ничего ему не помогло; Хуан де Айора схватил его и повез в земли Тубанама, сказав, что так он наведет страх на других вождей и те откупятся от него золотом. Когда он вступил на земли касика Тубанама, тот спокойно остался дома, будучи уверенным в своей безопасности и обещав в свое время Васко Нуньесу оставаться дома, где его всегда могли бы найти. Он принял Хуана де Айору весьма радушно; накормил гостя и его людей, приказал своим слугам всячески им угождать; сверх того [244] преподнес им в дар порядочное количество золота. Но все это великодушие, проявленное вполне бескорыстно и по доброй воле, не удовлетворило и не умерило аппетиты Хуана де Айоры. В благодарность за все содеянное Айора захватил и обратил в рабство всех подданных Тубанама, которых ему удалось поймать, и присвоил все имущество, какое только сумел награбить. Тубанама удалось ловко ускользнуть и он призвал своих подданных, а также, быть может, и подданных своих соседей объединиться. Собрав столько людей, сколько смог, он с другого берега реки обрушился на Хуана де Айору и его солдат. Индейцы засыпали испанцев тучами стрел и сражались, хоть и нагие, точно львы. Как мы не раз убеждались на деле, индейцы в тех случаях, когда защищали родину и свои жилища, неизменно обнаруживали присутствие духа и презрение к смерти, и, если бы обладали достаточно могучим оружием, то без сомнения нанесли бы нам на этот раз ущерб больший, чем когда-либо. Вернемся, однако, к Хуану де Айоре, который отбивал яростное нападение Тубанама. Не знаю, стоило ли жизни это нападение кому-либо из индейцев и были ли раненые среди испанцев, но во всяком случае Хуан де Айора оказался в весьма затруднительном положении и натерпелся страху. Поэтому, опасаясь, что с рассветом индейцы возобновят сражение, он приказал той же ночью возможно быстрее и не жалея трудов возвести из ветвей и глины крепость. Но индейцы, которых мечи и собаки сильно напугали, не вернулись, не надеясь на успех. В этой крепости оставил Хуан де Айора некоего Эрнана Переса де Менесеса с 60 солдатами, чтобы обеспечить себе тылы и безопасность передвижения, а также чтобы посылать и получать донесения от Франсиско Бесерры, и вернулся после этого к Гарси-Альваресу, ожидавшему его с кораблями в землях Покоросы в устье реки, которую назвали Санта Крус. Он выбрал здесь место для города и дал ему имя Санта Крус, а также отобрал по своему усмотрению солдат, которые должны были в нем поселиться, назначив им алькальдов и рехидоров, как того требовали полученные им от Педрариаса инструкции. Случилось это в мае 1515 года. После того как город святого креста (Санта Крус по-испански означает «святой крест») был заселен, хотя отнюдь и не святыми, Хуан де Айора, до которого дошли сведения о том, что далее на запад расположены земли некоего Секативы, имеющего множество подданных и много золота, отправил морем в больших лодках или шлюпках некоего Гамарру с небольшим отрядом, приказав ему брать в плен всех, кто только попадется, якобы для того чтобы привести их в подчинение королям Кастилии, а также завладеть всеми сокровищами, которые, как он полагал, найдут у пленных. Но вести о его злодеяниях уже разнеслись по всем окрестным землям и все в тех краях уже знали, что он несет с собой лишь зло, как оно на самом деле и было; и поэтому все индейские племена и их правители, спасаясь, как бы на них не обрушилась нежданно-негаданно эта чума, [245] были начеку и выслали своих лазутчиков (в этом индейцы знают толк). Так и касик Секатива со своими подданными, получив известие о том, что морем к ним направились испанцы, укрыли надежно своих жен и детей, а сами покинули поселение и спрятались в кустах. Когда же испанцы вышли из лодок на берег и подошли к поселению, индейцы с ужасными воплями выскочили им наперерез и принялись метать в испанцев палки, вроде дротиков, и, быть может, также стрелы. Командир и большинство солдат были ранены и в беспорядке бежали туда, откуда явились. Ярость переполнила сердце Хуана де Айоры, когда он увидел, в каком жалком виде вернулись его посланцы. Свой гнев он решил излить на индейцев Покоросы и приказал, чтобы разграбили всю местность вокруг этого проклятого города и захватили по возможности самого Покоросу для того, чтобы выманить у него еще золота; однако Покоросу предупредил один его друг — испанец по имени Эслава, которого, узнав об этом, Хуан де Айора собирался повесить. Завершив подобным образом проповедь веры христовой и возбудив столь страстную любовь к христианской церкви, Хуан де Айора задумал вернуться в Дарьей, чтобы отправиться оттуда с несколькими кубышками, наполненными золотом, в Кастилию. Так он и поступил, похитив корабль, стоявший в гавани; говорили, что и похищение корабля, и бегство с награбленным золотом произошло с ведома и согласия самого Педрариаса, близкого друга Гонсало де Айоры, брата Хуана; возможно, что из награбленного им золота Хуан де Айора отдал законную пятую часть в казну и Педрариасу, хотя, как говорят, большую часть золота он утаил. Этот злосчастный тиран был уроженцем Кордовы, происходил из знатного рода и пользовался в свое время уважением, но его дела изобличают его ненасытную алчность. Об этом тиране рассказывает Педро Мартир в 10 главе третьей «Декады» следующее: loannes Aiora, civis cordubensis, nobili genere ortus, missus pro praetore, uti alias diximus, auri magis cupidus quam rei bene gerendae amator aut laudis, nactus occassiones in regulos multos spoliavit et contra ius fasque aurum ab eis extorit, et crudeliter (ut aiunt) tractavit; ita ut ex amicis facti sint hostes infensissimi et animis desperatis iam quacumque datur vi aut insidiis nostros perimunt. Ubi pacato coraertiabantur et volentibus regulis, mine armis agendum est. Multis auri ponderibus hoc modo coactis, uti fertur, aufugit sumpto furtim, ut vulgo dicitur, navigio .. . Non desunt qui Petrum Ariam ipsum gubernatorem eius fugae assensisse arbitrentur … Nihil mihi aeque displicuit in universis oceaneis agitationibus ac istius avaritia quae pacatos regulorum animos ita perturbalerit. (Хуан Айора, обитатель Кордовы, из знатного рода, посланный, как мы сказали выше, наместником провинции и обуреваемый жадностью к золоту более, чем желанием праведно управлять и снискать себе добрую славу, получив к тому возможности, вопреки законам божеским и человеческим, ограбил многих царьков и отнял у них золото и жестоко, как говорят, обращался с ними, так что из наших друзей они превратились в злейших врагов и, как только собираются с силами, устраивают засады и истребляют наших. Там, где прежде шла мирная торговля и царьки были настроены благожелательно, там ныне мы применяем оружие. Собрав таким путем огромное количество золота, Айора, как сообщают, бежал, обманом захватив корабль… Очень многие считают, что сам губернатор Педрариас содействовал ему в бегстве… И меня не столько огорчает смута, которую Айора посеял во всех этих Индиях, и его собственная алчность, сколько то, что он внес смятение в грешные души царьков (лат.)) [246] Капитан Гарси-Альварес и его солдаты, поселившиеся в городе Санта Крус, полагая, что жить им здесь придется долго и не желая проводить праздно время, начали нападать на окрестные селения и похищать женщин и индейцев, которых им удавалось схватить. Покороса, вождь, которому неблагодарные испанцы нанесли столь жестокие оскорбления, собрал всех, кого мог, — своих подданных и подданных своих друзей и соседей, на долю которых выпали не менее тяжкие обиды и оскорбления, и однажды на рассвете они напали на город. Испанцы мирно спали и большинство из них получили ранения еще до того, как успели схватиться за оружие. Однако повсюду, где нет растительного яда, оружие индейцев не столь смертоносно, как наши метательные снаряды. И потому испанцы, хотя и раненые, все же собрались с духом, взялись за оружие и обрушились на индейцев. От мечей испанцев полегло немало туземцев, но и самих испанцев настигали маканы индейцев. Несмотря на большие потери, индейцы продолжали сражаться с таким упорством, что когда совсем рассвело, с испанцами было покончено; едва ли пятеро из них со своим капитаном Гарси-Альваресом спаслись бегством. После нескольких суток скитаний они добрались до Дарьена, где поведали о случившемся. Так спустя шесть месяцев после основания обезлюдел славный город Санта Крус.

 

Глава 63

 

о том, как Педрариас направил своего племянника в провинцию Сену и что он предпринял после возвращения лиценциата Ансисо

 

После того как отправились в паломничество Луис Каррильо и Хуан де Айора, Педрариас послал своего племянника, которого тоже звали Педрариасом, с 200 солдатами на двух судах в устье реки, протекающей в провинции Сену, с тем чтобы он открыл и обследовал эту землю и награбил сколько возможно золота, ибо индейцы с острова Фуэрте, видевшие, как испанцы из-за золота готовы перегрызться точно псы, рассказывали, как я уже писал, что те земли или провинции таят многие сокровища. Так оно и было на самом деле, потому что индейцы из внутренних областей использовали эти края как кладбище или место погребения, привозили сюда покойников издалека и вместе с телами умерших клали в могилы все золото, которым те обладали при жизни. Из этих погребений позднее было извлечено много золота и других сокровищ, хотя, как известно всему миру, никакого проку от этого не было. Итак, отправился [247] Педрариас-племянник со своими людьми на судах к реке Сену, которая находится в 30 лигах или немногим далее на восток от Дарьена. Добравшись до гавани, они пересели в лодки, чтобы подняться вверх по реке, но двигались они медленно из-за сильного течения и неопытности гребцов, страдавших к тому же от укусов бесчисленного множества москитов. Если к этому добавить, что они не очень-то верили в успех своих поисков, то станет ясно, что вскоре этот поход показался им пустой затеей, а цель, к которой они стремились, не могла прибавить им сил. От всех этих лишений начали болеть и умирать солдаты. Педрариаса-племянника охватила глубокая тоска, и, видя, что он также рискует своей жизнью и что нет никакой возможности разогнать тоску и начать поиски золота, чего он, быть может, более всего желал, решил он повернуть назад и возвратился в Дарьей едва ли с половиной своего отряда. Его дядюшка Педрариас, думаю, больше обрадовался бы встрече с племянником, если бы корабли были гружены золотом и индейцами-рабами. Вскоре после этого вернулся в Дарьей и Луис Каррильо, забрав всех своих солдат-поселенцев из Анадеса, поскольку, как он заявил, не смог обеспечить их продовольствием, ибо индейцы бежали оттуда. Все эти известия сильно опечалили Педрариаса, убедившегося в том, что за что бы он ни брался, все тотчас идет прахом, хотя он и не помышлял винить себя в этом и прекратить поиски золота и индейцев, которых обращали в рабство противно божьим заповедям и закону. Несчастный слепец не понимал, что причины всех бед, свалившихся на него и других испанцев, живших там, заключены в них самих, в том, что они поступали дурно, истребляя беззащитных индейцев. Луис Каррильо, начав заселять город Анадес, решил с помощью индейцев-рабов, которыми обладал он и его солдаты, заложить в реке шурфы для того, чтобы проверить, есть ли в ней золото. И эта река и другие реки, да и вся тамошняя земля богаты золотом, но добыть его стоит многих трудов и требуется для этого немало терпения и времени; не сразу намоешь его столько, чтобы обрадовать и удовлетворить алчущего. Вот почему жители нового города стали быстро терять охоту продолжать поиски золота. Но Луис Каррильо, чтобы заставить жителей продолжать работы и доставить им хоть какое-нибудь удовлетворение, решил отправиться с теми из них, кто был крепче здоровьем и чувствовал себя лучше других, в поход, чтобы пленить как тех индейцев, кого он сам и другие испанцы своими бесчинствами заставили искать спасения в бегстве, так и тех, кто еще оставался в своих селениях, страшась ежедневно нападения испанцев. Они пересекли область касика Абрайбы и углубились в провинцию, которую называют Серракана. Здесь индейцы жили в больших жилищах — барнакоа, построенных на деревьях, растущих в воде. Индейцы отбивались в, течение некоторого времени от испанцев, пустив в ход палицы, но безуспешно: в конце концов, захватив семь этих больших жилищ, испанцы взяли в плен более 400 туземцев. Но едва испанцы решили двинуться дальше в поисках других жертв, как пленники попытались бежать, и им это удалось бы, если бы не пес, которого испанцы водили [248] с собой; тот набросился на беглецов и растерзал многих из них, заставив вернуться остальных. Этих 400 пленников Каррильо разделил между воинами своего отряда, не обделив и себя. Вернувшись в Анадес, он отправился затем в Дарьей, чтобы доложить Педрариасу, что из-за отсутствия пиши и из-за прочих неудобств оставаться там нет более никакой возможности, и вскоре поселенцы покинули город Анадес. К этому времени относится, видимо, решение Педрариаса, алчность которого по-прежнему подогревалась слухами о золоте, которым изобилует провинция Сену, отправить туда баккалавра Ансисо, как человека, более знакомого с этими землями и более способного достигнуть цели, чем его племянник. Ансисо был юристом, и ему, по-видимому, казалось, что королевское предуведомление позволит ему оправдать грабежи и насилия в отношении жителей Сену в большей мере, чем Хуану де Айоре и Луису Каррильо, которые бесчинствовали, не обращаясь к этому документу. В последних главах своей книги «Начала географии» Ансисо рассказывает о Сену в следующих выражениях: «От имени короля Кастилии я прочел предуведомление двум касикам Сену, требуя, чтобы они подчинились королю Кастилии. Им следует знать, добавил я, что есть только один бог и един он в трех лицах и владыка на земле и в небесах и что явился господь на землю и оставил вместо себя апостола Петра, а тот сделал своим преемником святейшего папу, который в качестве наместника божьего на земле является властелином всей вселенной и, пользуясь этими своими правами, святейший папа милостиво пожаловал земли Индий и в их числе Сену королю Кастилии, и что по праву владения, пожалованному ему папой, король требует, чтобы они покинули эти земли, ему принадлежащие; и что если они пожелают жить на этих землях, как и прежде, то должны изъявить покорность ему как своему повелителю и в знак своей покорности ежегодно приносить ему дань и дань эту они сами должны определить; и если пребудут они покорными, то король не оставит их своими милостями, поможет им в борьбе против их врагов и пошлет к ним братьев-монахов или клириков, дабы поведали те о вере христовой; те из них, кто пожелает обратиться в христианство, будут милостиво приняты в лоно церкви; те же, кто не пожелает принять христианство, не будут к тому понуждаемы, а смогут сохранить свою прежнюю веру. Ответили мне касики, что они согласны с тем, что есть только один бог и что он владычествует в небесах и на земле и господин всего сущего, — так оно и должно быть; но то, что я говорил о папе как о наместнике божьем и властелине вселенной и о том, что он пожаловал эти земли королю Кастилии, свидетельствует, по их мнению, что папа не иначе, как был пьян, когда свершал это, ибо жаловал то, что ему не принадлежало; король же, просивший об этой милости и принявший ее, должен быть просто безумцем, ибо просил он то, что принадлежало другим; и пусть он сам явится сюда, чтобы получить то, чего желает, и тогда они насадят его голову на кол, как это делали они с головами других своих врагов, которые они показали мне на кольях близ селения; заявили они также, что были господами [249] на своей земле и не испытывают нужды в других господах. Я вновь потребовал от них покориться и предупредил, что в противном случае пойду на них войной, захвачу их поселения, убью тех, кого захвачу, либо пленю и продам их в рабство. Отвечали они, что прежде насадят мою голову на кол, и попытались это сделать, но не смогли, ибо мы силой овладели их поселениями, хотя они засыпали нас бесчисленным множеством стрел и стрелы все были отравлены, и ранили двоих наших солдат, и оба умерли от яда, хотя раны их были совсем невелики; затем захватил я в плен в другом поселении еще одного касика, того самого, о котором я упоминал выше и который рассказывал мне о рудниках Нокри; я убедился в том, что это был очень правдивый человек, строго соблюдавший данное им слово и почитавший благо за благо, а злодеяние за злодеяние. Все войны в тех краях ведутся примерно так же, как я описал». Все это буквально и слово в слово говорит Ансисо в указанном месте. Нужно ли искать более ясное и собственноручное свидетельство невежества и слепоты баккалавра Ансисо и тех, кто составил это предуведомление, и всех тех, кто полагал, что сей документ извиняет столь ужасные и нечестивые войны и оправдывает грабежи и насилия, которые чинили испанцы в этих войнах по отношению к туземным жителям? Где в предуведомлении Ансисо доказательства преступности противодействия, оказанного ему, и законности его вторжения в земли индейцев, захвата их селений, убийства и пленения жителей? Какие он представил свидетельства оскорблений или ущерба, нанесенных ими королю Кастилии, или Испании, или ему самому? Какие земли или имущество узурпировали они, чтобы в целях возвращения их он получил право прибегнуть к силе, после того как его многократные просьбы и требования остались без ответа? Даже варваров, невежественных и неразумных, точно скоты, не могли бы не оскорбить подобное предуведомление и люди, его предъявившие. И разве Ансисо не подтверждает в качестве свидетеля и очевидца, что так же, как он воевал с жителями провинции Сену, велись в тех краях и все прочие войны? Quid egeraus testibus? ex ore tuo, oh bachalarie Anciso, te iudico, (Зачем нам нужны свидетели? Твоими устами, о баккалавр Ансисо, я тебя обвиняю (лат.)) и спрашиваю я тебя — обязаны ли они были верить после этого, что господь, которого ты силой вынуждал их признать, един в трех лицах, и всему прочему, что содержалось в твоем предуведомлении? Или ты полагаешь, что, явившись к ним с солдатами для того, чтобы лишить их золота, имущества, жен, детей и самой свободы, ты мог свидетельствовать в пользу справедливости своих притязаний? И что знали они о том, что за вещь такая братья-монахи и клирики, которых до тех пор они не видывали и не слыхивали? И ведомо ли было им, что такое вера христова и что значит быть христианином и все прочее, что должно было показаться им несусветной глупостью, хотя и было само по себе божественным откровением. Впрочем, я-то про себя твердо уверен, что многое [250] из того, о чем здесь повествует Ансисо, — вовсе не правдивый рассказ о том, что там происходило, а чистейший вымысел, ибо и за два года те касики вряд ли смогли бы понять, что такое апостол Петр или папа и что значат другие термины и суждения, о которых упоминает Ансисо, а ведь тогда испанцы впервые оказались в тех краях и не знали ни единого слова из местного языка, если только не сумели выучить за час, который был в их распоряжении. Посему я и убежден, что ни о папе, ни о короле индейцы не говорили того, что приписывает им Ансисо.

 

Глава 64

 

в которой повествуется о том, что случилось с Васко Нуньесом, когда он отправился вверх по реке Дарьен на поиски идола Дабайбы

 

После того как Педрариасы, королевские чиновники и сам епископ убедились в том, что все отправлявшиеся в походы возвращались оттуда с большим количеством награбленного золота, хотя некоторым это и стоило жизни, они приохотились к добыче, которую приносили им походы и часть которой доставалась им различными путями и соответственно их положению. Вот почему эти походы неизменно получали одобрение и в них участвовали все, даже те, кому по должности положено было порицать и осуждать их, а также препятствовать их осуществлению по мере сил своих, хотя бы потому лишь, что в этих походах гибло множество испанцев и наносился ущерб даже королевской казне, не говоря уж об оскорблении имени господня, христианской религии, которую покрывали бесчестием, не говоря о гибели стольких душ, — об этом-то никто не считал нужным тревожиться. Так что с каждым отрядом испанцев, который отправлялся по приказу Педрариаса грабить золото, брать в плен и обращать в рабство индейцев, сам Педрариас, все четыре королевских чиновника и, что прискорбнее всего, сам достопочтенный епископ посылали столько слуг, сколько считали нужным и имели в своем распоряжении. По возвращении происходил дележ награбленного золота и плененных индейцев, осужденных на рабство, и оба Педрариаса, чиновники, епископ получали часть добычи соответственно количеству посылавшихся ими в поход слуг. Таким образом, все вместе, in solidum, и каждый из них, в том числе и сеньор епископ, который должен был бы жизнь положить на защиту своей паствы, в ответе за все эти преступления — каждую пролитую каплю крови, каждого плененного индейца, каждый гран награбленного золота; и нет среди них человека, который не обязан был бы возместить нанесенный им ущерб. Среди прочих экспедиций была и та, которую предпринял Васко Нуньес по предложению либо приказу Педрариаса. И произошло это следующим образом: когда-то он писал королю о том, что, по имеющимся сведениям, вверх по реке Гранде дель Дарьей [251] имеется храм божка или идола Дабайбы, где можно захватить большое количество золота. Вот почему многие знатные дворяне, прибывшие сюда с Педрариасом, как большой милости добивались от Педрариаса разрешения отправиться на поиски идола. Но Педрариас не пожелал никому из них дать, это разрешение, чтобы, как говорили или подозревали, если все окажется выдумкой, никто из них позднее не обвинил своих начальников; пусть лучше за это дело возьмется сам Васко Нуньес, который все это измыслил. И посему приказал он Васко Нуньесу, чтобы взял тот 200 солдат и отправился на поиски идола Дабайбы и доставил все сокровища, о которых шла речь. Погрузился Васко Нуньес со своим отрядом на каноэ, так как никаких иных средств для плавания по этой реке не было. Путь испанцев пролегал через земли и владения многочисленного племени гугуров. Хорошо вооруженные индейцы, узнав о приближении испанцев, двинулись им навстречу на множестве каноэ и, воспользовавшись беспечностью испанцев, совершенно неожиданно напали на них. Не успели солдаты Нуньеса и оглянуться, как половину из них уже поглотила река, потому что на воде и в особенности в каноэ наши солдаты и вообще испанцы подобны беспомощным котятам, не умеющим плавать; индейцы же — прекрасные пловцы и к тому же ходят нагими, и в данном случае это давало им большое преимущество перед нами, — стоило им опрокинуть наши каноэ, и без особого труда они погубили многих испанцев. Среди первых, кто нашел там смерть, был Луис Каррильо, управитель города Анадес, заплативший жизнью за злодеяния, которые свершил он в городе и в других местах, — и дай-то бог, чтобы его гибель удовлетворила божественное правосудие! Васко Нуньес с теми, кто остался в живых, стремился выбраться на сушу; но и индейцы вышли на берег и продолжали преследовать испанцев. Слава богу, что испанцам удалось продержаться до темноты, а под покровом ночи они скрылись в горах и ущельях от преследователей, а иначе никому из них не миновать бы смерти. Когда раненый Васко Нуньес и немногие оставшиеся в живых солдаты вернулись в Дарьей, то, как рассказывают, прибывшие с Педрариасом начальники обрадовались его поражению, ибо померкла слава свершенных им ранее подвигов и теперь уже никто не мог бы поставить им в вину их собственные ошибки, если таковые доведется им совершить. Педрариас же мечтал о том, чтобы Васко Нуньес вернулся из похода с богатой добычей; поэтому его не могли не опечалить неудача Васко Нуньеса и потеря столь многих солдат. Именно в эти дни прибыл в Дарьен какой-то корабль, доставивший королевский указ, которым король даровал Васко Нуньесу титул Аделантадо Панамы, где позднее был основан город под тем же названием, и Коибы, островка неподалеку от Панамы. Сам Васко Нуньес посылал прошение королю о предоставлении ему прав на этот островок в то время, когда он обследовал Южное море, ибо считал— потому ли, что ему действительно об этом рассказывали индейцы, либо по какой-то ошибке, — что этот остров изобилует золотом и жемчугом. Королевское распоряжение было публично оглашено. И отныне [252] приближенные Васко Нуньеса, как и он сам, стали торжественно величать его не иначе, как Аделантадо, что не могло не вызвать сплетен и пересудов, в которых Васко Нуньеса поминали и добрым и плохим словом, ибо, как говорят, и видимо не без оснований, Педрариасу и его приближенным не могло прийтись по душе возвышение Васко Нуньеса, который таким образом ускользал из их рук. Судьба как будто нарочно стремилась возвысить Васко Нуньеса, чтобы затем низвергнуть его с самых вершин. Падение Васко Нуньеса было ускорено недовольством, которое вызвало у Педрариаса возвращение Андреса Гаравито с острова Кубы с 60 испанцами, готовыми с оружием и всем необходимым отправиться вместе с Васко Нуньесом заселять именем господа земли на побережье Южного моря, — Васко Нуньес надеялся получить от короля права управлять заселенными им землями. Гаравито бросил якорь в шести лигах от гавани и отправил секретное донесение Васко Нуньесу о своем прибытии. Но от Педрариаса не удалось скрыть ни прибытия Гаравито, ни того, что Васко Нуньес намерен был ускользнуть из-под его власти и стать самостоятельным правителем, о чем и просил Васко Нуньес в своем послании королю. В раздражении и гневе Педрариас приказал схватить Васко Нуньеса и поместить его в деревянную клетку. Однако, уступив настойчивым просьбам епископа фра Хуана Кабедо, Педрариас отказался от своего намерения и в конце концов даже приказал освободить Нуньеса на определенных условиях, о которых они между собой договорились. Нетрудно, однако, предположить, что тайная взаимная неприязнь при этом не исчезла.

 

Глава 65

 

в которой рассказывается о том, как Педрариас отправил Гаспара де Моралеса с 60 солдатами в поисках золота и жемчуга к Южному морю, и о том, что с ними случилось по дороге

 

В тех краях шла слава не только о золоте, но и о богатейших запасах жемчуга, которые, как писал Васко Нуньес королю, он обнаружил, когда открыл Южное море; и поскольку Педрариаса жемчуг соблазнял не менее, чем золото, и не в его натуре было оставлять свои желания неудовлетворенными, то направил он Гаспара де Моралеса с 60 солдатами к Южному морю, приказав ему добраться до островов, которые индейцы называли Терареги и которые позднее получили название Перлас, то есть Жемчужных (особенно богат был ими один из них, который так и назвали Рика, то есть Богатый), с тем чтобы раздобыл он сколько возможно жемчуга, ибо хорошие жемчужины в Кастилии высоко ценятся, а золото — что ж, оно, известно, стоит дорого. Путь Моралеса лежал через селения и земли касиков, которые жили в мире после того, как Васко Нуньес установил с ними дружественные и союзные отношения. По дороге он встретил [253] Франсиско Бесерру, возвращавшегося в Дарьей с богатой добычей — золотом и захваченными в плен и обращенными в рабство индейцами: касики тех земель приняли его солдат дружелюбно и мирно, как своих кровных братьев, но Бесерра ограбил их и разорил все в округе. Гаспар де Моралес взял одного из испанцев, возвращавшихся с Бесеррой, в качестве проводника по местам, куда он направлялся. Оставшиеся в живых индейцы, узнав о том, что Франсиско Бесерра покинул их края, сочли, что теперь, когда испанцев нет, они могут спокойно оставить надежные убежища в горах; но, точно саранча, на них набросились солдаты Гаспара де Моралеса, которые захватили и ограбили то, что осталось после Бесерры. Так, грабя, убивая и обращая в рабство индейцев, добрался Моралес до побережья Южного моря, прибыв на земли и во владения касика Тутибры; тот встретил испанцев с миром, предложил им все, что имел, и принял в своем жилище весьма гостеприимно. Было у касика, видимо, всего четыре снаряженных для плавания каноэ, и в них не могли уместиться все испанцы и груз, который они обычно брали с собой. Поэтому половину своих солдат Моралес оставил под командованием некоего капитана Пеньялосы, а с остальными отправился на каноэ в селение другого касика по имени Тунака; оттуда, по-видимому, было легче добраться до островов. Касик со всеми своими людьми ждал их с миром, принял очень радушно, предоставил им в изобилии пищу и упрашивал их задержаться и отдохнуть в его жилище. Но алчное стремление побыстрей добыть жемчуг, которое владело всеми их чувствами и влекло вперед, заставило испанцев отказаться, и на следующий же день Гаспар де Моралес с половиной испанцев и Франсиско Писарро с остальными пустились в плавание на нескольких больших каноэ. Но не прошло и двух часов, как они об этом пожалели и, будь на то их воля, не согласились бы пуститься в море даже за весь жемчуг мира. Гребцами в каноэ были прибывшие с ними индейцы, подданные касиков Чиапеса и Тумако (о них мы говорили выше), которые неизменно сохраняли дружественные отношения с испанцами, установленные при Васко Нуньесе, хотя тысячу раз имели основания изменить этой дружбе. На море поднялись такие высокие волны, что в наступившей темноте гибель казалась всем неизбежной; каноэ потеряли друг друга из виду и в каждой из лодок были уверены, что остальные погибли. По счастливой случайности утром все они пристали к одному их многочисленных островов, сочтя это за чудо, которое явил им господь в награду за их ревностную службу и святые дела. На острове был в это время какой-то торжественный праздник, во время которого по местному обычаю мужчины и женщины живут раздельно, на противоположных концах острова. Испанцы прибыли на ту часть острова, где находились женщины, и без особого труда захватили их в плен и связали. Узнав об этом, мужья, точно яростные львы, напали на испанцев, вооруженные палицами, ибо на этих островах не знают луков со стрелами. Им удалось ранить нескольких испанцев, но раны не были тяжелыми. Испанцы же спустили с цепи пса, которого возили [254] повсюду с собой, и тот набросился на индейцев и нанес их рядам страшный урон. В страхе перед столь необычным оружием несчастные обратились в бегство; и все же, хотя многие индейцы погибли или были смертельно ранены, ярость при виде того, как увлекают их жен и детей, заставила оставшихся в живых вернуться, чтобы вновь напасть с палицами на испанцев и попытаться освободить своих близких. Все было напрасно лишь возросло число жертв. Грешники же испанцы перебрались с этого острова на другой, больших размеров, где жил царь и повелитель всех или большей части этих островов. Получив весть о высадке испанцев, царь то ли потому, что до него дошли рассказы о зверствах, которые учинили испанцы на первом острове, то ли потому, что ему была известна обычная их жестокость, поспешил со своими подданными навстречу им, чтобы воспрепятствовать их высадке на остров либо в случае, если им удастся высадиться, заставить их покинуть остров. Однако индейцы были обращены в бегство после того, как на них спустили пса и несколько туземцев погибло. Но король, стремясь изгнать испанцев со своих земель или истребить их, не смирился и еще четырежды бросался в бой со всеми, кого ему удалось собрать. В дело вмешались прибывшие с испанцами индейцы дружественных племен чиапесцев и тумакенцев. Они заявили местным индейцам, что силы испанцев велики и что они покоряют всех (можно было бы добавить, что испанцы всех истребляют) и что им покорились повелители Понка, Покороса, Куареква, Чиапес, Тумако и многие другие, которые первоначально оказывали сопротивление, но не смогли взять верх и в конце концов подчинились власти испанцев. Эти примеры и доводы заставили царя островов смириться. Он пригласил испанцев к себе в жилище, которое, как рассказывают, было удивительной постройки и превосходило по убранству жилища других касиков. Затем он приказал принести корзину, очень красиво сплетенную из прутьев и доверху наполненную жемчужинами общим весом в 110 марко. Все жемчужины были прекрасны, но одна из них особенно — по размерам и красоте другой такой не сыскать в целом свете. Была она величиной с небольшой грецкий орех (даже с мускатную грушу, как утверждали иные); жена Педрариаса привезла ее в Испанию и подарила императрице, и рассказывают, что императрица приказала вручить ей за жемчужину 4000 дукатов. За жемчуг испанцы дали царю тех островов четки, зеркала, бубенцы и другие испанские безделушки, которые пришлись тому весьма по душе. Позднее с Моралесом и несколькими другими испанцами, которых он счел главными в отряде, касик поднялся на деревянную дозорную башню, откуда открывался обширный вид на море и сушу, и, повернувшись на восток, показал рукой в сторону моря и земель, тянущихся к Перу, и сказал: «Посмотрите, как велико море и сколько земель там». И, повернувшись затем на юг и запад, он повторил те же слова. Он показал им также «а острова и сказал: «Взгляните, сколько островов раскинулось здесь по обе стороны; все они подвластны мне; все это прекрасные и цветущие земли, и, если вы называете прекрасными землями те, которые изобилуют золотом и жемчугом, [255] составляющими, кажется, предмет ваших искании, то скажу, что золота у нас мало, но жемчугом полно море вокруг этих островов; я дам вам жемчуга, сколько вы пожелаете, если только вы ответите на мою верность и дружбу тем же; и можете быть уверены, что я навсегда останусь вашим другом и всегда буду рад встрече с вами». Так дружелюбно и любезно говорил касик, и испанцев восхитили и обрадовали эти слова. Уже собираясь покинуть остров, испанцы попросили касика, чтобы тот приказал собрать для великого их короля, короля Кастилии, 100 марко жемчуга, и хотя касик, будучи неограниченным владыкой всех этих островов и земель, не считал себя обязанным делать это, тем не менее он охотно согласился исполнить просьбу испанцев, что не стоило ему большого труда. На этих островах водилось столько оленей и кроликов, что некоторые из них без всякого страха приближались к жилищам туземцев. Испанцы убили многих из них из арбалетов и надолго обеспечили себя пищей. Они утверждали, что крестили касика и дали ему имя Педрариас; в данном случае они впали в ту же ошибку, что и многие другие испанцы и даже некоторые клирики и монахи, крестившие этих неверных, не преподав им до того никакого вероучения, не дав им ни малейшего понятия о боге, кроме того, каким те обладали до тех пор, и поэтому они повинны в том, что, приняв христианскую веру и крещение, индейцы, которые обычно не упорствуют в заблуждениях и соглашаются делать то, что испанцы объявляют благом, продолжают идолопоклонство и свершают тысячи, святотатств; это ничуть не удивительно, ибо прежде чем их крестить, никто не просвещает их и в столь краткие сроки не может просветить либо дать какое-либо представление о нашей вере; да и после крещения ни в чем они не меняются. И за эти оскорбления и неуважение святых таинств господь спросит не с индейцев, а с испанцев, которых ждет кара за безрассудное и неуместное причащение к таинствам господним тех, кто к этому не подготовлен.

 

Глава 66

 

о заговоре, в который вступили касики Тутибры, замыслившие перебить испанцев из отряда Моралеса

 

Касик и его подданные были очень довольны, когда испанцы, радовавшиеся тому, что раздобыли множество прекрасных жемчужин, покинули их остров и отправились на материк, чтобы возвратиться с хорошими вестями в Дарьей. В то время как Моралес и его солдаты грабили острова, а затем пребывали в гостях у властителя островов, Пеньялоса и оставшиеся с ним в селении Тутибры испанцы обращались с жителями этого и окрестных селений как обычно, то есть преследовали своими домогательствами женщин, рыскали повсюду и грабили все, что возможно.[256] Столь велики были, по-видимому, оскорбления, которые нанесли испанцы туземцам, что индейцы решили перебить всех испанцев, находившихся в их краях, а затем и солдат Гаспара де Моралеса, перехватив их на обратном пути. И с этой целью подвергшиеся оскорблениям со стороны испанцев касики окрестных земель вступили в сговор между собой. В отряде Моралеса находился касик по имени Чирука со своим сыном-юношей; он проявлял величайшую любовь к испанцам, то ли потому, что действительно полюбил их (хотя один бог ведает, за какие их достоинства), то ли из страха перед ними, то ли для того, чтобы, как я полагаю, выказывая притворное расположение к испанцам, поближе познакомиться с их нравами и позднее, когда представится случай, посчитаться с ними. Добравшись до материка на каноэ, Гаспар де Моралес послал некоего Бернардино де Моралеса с 10 солдатами, чтобы предупредить Пеньялосу и находившихся с ним в Тутибре испанцев и затем всем вместе отправиться в Дарьей новым путем. Прибыл Бернардино де Моралес со своими солдатами в селение касика по имени Чучама, который входил в число заговорщиков; Чучама встретил их радушно, предоставил им пищу и всячески изъявлял доброе к ним расположение. Однако ночью, когда испанцы крепко спали, он приказал поджечь жилище, в котором те находились, и одни испанцы погибли в огне, а другие, пытавшиеся выскочить из горящего дома, были перебиты. Вскоре же об этом узнал касик Чирука, находившийся в отряде Гаспара де Моралеса; стало ему также известно, что заговорщики находятся уже неподалеку, и то ли потому, что он был сам причастен к заговору, а, может быть, и из боязни, как бы испанцы не обвинили его в соучастии в заговоре, но так или иначе той же ночью он с сыном бежал из испанского лагеря. Едва бегство было обнаружено, как в погоню за ними были посланы испанцы и индейцы, которых те считали своими друзьями, хотя на самом деле они следовали за испанцами только из страха. Пустившись по свежим следам, они вскоре настигли беглецов и вернулись в лагерь. Отца и сына тотчас же подвергли пыткам, ибо и тогда, и сейчас самые зверские пытки были у испанцев первейшим средством воздействия; на беглецов спустили пса, который их жестоко покусал, и они рассказали, что в селении Чучамы перебиты испанцы и отряду грозит нападение. Когда Моралес и его солдаты услышали о гибели своих товарищей, их охватил страх, что та же участь уготована и им. Моралес, однако, решил воспользоваться полученными сведениями; он приказал Чируке послать каждому из касиков (было их всего 18 или 19) приглашение тайно встретиться с ним под предлогом необходимости ознакомить их с положением дел до того, как они совершат нападение на испанцев. Моралес предупредил Чируку, что, если он этого не сделает, его тотчас же бросят на растерзание псу. Не для того чтобы исполнить данную клятву, а из страха касик поступил так, как от него требовали, не осмелившись перечить. Когда касики один за другим прибыли, их тотчас же заковали в кандалы, с которыми испанцы никогда не расставались, используя их всякий раз, когда они обращали в рабство кого-нибудь из [257] индейцев; опасаясь побега, они держали в кандалах даже тех индейцев, которые переносили их грузы точно вьючные животные повсюду, где им доводилось передвигаться пешком. Так с помощью хитрости испанцы захватили всех касиков, и ни один из них не догадался о ловушке, пока не оказался в плену. В это время к отряду присоединился Пеньялоса со своими солдатами, которые избежали опасности, даже не подозревая о ней, и Моралес, считавший, так же как и его солдаты, их погибшими, очень обрадовался подкреплению. Они решили напасть первыми на индейцев, которые не были подготовлены к бою и ожидали возвращения своих касиков. Передовым отрядом командовал Франсиско Писарро. Перед самым рассветом испанцы с боевым кличем устремились на индейцев, и, когда полностью рассвело, насчитали 700 убитых. Одержав эту победу, Моралес приказал затравить псами всех 18 касиков (а с Чирукой их было даже 19), чтобы, как он говорил, навести страх на всю округу. После этого Моралес, до которого дошли известия о том, что в восточной части залива Сан Мигель есть великий властелин касик по имени Виру, обладающий огромными сокровищами золота и жемчуга, решил напасть на него. Об этом касике рассказывали, что был он весьма могуществен и что во время войны он никого не брал живым в плен и что у жилища его поставлена изгородь из оружия, захваченного у врагов. По имени этого Биру, как рассказывают, назвали позднее испанцы земли Перу, заменив букву «б» на «п». Добравшись до его земель и селения, в котором он находился, испанцы ранним утром напали на него. На материке испанцы обычно нападали на индейцев следующим образом: прежде всего они поджигали жилища, которые в этих теплых краях большей частью строятся из соломы; те, кто спал крепче других, погибали в огне или от ожогов, другие падали под ударами мечей, оказывались в плену или в страхе спасались бегством. Едва затухал огонь, наши принимались ворошить пепел, чтобы собрать все золото, которое находилось в жилищах. Так было и в селении Биру, где испанцы перебили всех, кого смогли захватить. Но касику удалось бежать, и в скором времени, собрав и воодушевив своих подданных, он с яростью набросился на испанцев. Индейцы сражались с таким упорством, что на протяжении почти целого дня трудно было решить, кто берет верх. Но в конце концов, как обычно, псы, арбалеты и мечи помогли испанцам одержать победу над несчастными нагими индейцами и те обратились в бегство. Убедившись в том, что касик и его вассалы — люди решительные, Гаспар де Моралес счел за благо, не дожидаясь нового нападения с их стороны, вернуться в селение Чируки, оставив после себя с голь явственные следы своей евангельской проповеди. Подданные 19 растерзанных псами касиков, лишившиеся своих законных правителей, сговорились с юношей, сыном Чируки, потерявшим отца, и все вместе решили напасть на испанцев, чтобы уничтожить их после возвращения от Биру. И когда Моралес, ничего не подозревая, расположился в селении Чируки, индейцы совершенно неожиданно напали на него и сразу же ранили нескольких испанцев, а одному пробили палицей грудь [258] так что он упал бездыханным, не успев и слова вымолвить. Испанцы сражались точно львы, убили многих индейцев, а остальных несколько раз обращали в бегство, но индейцы, собравшись с силами, вновь бросались в бой. Так продолжалось семь дней кряду, и за это время несколько испанцев было ранено и множество индейцев погибло. Видя одержимость, с какой сражались индейцы, испанцы решили, не дожидаясь нового нападения, ускользнуть ночью из лагеря. Среди раненых испанцев был некий Веласкес, в бою столь изувеченный, что и помышлять о бегстве не мог; и чтобы не попасть живым в руки индейцев, он предпочел повеситься на виду у командира и товарищей по оружию, которые, как рассказывают, со слезами пытались помешать бедняге исполнить его намерения. Решив, спасаться бегством, испанцы зажгли и оставили горящими множество костров, чтобы противник думал, что в лагере все начеку и бодрствуют. Но индейцам стало известно, что испанцы покинули лагерь, и они принялись их преследовать; и когда рассвело, испанцы обнаружили, что снова окружены тремя группами индейцев. Моралес, однако, не хотел вступать в бой, понимая, что это повлечет за собой лишь новые потери и не принесет никаких выгод, и потому целый день испанцы провели на этом месте, а с наступлением темноты вновь зажгли огни и продолжали поспешное бегство; но индейцы проявляли не меньшую бдительность, чем испанцы, и неуклонно следовали за ними, ранив еще нескольких беглецов, хотя и среди индейцев многие погибли от клыков пса, стрел из арбалета и мечей. Испанцы к этому времени уже так устали, были столь удручены и настолько изверились в возможности спасения, что нередко бросались в ярости на палицы индейцев и дрались, почти не отдавая себе отчета в том, что делают, с таким остервенением, что едва ли видели, кто напал на них и кого они крушат своими мечами. Чтобы ускользнуть от индейцев, испанцы прибегли к весьма коварной уловке, проявив достойную всяческого сожаления жестокость: так как в их руках находилось много индейцев и индианок, женщин и детей, то время от времени они ножами или мечами убивали нескольких из них, рассчитывая, что преследующие их индейцы задержатся, чтобы оплакать убитых, а испанцы тем временем получат возможность оторваться от преследователей. На самом же деле разум им должен был бы подсказать, что, напротив, наблюдая жестокость по отношению к своим близким, женам и детям, оказавшимся в руках у испанцев, индейцы должны были еще более распаляться гневом и с еще большей яростью преследовать испанцев, чтобы отомстить им. Бессмысленная жестокость принесла мало выгод испанцам, потому что индейцы неотступно следовали за ними; испанцы окончательно потеряли всякую надежду спастись, когда после девяти суток подобных мытарств, двигаясь без дорог и проводников, бросаясь из стороны в сторону, лишь бы укрыться от индейцев, они очутились вновь не то там же, где на них впервые напали враги, не то поблизости от тех мест. Это, казалось, лишило испанцев последних сил и присутствия духа. Они углубились в глухие горные чащи, однако и здесь их ждали новые беды и опасности, [259] ибо они набрели на три лагеря индейцев из племен касиков, растерзанных псами. Но теперь уже испанцы сражались не как обыкновенные люди, а точно дикие звери или те, кто покончил всякие счеты с жизнью и ею более не дорожит, и это влило в них новые силы, как будто они только что вступили в бой, и, ударив по индейцам, они не оставили ни одного в живых. И на этот раз, однако, не оправдались их расчеты на передышку; новые страдания и страшные беды подстерегали их: они забрели в трясины и топи и целый день преодолевали их — где по пояс в воде, а где и вплавь. Едва выбравшись с неслыханными трудностями и испытаниями из этой беды, они очутились на морском побережье, которое во время прилива покрывается водой чуть ли не на три с лишним человеческих роста. Понимая, что их ждет неминуемая гибель, если прилив застигнет их здесь, они начали поспешно забираться на более возвышенное место. В это время услышали они вдруг голоса индейцев. Оказалось, что индейцы тащили волоком через топь четыре связанных между собой каноэ. Когда индейцы увидели испанцев, они побросали лодки и бежали. Испанцы, захватив каноэ, перетащили их в залив и один из них, некий Дьего де Даса, отправился на поиски командира Гаспара де Моралеса, который то ли от крайней усталости, то ли от страха отстал. Трое суток продолжались безуспешные поиски. Тогда Дьего де Даса отправил на поиски некоего Нуфло де Вильялобоса и с ним еще двух хороших пловцов на индейской лодке, потому что без каноэ им никак не удалось бы выбраться из чащи и топи, в которой они оказались. Посланцев, однако, в пути застал отлив и бурные потоки увлекли их каноэ в море. Они без сомнения погибли бы, если бы в момент, когда они проплывали мимо какого-то мыска, Дьего де Даса их не обнаружил и но поспешил им на помощь. В конце концов Моралеса удалось отыскать и они взяли курс на Дарьей. Когда испанцы добрались до земель и владений касика Торагре, они полагали, что застанут индейцев врасплох, спящими, но индейцев успели предупредить, и те вышли с оружием навстречу, полные решимости не допустить высадки испанцев на сушу. В сражении испанцы потеряли одного убитого и несколько раненых, но убили немало индейцев и в конце концов обратили остальных в бегство. Совершенно удрученные, испанцы отправились со всей возможной поспешностью далее, к селению касика Кареты, а оттуда в Дарьей, до которого уже и не помышляли добраться, ежеминутно сталкиваясь с угрозой гибели. После всего, что изложено выше, нетрудно себе представить, как легко и беззаботно эти наши братья во христе открывали себе путь в геенну огненную на вечные времена. В это самое время Педрариас отправил свою супругу в Кастилию. Она, видимо, увозила с собой большую часть награбленного золота и огромную жемчужину, которая была выставлена позднее в распродаже и продана за 1200 кастельяно. [260]

 

Глава 67

 

о том как Педрариас отправил Франсиско де Вальехо с 60 солдатами против индейцев Ураба и что с ним случилось, и о том, как затем он послал Франсиско Бесерру в провинцию Сену и тот погиб

 

Все испанцы — и сам Педрариас, и прибывшие с ним, и находившиеся в Дарьене с Васко Нуньесом — стремились только к одному — завладеть всем золотом, какое только возможно было раздобыть и награбить, как это убедительно показывает все, о чем я до сих пор рассказывал. И эта жажда золота настолько ослепляла Педрариаса, епископа и всех остальных, настолько лишала их благоразумия, что они не замечали, как господь карает их изо дня в день, заставляя гибнуть от болезней, от рук Индейцев или от невероятных лишений, которые выпадали на их долю. А ведь все это, быть может, было лишь знамением божьим и карой за нечестивые и возмутительные дела их, за то, что они истребляли ни в чем неповинных людей, ничем им не обязанных, но которых они были посланы обратить в истинную веру. Кто-кто, но епископ должен был бы постоянно иметь эту цель в виду. Но истинная их цель заключалась в том, чтобы грабить и обращать в рабство тех, кто мирно сидел в своих жилищах, и обогащаться, проливая потоки человеческой крови; поэтому Педрариас отправлял отряд за отрядом туда, где, по его сведениям, можно было обнаружить золото и завладеть им, и, оскорбляя естественные основы разума, божеские и даже человеческие законы, требовал при этом, чтобы перед грабежом они предъявляли населению привезенное им из Кастилии предуведомление. И тираны, которых он отправлял, выполняя его приказ и находя в том оправдание своим походам (так они называли свои опустошительные набеги, двигались к цели со всеми мерами предосторожности и соблюдая полную тишину, чтобы не быть замеченными, и к «очи добирались на расстояние в лигу, пол-лиги или четверть лиги, как было им выгодно в каждом отдельном случае, до места назначения, и оглашали предуведомление, обращаясь к деревьям: «Касики и жители такого-то селения, да будет вам известно, что мы — христиане из Кастилии, что есть господь и папа … и т. д.». Затем командир просил писаря, находившегося обычно при отряде, официально засвидетельствовать, что в соответствии с приказом его величества они прочли касикам и жителям данного селения предуведомление, но те не пожелали покориться его величеству и обратиться в христианскую веру. А затем, едва начинало светать, они нападали на селение, жители которого находились еще в своих жалких постелях, и первым делом, как я уже рассказывал ранее, поджигали жилища, и в огне погибали или получали страшные ожоги застигнутые врасплох индейцы, а тех, кто, обожженный и перепуганный, выскакивал из горящих жилищ, испанцы убивали или брали в плен; когда же пожар стихал, они начинали рыть и перерывать все в поисках [261] золота, единственного предмета их вожделений. Конечно, об этих злодействах и зверствах не могли не знать ни сеньор епископ, ни Педрариас, которым положено было более чем кому-либо, положить конец этим зверствам и наказать за них. Среди прочих отправил Педрариас некоего Тельо де Гусмана, с тем чтобы вместе с солдатами, которых Хуан де Айора оставил в селении Тубанама, он продолжил обследование дальней западной части побережья Южного моря. Приказал он также Франсиско де Вальехо с 70 солдатами напасть на индейцев Ураба, которые беспокоили испанцев своими набегами, добираясь, как рассказывали, до Дарьена и обстреливая из луков их дома; грешники не хотели принимать во внимание, что у индейцев было на это более чем достаточно прав, оснований и доводов. Добравшись до ранчо, называемого теперь ранчо Бадильо (того самого, что прославился как танцор) и находящегося в трех лигах от Ураба, они по обыкновению своему напали на индейцев на рассвете и тотчас же принялись грабить золото, которого по слухам здесь было много. Но индейцы, пользующиеся в тех местах добытым из растений смертоносным ядом, напали на них и ранили нескольких испанцев. Испанцы, правда, на этот раз взяли верх, «о едва продвинулись в глубь территории, как множество индейцев, объединившись, вновь обрушились на них и в течение нескольких часов осыпали их отравленными стрелами, от которых многие умерли в страшных мучениях. Отступив к берегу, откуда начинался поход, и добравшись до реки, которую, как я уже говорил, называли Редес, порешили испанцы изготовить плоты, чтобы спуститься по реке и спастись от преследователей. Плоты построили из деревьев и вязанок тростника, скрепленных между собой вместо ремней корнями вьющихся растений наподобие плюща или веревками из растущей в тех местах конопли, которые на этот случай испанцы всегда брали с собой. Однако страшась нападения индейцев и желая как можно скорее пуститься в путь, испанцы связали плоты не очень надежно. Так что вскоре некоторые плоты уже на плаву развязались, и испанцы продолжали плыть вниз по течению, судорожно цепляясь за стволы. Но, понимая, что им не удастся долго продержаться и в воде их ждет гибель, многие хватались за нависавшие над рекой ветви деревьев, полагая, что так смогут спастись, но вскоре руки уставали, они падали в воду и тонули. Другие, оказавшиеся сильнее, добрались до суши, но там на них обрушилось несметное множество отравленных стрел и никого эти стрелы не миновали. Лишь немногим раненым удалось чудом добраться до морского побережья, а оттуда вернуться в Дарьей. Когда Педрариас увидел, что из 70 солдат 48 погибло, а те, кто вернулся, жестоко страдали от ран, которые разъедал смертоносный яд (лишь немногих эта беда миновала), он был страшно опечален и ни в чем не мог найти утешения. Но это не помешало ему и далее на один грех нагромождать другой и упорствовать во зле, как это свойственно людям жестокосердным. А посему помышлял он лишь о том, как бы безопасней шествовать по прежнему пути пороков и возместить потери в золоте, которое не смогли добыть для него его [262] погибшие посланцы; и решил Педрариас отправить Франсиско Бесерру на рабле, дав ему 180 солдат и богатое военное снаряжение, а именно три пушки, стрелявшие свинцовыми ядрами размером более яйца, 40 арбалетов, 20 мушкетов и много всякого другого оружия, какое было в его распоряжении и какого хватило бы несомненно, чтобы опустошить и разорить весь материк. Отряд должен был добраться до провинции Сену и завладеть всеми сокровищами и золотом, которыми, по слухам, были богаты эти земли, ибо Педрариас не верил, что баккалавр Ансисо мог изменить своему характеру и не пограбить там вдоволь. Франсиско Бесерра с отрядом высадился на побережье Ураба, потому что Педрариас приказал ему по пути посчитаться с местными жителями и истребить всех, кого он обнаружит. Бесерра двинулся в глубь территории по дороге, о которой никто ничего не узнал ни тогда, ни позднее, потому что более никогда его никто не видел и не обнаружил никаких следов тех, кто был с ним, — все они до единого погибли. Об этом стало известно от одного мальчика-индейца, который отправился вместе с отрядом Бесерры, так как, по-видимому прислуживал кому-то из испанцев. Этот мальчик, укрывшись в лесах, ночами продвигался вперед, а днем скрывался в густых зарослях, и ему удалось чудом добраться до Дарьена, почти лишившись речи от голода. От него-то и узнал Педрариас, что Франсиско Бесерра со своим отрядом метался из стороны в сторону, то спасаясь бегством от индейцев, то сам нападая на них. Индейцы, великие мастера в стрельбе из лука, истребляли его солдат отравленными стрелами; на лесных дорогах они рубили деревья, устраивали завалы и, располагаясь за деревьями, поражали испанцев стрелами, оставаясь сами невидимыми. В зарослях у индейцев было много преимуществ перед испанцами, потому что испанцев эти чащи сковывали, а нагие индейцы легко их преодолевали; поэтому испанцам никак не удавалось настигнуть противника. Узнал Педрариас также, что, когда испанцы добрались наконец до реки Сену, протекающей близ главного селения, индейцы их встретили притворно миром, а так как река в этом месте широка и глубока, то испанцы согласились воспользоваться индейскими каноэ. И вот, когда с помощью индейцев часть испанцев переправилась на один берег, а другая оставалась на противоположном берегу, со всех сторон набросились на них находившиеся в засаде индейцы, и все испанцы до единого погибли. Это, как я уже сказал, стало известно из рассказа того индейского отрока, который был в отряде Бесерры. Так поплатился Франсиско Бесерра за убийства, грабежи и порабощение индейцев, которые до того жили спокойно и встречали испанцев с миром. С этими индейцами Васко Нуньес, как я рассказывал в главе 50, установил союзные отношения, заверив их, что никогда испанцы не нанесут им какого-либо ущерба. Доверие, правдивость и уверенность в безопасности, обещанные от имени испанцев Васко Нуньесом, были грубо нарушены Бесеррой. Господу было, наверное, угодно покарать его тем же способом, каким он сам пользовался не раз: жители Сену в конце концов нарушили обещания мира и пошли войной. В этом случае,. [263] однако, индейцы не обманули доверия и мирных отношений, а лишь прибегли к военной хитрости; Бесерра же поступил глупо, доверившись тем людям, которые со времен Охеды и Никуэсы и даже еще ранее, при Кристобале Герре, как мы говорили об этом в первой книге, видели от испанцев лишь зло, бесчинства, оскорбления и ущерб. И дай-то бог всемогущий, чтобы этим своим печальным концом расплатились перед господним правосудием все те, кто дурно поступал с индейцами.

 

Глава 68

 

Подойдя к селению касика Тубанама, Тельо де Гусман увидел, что индейцы, воевавшие против Менесеса, почти полностью его окружили и морят голодом; испанцы не осмеливались даже выйти поискать в лесу чего-нибудь съедобного, а помощи им ждать было неоткуда; много раз они пытались прорваться, но тотчас показывались индейцы и преграждали им путь, так что они уже ждали неминуемой смерти, и скорее от голода, нежели от стрел. Когда же подоспел Тельо де Гусман, индейцы обратились в бегство. Затем испанцы направились все вместе во владения Чепо и Чепанкре, двух касиков и повелителей тех земель; там они без разбора жгли, грабили и убивали все живое, будто бы в отместку за какого-то испанца, убитого при вступлении в эти земли. Поскольку индейцы собирались с силами, чтобы напасть на пришельцев, Тельо де Гусман решил направить послов к их верховному вождю, и предложить ему мир и дружбу, и сказать, что он просит прощения за урон и ущерб, который им причинил, и что впредь им никакого вреда от испанцев не будет: касик поверил тем словам и пришел к ним с миром; он повел их в свой дом и оказал гостеприимство, пребывая в уверенности, что все обещанное будет исполнено. И вот однажды, когда они пировали все вместе, словно добрые друзья, явился, говорят, некий юноша и еще несколько индейцев; и стал этот юноша жаловаться Тельо де Гусману и сказал, что он, а не тот касик, является хозяином и владетелем этой земли, и что его отец — законный властелин, — умирая, назначил этого самозванца ему опекуном и временным покровителем, но что упомянутый опекун поднялся против законного наследника и изгнал его из собственной земли; а посему он умолял Тельо де Гусмана защитить его права. Полагая, что юноша говорит правду, Тельо де Гусман, человек весьма справедливый, распорядился, как будто он был алькальдом в той земле: велел касика, оказавшего ему прием и гостеприимство, тот же час повесить на дереве; правда, он признался, что испытывает угрызения совести, поскольку несчастный одарил его золотом. Из этого видно, что испанцы без всякого зазрения совести чинили в тех землях обиды и беззакония. Разве кто-нибудь его уполномочил в чужих землях и владениях вершить правосудие? И почему его более всего мучило то золото, которое он взял у несчастного [264] касика? И разве меньшим прегрешением было, что он обещал тому касику безопасность, но слова своего не сдержал? И равным образом, откуда ему быть уверенным, что юноша поведал правду и что его отец, а не касик, был законным правителем? И далее, был ли владетель той земли выслушан и мог ли оправдаться, и какие были приведены доказательства, подтвердившие его вину? Говорят, Тельо де Гусман отдал тому юноше на расправу семь военачальников, состоявших на службе у несчастного, и новый касик с великой наглостью и жестокостью с ними расправился, а в благодарность дал Тельо де Гусману 6000 кастельяно, за какую цену этот предводитель готов бы не только одного, но и 400 повесить. Затем Тельо де Гусман предложил всем двинуться в Панаму, про которую он много в тех краях наслышался; однако он нашел там лишь несколько рыбачьих хижин — отсюда и пошло это название, ибо на тамошнем языке Панама означает место, где ловится много рыбы. Затем он выслал некоего Дьего Альбитеса с 80 испанцами, дабы они ограбили и забрали в неволю индейцев провинции Чагре, которая расположена от Панамы, должно быть, лигах в восьми либо десяти; и вот названный Альбитес вторгается ночью в спящие поселения и застает индейцев врасплох; однако вреда он им чинить не стал, что те индейцы почли за чудо. А касик в знак благодарности, за то что их не убили, не ограбили и не взяли в плен, с превеликой радостью даровал Дьего Альбитесу 12000 кастельяно. Увидев такую гору золота и столь легкую поживу, испанцы подумали, что коли индейцы безо всякого сожаления расстаются с таким богатством, значит, они имеют в двадцать раз более; и тогда Дьего Альбитес потребовал, чтобы ему набили золотом огромный мешок из-под зерна. Эти слова сильно опечалили касика и рассердили, и он ответил так: «Разве что камнями с речки можно набить этот мешок, потому что золото у нас не растет и давать нам больше нечего». Услышав такой ответ, Дьего Альбитес сильно смешался и почел за лучшее с той земли удалиться; однако он не позволил причинять касику какой-либо вред или зло. На земле касика Пакора Дьего Альбитес соединился с Телье де Гусманом, и все несказанно обрадовались, увидев столько золота; далее, они решили вернуться в Дарьей, чтобы поделиться поживой с Педрариасом, сеньором епископом и другими, кому полагалась часть добычи, поскольку их слуги приняли участие в том походе. Когда же испанцы подошли к земле касика Тубанама, которая бессчетное число раз терпела насилия и предавалась разграблению и опустошению, то увидели, что их поджидает множество индейских воинов; индейцы размахивали флагами из окровавленных полотняных рубах убитых ими испанцев и кричали,, что расправятся с ними, как уже расправились с испанцами, населявшими Санта Крус, о чем говорилось ранее; и тогда наши — то ли от усталости, то ли господь наслал на них робость — сильно перепугались и пали-духом; поэтому они думали только о том, как бы спастись, а оружие пускали в ход лишь в целях защиты. Так они бежали от индейцев и достигли земли Покоросы, того самого Покоросы, которому Хуан де Айора» [265] нарушивший, как мы рассказывали выше, свои обещания мира и безопасности, причинил много зла; в той земле испанцы чуть не погибли от жажды, ибо воды там не было никакой, и там же с ними приключилась удивительная история, когда они могли убедиться, сколь тщетной и суетной была жажда золота, беспрестанно сжигавшая им души; а случилось вот что: так как они сильно страдали от жажды, индейцы дали им воды, но лишь в обмен на золото, награбленное в тех землях. Надо полагать, индейцы забрали это золото не потому, что хотели его вернуть, ибо они весьма мало ценили этот металл, но чтобы уязвить своих врагов больнее, отняв у них самое желанное и, стало быть, самое дорогое. Вот так, отбиваясь от индейцев днями и убегая по ночам, насколько позволяли их многие и тяжкие раны, они вырвались, наконец, из пределов той земли и ушли от опасности. Когда же изможденные и с небольшим количеством золота, ибо, умирая от жажды, они много золота отдали за воду, испанцы прибыли в Дарьей, там царило уныние и печаль из-за бедствий, которые незадолго перед тем постигли Вальехо и его отряд; а при появлении поверженного отряда Тельо де Гусмана Педрариас и вовсе впал в тоску; и; тогда испанцы решили, что дело их конченое. Тоску и страх, который завладел жителями Дарьена, весьма трудно понять и объяснить, но только повсюду — на горах, в лесах и в долинах, меж листьями деревьев и в траве на равнинах или саваннах им мерещились вооруженные индейцы; а с моря, им все казалось, подходят челны, до отказа заполненные индейцами. Из-за таких дум и видений они пребывали в неописуемом ужасе и словно в кошмаре, так что они только о том и говорили и даже чуть не в голос кричали. Тогда достославный Педрариас в отчаянии приказал закрыть монетный двор, где переплавлялось это неправедное и обагренное кровью золото; а для испанцев такой приказ был знаком войны либо бедствия, и это было все равно, как если бы Педрариас открыто заявил: «Пусть мы отступимся от своих желаний, но нам не следует до поры до времени охотиться за золотом; сейчас надлежит заботиться не о приумножении нашего богатства, но о спасении наших жизней». Видно, приказав — в знак войны или бедствия — закрыть монетный двор, Педрариас пожелал уподобиться римлянам, у которых открыть Храм Мира означало войну, а закрыть его означало мир, с той лишь разницей, что в нашем случае действие имело обратный смысл. И среди стольких бед и несчастий нашла вдруг на Педрариаса великая святость: он обратился к епископу и стал его просить, чтобы он повелел вознести к господу богу молебны и богослужения, дабы господь отвратил от них свой гнев. Сколь же велико было их жестокосердие, если они не взяли в толк, что причиною их бед были невероятные, гнусные и жестокие прегрешения, которые они совершали против бога и ближних своих, ибо они губили и ввергали в ад души индейцев ради одной лишь корысти — ограбить и увести их в неволю: так погрешили они против символа нашей веры, о коем вещал апостол Павел. И лишь много времени спустя и по причинам, о которых еще будет речь, снизошло на них прозрение и раскаяние. А Дьего Альбитес, которого, [266] казалось, эти беды не коснулись, на том неправедном золоте разбогател и возмечтал обрести власть, для чего он тайно направил в Кастилию некоего моряка по имени Андрес Ниньо, полагая, что тот исхлопочет ему у короля губернаторство на Южном море; а Андрес Ниньо получил за посредничество 2000 кастельяно и сверх того надеялся иметь в этом деле немалую выгоду; впрочем, об этом Андресе Ниньо нам еще немало предстоит говорить в следующих главах.

 

Глава 69

 

о том, что совершил Бадахос и его люди

 

И вот во искупление прошлых и нынешних грехов и в подтверждение тех добрых деяний, что были помянуты в молебнах, которые Педрариас и епископ велели отслужить, надеясь отвратить от себя гнев господень, Педрариас решил выслать на промысел один корабль с 80 испанцами (после он отправил еще 50 или около того), поставив во главе Гонсало де Бадахоса, и приказал им близ Номбре де Дьос или чуть ниже перейти в Южное море и усмирить весь тамошний народ; а это означало следующее: если те жители не окажут сопротивления и допустят испанцев в свои земли, их надлежит ограбить; если же они станут чинить препятствия, ибо они имели слишком много оснований не доверять испанцам, то пусть на них нападают и убивают, и уводят в неволю. И вот те испанцы, не долго думая, стали по извечному своему обыкновению врываться по ночам в индейские деревни, причем во все без разбору, и даже в те селения, жители которых, быть может, встретили бы их по-доброму и отдали бы все золото, которое у них имелось; и в тех селениях они грабили и творили другие бесчинства — о чем речь уже была. А об этом самом Бадахосе должно рассказать прелюбопытнейшую вещь: взойдя со своими людьми на корабль в марте месяце 1515 года, он плывет вниз, держась берега, и прибывает в гавань Номбре де Дьос; но как только его люди увидели укрепления, которые несчастный Никуэса был принужден соорудить, и великое множество костей, а также — на грудах камней — нескончаемые кресты, под которыми покоились останки их соотечественников, погибших от голода, они убоялись и пали духом, и стали измышлять всякие доводы, чтобы не высаживаться на землю. Когда Гонсало де Бадахос понял, что они дальше идти не хотят, он велел кормчему без промедления разворачивать судно, полагая отнять у людей всякую надежду и заглушить сомнения, ибо они убедятся, что другого пути, как вперед, у них нет; вот тогда они и поднялись на очень высокие горы Капиры, а оттуда прошли в земли касика Тотанагуа, владыки многих горных земель и повелителя многих горных индейцев; на этого касика они напали ночью и, застав врасплох, спящим, захватили его в плен и отобрали 6000 кастельяно. Пленив этого [268] касика, они нимало не медля, пока остальные ничего не прослышали, нападают на касика Татарачеруби и проделывают то же самое; правда, сам Татарачеруби из их рук ускользает; в той земле они захватили 8000 песо-золота и многое другое, что попалось под руку. Тут касик Тотанагуа стал умолять Бадахоса, чтобы он его отпустил, и обещал отдать за свою свободу еще столько же золота; получив это золото, Бадахос отпустил касика и позволил вернуться в свою землю. Между тем касик Татарачеруби решил, что лучше самому сдаться испанцам, чем они его схватят; к тому же он хотел посмотреть, нельзя ли обманом заманить их в ловушку; и вот он явился, принеся, как и другие, золота, ибо в тех краях все уже были наслышаны, что без золота доброго приема им не видать. Этот касик сказал испанцам, что поблизости имеется один несметно богатый властитель, но людей у него очень мало, так как владения его невелики, а сила его и могущество — и того менее. А поскольку Бадахос был обуреваем жаждою богатства, он сразу тем словам поверил, ибо алчный верит всему, что сулит ему золото, и выслал туда тридцать испанцев с Алонсо Пересом де ла Руа во главе; не доходя полулиги до индейского поселения испанцы оглашают предуведомление, а затем по своему обыкновению той же ночью нападают на ближайшее поселение; но тут стало рассветать, и они увидели себя среди огромных поселений, ибо то были владения великого касика; испанцы с радостью возвратились бы назад, потому что немало испугались, попав в такую западню; однако они подумали, что за поселениями их ждет еще большая опасность, а поэтому собрались с духом и напали на главное поселение, которое не охранялось; им сопутствовала удача, и вскоре они захватили в плен тамошнего повелителя. А случилось так потому, что испанцы всегда водили с собой пленных индейцев и заставляли: их под пытками рассказывать правду; более же всего они старались дознаться про касиков и их дома, ибо там полагали найти изрядную поживу, убив тех повелителей, либо получив с них выкуп. Захватив того касика, они уже считали себя в безопасности и забыли всякую осторожность; они кинулись грабить золото, захватили там чуть ли не 10 000 кастельяно и стали хватать в плен женщин и детей, которые в суматохе не успели скрыться; но как только жители селения увидели, что их повелитель схвачен, а их жен и детей заковали в цепи, все они и другие индейцы, которых вмиг оповестили, соединились с братом того касика и словно лютые звери набросились на испанцев: стали осыпать их градом камней и закидывать дубинками, которые они метали наподобие дротиков; другого оружия, даже луков или отравленных стрел, в тех местах не знали, так что у них были одни лишь дубинки, которые на острове Эспаньола назывались маканами, о чем уже говорилось. Видя, что им не сдобровать, испанцы решили укрыться с этим касиком в его дом, а затем приставили ему мечи к животу и сказали, что если он не велит своим индейцам тот же час прекратить битву, они его убьют. Тут касик Ната принялся яростно бранить своих индейцев за то, что они посмели без его приказа взяться за оружие. Услышав столь грозные слова, индейцы немедля побросали на землю оружие [269] и битву прекратили; затем Алонсо Перес де ла Руа, дабы узаконить свои добрые деяния, оглашает требование, чтобы брат повелителя и касика Наты признал себя вассалом и подданным короля Кастилии, ибо, говорил он, все эти земли принадлежат испанской короне в соответствии с титулом, пожалованным испанскому королю папой Римским, который наследовал власть апостола Петра; брат касика Наты мог бы легко уразуметь, чего стоят слова этого злобного тирана, если бы вспомнил про чудеса, которые сотворили испанцы в его землях и не раз еще творили после; однако из всех речей испанского предводителя он уловил лишь слово «Кастилия», да еще «подданные короля Кастилии» или что-то в этом роде, а потому он отвечал, что никто, кроме них, в эти земли не приходил и что, если бы кто пожаловал, они охотно подарили бы золота и дали бы еды и женщин; так ответствовал на предуведомление Алонсо Переса касик — брат Наты. Потом испанцы известили обо всем Бадахоса, и он на другой же день к ним отправился; касик Ната, его брат и все индейцы принесли им столько даров и так щедро их одарили, да к тому же съестного у них было вдоволь, что испанцы решили пробыть в этих землях до конца зимы, а зима в тех краях очень дождливая, но зато не холодная. Жилище и главное поселение касика Наты располагалось вблизи Южного моря, и в том месте был основан и поныне находится испанский город, названный Ната; и надобно сказать, что за все долгие годы, какие этот город стоит, он немало славился неправедными своими делами. Когда прекратились дожди, испанцы вновь двинулись в поход; и вот они по обыкновению нападают ночью на касика по имени Эсколиа, захватывают его вместе с его женами и забирают 9000 кастельяно; как уже упоминалось, испанцы повсюду сжигали селения, а индейцев, которых удавалось захватить, уводили в неволю. Продолжая обследование материка, ибо так они именовали свое шествие на восток, испанцы подошли к землям и владениям двух касиков, из коих один, по прозванию Перикетен, имел земли близ моря, другой же с ним по соседству, но от берега поодаль; этот второй был слепым и звался Тотонога; он дал испанцам 6000 песо золота в разных безделушках и также необработанного, в зернах; а зерна случались весом в два песо и, стало быть, та земля была весьма богатой; и потому вся эта земля, более 200 лиг вверх и вниз от Дарьена и даже севернее упомянутых 80 лиг, изобилует рудниками. Тут они узнали, что неподалеку находятся владения касика по имени Таракури, который дал им (или они у него похитили) 6000 песо. Далее они попали в землю брата упомянутого касика по имени Пананоме; но он был заранее уведомлен о приближении испанцев и, зная их повадки, ждать их побоялся, так что его самого испанцы не, застали; тогда они разорили все его селение и что смогли украли, а вот угнали они индейцев или нет — мне неведомо. Пройдя еще 6 лиг на запад, они вступили во владения касика Табора, но что они там совершили, мне неизвестно. Далее они двинулись к селению касика Черу, который знал, что они идут, и ждал их; он вышел их приветствовать и принес в дар 40 000 кастельяно, или же песо, — разницы тут нет [270] никакой. Покидая поселения и земли этого властелина — он был последним, кого навестили в этих краях испанцы, — Бадахос имел всего золота, наворованного или же отданного со страху, 80000 кастельяно, или песо, а в ту пору они стоили более чем 400 или даже 500 тысяч после открытия Перу.

 

Глава 70

 

о том, что приключилось с Бадахосом и его людьми в земле Париса и какое средство от ран, его людьми полученных, Бадахос придумал

 

Из земли и владений касика, которого мы упомянули последним, Гонсало де Бадахос и его приспешники направились в царство и землю под. названием Париса или же Париба — позднее испанцы именовали ее обычно Парис, а властелина, повелителя и касика той земли звали Кутара. Как только этот Кутара прослышал, что испанцы идут в его земли и, стало быть, собираются по своему обыкновению грабить и убивать его людей, он ушел с ними в леса, чтобы укрыть и спасти женщин и детей, — они всегда так поступают, узнав, что на них идут войной. Когда испанцы подошли, к главному селению царства Париса, принадлежавшего Кутаре, и не обнаружили там ни единого человека, Бадахос послал к Кутаре нескольких индейцев из пленных, которых он с собой водил, а к тому времени у него, набралось их 400 или даже более, чтобы они велели тому касику к нему явиться и сказали ему, что если он не придет, Бадахос поступит с ним и расправится, как он поступил и расправился с другими. Касик выслал к Бадахосу четырех знатных индейцев с дарами, каких никто еще испанцам не приносил ни по принуждению, ни по доброй воле: четыре ящичка, доверху наполненных золотыми вещицами — украшениями вроде медальонов, которые мужчины носят на груди, и другими вроде браслетов, а также поменьше — для ушей, словом, всевозможными безделушками и украшениями, которые у мужчин и женщин были в ходу. Эти ящички, или же петаки, как они зовутся на языке Новой Испании, обычно делаются наподобие сундучков, имеющих две пяди в ширину, не менее четырех в длину и добрую пядь в высоту; сработаны они бывают из пальмовых листьев, тонкого тростника или палочек и снаружи обтянуты оленьей кожей; у всех индейцев этого материка такие сундучки в ходу, и в них они держат свои драгоценности и другие вещи, которые мы прячем в ларцы и шкатулки. Всего в этих петаках касик им прислал, как я понял, 40 или 50 тысяч кастельяно. Увидев это несметное богатство, к тому же полученное без труда и даром, они вообразили, что в домах у тех индейцев должно было остаться не меньшее богатство; и тогда, как и подобает героям, отмеченным столь славными деяниями, они решаются на обман: индейцам говорят, что благодарны им за дары, что они будут почитать их правителя за лучшего друга, а затем делают вид, что уходят, откуда пришли; но на вторую [271] или в ту же самую ночь, когда тот касик еще не вернулся из лесов, где он прятался, испанцы, по своему обыкновению, подходят к селению, застав индейцев спящими, оглашают воздух воинственным кличем «Сантьяго» и кидаются поджигать их дома. Далее они отправляются ловить касика, но тот от них ускользнул; у этого касика и в селении они наворовали еще 30 или 40 тысяч кастельяно, а часть жителей, среди которых было много женщин, поймали и мечами изрубили в куски; все это я знаю доподлинно, потому что мне рассказывали люди сведущие, ибо они побывали в Дарьене или же в местах близлежащих. Слышал я и другие рассказы, но, полагаю, к ним примешалось много лжи; а рассказывали вот что: будто Бадахос отправил к тому касику четырех знатных индейцев, которые ему принесли дары, и через них передал, что не намерен покидать эти земли, пока не дознается, считать ли ему того касика подданным короля Кастилии или его врагом; и будто бы, услышав такие слова, касик сильно разгневался и, собрав своих людей, выступил против испанцев. Но если бы даже этот рассказ был правдивым, то и тогда всякий разумный человек легко понял бы, на чьей стороне истинная правда. Педро Мартир, который судил об этом деле лишь со слов тех злодеев, а именно самого Бадахоса и его приспешников, пишет в своей одиннадцатой «Декаде», главе 10, будто бы Бадахос, не ведая об опасности, прибыл в селение, принадлежавшее касику Кутаре, со своими людьми, имея при себе 80 тысяч кастельяно, и что тамошний касик на него напал и повел против него войну, о которой мы расскажем после; однако это неслыханная ложь, никакого сходства с истиной не имеющая. Во всех соседних провинциях было известно о грабежах и жестокостях испанцев; они подошли к землям незнакомого им касика, которого дотоле никогда не видели; известно также, что у них было обыкновение наперед осведомляться через пленных индейцев и посредством пыток насчет владетелей каждой земли и об их богатствах. Как же можно поверить, что, подойдя к землям, в которых они еще не бывали, они не пытались проведать о том касике и не приняли необходимых предосторожностей? Можно ли верить после этого рассказу Педро Мартира? Мы знаем, что сам Педро Мартир не был свидетелем тех событий, он постарался только точно передать чужие слова, но именно поэтому и нельзя ему доверять, тем более когда он в своих «Декадах» выражает сочувствие испанцам, а индейцев осуждает. Все должно быть ясно, что Бадахос не стал бы рассказывать ему о тех бесчестных и злых делах, которые он сам творил на земле Париса, и о том, что сам заклеймил себя позором и бесчестием; понятно, что он пытался изобразить злодеями несчастных индейцев и тем самым снять с себя вину за преступления, о которых даже Педро Мартир не мог умолчать; поэтому он и пытался при вести свидетельства, долженствующие подтвердить его правоту. На самом же деле эта история в Парисе произошла вот каким образом: когда тамошний касик увидел, что Бадахос отплатил ему за добро черной неблагодарностью и что народ его терпит неслыханные бедствия, он собрал всех своих людей и к исходу второго либо третьего дня настиг испанцев [272] в одном из своих селений; испанцы награбили 130 или 140 тыс. песо золота, а такого количества или даже половины его никому еще дотоле не случалось видеть; индейцы спрятались в лесу, и касик послал одного индейца как бы на охоту или на рыбную ловлю; касик заранее знал, что испанцы его схватят и будут допрашивать и даже пытать, если он не станет отвечать на их вопросы. Так оно и случилось: индейца схватили и стали его спрашивать, чей он и откуда, и как туда попал; тот отвечал, что он принадлежит такому-то властителю, или касику; тогда они стали задавать обычный свой вопрос, а именно, есть ли у его повелителя золото, и индеец отвечал, что золото есть и в большом количестве. Бадахос решил взять 40 человек и совершить на того касика набег; он шел целую ночь, а наутро набрел на пустые дома. Тогда он понял, что его обманули, и, как это водится у испанцев, жестоко расправился со своим проводником. Между тем узнав, что Бадахос со своими людьми ушел из селения, касик Кутара нападает на оставшихся испанцев; индейцы — а их было там 3 либо 4 тысячи — поднимают крик и истошный вой и трубят в рога, и дуют в огромные раковины, какие имеются в этих Индиях, извлекая из них оглушительный шум; не успели испанцы опомниться, как все они, или почти все, получили тяжелые раны; и не вернись вскоре Бадахос, он бы никого в живых не застал. Индейцы окружили испанцев и напали на них сразу со всех сторон; а потому как только испанцы отступали или отходили под натиском одного индейского отряда, другие ударяли им в спину. Тогда наши собрались на площади селения и стали защищаться, однако же делали это нерешительно и безо всякого воодушевления, ибо видели, что их собратья один за другим падали мертвыми; и вот индейцы полностью их окружили и стали складывать дрова и солому, чтобы развести костер и заживо их сжечь; тогда испанцы сообразили, что их вот-вот всех перебьют, принялись складывать перед собой заграждение из мертвых индейцев и испанцев, но, поскольку из тел испанцев торчало множество дротиков, то заграждение не могло быть плотным и индейцы продолжали разить врагов. Однако Бадахос, словно обретя в отчаянии новые силы, бросается на индейцев; он рубит мечом их нагие тела; те немногие испанцы, которые не имели ран, последовали его примеру и таким образом сумели прорваться сквозь ряды индейцев и спаслись. Все же индейцы забрали у них все золото и одежду вместе со всей поклажей, что повергло испанцев в великую печаль. Всего там было убито 70 испанцев и 80 ранено, притом смертельно: у некоторых в теле было воткнуто по три, по четыре и даже более десяти дротиков. Бадахос решил заняться врачеванием и стал зашивать раны; однако они были столь велики, что он пользовался не швейной иглой и льняными нитками, но иглами сапожными и толстой бечевкой; а так как оливкового масла у них не было, они прокаливали иглы в жире, который извлекали из тех мертвых индейцев, затем разрывали рубахи на бинты и перевязывали ими раны, и таким образом многие вылечились, и среди них те, кто уже совсем было потерял надежду остаться в живых. [273]

 

Глава 71

 

в которой рассказывается о том же и о невзгодах, которые выпали на долю испанцам

 

Так лечил Бадахос своих раненых, а так как у них было одно спасенье — бежать, то он взял на том берегу несколько индейских каноэ и поместил в них тяжело раненных, а он сам и другие, кто не так сильно пострадал, или же те, кто не пострадал вовсе, пошли морским берегом, чтобы в случае опасности оказать раненым посильную помощь; они пошли сушей, думая, что на земле их поджидает меньше опасностей; однако и на их долю выпали невзгоды и мучения, от которых они немало настрадались. На южном побережье бывают очень сильные приливы и отливы; и вот однажды ночью вода поднялась весьма высоко; кто смог залезть на дерево, пострадал меньше, а другие стояли по пояс в соленой воде, и вода эта так растравила их раны, что многие из них умерли. Когда они пошли дальше, то к горестям и страданиям, которые они вынесли, добавились еще новые: касик Ната, о котором мы в главе 68 говорили, что его самого и его жен захватил в плен Алонсо Перес де ла Руа, прослышал об их тяготах и со своими воинами преградил им дорогу, намереваясь всех перебить. Тогда Бадахос послал к нему людей спросить, почему он идет на них войной, ведь они договорились о мире и дружбе, а касик на это отвечал так: «Подите и скажите ему, что он мне не брат и не друг, потому что все христиане плохие люди и наши враги», и, сказав эти слова, он и его люди стали метать в них свои дротики и осыпать их камнями. Бадахос и его люди, превозмогши великую слабость и собрав последние силы, обратились к ним лицом, собираясь принять бой, но индейцы испугались их мечей и бросились в реку, которая тут же протекала; затем они снова и не раз выходили на берег и принимались закидывать их дубинками и каменьями, причиняя им ущерб и нанося раны; испанцам пришлось бы плохо, но тут наступила ночь. Трое раненых не смогли идти, и тогда здоровые взвалили их на спины и несли, пока хватило сил; затем они соорудили нечто вроде плотов, спустились на них по реке в море и скоро встретили своих соотечественников, плывших на каноэ, что было немалой удачей. Они двинулись далее по морю, но порой многим из них приходилось выходить на сушу; так они добрались до земли касика Чаме, который был осведомлен об их делах и пришел со своими воинами — нагими и безоружными, ибо все их оружие составляли дубинки и камни; этот касик уверил и уговорил своих людей, что испанцев, если они не станут чинить им зла, убивать не следует, и даже велел снабдить их всем необходимым и притом в изобилии. Испанцы же более хотели есть и спать, нежели сражаться, а посему они отошли к берегу моря; и тогда касик приказал отнести им провиант, и индейцы поделились с испанцами словно со своими братьями всем, что у них имелось. Затем испанцы подошли к острову, [274] именуемому Отроке, который находится, я полагаю, в 10 либо 20 лигах от побережья; этот остров был богат золотом и жемчугом; но если добрый прием и еда, которую они получили от касика Чаме, дали им время передохнуть, то яростный, неугомонный червь наживы, точивший и снедавший Гонсало де Бадахоса, не давал ему ни отдыху, ни сроку; поэтому едва лишь те испанцы, что плыли в каноэ, оправились от ран и обрели силы, Бадахос велел им высадиться на берег, а сам отобрал из тех, что поздоровее, 40 таких же разбойников, погрузился на каноэ и, подплыв к этому мирному и спокойному острову, предал его разграблению и опустошению. Когда смерклось, испанцам удалось захватить местного касика; здешние индейцы сначала подумали, что это индейцы враждебного племени, явившиеся с материка; и вот, взяв свое оружие, они нападают на них, а испанцы принимаются их рубить и потрошить своими мечами; и тогда, поняв, что у противника более сильное и страшное оружие, все индейцы обратились в бегство. Касик дал за себя выкуп золотом — а сколько золота, мне неизвестно; расправившись с теми жителями, Бадахос вернулся на берег, где он оставил раненых, и они двинулись дальше. Поскольку весть о прежнем поражении испанцев облетела все провинции, индейцы осмелели в стали оказывать им сопротивление; когда они прибыли в земли касика Табора, тот двинулся им навстречу, имея около 300 воинов, и вступил с ними в длительное сражение, но в конце концов наши все же двинулись вперед; когда же они вступили во владения Перакете, этот касик проделал то же самое, но испанцы порубили индейцев своими мечами, причем одних убили, а других ранили; после этого индейцы отступили и дали им пройти. Потом испанцы подошли к небольшой бухте, которую образует в том месте море, и назвали ее бухтой Альмехас; оттуда можно было видеть остров Табога, который отстоял от берега, должно быть, в лигах восьми или десяти; тогда в Бадахосе вновь проснулась его неуемная алчность, и он решил непременно высадиться на остров, чтобы захватить все золото и жемчуг, которыми, как он полагал, этот остров богат. И вот Бадахос садится в каноэ и совершает набег на остров Табога, жителей которого он застает врасплох, и захватывает их правителя, или властелина; но после первых стычек с индейцами, стычек, которые, впрочем, походили более на драку перессорившихся детей, они, наконец, освобождают их касика, а затем то ли из страха, то ли от стыда идут на замирение; испанцы остались на том острове и жили там безмятежно тридцать дней; на этом острове испанцы успели залечить раны; когда Бадахос вернулся на материк, чтобы продолжить и завершить свой переход к Дарьену, он имел при себе 7000 песо золота и много подаренного или украденного жемчуга. и притом наилучшего. О Бадахосе и его походе писал некто Тобилья; когда Бадахос, взяв с собой 40 сподвижников, пошел грабить остров Отроке, Тобилья, так же как и он, разорял и опустошал в это время соседние земли; и вот что он рассказывает: «Испанцы подняли такой невообразимый шум, когда шли грабить, что все островитяне успели попрятаться и только 200 воинов, решив, что это явились индейцы с материка. [275] собрались, чтобы на них напасть». А далее он говорит так: «Алчность испанского военачальника была столь же велика, как и его храбрость; несмотря на то что враги преследовали его, он, едва завидев остров Табога, устремился туда, охваченный жаждой золота». Судя по выражениям и оборотам речи, все это собственные слова Бадахоса безо всяких отклонений либо изменений. Вернувшись, как было уже упомянуто, на материк, Бадахос двинулся на земли касика Чепо и предал их разграблению, а многих жен и детей тех туземцев, и возможно также жен и детей самого касика, он захватил в плен; и вот, как только испанцы собрались выступить в путь, этот касик со своими людьми напал на них и некоторых ранил, а Алонсо Переса де ла Руа убил; так Алонсо Перес заплатил за пленение касика Наты и за все злодеяния, которые совершил в тех землях, о чем рассказано в главе 68. Убоявшись, что они станут его преследовать, Бадахос поспешил со своею добычей покинуть пределы той земли; а индейцы тех поселений весьма пострадали, ибо он увел их жен и детей; затем он вступил во владения Тубанама и Покоросы, но нашел их опустошенными, ибо там побывал лиценциат Эспиноса и все, что можно было, ограбил, как велел ему сеньор Педрариас. В конце концов Бадахос и оставшиеся у него люди подошли к Дарьену; однако он вступил в город не как гордый победитель, но, невзирая на трофеи, с опущенной головой и с тоской в сердце, ибо он не мог забыть про те несметные груды золота и жемчуга, которые отнял у него касик Кутара, и про урон, который тот ему нанес; и не менее опечалился Педрариас и все жители Дарьена, когда они узнали о его невзгодах. В том году, сколько помнится (а шел, как я уже говорил, 1518 год, и мы все пребывали в Сарагосе), среди людей, вернувшихся из Индий, только и было разговоров, что про слова епископа Бургосского Фонсеки (который, как уже неоднократно упоминалось, распоряжался и правил этими Индиями); так вот, этот Фонсека сказал, обращаясь к Гонсало де Бадахосу, что король должен был бы отрубить, ему голову за то, что он упустил захваченные им 100 с лишним тысяч кастельяно, которые уже принадлежали кастильской короне. Судите сами, сколь велико было жестокосердие сеньора епископа дона Хуана Родригеса де Фонсеку, ибо он нимало не печалился из-за бесчинств, грабежей и убийств, которые совершил Бадахос в том походе; его нисколько не трогало, и то, что поносилась наша вера и христианская религия; однако из-за потерянного золота он гневался и гнева своего не скрывал; я сам был свидетелем, как несчастный Бадахос прозябал в бедности и немилости, и как он пресмыкался перед епископом, не смея в глаза ему взглянуть, а тот выказывал ему величайшее презрение. [276]

 

Глава 72

 

о том, как Педрариас удостоверился в смерти Франсиско Бесерры и о делах, которые совершил лиценциат Эспиноса в провинции Покороса

 

После того как Педрариас снарядил в путь Гонсало Бадахоса, о котором мы только что рассказывали, его более всего заботила судьба Франсиско Бесерры: жив тот или нет, ибо известию, принесенному тем юношей, он не слишком доверял; а так как его мучили сомнения и он хотел удостовериться, по какой причине Бесерра не вернулся в срок, он решил отправиться на розыски; однако никто и слышать не желал о походе в землю Ураба или к реке Сену, потому что все страшились отравленных стрел, которые убивали наповал; а так как все испанцы идти с ним отказались, Педрариас задумал хитрость, дабы обманом выманить их из города. С этой целью он велел объявить о своем намерении повести войну не на живот, а на смерть с касиком Покоросой и его народом за то, что они будто бы проявили непокорность; а в Дарьене только о том и мечтали, ибо война испанцам была весьма по вкусу. Всякий здравомыслящий человек, а тем более христианин, вправе задать в этом месте вопрос, а по какой, собственно, причине и на каком основании можно говорить о непокорности или неповиновении Покоросы и его народа, равно как других индейцев, если эти индейцы являются исконными хозяевами тех земель и никому на свете подчиняться не обязаны и даже не имели бы на то права, не будь всеобщей воли и согласия, ибо в тех случаях, когда одна часть племени поступала несогласно с другой, добра из этого, как явствует из рассказанного выше, никогда не проистекало; но в том-то и заключается глубочайшее заблуждение советников короля, что они слали приказы карать индейцев за непокорность, когда те восставали против испанцев, — хотя простодушные индейцы лишь защищали себя от их жестокостей и насилий; но ведь в самих кастильских законах и в книгах ученых законоведов ясно сказано, что только подданный может быть наказан за неповиновение. И кроме того, если бы даже те индейцы являлись бесспорно и по всей законности подданными кастильских королей (чего никогда и нигде в тех Индиях не было), то и тогда надобно бы помнить, что народ Покоросы и остальные взялись за оружие и стали убивать испанцев лишь после того, как Хуан де Айора и другие злодеи разорили их земли и причинили им неисчислимые страдания и
ущерб, и все это в ответ на добрые дела и гостеприимство, которое те индейцы оказали Васко Нуньесу и его сообщникам, о чем рассказано в главе 61. Так можно ли называть их непокорными либо мятежниками? И хотя советникам короля надлежало бы все это знать, они проявляли странную беззаботность, в чем и кроется, как уже неоднократно и по разным поводам упоминалось, причина всех ошибок и заблуждений. Как только по Дарьену разнеслась весть о войне, все возликовали, ибо [277] надеялись поживиться у владетелей той земли золотом, а также захватить рабов; и потому более 300 испанцев пожелали сопровождать Педрариаса они погрузились на три либо четыре судна и поплыли на запад; так они двигались, пока не смерклось, а затем, по знаку Педрариаса, развернули суда и направили их, куда он хотел; таким образом еще до рассвета 200 человек, которым Педрариас приказал высадиться, вступили под предводительством некоего Уртадо в Карибану. Испанцы напали на те индейские поселения и по обыкновению, как мы об этом не раз упоминали, предали огню дома их жителей; когда же сонные индейцы, обожженные и полуобгорелые, выскакивали из домов, они их убивали; но на этот раз индейцы схватили свои луки, и тогда испанцы, испугавшись ядовитых стрел, пустились наутек к своим кораблям. А все ли испанцы вернулись и не был ли кто-нибудь убит отравленной стрелой, мне неизвестно. Нескольких индейцев они захватили в плен, и от них Педрариас узнал, что Франсиско Бесерра и остальные в самом деле погибли и что все случилось именно так, как рассказывал тот юноша. Освободившись от мыслей и сомнений касательно судьбы Франсиско Бесерры, Педрариас вновь двинулся вдоль берега и, пройдя 60 лиг, зашел в гавань Акла, где со своими людьми высадился на сушу; затем он велел лиценциату Эспиносе взять 300 человек и лошадей и отправиться в провинцию Покороса, дабы предать ее огню и мечу. Когда лиценциат Эспиноса отбыл, Педрариас велел сооружать в Акле крепость из земли и дерева; в работе он был первым, чем и подавал оставшимся с ним испанцам пример. А построил он эту крепость, чтобы испанцы, которым доведется в тех местах проходить, могли бы в ней укрыться от врагов или отдохнуть, имея где преклонить голову. Там же Педрариас получил секретные донесения, которые повергли его в уныние и вынудили вернуться в Дарьей; вместо себя он оставил предводителем в Акле некоего Габриэля де Рохаса. Едва Педрариас прибыл в Дарьей, как вскоре возвратился Бадахос; однако встреча с Бадахосом принесла ему только горе и отчаяние, ибо он узнал, какое огромное богатство тот упустил; тогда Педрариас решил самолично отправиться за этим золотом, но как раз в эту пору прибыл настоятель Дарьенского собора, который принял участие в походе лиценциата Эспиносы, и передал от имени этого самого лиценциата, что тот собирается без промедления выйти на поиски потерянного золота, а посему он просит Педрариаса тот же час выслать ему подмогу, ибо Эспиноса уповает с божьей помощью все то золото вернуть. Трудно сыскать такое злодейство либо преступление, виновники которого не призывали бы себе на помощь бога; ведь не секрет, что разбойники и мошенники наперед осеняют себя крестным знамением и горячо, истово молятся, дабы их кража или другое преступление осталось безнаказанным. Итак, Педрариас тем вестям обрадовался и постановил не медля отправить в помощь Эспиносе 130 человек, а предводителем назначил Валенсуэлу; и хотя Бадахос требовал, чтобы этот поход поручили ему, Педрариас воспротивился. Между тем лиценциат Эспиноса уже шел своею дорогой, являя доказательство, что науки не притупили его копья и что [278] он славен не одной лишь ученостью, но вполне достоин предводительствовать многими солдатами; он прибывает в земли Комогре и Покоросы, которые всегда оказывали испанцам добрый прием и гостеприимство; но на сей раз, зная зачем наши пожаловали, индейцы соединились все вместе, чтобы за себя постоять; навстречу испанцам вышли без малого 3000 нагих индейцев с дубинками, своим единственным оружием; завидев лошадей, которых они никогда дотоле не видели, они в страхе бросились врассыпную, кто куда; однако уйти им не удалось: конные настигали их и поражали своими копьями или преграждали им путь, а тем временем подоспели пешие с мечами, так что мало кому удалось спастись; одних испанцы убили, других увели в неволю. Кроме того, наши христиане придумали травить их собаками: спустили на индейцев собак, и те многих растерзали; а некоторых индейцев Эспиноса велел повесить либо же вырвать им ноздри или отрубить руки; словом, в самое непродолжительное время Эспиноса почти совсем опустошил те края, и там не осталось, по-видимому, ни единой души. Однако лиценциат лишь исполнял волю и веления Педрариаса, а потому гнев господень должен пасть на них обоих Вместе с Эспиносой и его людьми отправился в поход монах-францисканец по имени фра Франсиско де Сант-Роман; он прислал на этот остров письмо приору отцу Педро де Кордова, о котором мы сообщали и еще будем рассказывать; в этом письме монах заклинал, чтобы он поговорил с иеронимитами,⁶² которые как раз в это время прибыли на остров, дабы навести в тех краях порядок, и открыл бы им, что злобные тираны предают этот материк разграблению; он просил также, чтобы иеронимиты нашли какой-либо способ помочь той земле; упомянутый приор — святой он был человек — передал это письмо мне, и я отвез его в Кастилию, чтобы показать кому надлежит; уже после того, в 1518 году, фра Франсиско де Сант-Роман покинул тот материк и отправился в Испанию; когда он прибыл в Севилью, то посетил там семинарию ордена доминиканцев, носящую имя Святого Фомы, где и рассказал про все, что видел своими глазами, а именно, как испанцы за время того похода Эспиносы изрубили мечами или же затравили свирепыми псами 4000 индейцев. Мне же стало о том известно из письма учеников упомянутой школы, которое я получил, находясь в том 1518 году при дворе в Сарагосе. Итак, я показал письмо Великому канцлеру,⁶³ ибо в ту пору король Карл препоручил эти Индии его заботам и попечительству (о чем, если богу будет угодно, мы надеемся рассказать подробнее); а Великий канцлер поручил мне навестить от его имени епископа Бургосского, который был тогда нездоров, и показать ему означенное письмо; он хотел, чтобы епископ прочел письмо и устыдился, что плохо теми землями правил, из-за чего и случились многие весьма прискорбные дела. Так я и поступил: навестил епископа по его поручению и показал то письмо, а он мне ответил: «Я уже имел случай про это говорить, но передайте его милости снова, что того человека должно из этих земель изгнать». Он говорил про Педрариаса. Одним словом, — что очевидно из вышесказанного и что мы надеемся еще показать ниже, — [279] лиценциат Эспиноса совершил во время своего похода неслыханные грабежи и убийства и обратил в рабство несметное множество индейцев. Разорив поселения Комогре и Покоросы, Эспиноса, а с ним и Педрариас, отправился в землю касика Чиру; он хотел захватить врасплох и увести в неволю касика Нату; и вот, взяв половину своих людей, он ночью напал на поселение того касика, однако касик от них ускользнул; после этого Ната собрал своих людей, и они с дикими криками и воплями набросились на испанцев; но тут индейцы увидели лошадей, которых никогда дотоле не видывали, и, полагая, что эти звери их растерзают и пожрут, пустились наутек. Затем Эспиноса велел соорудить на площади селения деревянный частокол, а это сооружение было для индейцев столь же неприступной крепостью, как Сальсас для французов; когда несчастный Ната увидел, что пришельцы задумали обосноваться в их селении, а у них было слишком мало сил, чтобы врагов своих одолеть, сам касик и с ним несколько. индейцев явились безоружные и отдались им в руки. Получив известия о том, где находится касик Эсколиа, Эспиноса высылает некоего Бартоломе Уртадо с 50 людьми и велит им ночью напасть на того касика и захватить его, что они и сделали. Когда же они расправились с теми двумя касиками — одного, как было упомянуто, взяли в плен, а другой сдался сам — Эспиноса оставил при них верную стражу, а сам двинулся в земли касика Кутары; он прибыл к реке под названием Кокавира, где, по слухам, Кутара держал и прятал отнятое у Бадахоса золото, потому что его жены будто бы так ему посоветовали; а иначе, говорили они, христиане снова отберут золото и его разорят. Впереди всех, обследуя ту землю, шел Дьего Альбитес и с ним 90 испанцев; вдруг он увидел, что на опушке леса стоят около 20 индейцев со своим немудреным оружием, и он на них напал; индейцы мужественно защищались, несмотря на то ч го испанцы рубили их мечами. А затем из лесу с оглушительными криками выскочили индейцы во главе с касиком Кутарой и с ним, насколько можно было судить, более 400 воинов; разгорелась битва: то наши отгоняли индейцев до самого лесу, то их самих теснили индейцы; много индейцев они убили мечами, но и немало наших было ранено; наконец подошел Эспиноса со своим отрядом; когда индейцы увидели лошадей — да еще собак на них спустили, — то все до одного обратились в бегство, словно самого черта увидели.

 

Глава 73

 

лиценциат Эспиноса возвращает золото, отнятое у Бадахоса в земле Кема

 

Валенсуэла во главе 130 испанцев двинулся на помощь Эспиносе; но где его искать, они не знали и уже обессилели, бродя по равнинам и пробираясь сквозь леса; и вот однажды они шли унылые и понурые то ли по лесу, то ли в долине, как вдруг наткнулись на конский помет; говорят, [280] они так сильно обрадовались, что даже кинулись этот самый помет целовать Несколько дней спустя они выстрелили как-то ночью из своих мушкетов и выстрелы услышал Бартоломе Уртадо, которого Эспиноса послал съестными припасами, ибо земля Париса, принадлежавшая Кутаре, обратилась в пустыню из-за того, что весь народ разбежался либо взял в руки оружие. Уртадо пошел на звуки выстрелов, и в конце концов они встретились, к неописуемой радости и тех и других. Так они соединились с Эспиносой и подкрепили его отряд, и тогда испанцы сочли себя всесильными; им казалось, что, соберись тут хоть все индейцы с материка, они не в силах будут воспрепятствовать их замыслам. До них дошла весть, что в селении и в землях касика Кемы, который был вассалом Кутары, запрятано все золото, которое было отнято у Бадахоса; тогда Эспиноса велел Дьего Альбитесу взять 60 человек и отправиться на поиски этого золота; навстречу испанцам вышли подданные Кемы и стали открыто проявлять к ним враждебность, однако Дьего Альбитес им сказал, что они явились сюда не зло им творить, но заключить с ними дружбу, а потому пусть они сложат оружие. Индейцы поверили тем словам, и от них пришли три военачальника, безоружные; их встретили любовью и лаской и стали их спрашивать, где находится или же где они держат то золото, которое Парис отобрал у Бадахоса; те сказали, что не знают и что никакого золота у них нет; тогда Альбитес отвел их к Эспиносе, и тот вновь принялся терпеливо их выспрашивать, они же отвечать отказывались; мне неизвестно, чтобы их пытали, однако же, зная нравы испанцев, я нимало не сомневаюсь, что они пытками вынудили их открыть место, где хранилось золото. Эспиноса отправил с теми тремя индейцами 20 испанцев, и часа через два они вернулись, принеся пять петак, доверху наполненных золотом; говорят, что в них хранилось добрых 80000 кастельяно. Однако Эспиноса захотел отыскать все остальное золото, и поэтому двинулся далее, направляясь в землю касика Чикакотра; и надо полагать, памятуя повадки испанцев, а также их намерения и помыслы, что в той земле они учинили немало беззаконий. Поскольку в той провинции они нашли много продовольствия, Эспиноса оставался там до периода дождей, которые, как говорят, выпадают в тех землях зимой; затем испанцы со своей драгоценной добычей двинулись обратным путем в Дарьей. Эспиноса привез, как я упомянул, 80 000 песо золота, которое награбил Бадахос, а Кутара, или же Парис, с полным правом у него отобрал. Сверх того Эспиноса привел с собой в Дарьей 2000 рабов, захваченных против всякой справедливости, ибо эти индейцы были мирные люди, никому не чинившие зла, а он нарушил их мир и покой и ограбил, и уничтожал их с необыкновенной жестокостью. А чтобы вы могли удостовериться в правдивости моего свидетельства, я хочу привести здесь слова Тобильи, который был мирянином и ничем не отличался от своих соотечественников: он сам после того вершил подобные дела и, стало быть, тем походам весьма сочувствовал и, даже умирая, не просветлел душой; вот что писал Тобилья в своей хронике, названной им «О варварах», когда заговорил про тот [281] поход Эспиносы и упомянул о рабах: «Эспиноса привел 2000 невольников, а в ту пору, если нашелся бы на них купец с острова Эспаньола, можно было бы получить немалые деньги; в этом-то и сокрыта причина столь же скорого, сколь и прискорбного истребления тех бесчисленных народов, ибо в Дарьене перекупщики давали за индейцев-рабов много золота, а испанцы до золота были весьма жадны и посему, едва оказавшись за стенами города, они хватали и оковывали цепями как мирных и покорных, так и тех, кто встречал их войною; и все они — что военачальники, что простые солдаты — не знали никакого удержу; даже за товары они расплачивались невольниками, словно то была ходячая монета; и хотя бы один нашелся, кто бы спросил себя, устыдившись: “А по какому, собственно, праву я продаю его в неволю?”. Впрочем, все те индейцы были обращены в невольников против всякой справедливости и одной лишь алчности ради; а что сам Педрариас подавал им такой пример, разыгрывая с превеликим удовольствием в шахматы судьбу тех более чем несчастных созданий, не может, по моему суждению, ни в малой степени явиться им оправданием». Таковы доподлинные и справедливые слова Тобильи. Педрариас, например, посылая за невольниками, прекрасно знал, что его доля будет состоять из 50, а то и из 100 рабов, и охотно делал на них ставку в своей игре. Итак, лиценциат Эспиноса прибыл с найденным золотом в Дарьей и привел великое множество индейцев — мужчин, женщин, детей и подростков, которых, словно затравленных ягнят, согнал он в то самое место, где за золото либо деньги должны были их заклать; там стоял такой стон и плач, что всякий разумный человек, глядя на них, разрыдался бы сам, ибо подобным же образом 40000 душ были ввергнуты в преисподнюю. Итак, говорю я, лиценциат Эспиноса, вершитель столь многих славных дел, возвратился в Дарьей с победой; можно без труда себе представить, сколь великую радость получил от того Педрариас и сколько удовольствия получили все другие, кто имел в этом золоте свою долю, причем какая-то толика полагалась также епископу и тому священнику либо священникам, которые ходили с Эспиносой. И лишь несчастному Бадахосу пришлось остаться ни с чем, ибо, как уже было упомянуто, в конце жизни он прозябал при дворе в великой бедности и нужде, а в ту пору, поняв, что ему достались одни труды и тяготы и что золота ему не видать, он так ни с чем и отбыл в Кастилию. Правда, он вполне мог утешиться тою мыслью, что на страшном суде с него спросится не за одни лишь убийства, грабежи, насилия и прочие злые дела, какие он и его люди чинили в тех землях, не только за поруганную им нашу веру и христианскую религию, но равно за все преступления, которые совершил лиценциат Эспиноса, когда ходил на розыски отнятого у Бадахоса золота; ибо хотя и верно, что не начни он это дело и не явись причиною тех злодеяний Эспиносы, то нашлись бы другие, кто охотно это золото отправился бы грабить и совершать подобные насилия. Педрариас и остальные испанцы были так же одержимы алчностью и отмечены тем же жестокосердием; однако все могло бы произойти иначе и тогда не случилось бы [282] стольких бед: господь бог, быть может, воздвигнул бы тем временем сему злу препоны и ниспослал бы средство, дабы хотя бы одна изо всех бесчисленных, безвинно загубленных душ могла спастись, или все произошло бы как-либо иначе, и тогда Бадахос не был бы в ответе.

 

Глава 74

 

Пока Эспиноса совершал подвиги, о которых мы рассказывали, Васко Нуньес пребывал в Дарьене; он был у Педрариаса в большой немилости и содержался почти как узник, ибо доверять ему было нельзя и выпустить из рук невозможно, поскольку ему уже был дарован титул Аделантадо и король его жаловал. Васко Нуньес вел частые беседы с епископом доном Хуаном Кабедо и положил немало усилий, чтобы заслужить его благосклонность; и то ли Васко Нуньес убедил в том епископа, то ли сам епископ пришел к этой мысли, но только он уверился, что Педрариасу надлежит забыть свою неприязнь к Васко Нуньесу и впредь его отмечать и к себе приблизить; он считал, что Педрариас должен внимать его советам и доверять ему так же, как он доверяет другим, ибо никто с ним не сравнится в знании той земли, и в силе, и во власти, поскольку он облечен властью Аделантадо; и что посему Васко Нуньес может, как никто, ему помочь и быть полезным; и вот, дабы склонить Педрариаса к этому своему заключению, епископ со свойственным ему редким красноречием принялся изображать, сколь много Васко Нуньес потрудился и пострадал, обследуя и заселяя те земли, и как он подчинял индейцев кастильским королям, и как он спас жизнь первым испанцам, прибывшим в Ураба, по поводу чего и был заложен там собор; все эти деяния епископ восхвалял — как он умел восхвалять, — называя их великими и бесценными заслугами; он также заверил Педрариаса, что, по его мнению, ему, Педрариасу, никак невозможно обследовать ту землю и раскрыть ее тайны, не имея Васко Нуньеса своим преданным другом. Эти и другие доводы приводил епископ, чтобы убедить Педрариаса; и в конце концов тот уверился, что ему выгодно иметь Васко Нуньеса другом и что ему не обойтись без помощи Васко Нуньеса; и тогда — то ли он притворялся, то ли вправду того пожелал, чтобы держать Васко Нуньеса в послушании и на привязи, — он заговорил о его женитьбе на донье Марии, старшей из своих двух дочерей, которые у него были в Испании. Властью епископа они были обручены и совершили все другие положенные обряды. Некоторое время спустя Педрариас решил послать Васко Нуньеса в гавань Акла, чтобы тот основал там новый город, а затем попытался перетащить корабли в Южное море и отправился бы на поиски несметных богатств, которые, как полагали, скрывались в тех землях. Васко Нуньес набрал в Дарьене 80 человек и двинулся на одном корабле вдоль берега; когда он прибыл в Аклу, то увидел, что крепость, построенная Габриэлем Рохасом, заброшена, ибо [283] ее покинули из страха перед индейцами. Он назначил там алькальдов и рехидоров, а городу дал название Акла; этот город стоит у моря, гавань его весьма удобна для судов, однако там имеются сильные течения, отчего суда, которые стоят на якоре либо прибывают в порт, подвергаются опасности быть выброшенными на берег. Индейцев в той провинции не осталось никаких, и, стало быть, грабить и уводить в неволю было некого. По этой причине Васко Нуньес распорядился, чтобы его люди и новые обитатели города вместе со своими невольниками — а у каждого их было немалое количество — принялись засевать ту землю, чтобы иметь еду. Сам он взялся за дело первым, потому что был человек большой силы, и лет ему было тогда сорок, не более, так что в любой работе он умел всех обогнать. В это время в Аклу прибыл лиценциат Эспиноса с украденным в земле Париса золотом и множеством рабов; все испанцы отпраздновали эти добрые известия, а затем Эспиноса и его наемники отбыли в Дарьей, Однако, будучи весьма опытным, Васко Нуньес знал наверное, что, прибыв в Дарьей и разделив золото и добычу, они станут тяготиться бездельем, а посему он взял один бриг и пошел за ними вслед, намереваясь привезти как можно более людей, чтобы заселить свой новый и пока еще безлюдный город; далее он намеревался построить и спустить в Южное море корабли, о чем больше всего тогда мечтали и помышляли испанцы; Педрариас очень его хвалил и выказывал ему для виду — или может быть от всего сердца — отеческую любовь; он дал Васко Нуньесу 200 человек и всего, что тот попросил и что могло ему потребоваться в задуманном долгом путешествии, от которого все ждали большой выгоды; итак, на трех малых судах Васко Нуньес двинулся обратным путем в свою Аклу. Прибыв в Аклу, он узнает, что Дьего Альбитес, которого он оставлял в городе вместо себя, отбыл на остров Эспаньола, чтобы обратиться с просьбой к монахам-иеронимитам, которые правили в той земле: он хотел получить от них позволение основать в Номбре де Дьос новый город, откуда надеялся обследовать земли Южного моря. Всякий испанец, сумевший разбогатеть на тех неслыханных грабежах, убийствах и злодеяниях, помышлял и норовил начальствовать без всяких помех; Дьего Альбитес был из их числа. Иеронимиты, однако, не пожелали в это дело вмешиваться и препроводили его к Педрариасу. И хотя Дьего Альбитес не желал быть у Педрариаса под началом, он волей-неволей должен был с ним считаться. Он зафрахтовал судно, набрал 60 человек, изъявивших желание искать с ним удачу, и направился прямо в Дарьей; там он доложил, что люди набраны и продовольствие для похода имеется; Педрариас похвалил его за подготовку к походу; а был ли он в самом деле рад или притворялся, угадать трудно, ибо он был человек осторожный и себе на уме; впрочем, коль скоро ему привезли людей и припасов, остальное было не так уж важно. Дьего Альбитес несколько дней отдыхал, а затем возымел желание испробовать своих неофитов в деле; тогда он спросил у Педрариаса позволения и отправился грабить и истреблять индейцев провинции Верагуа, которая более других славилась богатством. Педрариас [284] сразу же сообразил, что все это происки Васко Нуньеса, но мысль свою до поры до времени не высказывал, дабы со временем, направив на него гнев других людей, уязвить его больнее, — так нередко поступают люди, сбившиеся с пути истинного. Васко Нуньес послал Компаньона — так, кажется звали племянника этого самого Дьего Альбитеса, — поручив ему проведать, нет ли на реке Вальса, которая, как уже упоминалось, впадает в Южное море, приготовлений для постройки судов. Компаньон отправился к реке и увидел, что там уже все готово и налажено для постройки любых судов и кораблей; а на обратном пути он стал грабить и захватывать в плен тамошних индейцев, но эти индейцы упорно сопротивлялись, вследствие чего он немало натерпелся всяких бед; однако, насколько мне известно, он никого из индейцев не ранил и не убил, равно как среди испанцев ни убитых, ни раненых не было. А пока Компаньон ходил туда и обратно, Васко Нуньес принялся рубить деревья для строительства судов: сначала он сам, а затем и другие, кто там был; они заготовили все или почти все дерево для четырех бригов и далее намеревались переправить обтесанные бревна к реке Вальса, соорудить корабли и по той реке спустить их в море, что они в конце концов и сделали. Затем Васко Нуньес вновь послал Компаньона и с ним нескольких испанцев, а также 30 негров, к вершинам гор, с которых воды низвергались в Южное море; им надлежало соорудить в горах дом, в котором могли бы передохнуть те, кому придется перетаскивать бревна, и якоря и снасти для судов; там же они думали хранить съестные припасы, и оружие, и все другое на случай отражения врагов. Надо заметить, что испанцы, куда бы ни направлялись, непременно брали с собой множество индейцев, которые носили их одежду, и оружие, и еду; и даже черным невольникам прислуживали индейцы, и за все это их мучили, истязали и обзывали скотами. Когда дом в горах был построен, Васко Нуньес велел переносить туда заготовленные для судов бревна и в том месте складывать, а это было 12 лиг пути по горам и рекам, к самым вершинам, где и находилось упомянутое убежище. Эти бревна они взваливали на индейцев, которых они каждодневно вылавливали и держали у себя в неволе; часть поклажи переносили негры, которых там было не более 30; испанцы также принимали участие в переносе бревен и снастей. Труда же там было положено неисчислимо, пока они тащили в гору эти бревна, и гвозди, и инструменты, а после якоря, и снасти, и все другие приспособления, нужные на судах; а затем они волокли все это вниз, к реке; они настрадались там изрядно, однако среди испанцев и негров ни один не умер; зато несчастные индейцы умирали без счету, кончив в тех краях свои печальные дни; я видел собственноручное донесение епископа, которое он представил императору в Барселоне, — это было в 1519 году, по его приезде с материка, о чем (если богу будет угодно) мы надеемся еще рассказать подробнее; так вот он сообщил, что Васко Нуньес погубил при строительстве кораблей 500 индейцев; а секретарь того же епископа говорил мне, что он не назвал большее число, чтобы не сочли это выдумкой, но что на самом деле число [285] погибших там достигало или даже превосходило 2000; если судить по той работе, то никто не должен сомневаться, что эти сведения не придуманы и вполне соответствуют истине; потому что нагим, неодетым людям надо было пройти по горам то вверх, то вниз 24 или 25 лиг; они тащили на себе обтесанные деревья для четырех судов, и железные якоря весом три или четыре либо даже пять или шесть кинталов, и якорные канаты, которые весили столько же или немного менее, и тысячи других приспособлений, нужных на кораблях и имевших почти такой же вес; а еды им давали лишь кукурузные зерна, да и то самую малость: не выпеченный хлеб и несмолотые зерна, словно бы птице или скотине. Какой же человек, будь он даже железный, смог бы такое вынести и остаться в живых? А так как индейцы умирали, Васко Нуньес непрестанно высылал людей на охоту за другими индейцами; они выбирали такие места, где, как можно было думать, те индейцы попрятались; ибо все люди той земли снялись с места и ушли в горы из страха перед адскими муками, которые уготовили им испанцы; поначалу индейцы пытались оказывать сопротивление, но увидев, что испанцев им не одолеть, разбежались кто куда и группами, родами либо семьями попрятались в горах; а испанцы узнавали про их тайные убежища от пленных индейцев, которых они заставляли говорить под страшными пытками. И вот, когда индейцы уже полагали себя в полной безопасности, испанцы на них нападали и закалывали либо прирезывали, или же их загрызали и разрывали на куски собаки; а тем, кого они брали живыми, они читали свое предуведомление и затем связывали им руки; и хотя те испанцы так поступали всегда и постоянно, но все же особенно в том отличился Васко Нуньес, когда строил свои корабли.

 

Глава 75

 

о делах Васко Нуньеса и о том, что он совершил на земле часика Чучама и как узнал о приезде Лопе де Сосы

 

Когда все деревья, которые они смогли обтесать в Акле, были доставлены к реке Вальса, их хватило лишь на два брига или корабля, и надо было заготавливать еще на два; тогда Васко Нуньес разделил всех своих людей — испанцев, негров и индейцев — на три отряда. Одному он поручил рубить и распиливать деревья, другому — перетаскивать якоря, гвозди, снасти, инструменты и прочее снаряжение, а третьих отправил добывать в окрестных землях припасы и велел им на обратном пути выловить как можно больше индейцев. И тогда господь ниспослал на них кару за неправедные их дела: многие их труды пропали понапрасну, потому что все деревья, — которые в Акле и на берегу Северного моря они срубили и распилили, а несчастные индейцы перетащили на себе по горным кручам [286] и неприступным скалам, оказались изъеденными червоточиной из-за того, что в той земле, в близком соседстве с морем древесина была соленая; вот почему им пришлось снова рубить деревья у реки. Но когда они срубили много деревьев, и, по-видимому, уже успели их распилить, и собирались приступить к постройке кораблей, вода в реке стала быстро прибывать и поднялась на два эстадо, так что часть деревьев унесло водой, а остальные увязли в иле и тине. Чтобы не утонуть, у них оставалось одна спасенье взобраться на деревья, хотя и там им грозила немалая опасность; Васко Нуньес впал в уныние из-за всех тех трудностей, которые выпали на его долю при постройке этих проклятых кораблей, и решил отказаться от этой затеи и вернуться в Аклу; к этому вынуждал его и голод, который они испытывали из-за того, что третий отряд, получивший задание доставить продукты и индейцев, все не возвращался. Тогда Франсиско Компаньон предложил, что он переправится на ту сторону и поищет еду и индейцев, взял с собой несколько человек и перешел на другой берег реки по мосту, который пловцы соорудили из корней и лиан, привязав их к ветвям деревьев; правда, мост был такой, что они переходили по нему по пояс, а порою и по грудь в воде. А из съестного у Васко Нуньеса были одни лишь коренья, и нетрудно себе представить, как должны были страдать те 500 или 600 индейцев, которые там находились и, должно быть, все умерли от голода; в конце концов ему пришлось от правиться в Аклу, чтобы раздобыть немного провианта и привезти испанцев из Дарьена или, как в прошлый раз, с островов, а также чтобы доставить (и как можно скорее) якоря и снасти; с этой целью Васко Нуньес послал в Дарьей Уртадо. В это время возвратился Франсиско Компаньон, который обшарил ту землю, забрал у индейцев весь провиант, а их самих привел с собой; и вот, словно на вьючных животных, они взвалили на тех индейцев свою поклажу: якоря, снасти, паруса, якорные канаты, гвозди и все остальное, и двинулись к реке. Объявился и Бартоломе Уртадо с 60 испанцами, которых ему отрядил Педрариас, и доставил все то, что ему было велено достать; воспрянув духом, Васко Нуньес со своими людьми, испанцами и индейцами, и со всем наряжением возвратился к реке и вновь принялся за постройку судов; и вот ценою тяжких трудов, и голода, и жизни многих индейцев он построил два судна; когда они были закончены, и спущены на воду, и снабжены всем необходимым для плавания, он и другие испанцы — сколько поместилось — взошли на эти суда и направились к самому большому из островов Перлас. Пока все остальные медленна продвигались на тех бригах, Васко Нуньес предал этот остров разграблению и забрал сколько можно было припасов, чтобы подчинить себе тамошних жителей, задушив их голодом, и чтобы испанцам, которые останутся на острове, было чем прокормиться. Говорят, что в это время ему пришло письмо от архиепископа Севильского дона Дьего де Десы, о котором мы говорили в первой книге, что, будучи воспитателем инфанта⁶⁴
дона Хуана, он много содействовал открытию тех Индий; до него дошли [287] вести, — писал архиепископ, — что они плавают в Южном море; но ему известно, что, ежели двигаться на запад, им встретятся индейцы, вооруженные копьями и в доспехах, а ежели на восток — они найдут несметные богатства и тучные стада. Однако я полагаю, что это чистейшая выдумка; ибо архиепископ Севильский, при его великом уме и образованности, не стал бы гадать о вещах, о коих он не видел, не слышал и не читал, и которых не могли предполагать даже люди, побывавшие в тех краях; и зачем ему было — если бы вышло не так, как он возвещал — ронять свое достоинство и доброе имя; а чтобы ему было откровение, также трудно предположить, ибо первым долгом он поведал бы о том королю, которого очень любил. Итак, разграбив самый большой из островов Перлас и подчинив его жителей, — многих он, по-видимому, убил или увел в неволю, — Васко Нуньес и с ним более ста человек повернули на восток, к материку, поскольку в той стороне, как показывали пленные, было много золота; а это уже второй или третий раз им говорили или упоминали про великие богатства Перу.

Дорогою они миновали мыс в заливе Сан Мигель и, пройдя затем лиг 25 или чуть больше, увидели близ одной гавани, которую потом назвали Пуэрто или Пунта де Пиньяс, множество китов; они даже подумали, что это скалистый утес или коса, выступающая далеко в море, и так как уже стемнело, побоялись приставать и подошли к другому мысу, намереваясь наутро продолжить свой путь; однако подул противный ветер, и потому Васко Нуньес решил податься в земли касика Чучамы, чтобы отомстить за убитых там испанцев Гаспара де Моралеса, о чем мы рассказали выше, в главе 66. Тамошние жители вышли им навстречу, чтобы оказать сопротивление; но, как всегда, нагие, беззащитные индейцы потерпели неудачу, а будь у них оружие, равное нашему, они бы по-другому себя показали, и тогда бы им сопутствовала удача, а наши потерпели бы поражение; итак, многие индейцы были убиты, а оставшиеся в живых обратились в бегство. Несколько дней Васко Нуньес грабил и разорял те земли, а жителей обращал в невольников; затем он возвратился на остров и там все наладил, чтобы рубить деревья и строить два других брига или судна. В это время пришла весть, что император Карл вступил на испанский престол и назначил губернатором на материк некоего кабальеро из Кордовы по имени Лопе де Coca; и тогда Васко Нуньес пожелал узнать, не явился ли новый губернатор на материк или что слышно относительно его приезда; ибо коль скоро у Педрариаса, его свекра, отняли губернаторство, то у него могут отнять корабли и передать их кому-либо из прибывших вместе с новым губернатором.

Имея такие опасения, он повел однажды под вечер беседу с неким. Вальдеррабано и со священником по имени Родригес Перес и сказал им так: «Уже прошло немало времени, как мы слышали, что губернатором, этого материка назначен Лопе де Coca; а потому либо он уже объявился, либо должны быть известия о его приезде; если он прибыл, и, стало быть, Педрариас мой господин, более нами не правит, тогда наши тяжкие труды [288] могут пропасть понапрасну; поэтому я полагаю, что нам следует все разведать, послав в город Аклу Франсиско Гаравито; пусть он испросит железа и смолы, сколько нам недостает, а заодно разузнает, не явился ли новый губернатор; если он прибыл, то Гаравито поспешит назад, и мы закончим сооружение этих судов и будем продолжать свое дело; как бы потом ни обернулась к нам судьба, будущий губернатор должен будет относиться к нам доброжелательно, ибо мы готовы ему служить и помогать; если же мой господин по-прежнему у власти, то надобно сообщить ему о наших нуждах, и он даст все необходимое; тогда мы сможем отправиться в путь на кораблях и — я уповаю на бога — он принесет нам желанные плоды». Говорят, что в момент, когда Васко Нуньес произносил эти слова, хлынул дождь, и стражник, охранявший его жилище, спрятался, чтобы не промокнуть, под крышей дома, в котором находился Васко Нуньес, и услышал его слова, что надо отправиться в путь на кораблях, а всего остального и по какой причине — он не слышал; и тогда этот стражник подумал, что Васко Нуньес задумал сбежать от Педрариаса; это свое мнение — вернее, заблуждение — он затаил и никому ни словом не обмолвился до тех пор, пока не представился случай навредить Васко Нуньесу, рассказав об этом Педрариасу.

 

Глава 76

 

о том, как умер Васко Нуньес де Бальбоа

 

Собеседники Васко Нуньеса одобрили его намерения и планы, и тогда во исполнение этих планов он призывает Франсиско Гаравито, вводит его в курс дела и отряжает с 40 людьми в Аклу; прибыв туда, они узнают, что Лопе де Coca еще не приехал и правит по-прежнему Педрариас. Случилось так, что описанный выше поход Васко Нуньеса на реку Вальса оказался последним: дело в том, что Андрее Гаравито написал Педрариасу, будто Васко Нуньес восстал, не желает ему повиноваться и оставаться под его началом и властью; Педрариас же всегда питал к Васко Нуньесу недоверие и никогда не мог его в себе подавить, а потому ему немного требовалось, чтобы поверить в измену Васко Нуньеса; ведь если хотя бы единожды доверие подрывается, то достаточно малейшего повода, чтобы в душу вновь закралось сомнение, и тогда вера в человека обращается в прах. Говорили, будто Андрес Гаравито распространил эту ложь, или лжесвидетельство (впрочем, может быть то была истина) по той причине, что Васко Нуньес оскорбил дурным словом его подругу-индианку, которую, как мы сообщали в главе 40, ему подарил касик Карета. Через два или три дня после приезда Франсиско Гаравито в Аклу прибыл из Дарьена Педрариас; в это время он уже получил письмо про измену Васко Нуньеса и, рассвирепев, тотчас же отбыл в Аклу, чтобы оказаться к нему поближе и не дать ему скрыться. [289] Педрариас спросил Гаравито, что делает Васко Нуньес и где находится; Гаравито и его люди отвечали, что он на острове строит корабли, а сейчас ждет железа и смолы, за которыми они и приехали, так как без них невозможно закончить эти бриги; кроме того, они сказали, что Васко Нуньес ожидает его, Педрариаса, приказаний; услышав это, Педрариас немного успокоился и мысли свои пока затаил; через несколько дней в Аклу прибыл некий казначей по имени Алонсо Мартель де Лапуэнте, которого, по-видимому, направил с этого острова казначей Пасамонте: Алонсо Мартель не взлюбил Васко Нуньеса за то, что тот потребовал и получил золото, которое когда-то ему ссудил; и вот Алонсо Мартель узнал от упомянутого выше стражника про разговор на острове и про слова, которые, как слышал этот стражник, Васко Нуньес сказал Вальдеррабано, и тотчас же отправился к Педрариасу и все ему изложил, и у Педрариаса сразу возродились все былые сомнения и подозрения, и он разъярился и рассвирепел, а затем, придя в совершенное бешенство, стал осыпать Васко Нуньеса ругательствами и проклятиями и в сердцах написал ему письмо, приказывая явиться в Аклу якобы для того, чтобы обсудить весьма важные дела, имеющие касательство до его предприятия. Кстати сказать, ни единая душа не предупредила Васко Нуньеса о том, что Педрариас на него гневается и что в Акле ему грозит немалая опасность; разумеется, причины тут можно придумать разные: что вздорный его нрав был тому виною и что люди желали ему зла; что все дрожали перед Педрариасом и боялись вызвать его гнев; что это была божья кара и расплата за жестокости и злодеяния, которые он совершил по отношению к индейцам. Что касается нас, то мы полагаем очевидным и пребываем в уверенности, что именно последнюю причину следует считать истинной и единственно разумной.

Подозревая, что Васко Нуньес не пожелает явиться, Педрариас вслед за этим письмом приказал Франсиско Писарро с вооруженными людьми, сколько смог отрядить, схватить Васко Нуньеса, где бы он ни оказался. Утверждают, что один итальянец, астролог по имени мессир Кодро, который отправился в те края, чтобы повидать мир, и находился при Васко Нуньесе, еще в Дарьене предрек ему, что он подвергнется великой опасности, когда увидит в указанном месте некую звезду; если же ему удастся избегнуть этой опасности, то он станет всесильнейшим и богатейшим господином во всех индейских землях; говорят также, что как-то ночью, незадолго до тех событий, о которых пойдет речь, Васко Нуньес действительно увидел звезду в этом месте и принялся высмеивать мессира Кодро, сказав своим людям: «Хорош бы я был, если бы доверялся гадателям и особливо мессиру Кодро; он мне предрекал и то, и это, а поглядите: у меня 4 судна и 300 людей, и мы пробились к Южному морю, и скоро пустимся по нему в плаванье», и так далее.

Так, говорят, похвалялся Васко Нуньес своим везением и удачей, а когда пришло письмо от Педрариаса, он находился на острове, именуемом Тортуга; утверждают также, что на пути в Аклу посланцы Педрариаса [290] стали ему рассказывать, что его тесть сильно на него гневается; однако Васко Нуньес, не имея за собой никакой вины, был убежден, что стоит ему появиться и доказать свою невиновность, как Педрариас сменит гнев на милость. Неподалеку от Аклы они встретили Франсиско Писарро с людьми, которые разыскивали его и собирались схватить, и Васко Нуньес сказал Писарро так: «Что это означает? Я не припомню, чтобы до сих пор ты встречал меня подобным образом». Жители Аклы вышли навстречу Васко Нуньесу, но Педрариас распорядился посадить его под арест в дом одного из горожан по имени Кастаньеда; затем он послал на острова Бартоломе Уртадо, чтобы тот забрал и принял под свое начало корабли и всю флотилию. Далее Педрариас велел лиценциату Эспиносе вести дело и судить Васко Нуньеса со всей строгостью, ибо он мечтал поскорее расправиться со своим зятем; а чтобы усыпить его тревогу, Педрариас пришел к нему и сказал: «Не огорчайся, сын мой, что ты в заточении и что я приказал тебя судить; я это сделал, чтобы показать всем твою безупречную преданность». Когда же Педрариас убедился, что в соответствии с обвинением Васко Нуньес должен быть приговорен к смертной казни, то, как говорят, вошел в дом, где был заключен Васко Нуньес, и гневно изрек такие слова: «Я почитал тебя за сына, ибо полагал, что ты предан и верен испанской короне и мне, правящему именем короля; но коль скоро ты осмелился восстать против короля, я не имею более причин считать тебя сыном, а только врагом, и потому отныне не жди от меня иных действий, кроме враждебных». Отвечал Васко Нуньес, что на него воздвигнута чистейшая клевета, ибо у него подобного и в мыслях не было; ведь если бы у него было такое намерение, то зачем ему было являться по зову Педрариаса, когда он имел 4 судна и 300 людей и вполне мог тайно, без его ведома, выйти на этих судах в Южное море и найти себе пристанище на тех землях; поскольку же он действовал без задних мыслей и со всем прямодушием, то без страха явился в Аклу, и тут его вдруг ни за что ни про что посадили в темницу и обвинили в неверности королям Кастилии и Педрариасу, правящему именем короля. Однако Педрариас ушел, приказав содержать его с еще большей строгостью; между тем лиценциат Эспиноса, докладывая Педрариасу о ходе разбирательства, заявил, что Васко Нуньеса следовало бы казнить, но, учитывая его большие заслуги перед королевством на этих землях, придется даровать ему жизнь. Тогда Педрариас в гневе воскликнул: «Умел грешить, пусть сумеет и умереть». Однако лиценциат Эспиноса не хотел приговаривать Васко Нуньеса к смерти, полагая, что за упомянутые заслуги его надо помиловать, и отказался вынести смертный приговор без надлежащего письменного распоряжения Педрариаса. Тогда Педрариас, который спешил расправиться со своим зятем, тотчас же написал соответствующий приказ, — он бы и сотню их написал, даже не задумываясь над тем, что делает. После этого Эспиноса состряпал настоящее дело, прибавил к прежним обвинениям смерть Дьего де Никуэсы, заточение баккалавра Ансисо, а также нанесенные ему обиды, и на этом [291] основании вынес приговор, гласивший, что Васко Нуньесу надлежит отрубить голову и что глашатай должен громко возвестить нижеследующее: «Наместник его величества короля Кастилии Педрариас именем короля повелевает казнить сего предателя и узурпатора королевских земель и прочая». Когда Васко Нуньеса вывели, то, услышав эти слова, он поднял глаза к небу и молвил: «Это обвинение — не что иное как вымысел и ложь; я такого никогда и в мыслях не имел и не мог даже подумать, что на меня возведут подобную напраслину, ибо я всегда помышлял верой и правдой служить королю, дабы по мере своих сил расширять его владения». Однако эти слова нимало ему не помогли; и вот его наскоро исповедали, и причастили, и отпустили грехи, а затем на ветхом помосте отрубили ему голову.

Вслед за ним и по той же причине обезглавили Вальдеррабано, затем Ботельо, далее Эрнана Муньоса и, наконец, последним Аргуэльо, причем всем предыдущим рубили головы на глазах у последующих; а когда дошла очередь до Аргуэльо, начало смеркаться, и тут весь народ пал перед Педрариасом на колени и взмолился, чтобы он смилостивился и оставил Аргуэльо в живых, ибо четырех он уже казнил и, видно, сам господь, насылая ночь, подавал знак, что Аргуэльо надо пощадить. Однако Педрариас был неумолим и в ярости отвечал, что, если кто хочет, может свою голову вместо той положить на плаху; таким образом все пятеро в тот день сложили головы, что вызвало великую печаль и горе, а у иных и слезы. Так на основании одних только подозрений Педрариас избавился от Васко Нуньеса, своего сына и зятя. Вот какой постыдной смертью окончились дни Васко Нуньеса де Бальбоа, который славно потрудился, добывая королю, как он говорил, новые земли и владения; на самом же деле он эти земли опустошал, а индейцев нещадно убивал, и казнен был в момент, когда более всего рассчитывал возвыситься. И будет справедливо поставить его имя в один ряд с именами Никуэсы и Охеды, а также других, кто после него сложил головы в этих Индиях, ибо все они равно отмечены злодеяниями против индейцев.

 

Глава 77

 

Нам остается поведать о некоторых событиях, которые мы оставили в стороне, не желая прерывать рассказ о Васко Нуньесе; теперь же, чтобы эти события не остались в забвении, мы полагаем обратиться к ним, а затем уже продолжать наше повествование. После того как лиценциат Эспиноса отправился за золотом, которое отнял у Бадахоса повелитель земли, именуемой Париба, или Парис, так вот после этого фактор Хуан де Тавира, снедаемый жаждою обрести богатство, содержавшееся, как утверждали, в храме идола Дабайбы, обратился к Педрариасу за позволением захватить означенный храм и получил милостивое разрешение совершить это святое дело; тут он стал тратить деньги, которых к этому [292] времени накопил немало хищениями, грабежами и продажей пленных индейцев: начал строить три парусника и скупил у всех окрестных испанцев какие у кого были индейские челны, намереваясь подняться вверх по реке Гранде, где, по слухам, находилось то золото — предмет его вожделений. Готовясь к этому походу, Хуан де Тавира не только растратил все свои деньги, которые полностью или по большей части были добыты неправедным путем, но и запустил руку в казну короля. И вот он двинулся в путь со своей флотилией, состоявшей из трех парусников и множества челнов, на которых находилось 160 испанцев и бессчетное число закованных индейцев, с обычной для испанцев справедливостью обращенных в рабов и взятых в этот поход, чтобы грести на челнах или нести другие службы; итак, эта флотилия, с трудом преодолевая течение, направилась вверх по реке.

Индейцы Дабайбы, которые узнали об их приближении и были начеку, вышли навстречу в трех больших челнах, преградили им путь и, застигнув наших врасплох, одного убили и многих ранили; тут испанцы отвели свои челны под прикрытие парусников или бригов и решили пойти по суше, а парусники и челны с индейцами пустить по воде; однако из-за сильных дождей в горах река настолько разлилась, что покрыла многие деревья. И вот челн, в котором плыли Хуан де Тавира и веедор Хуан де Вируэс, натолкнувшись не то на камень, не то на покрытое водой дерево, перевернулся, и оба утонули, ибо спасти их не было никакой возможности; а кто умел плавать, выплыли и остались в живых. Так испанцы потеряли своего предводителя и решили, что предводителем будет Франсиско Писарро, который поведет их в Дарьей; потеряв Хуана де Тавирэ и веедора и погубив свои и королевские деньги, истраченные на этот славный поход, они вернулись ни с чем. Узнав об этой неудаче, Педрариас очень опечалился, но, чтобы из-за этих невзгод они не падали духом, стал их увещевать: пусть им не удалось пройти с Хуаном де Тавира в те места, где они надеялись разбогатеть, но зато он намеревается поручить им другое, не менее прибыльное дело, а именно послать их с Франсиско Писарро во главе в земли касика Абрайме, где, как он полагает, милостью божией исполнятся наконец их надежды. Некоторые из тех испанцев идти не захотели: одни из-за ран, другие из страха перед опасностями и тяжкими трудами; остальные же, 50 человек с Франсиско Писарро во главе, вновь обратились к ратным делам.

Они выступили и подошли к землям властителя Абрайме; а поскольку жители тех мест очень пострадали от притеснений и войн, а также от ущерба, понесенного в этих войнах, то испанцы не нашли там ни индейцев, чтобы уводить в неволю (а после золота это была их первейшая цель), ни еды, и скоро стали умирать с голоду, так что для того чтобы иметь силы вернуться в Дарьей, пришлось им прирезать и съесть 7 лошадей, которых они взяли с собой; печальные и понурые, охваченные стыдом и тоской оттого, что проделали задаром и понапрасну столь долгий и утомительный путь, вступили сии славные воины в город. По прошествии [294] нескольких дней вернулся туда и Дьего Альбитес, но со многими не водниками и с большим количеством золота, которое он захватил на побережье близ Номбре де Дьос и в землях Чагре и Верагуа, где он причинил бездну горя и неисчислимые бедствия, убивая всех, кто оказывал сопротивление. В один из тех набегов — не помню, кто был в тот раз предводителем случилось им войти в лес; а вошли они туда потому, что пленные индейцы показали под пытками, что там в надежде спастись от жестоких и кровожадных испанцев укрылось и попряталось много людей; и вот испанцы внезапно на них напали и взяли в плен 70 или 80 жен и дочерей тех индейцев, а самих индейцев либо убили, либо те убежали и попрятались; на следующий день испанцы со своей добычей преспокойно двинулись в путь, полагая, что опасности ждать неоткуда; индейцы же, увидев, что их жен и дочерей, связав им руки, уводят в неволю, пришли в ярость, собрались все вместе и пошли следом за испанцами, а затем внезапно, с дикими воплями на них напали и нанесли им раны и увечья. Убедившись, что дело их плохо и что добычей им все равно воспользоваться не удастся, испанцы решили прикончить этих невольниц, лишь бы они не достались индейцам, и принялись рубить мечами несчастных женщин и девочек, так что ни одна из них не осталась в живых. А у индейцев душа разрывалась на части, оттого что на их глазах убивали их жен и детей; и они стенали и причитали: «О, христиане, сколько же в Baс жестокости и кровожадности, коли вы наших “ира” убиваете?», а ира они называли на этой земле женщин; и смысл их слов заключался в том, что раз вы убиваете женщин, значит вы подлые, жестокие и злобные твари. Бывали с теми испанцами и такие случаи, когда повелители индейцев по доброй воле отдавали им свое золото, и притом немало, но испанцы тем не довольствовались, считая, что индейцы отдали не все, хватали их и предавали ужасным, нечеловеческим пыткам, чтобы выведать, где они прячут остальное золото.

Однажды некий касик дал им — не то со страху, не то по доброй воле — 9000 песо; но предводителю и его сообщникам показалось этого мало, и они решили его пытать, привязали ко вбитому в землю столбу, растянули ноги в разные стороны и стали жечь ему огнем ступни, требуя еще золота. Он послал одного индейца за золотом, и тот принес еще 3000 песо; но испанцы не прекратили пытки; сколько несчастный ни плакал, сколько ни кричал, что больше у него ничего нет, испанцы жгли ему ступни до тех пор, пока они не обуглились, — так он и умер; случилось также, что у наших славных воинов открылись на ногах язвы, и не иначе как сам дьявол, который руководил ими в тех праведных деяниях, внушил им мысль, что наилучшее средство от тех язв — человеческий жир; и тогда они надумали убить то ли одного, то ли нескольких самых жирных индейцев из тех, которых захватили в плен, и извлекли из мертвых жир, приговаривая, что важнее испанцам излечиться, чем этому дьявольскому отродью оставаться в живых. Так они пытались оправдать свои злодеяния и снять с себя ответственность за них. [295]

 

Глава 78

 

о том, как Адмирал отправился в Кастилию, и о работах, на которых были заняты индейцы Кубы

 

Оставим на время наше повествование о материке и вернемся к рассказу об островах, который мы прервали в главе 39, и начнем с описания событий, имевших место в 1514 году, о чем уже упоминалось в главах 36 и 37. Там мы вели речь о некоем репартидоре индейцев по имени Альбуркерке, и о тех, кто был после него, и о том, что они нисколько не заботились о несчастных беззащитных индейцах и спокойно взирали на их гибель, ибо на этом острове, как и на других, не проходило дня, чтобы на рудниках и на прочих работах не умирали индейцы. И не было им ни облегчения, ни сочувствия, а бездушные люди, которые правили на их земле, оставались глухими и слепыми к их страданиям. Все это время казначей Пасамонте, а также должностные лица и судьи, по крайней мере некоторые из них, державшие названного Пасамонте в руках и заставлявшие его поступать как им заблагорассудится, слали на Адмирала дона Дьего доносы королю, у коего были в особой милости, а также секретарю Лопе Кончильосу и епископу Бургосскому дону Хуану Фонсеке, который, как уже неоднократно упоминалось, не жаловал ни старого Адмирала, ни молодого — его сына. И я полагаю, что цель у них была одна — добиться отстранения Адмирала от губернаторства и самим хозяйничать на этом острове, никого над собой не имея. В конце концов это им удалось, и король повелел Адмиралу прибыть в Кастилию (а под каким предлогом или какие были к тому основания, я сказать не могу, поскольку сам свидетелем не был). И вот Адмирал, покорный приказу короля, снарядился в путь и, оставив на острове жену донью Марию Толедскую, матрону, достойную всяческого почитания, а также двух дочерей, отплыл из этого порта Санто Доминго в конце 1514 или в начале 1515 года, а королевские должностные лица и судьи, добившись своего, стали править и распоряжаться на острове, не гнушаясь досаждать семье Адмирала, и, случалось, даже бесчинствовали в его доме, невзирая на достоинство и знатность рода названной доньи Марии Толедской.

В ту пору изо всех островов, да, пожалуй, и во всех Индиях более других славился и привлекал к себе остров Куба, ибо стало известно (прошло уже два года с тех пор, как испанцы с Дьего Веласкесом здесь обосновались), что остров этот богат золотом, а жители отличаются покорностью и мирным нравом. На материке же, куда отправился Педрариас, он так ничего и не нашел.

Итак, вернемся теперь к истории Кубы, коей мы посвятили главу 32; там мы упоминали, что Дьего Веласкес, который в качестве наместника Адмирала правил на этом острове, дал наименования пяти городам, в том числе уже заселенному ранее городу Баракоа, где надлежало расселиться [296] испанцам, находившимся на острове. И вот эти испанцы разделили между собой индейцев, которые жили в окрестностях городов, причем каждый брал в меру собственной жадности до золота и также бесстыдства и жестокосердия, и незамедлительно, безо всякого сострадания, будто те индейцы не были людьми из плоти и крови, отправляли их в рудники и на прочие работы, для которых они и предназначались, а там с ними обращались с великой жестокостью, отчего вскоре многие из них стали умирать. В это первое время их гибло там несравненно более, чем в других местах; по этой причине везде на острове шныряли испанцы, намереваясь, как они говорили, умиротворить тамошних жителей: они заходили в селения и забирали там индейцев, чтобы те им служили; и вот все они ходили по той земле и все ели, но никто не сеял; а те индейцы, которые еще оставались в селениях, бросали свои земли и бежали в смертельном страхе, что их убьют, как уже убили многих; поэтому нигде или почти нигде на острове не осталось ни людей, ни провианта.

Поскольку испанцев, как я уже упоминал, обуревала жадность, и они не заботились о том, чтобы сеять, дабы иметь хлеб, а спешили собирать урожай золота, которого сеять не нужно было, то они отправляли мужчин и женщин на означенные работы даже тогда, когда еды у этих индейцев была лишь та малость, которую им самим удавалось раздобыть, а при такой скудной пище они не только работать, но и ноги таскать не могли. Выше, в одной из глав, я уже говорил, что это рассказывал в моем присутствии и в присутствии других людей один испанец, да еще похвалялся, будто совершил подвиг или доброе дело; так вот он рассказывал, что индейцы, которые ему достались, сделали много тысяч холмиков для хранения маниокового хлеба, а каждый третий день или через день он посылал своих индейцев в горы, чтобы они набили себе животы плодами, которые найдут, а потом снова заставлял их два или три дня подряд делать ту же работу, не давая им еды — ни одной крошки; работа же эта состоит в том, чтобы целый день копать, и копать приходится больше, чем у нас в Испании на виноградниках или в садах, потому что землю надо выкапывать и насыпать холмиками по три или четыре фута в основании и три-четыре фута или пяди в высоту, да притом они работали не киркой или мотыгой, а обожженными палками, наподобие рогатин.

Итак, из-за голода, потому что еды у них не было никакой, и из-за непосильного труда эти люди умирали здесь быстрее и в большем числе, чем в других местах. А поскольку в селениях оставались только старики к больные, ибо всех здоровых мужчин и женщин угнали на рудники и другие работы, ухаживать за ними было некому, и они умирали один за одним от тоски и болезней, вызванных жестоким голодом. В те дни, которые я провел на острове, мне случалось, проходя по дороге или завернув в селение, слышать из домов крики людей; когда же я заходил к ним и спрашивал, что их мучит, они кричали: голод, голод. Всех, кто мог держаться на ногах, мужчин и женщин, угоняли на работы; у матерей, имевших грудных детей, от недоедания и непосильной работы высыхали груди, [297] а дети, раз их нечем было кормить, умирали; по этой причине месяца за три умерло 7000 грудных младенцев обоего полу; так и сказано было в письме, которое написал католическому королю один испанец, а ему следует доверять, ибо он разузнал обо всем доподлинно. Тогда же случилось, что одному человеку, состоявшему на службе у короля, досталось триста индейцев, и он немедля отправил их на рудники и другие работы, а через три месяца у него осталась в живых лишь десятая часть.

 

Глава 79

 

о спорах, которые вел преподобный Бартоломе де Лас Касас с Дьего Веласкесом относительно репартимьенто индейцев, и о проповеди, прочитанной им по этому поводу

 

Пока дела на этом острове шли подобным образом и вся эта орава, охваченная ненасытной алчностью, совершала над индейцами все новые и новые насилия, а число погибших индейцев увеличивалось с каждым днем, преподобный Бартоломе де Лас Касас, о котором мы выше, в главе 28 и следующих, уже упоминали, пребывал подобно другим в трудах и заботах, ибо ему надлежало распорядиться индейцами, которые ему достались, направив одних добывать золото в рудники, а других сеять хлеб; кроме того, хоть он и помнил о собственной выгоде, но имел намерение содержать индейцев пристойно, ибо сострадал им и стремился в меру своих сил уменьшить их несчастья; но более всего он тяготился мыслью, что эти индейцы не обращены в истинную веру, и считал своим долгом проповедовать им учение Христа и привести их в лоно христианской церкви. Поскольку же Дьего Веласкес и другие испанцы, которых тот с собой взял, отбыли из порта Хагуа, чтобы основать и построить новый город в той же провинции, неподалеку от заселенного ранее Санкти-Спиритус, и потому на всем острове не оставалось ни монаха, ни священника, если не считать того единственного, что был в Баракоа, да самого Бартоломе де Лас Касаса, то, когда подошла пасха, Лас Касас решил бросить дом и поместья, которые он имел на реке Аримас, в одной лиге от Хагуа, и совершить пасхальное богослужение, разъяснив индейцам в проповеди сущность пасхи. И стал он перебирать в памяти те проповеди, которые прочитал им на прошлую пасху и по другим случаям, а затем обратился мыслями к отцам церкви и священному писанию; главной же и первейшей проповедью Екклезиаста (глава 34) была, сколько помнится, следующая: Inmolantis ex iniquo oblatio est maculata, et non sunt beneplacitae subsannationes iniustorum. Dominus salus sustinentibus se in via veritatis et iustitiae. Dona iniquorum non probat Altissimus, nee respicit in oblationes iniquorum: nee in multitudine sacri-ficiorum eorum propitiabitur peccatis. Qui offert sacrificium ex substantia pau-perum, quasi qui occidit proximum suum. Qui effundit sanguinem et qui fraudem [298] facit mercennario, fratres sunt. (Здесь не совсем точно цитируется следующее место из главы 34 «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Кто приносит жертву от неправедного стяжания, того приношение насмешливое, и дары беззаконных неблагоугодны. Не благоволит Всевышний к приношениям нечестивых, и множеством жертв не умилостивляется о грехах их. Что заколаюший на жертву сына пред отцом его, то приносящий жертву из имения бедных… Убивает ближнего, кто отнимает у него пропитание, и проливает кровь, кто лишает наемника платы».) Итак, он принялся размышлять о нищете и рабстве, в коих пребывали индейцы. И тогда ему пришли на ум проповеди монахов-доминиканцев, слышанные им на острове Эспаньола; а в проповедях этих говорилось, что испанцы не могут считать свою совесть чистой, коль скоро они имеют индейцев, и что монахи отказываются их исповедовать и отпускать им грехи; однако в ту пору упомянутый Лас Касас был с этим не согласен, но однажды с ним случилось вот что: он повстречался с монахом означенного ордена и возымел желание ему исповедаться; но так как Лас Касас имел индейцев и содержал их на этом острове, равно как на острове Куба, с небрежением и равнодушием, упомянутый монах исповедовать его отказался; Лас Касас спросил, по какой причине, а получив ответ, принялся его опровергать и приводил многие аргументы и доводы, хоть и не лишенные видимой убедительности, но исполненные такого тщеславия, что монах сказал ему следующее: «Я заключил, отец мой, что истина всегда обретет много врагов, равно как ложь — многих защитников». Через некоторое время наш священник стал относиться к этому монаху с должным уважением и почтением, поскольку тот был человеком достойным и премного ученым — ученостью он даже превосходил Лас Касаса; но в тот раз преподобный Касас его советом пренебрег и от индейцев не отказался. Теперь же ему вспомнилась та исповедь у монаха и его с ним спор, и это много ему послужило, ибо помогло осознать собственное невежество и опасность, которая ему угрожала, потому что он, как и все остальные, имел индейцев, а, кроме того, без малейшего угрызения совести исповедовал других испанцев, которые либо уже имели индейцев, либо надеялись в скором времени их получить; и хотя он пребывал в таком заблуждении недолго, но за это время успел отпустить грехи многим испанцам, жившим на этом острове Эспаньола и пребывавшим во тьме и невежестве.

Так провел он несколько дней в размышлениях, сопоставляя одно с другим и перебирая в памяти все, что читал о правах и делах человеческих; и день ото дня он все более убеждался и утверждался в той истине, что действия испанцев в этих Индиях надлежит считать неправедными и жестокими. Непреложные тому доказательства он находил затем во всех книгах, какие читал; и оттого он непрестанно говорил и повторял, что с того момента, как отринул от себя мрак невежества, ему не встретилось за долгие сорок четыре года ни одной книги на латинском или испанском языке, которая не содержала бы рассуждений или ссылок, доказывавших [299] справедливость его мыслей и подтверждавших, что индейцы были правой стороной, а испанцев, причинивших им столько зла и вреда, следует осудить за беззаконие. В конце концов он решил, что отныне станет проповедовать эту истину; а поскольку у него самого были индейцы и, следовательно, он -сам служил бы опровержением идей своей собственной проповеди, то счел он за лучшее, дабы с полной свободой обличать энкомьенду и репартимьенто и клеймить эти деяния как жестокие и беззаконные, тотчас же отказаться от своих индейцев и передать их губернатору Дьего Веласкесу; и решил поступить так не потому, что надеялся для них на лучшую участь, ибо обращался с ними милосердно и впредь стал бы их любить еще более, и понимал, что теперь, когда он от них отказывается, новые хозяева будут их угнетать, и смертельно мучить, и под конец даже убьют, как это потом и случилось; и тем не менее ему надлежало так поступить, ибо сколько бы он их ни любил, сколько бы ни лелеял, словно родной отец детей своих, а все же ему нельзя было читать свои проповеди с
чистым сердцем, и всегда нашелся бы клеветник, который стал бы говорить: «Но ведь у него тоже есть индейцы. Коли он утверждает, что иметь

их жестоко, то почему сам от них не откажется?». Вот по какой причине досточтимый Лас Касас решил совсем от них отказаться. А чтобы вы лучше себе представили, как это свершилось, будет кстати рассказать про сердечную дружбу и товарищество, которые соединяли этого священника с неким Педро де ла Рентерия, человеком рассудительным и добрым христианином, о коем мы уже упоминали в главе 32. К тому же они были не только друзьями, но и совместно владели поместьем, а также индейцами; и вот они решили между собой, что Педро де ла Рентерия поедет на остров Ямайку, где жил его брат, и привезет оттуда свиней на племя, кукурузного зерна и всего другого, чего не было на Кубе, ибо этот остров, как говорилось выше, был к тому времени вконец опустошен; и они зафрахтовали за 2000 кастельяно королевскую каравеллу, и Педро де ла Рентерия отправился в путь, а пока он был в отъезде, священник принял решение отказаться от индейцев и отныне читать проповеди, ибо он почитал своим долгом просвещать погрязших во мраке невежества; и однажды он отправился к губернатору Дьего Веласкесу и поведал ему все, что думал о собственном положении и о нем, Дьего Веласкесе, правителе этого острова, и обо всех остальных, и что если они не прозреют, то погубят свои души; а что ему, дабы спастись от такой опасности и поступить согласно своему сану, надлежит читать проповеди, наставляя заблудших на путь истины, и посему он решил отказаться от индейцев и не иметь более над ними опеки. Поэтому пусть Дьего Веласкес забирает у него этих индейцев и поступает с ними по своему усмотрению, но при этом он просит губернатора об одной милости, чтобы тот держал это в секрете и не передавал его индейцев никому другому до тех пор, пока Рентерия не вернется с острова Ямайки, где он в ту пору находился, ибо они управляли имением и владели индейцами совместно, и если бы кто-то другой до приезда Рентерии вступил во владение той частью имения и индейцами, которые принадлежали [300] упомянутому Лас Касасу, то их хозяйство потерпело бы значительный ущерб.

Услышав столь невероятные и чудовищные речи, губернатор несказанно удивился, ибо преподобный Лас Касас, будучи священником и несведущим в мирских делах, не только разделял суждения братьев-доминиканцев, которые поначалу добивались того же, но и осмелился говорить об этом во всеуслышанье; кроме того, было удивительно, что Лас Касас отказывается от земных благ, хотя сам еще недавно прилагал немалые усилия, чтобы обрести богатство, и даже слыл жадным до денег, поскольку весьма ревностно управлял имением и рудниками, и также по разным другим причинам; но, по-видимому, Дьего Веласкес был больше обеспокоен тем ущербом, который понесет преподобный Лас Касас, отказавшись от земных благ, нежели опасностью, какой он сам, Дьего Веласкес, подвергался. будучи подстрекателем всех притеснений и насилий, чинимых по отношению к индейцам этого острова, ибо он обратился к преподобному Лас Касасу с такими словами: «Послушайте, отец мой! Не станете ли вы потом укорять себя и жалеть о содеянном? Клянусь богом, я хотел бы видеть вас в богатстве и преуспеянии, а потому не стану сейчас забирать у вас индейцев, чтобы вы могли все как следует обдумать. Даю вам на размышление пятнадцать дней, а затем прошу вас прийти снова и изложить свое решение». Преподобный отец так ему ответил: «Я благодарен вам, сеньор, за то, что вы желаете мне преуспеяния и за ваши добрые слова. Однако прошу вас считать, что пятнадцать дней уже миновали, и призываю господа бога в свидетели, что если я раскаюсь в моем решении и пожелаю вернуть себе индейцев, и если бы из любви, какую вы ко мне питаете, вы решили бы этих индейцев при мне оставить или же вернуть, и если я стану лить слезы, а вы меня слушать, то пусть господь бог не простит вам этого греха и сурово вас покарает. Лишь об одном умоляю вашу милость, — чтобы вы держали наш разговор в секрете и никому не передавали моих индейцев до приезда Педро де ла Рентерии, дабы имение не пострадало».

Дьего Веласкес обещал ему хранить секрет и обещание сдержал; с той поры он стал испытывать к упомянутому священнику гораздо больше уважения и даже испрашивал его советов по делам индейцев и в управлении островом, и эти его советы употреблял во благо, ибо он питал к священнику такое великое доверие, как если бы тот явил ему чудо; и все другие на острове стали смотреть на него по-иному, как только стало известно, что он отказался от индейцев, ибо в те времена, как, впрочем, и во все другие, подобное деяние почиталось высшим знаком святости; вот сколь велико было и поныне еще остается невежество, в коем пребывали испанцы, обосновавшиеся в тех землях.

Раскрылся же этот секрет вот каким образом: в день успения божьей матери упомянутый Лас Касас читал в тех местах (а мы уже упоминали, что он находился тогда на Кубе) проповедь и заговорил о жизни созерцательной и деятельной, ибо о сем предмете трактует Евангелие в связи [301] с означенным днем; когда же он коснулся милосердия божественного и земного, ему потребовалось доказать этим людям, что они обязаны проявить милосердие к тем индейцам, которых они так жестоко угнетают, и стал порицать их за жестокосердие, небрежение и равнодушие к несчастным индейцам; тогда-то и пришлось ему к слову упомянуть про тайный уговор, заключенный им с губернатором острова; повернувшись к Дьего Веласкесу, он молвил: «Сеньор, я снимаю с вас обет молчания и позволяю разгласить тот секрет. Я же его разглашаю, чтобы убедить сидящих предо мной». После этих слов стал он сурово осуждать их за беззакония и злодеяния, за насилия и жестокости, которые они совершали по отношению к этим кротким и безвинным людям; говорил, что пока индейцы остаются в угнетении, а они их угнетают, не видать им спасения души, и что на них лежит обязанность возместить причиненный ими ущерб, и что он, постигнув опасность, которая ему угрожала, отказался от индейцев и многих других своих богатств. Все изумились и пришли в смятение от этих слов: кто опечалился, а кто и ушам своим не поверил, услышав, что, заставляя индейцев себе служить, они совершают грех — все равно как если бы им сказали, что они не вольны заставить скотину обрабатывать их поля, и, конечно, такие слова казались невероятными.

 

Глава 80

 

Так он говорил в тот день и потом при всякой возможности повторял то же самое в своих проповедях. Он ясно видел, что этому острову грозит участь острова Эспаньола, а именно оказаться в ближайшем будущем опустошенным, и что пресечь подобные злодейства и насилия можно, лишь сообщив обо всем королю; и хотя у него не было в кармане ни единого мараведи, и раздобыть было негде, разве что продать свою лошадь, за которую он мог получить около ста песо золотом, он решил любым способом добраться до Кастилии и довести до сведения короля, что на этом острове чинятся беззакония, и испросить у его величества безотлагательной помощи, дабы сие зло искоренить…

 

Глава 82

 

…Когда монах Гутьерре со своим собратом и преподобный Лас Касас отбыли с Кубы, наши стали совершать по отношению к индейцам день ото дня все большие злодеяния и жестокости, а несчастные индейцы, видя, что им не миновать погибели, стали убегать с рудников и других мест, куда их посылали на работы и где их убивали нескончаемым постом и голодом, а также истязаниями и непосильным трудом; испанцы же измышляли [302] все новые средства и уловки, чтобы удержать их в услужении, а если они убегут — вылавливать; между прочим, они стали разводить гончих и волкодавов; эти псы рвали беглецов на куски, и, чтобы избежать их свирепости, индейцы готовы были живыми закопать себя в землю. А убегая, индейцы прятались на островках, которые лежат по одну и по другую сторону от острова, то есть с юга и с севера — они звались у нас Хардин дель Рей и Хардин де ла Рейна; с этих островков их извлекали, а затем били, мучили и пытали и подвергали неслыханным наказаниям и расправам, дабы им неповадно было убегать. И тогда эти несчастные, ни в чем неповинные страдальцы поняли, что спасенья им нет, и все равно их ждет неминуемая гибель, и что не миновать им смерти либо долгого, мучительного умирания; и тогда они надумали избавиться от этой горькой жизни и, стала быть, от долгих невыносимых страданий, ибо то была не жизнь, а нескончаемая смерть; и вот чтобы покончить с такой жизнью, они стали вешаться. Случалось, что одновременно вешалась вся семья — родители и дети, старики и юноши, малолетние и взрослые; и одни уговаривали других последовать их примеру, ибо таким способом они избавятся от бесконечных страданий и мук. Эти индейцы верили, что переселяются в другой мир, где их ждет жизнь, исполненная отдыха и счастья, и что там они будут иметь в изобилии все необходимое. Так они думали и считали душу бессмертной — эту веру мы нашли во всех Индиях, хотя многие наши философы были настолько слепы, что это отрицали. Рассказывали об одном испанце, и я сам очень хорошо его знал, что из-за его жестокости на этом острове Эспаньола множество индейцев отравилось соком юкки (ибо недозрелая юкка, как мы упоминали в нашей «Апологетической истории», ядовита), а когда он перебрался на Кубу и обратил в рабство тамошних индейцев, то очень многие из них лишили себя жизни. Там же случилось так, что из-за одной жестокой испанки повесилось много индейцев, но, если память мне не изменяет, они сначала сговорились и убили ее, а потом повесились. После этого они стали вешаться один за другим, так что над испанцами даже стали потешаться, ибо из-за собственной жестокости они несли немалые убытки: им стало теперь некого убивать на рудниках, равно как некому было добывать для них золото. В то же время произошел удивительный случай, а именно: то ли из усадьбы, то ли с рудника одного испанца убежало несколько индейцев, ибо этот энкомендеро столь жестоко их угнетал и довел до такого отчаяния, что они решили добраться до своего селения и там повеситься; узнав про их затею, испанец догнал их и, видя, что они уже приготовили себе веревки, сказал им, ловко притворившись, такие слова: «Дайте и мне крепкую веревку, потому что я хочу повеситься вместе с вами. Если вы повеситесь, что стану я без вас делать? Ведь вы меня кормите и добываете мне золото. Я хочу уйти туда вместе с вами, чтобы не лишиться всего, что вы мне даете». И тогда индейцы решили, что им и после смерти от этого испанца не спастись и что на том свете он будет по-прежнему их угнетать и душить работой, а потому решили пока себя не убивать и остаться у него. [303] Таким же образом и многие другие испанцы подавляли и угнетали индейцев и в конце концов за короткий срок убили и уничтожили всех тамошних жителей, так что этот остров, равно как остров Эспаньола и все остальные, совсем обезлюдел. Несмотря на то что испанцы видели неизбежность гибели всех своих индейцев, их алчность не уменьшилась и они даже не пытались облегчить индейцам тягостное бремя рабства; более того, в погоне за золотом, добываемым потом и кровью несчастных, они, по примеру испанцев острова Эспаньола, стали снаряжать армады из двух или трех судов и совершать набеги на острова индейцев юкайо, или, иначе, лукайо, а также на другие острова, лежащие близ побережья, чтобы схватить тех кротких, безвинных индейцев, которые, ни о чем не ведая, мирно жили в своих землях и жилищах, и, погрузив их на суда, привезти на этот остров…

 

Глава 83

 

Обратившись теперь к рассказу о путешествии преподобного Бартоломе де Лас Касаса, скажем, что он прибыл в этот город Санто Доминго, чтобы побеседовать со знаменитым приором отцом Педро де Кордова и рассказать ему о своих намерениях…

Спустя несколько дней досточтимый Лас Касас отправился навестить названного приора отца Педро де Кордова, чтобы сообщить ему о своем пребывании на острове Куба и о своем намерении вернуться в Кастилию и доложить королю, что люди на этом острове погибают и если так дальше пойдет, то вскоре они все перемрут, как до того индейцы острова Эспаньола. И он поведал отцу Педро де Кордова о том, как их мучили, истребляли и убивали, и как он сам это видел; и о том, что дела на этом острове обернулись к худшему, чем и сравнялся он с другими островами; и о тем, какие проповеди он читал испанцам, но что он оставил их погрязшими в грехе; и о том, что монахи, которые явились на остров с братом Гутьерре де Ампудиа, потеряли почти всякую надежду наставить этих испанцев на путь истинный и убедить, чтобы они не убивали индейцев; и тогда брат Гутьерре решил вернуться и рассказать все отцу Педро, а также узнать, какие будут от него распоряжения, однако, как уже сообщал приору брат Дьего де Альберка, он умер в пути.

Отец Педро де Кордова премного хвалил преподобного Лас Касаса за труды и добрые намерения, а также выказал радость, что ему довелось с ним познакомиться, в особенности потому, что господь внушил этому служителю бога праведные мысли, в то время как многие — во всех своих званиях и должностях — продолжали пребывать во мраке; отец Педро де Кордова поощрил его завершить начатое и между другими сказал такие слова: «Отец мой, ваш труд не пропадет понапрасну, ибо он зачтется вам на небесах. Но вы должны знать наперед, что покуда здравствует этот король, не видать вам исполнения ваших желаний, которые и мы вместе [304] с вами лелеем». Причина же тому была одна: что король сверх меры доверял епископу Бургосскому и секретарю Лопе Кончильосу, а эти двое укоренились в ложном суждении, будто бы испанцам дозволено без малейших угрызений совести делить между собой индейцев и заставлять их на себя работать; отец Педро де Кордова полагал, что едва ли есть способ искоренить в них это заблуждение, тем паче что они сами и другие советники короля владели многими индейцами. Преподобному Лас Касасу больно было слышать такие речи, но рвение его от этого не уменьшилось, ибо, видно, сам господь бог руководил им, внушил ему благие помыслы и дал твердую волю, дабы он нашел избавление тем несчастным. И он ответствовал приору так: «Отец мой! Я испробую все пути, какие мне представятся, и приму на себя любой труд, который мне выпадет на долю, лишь бы довести начатое дело до конца, и я уповаю в том на нашего господа бога. А если мне не дано будет это свершить, то я хотя бы выполню свой долг христианина. А посему прошу ваше преподобие испросить мне на это милости божией и непрестанно поминать меня в своих молитвах».

Убедившись, что священник исполнен столь добрых намерений, отец Педро де Кордова ощутил великую радость и удовольствие и с той поры сильно его полюбил; эта любовь, как будет явствовать из нижеследующего, росла в нем день ото дня, и полагают, что он никогда и ни к одному из своих монахов не питал такого расположения. А поскольку его монастырь из-за крайней бедности терпел многие нужды, и даже их обитель не была достроена, приор решил послать в Кастилию на том же корабле, на котором собирался отбыть досточтимый Лас Касас, брата Антонио Монтесино, человека достойного, ревностного и решительного, первого, кто стал в своих проповедях увещевать испанцев, чтобы они покончили с жестокой тиранией; приор посылал того монаха испросить у короля средства на постройку дома и церкви и, кроме того, велел ему, если представится случай, оказать помощь и содействие преподобному Лас Касасу. И вот в сентябре 1515 года преподобный Лас Касас и упомянутый монах с одним собратом взошли на корабль и милостью божией благополучно прибыли в Севилью. Антонио де Монтесино и его собрат отправились к себе в монастырь, а Лас Касас в дом своих близких, ибо он был родом из тех мест; наш священник не стал медлить и через несколько дней отбыл ко двору, который находился в ту пору в Пласенсии. Архиепископ Севильский доминиканец дон Дьего де Деса, которого король весьма жаловал, посоветовал его величеству прибыть в Севилью, ибо в тех краях старики чувствуют себя лучше; а поскольку король был уже очень болен, он решил покинуть Бургос и отправиться в Севилью. Брат Антонио Монтесино рассказал архиепископу о названном Бартоломе де Лас Касасе и его добрых намерениях, а также о том, сколь много он преуспел в защите индейцев, и как братья доминиканцы ратовали за справедливость, и как он сам, брат Антонио, первым стал читать испанцам проповеди — о чем мы уже упоминали в главе 4. [305] И вот этот монах повел досточтимого Касаса к архиепископу на поклон; тот принял священника ласково и дал письмо к королю, в котором рекомендовал Лас Касаса и умолял его величество выслушать священника, ибо он имел дело чрезвычайной важности; архиепископ также дал священнику письма к сановникам Королевского совета, в которых просил принять преподобного Лас Касаса и ему содействовать, чтобы он мог добиться аудиенции у короля…

 

Глава 84

 

Лас Касас прибыл в Пласенсию, где в то время находился католический король, за несколько дней до рождества того же 1515 года. Зная, что епископ Бургосский и секретарь Кончильос сами владели многими индейцами на всех четырех островах — Эспаньоле, Кубе, Ямайке и Сан Хуан, и понимая, что они на его сторону не станут, священник решил, минуя их, добиваться личной аудиенции у короля, чтобы передать ему письмо архиепископа Севильского и объяснить, зачем он сюда приехал.

Усилия его увенчались успехом, и за день до кануна рождества Христова, под вечер, он имел беседу с королем и прежде всего поведал ему о цели своего приезда — сообщить его величеству, что эти земли опустошаются и местные жители умирают один за другим; что испанцы, одержимые корыстью, их убивают, и индейцы умирают без веры и святого причастия; и еще он сказал, что если его величество не примет срочных мер, то эти земли в скором времени обратятся в пустыню. Он заверил короля, что сам был свидетелем того, как поносилась вера и причинялся непоправимый ущерб королевской казне, а коль скоро дела эти затрагивали и совесть короля и его казну, священнику необходимо было рассказать обо всем как можно обстоятельнее и возможно подробнее описать королю, какие опасности таило в себе промедление; вот почему Лас Касас умолял его величество, чтобы он соблаговолил назначить ему долгую аудиенцию.

Король ответил, что охотно его выслушает и готов его принять через день после рождества, после чего преподобный Лас Касас ограничился тем, что передал письмо архиепископа Севильского, поцеловал его величеству руку и удалился. Письмо же это попало к секретарю Кончильосу, и из него он узнал о злокозненных намерениях Лас Касаса, то есть о том, что этот священник явился хлопотать за индейцев; и я подозреваю, хоть сам этого письма не читал, что оно едва ли доставило секретарю Кончильосу и епископу Бургосскому много удовольствия. Предполагают также, что Дьего Веласкес, опасаясь, как бы упомянутый священник ему не навредил, рассказав королю и Адмиралу (а Дьего Веласкес был наместником Адмирала на Кубе) о делах, которые творились на этом острове, написал письмо казначею Пасамонте, а Пасамонте в свою очередь Кончильосу и епископу Бургосскому; в письмах этих говорилось, что названный [306] священник осуждал в своих проповедях тех испанцев, которые владели индейцами или же одобряли действия Адмирала (чему я мало верю; однако, если Дьего Веласкес действительно так написал, то он проявил неблагодарность, ибо не кто иной, как Адмирал призвал его на этот остров и сделал своим наместником), а это означало, что упомянутый Бартоломе де Лас Касас выказал неодобрение епископу и секретарю Кончильосу, — впрочем, Кончильос, не в пример епископу, открытой неприязни Лас Касасу не выражал.

Между тем преподобный Лас Касас встретился с духовником короля – им был, как упоминалось выше, монах-доминиканец по имени брат Томас де Матьенсо, и поведал ему о жестоких преследованиях, которым подвергаются индейцы, и о том, как они бедствуют, и высказал опасение, что епископ, и Кончильос, и другие члены Королевского совета будут стараться помешать ему добиться цели, так как они сами владеют индейцами и очень в них заинтересованы, хотя и обращаются с ними с беспримерной жестокостью. После этой беседы духовник рассказал королю, сколько зла и несправедливости совершалось на этих островах, и какая тьма индейцев там погибла, и все остальное, что изложил ему преподобный Лас Касас; но поскольку король принял решение на четвертый день после рождества, в день святых младенцев, отбыть в Севилью, то он сказал своему духовнику, что не может принять священника тотчас, и велел ему передать, чтобы он отправлялся в Севилью, где король его спокойно выслушает и примет меры, дабы пресечь эти злодеяния и насилия. К этому духовник от себя добавил, что, по его мнению, следовало бы сперва сообщить обо всем епископу и Кончильосу, дабы они знали, что в тех Индиях совершаются злодеяния и насилия, и что земли эти опустошаются, и что надо немедленно принять какие-то меры; ибо в конце концов, говорил духовник, это дело все равно попадет к ним в руки, так будет лучше сообщить им все заранее, и, быть может, рассказ о страданиях тех несчастных их смягчит и разжалобит. Поняв, что духовник идет на попятный и, значит, не миновать ему встречи с епископом и Кончильосом, Лас Касас решил отправиться к ним, чтобы сделать попытку склонить их на свою сторону, причем пошел весьма неохотно, так как не сомневался, что встретит немалые препятствия, поскольку епископ и Кончильос имели в этом деле свой собственный интерес. Итак, сначала он направился к секретарю Кончильосу, который уже знал из письма архиепископа к королю, с какой целью он явился, принял его очень приветливо и стал говорить лестные слова и его восхвалять, и так был с ним ласков, что Лас Касас вполне бы мог испросить для себя в Индиях любую должность или привилегию — и не было бы ему отказа. Но так же как раньше, когда господь явил ему свою милость, вырвал из мрака, в котором он, как и остальные, пребывал, избрал его, и отличил от всех людей, и внушил ему невиданное рвение и твердую волю, чтобы он проповедовал истину и искоренял ту пагубную заразу, которая привела к порабощению и истреблению большей [307] части человеческого рода, так и теперь господь милостиво отвратил его от алчных устремлений к благам земным и преходящим; ни добрый прием, ни ласковые речи Кончильоса, ни даже блага, которые они могли сулить преподобному Касасу, нимало не поколебали его твердое намерение продолжить дело, на которое его наставил господь.

Затем, по совету упомянутого духовника, преподобный Касас решил поговорить с епископом Бургосским, испросил у него аудиенцию, был принят под вечер и прочитал ему по записке, которую имел при себе для памяти, обо всех жестокостях, коим он был свидетелем на острове Куба; среди прочего досточтимый Касас упомянул о 7000 младенцев, которые, как уже говорилось, умерли там за три месяца, и выразил по этому поводу возмущение, а в ответ услышал от епископа, которому были подвластны эти Индии, такие слова: «Что за глупости! Какое мне или королю до них дело?». Это были его доподлинные слова. И тогда священник возвысил голос и молвил: «О боже правый! Неужели вашему преосвященству и королю нет дела, что гибнут эти безвинные души? Кто же тогда о них позаботится?», и с этим ушел. А при том разговоре присутствовали какие-то слуги епископа, побывавшие в Индиях, и они стали говорить епископу льстивые слова, а про Касаса нашептывать всяческую клевету; а эти люди сами причинили индейцам много вреда, и за все это, а также за то, что они чинили преподобному Касасу всевозможные препятствия, ожидает их расплата на небесах, да и в этой жизни счастья им не было никакого.

Затем священник вновь пошел к секретарю Кончильосу и стал ему говорить, что раньше он сам ничего про эти Индии не знал, и что в Кастилии о них и до сих пор мало знают и слишком мало они в чести; и действительно, до того как приехал досточтимый Касас, Индии там всерьез не принимали, а когда он их расписал и вознес, к ним стали присматриваться больше. После беседы с Кончильосом священник отправился в Севилью, где ему было велено дожидаться приема у короля; и еще ему хотелось поговорить с архиепископом Севильским и просить его убедить короля, как только тот прибудет, выслушать Касаса без поспешности; и пусть бы епископ и Кончильос при том присутствовали и слышали, как священник станет говорить королю, что это они повинны в плохом управлении Индиями и что раз они правят индейцами, то им и следует отвечать за истребление этих людей и нанесенный им ущерб. Но едва преподобный Касас прибыл в Севилью, как в скором времени, на беду и несчастье обездоленным индейцам и в наказание за пороки и прегрешения Испании, пришло известие, что католический король переселился в лучший мир. Велики были горе и печаль, которые вызвала в душе преподобного Касаса смерть короля, ибо тот король был уже стар, и дни его клонились к закату, и к войнам он не был склонен, а потому у досточтимого Касаса укрепилась надежда, что, узнав всю истину, он нашел бы средство помочь Индиям, потому что в том короле как нельзя лучше соединились все качества, которые могли содействовать скорому [308] избавлению Индий; и Лас Касас считал и не уставал повторять, что только престарелый король, который стоит одной ногой в могиле и остыл к войнам, может помочь этим Индиям. В конце концов наш священник принял новое решение — ехать во Фландрию, чтобы поставить обо всем в известность принца дона Карлоса ⁶⁵ и испросить у того, кому предстояло наследовать королю и в этих и в заморских землях, помощи от стольких бед…⁶⁶

 

Глава 91

 

Как только преподобный Касас и отцы-иеронимиты прибыли в Севилью, фрахтовщики незамедлительно устроили их отъезд в Индии, а судья-резидент, который не мог так быстро уладить все свои дела, выехал лишь через три месяца. Преподобный Касас неоднократно навещал иеронимитов и говорил им, что хотел бы плыть на одном с ними корабле, чтобы по пути рассказывать им об островах и материке, о которых им надлежит знать истину, поскольку сами они о тех местах не осведомлены, а другие заинтересованы в том, чтобы скрыть от них правду; кроме того, священник был обязан исполнить волю Адмирала, который именем короля повелел ему наставлять и обучать иеронимитов и советовать, как им надлежит поступать. Преподобный Касас прилагал все усилия, чтобы плыть на их корабле, однако иеронимиты никак не соглашались и придумывали различные объяснения и отговорки, которые, как они полагали, его успокоят и отвлекут (к примеру, что на другом судне, которое следовало туда же, он будет иметь больше удобств). Так и случилось, что досточтимый Касас отбыл на другом судне, хотя, разумеется, отцы-иеронимиты заботились не столько о его покое, сколько о том, чтобы никто не мешал им поступать так, как им заблагорассудится.

Итак, преподобный Касас погрузился на другой корабль, который был намного больше того, который вез иеронимитов, и устроился там несравненно лучше, чем если бы ему пришлось плыть с ними; однако от этого путешествия зависело так много, что он с радостью и по доброй воле отказался бы от всех удобств и предпочел бы лишения, лишь бы предотвратить тот вред, который был нанесен делу, за которое он ратовал. Наконец, в день святого Мартина, то есть 11 ноября 1516 года, оба судна подняли паруса и отчалили из порта Сан Лукар, а затем благополучно прибыли на остров Сан Хуан и четыре или пять дней стояли в Пуэрто Рико, а так как судно, на котором плыл священник, везло товары на этот остров, то оно должно было задержаться там на 14 или 15 дней; тогда Бартоломе де Лас Касас обратился к отцам-иеронимитам и сказал им, что хотел бы сам, без багажа, пересесть на их корабль, чтобы прибыть в этот город и порт Санто Доминго вместе с ними, и приводил доводы, по которым это было весьма необходимо, если они намерены были исполнить свой долг и послужить тому делу, которое привело их в Индии; однако иеронимиты и [309] на этот раз ответили ему отказом. Вот почему преподобный Касас прибыл в порт и город Санто Доминго на тринадцать дней позднее иеронимитов. За то время, которое упомянутые иеронимиты находились на острове Сан Хуан, они без труда могли бы заметить очевидные свидетельства насилий и злодеяний, чинимых испанцами по отношению к индейцам, ибо их глазам предстали следующие два случая: первый, что был там некий бискаец по прозванию Хоан Боно, то есть Хоан Добрый (хотя Добрым он мог прозываться не более, чем негр — Хоаном Белым, ибо он был знаменитый разбойник и пират, который не раз ходил ловить и грабить индейцев); гак вот этот Хоан Боно прибыл за несколько дней до того в упомянутый город Пуэрто Рико после набега на остров, именуемый Тринидад, который лежит у самого материка, близ полуострова Пария, а об этом материке мы подробно рассказывали выше. Люди на этом острове Тринидад отличались добротой и питали вражду к тем индейцам, которые употребляют человечье мясо и которых называют карибами, то есть дикарями. И вот едва корабль Хоана Боно, а с ним ходило, я полагаю, 50 или 60 испанцев, многоопытных по части злодеяний, причалил к острову, как из соседнего селения вышли жители, вооруженные стрелами и луками, и стали спрашивать испанцев, что они за люди, откуда прибыли и зачем. Хоан Боно отвечал, что они пришли с добром и миром и хотят здесь поселиться и впредь жить с ними вместе. А индейцы эти были народ простой и миролюбивый, да к тому же бесхитростный и сверх меры доверчивый; и хотя им следовало быть менее доверчивыми, тем более что до них дошли слухи о великих жестокостях, набегах и оскорблениях, которые терпели от испанцев их соседи как в прошлые времена, после того как эти земли открыл Адмирал, и еще не раз потом, о чем уже упоминалось в первой книге, так и в последнее время; но индейцы поверили словам Хоана Боно и ответили ему так: «Раз вы явились с желанием поселиться у нас, мы вас с радостью примем и немедленно построим дома, чтобы вам было где жить». И они тут же хотели начать строить эти дома, но Хоан Боно, у которого были совсем другие помыслы и цели, отказывается, потому что, говорит он, ему нужен только один дом, но большой, чтобы в нем могли поместиться и жить добрых сто человек; тогда индейцы принялись сооружать ему такой дом и строили его на свой манер — в форме колокола; за несколько дней они сделали всю деревянную часть — вбили колья, положили стропила и балки и накрепко их между собой связали; оставалось покрыть дом соломой, которую они раскладывали снаружи, вокруг дома; а солома эта в Индиях столь красива, ароматна и полезна для здоровья, что просто на удивление. И вот тогда Хоан Боно, то есть Хоан Добрый, хотя ему вернее было бы называться Хоаном Злым, стал поторапливать индейцев, чтобы они поскорее выложили ему эту солому; а индейцы, которые взялись за дело весьма охотно и со всей душой, стали поспешать; когда же соломенный настил достиг двух эстадо в высоту и люди, находившиеся внутри дома, не могли видеть тех, которые были снаружи, Хоан Боно и его подручные, применив коварную хитрость, созвали чуть не всех [310] жителей селения, мужчин и женщин, и попросили их войти в дом якобы для того, чтобы посмотреть его изнутри; и тогда индейцы, а их было, как полагают, свыше 400, с радостью и удовольствием входят в дом; тут наши обнажают мечи и окружают его, а Хоан Боно и еще некоторые, тоже с мечами наголо, входят в дом и говорят индейцам, чтобы они не двигались с места, не то будут убиты. Увидев мечи, голые, беззащитные индейцы, опасавшиеся плена больше, нежели смерти, ринулись сквозь клинки к двери, чтобы спастись самим и спасти своих жен и детей. И тут Хоан Боно и остальные принялись наносить им страшные удары — вспарывали животы, отрубали руки и ноги, проламывали черепа. При виде крови своих собратьев другие индейцы — мужчины, а также женщины и дети — перестали прорываться наружу, стояли, дрожа от ужаса, и истошно вопили, дожидаясь неминуемой, как им казалось, гибели; однако им лишь связали руки и увели в рабство; на этом и закончился поход Хоана Боно и его сообщников, а схватили они и погрузили на корабль, кажется, 185 человек. А те индейцы, которые избежали смерти и ран и вырвались из того дома или оставались в селении, общим числом около ста человек, схватили оружие и сгрудились в одном из своих домов (а надобно помнить, что дома у них были из соломы, сами же индейцы — голые, без всякой одежды); будучи свидетелями чудовищного обмана со стороны Хоана Боно, они решили защитить себя от смерти и ран и также от неволи. Тогда Хоан Боно пошел к ним и стал их уговаривать, чтобы они вышли, обещая, что убивать их не будут; и тогда индейцы, поняв, что он вознамерился взять их в плен, стали яростно стрелять из своих луков, не подпуская никого к дому, а тем более вовнутрь.

Убедившись, что захватить их невозможно, Хоан Боно решил отплатить им сполна за гостеприимство и добрый прием и велел поджечь дом, в котором сидели те сто индейцев; и все они, главным образом женщины и дети, сгорели в этом доме заживо. Хоан Боно погрузил на корабль 180 индейцев, которых, как мы рассказывали, захватил в столь открытом и честном бою, и под всеми парусами прибыл на упомянутый остров Сан Хуан; там он некоторых индейцев, сколько ему вздумалось, продал, а потом направился на остров Кубу, где проделал то же самое; и вот, когда отцы-иеронимиты приехали на остров Сан Хуан, он как раз туда вернулся, и все, что я здесь пишу, слышал от него самого — из его собственных уст. Как только преподобный Касас это узнал, он с великим стыдом и болью в сердце поведал обо всем отцам — иеронимитам; но иеронимиты даже не подумали пресечь или осудить эти подвиги и спокойно взирали — и тогда и после — на то зло, которое каждодневно причиняли этим бедным индейцам. Следует еще упомянуть об одной весьма прискорбной беседе, которую имел преподобный Касас с упомянутым Хоаном Боно, ибо тот был его давнишним знакомцем; так вот, когда наш священник стал его корить за столь богопротивные дела, Хоан Боно ему признался, что за всю жизнь не встречал столько ласки и любви, как на том острове Тринидад, где его приняли как родного сына [311] и оказали гостеприимство и старались, как могли, ему услужить; тогда священник стал его упрекать за черную неблагодарность и сказал так: «Как же ты мог, несчастный, принимать от них ласку и любовь, а потом отплатить жестокостью и злом?». На это Хоан Боно ему ответил: «Надобно вам знать, отец мой, что таковую мне дали конструкцию: если не захвачу их миром, покорить их огнем и мечом». А конструкцией он называл инструкцию, которую дали ему аудиторы того города, а именно: отправиться на материк и любой ценой привезти оттуда индейцев. Таковы были справедливое правление и забота о благе индейцев, которую осуществляли аудиторы этой королевской канцелярии, как, впрочем, и всех остальных, наводнивших постепенно эти Индии и вершивших там названные беззакония и много других, о чем речь пойдет ниже.

А второй случай, который произошел на этом острове и тоже давал иеронимитам непреложные доказательства того, что вероломные тираны угнетают и нещадно истязают индейцев, заключался в следующем: был там один надсмотрщик (а испанцы в каждом селении держали надсмотрщика, чтобы он следил за индейцами), изверг и палач, каких мало…; так вот, к этому надсмотрщику явился однажды тиран-энкомендеро и стал жаловаться на одного индейца, что он не то плохо ему служит, не то сбежал у него с какой-то работы — но ведь даже лошадь или корова, и те норовят сбежать с бойни; тогда надсмотрщик привязал этого индейца к столбу и принялся так нещадно его истязать, словно перед ним был его лютый враг, и едва не забил несчастного до смерти. А священник в это время проходил поблизости и услышал свист бича; подходит он к тому месту и, движимый состраданием, начинает сурово распекать жестокого надсмотрщика за беззаконные действия, а тот стоит в смущении, не смея проронить ни слова; но едва священник удалился, как этот злодей, насколько мне помнится, снова взял бич и принялся стегать индейца. Все это преподобный Касас рассказал названным иеронимитам, и, казалось, должно было закрасться в их души сомнение, и должны были они стать осмотрительнее и понять, что не следует поддаваться на уговоры людей, которые были злейшими врагами индейцев, тем более что тому имелось множество очевидных и доступных всем доказательств — не могли же они не видеть, что своими злодеяниями испанцы опустошили эти острова и изрядную часть материка.

 

Глава 92

 

В то время, в 1516 году, испанцы, как и прежде, считали своим долгом без устали истреблять добродушных и кротких индейцев Кубы и по мере своих сил опустошить близкие и далекие земли, а тамошних уроженцев и обитателей привозить на этот остров, ибо испанцы эти так торопились добыть как можно больше золота, что несчастные индейцы стали [312] у них умирать; и вот испанцы острова Куба последовали примеру своих соотечественников, живших на острове Эспаньола, которые, увидев, что туземцев уже не остается в живых, стали снаряжать армады и отправляться на охоту за индейцами юкайо, о чем мы подробно рассказывали выше. Итак, испанцы с острова Куба избрали эту проторенную дорогу и стали собираться по-трое или по-четверо, в зависимости от того, сколько денег удалось выжать и нажить каждому из них на крови убитых и замученных ими индейцев, и совместно снаряжали корабль, а случалось даже два или три; на этих кораблях они отправлялись сами или посылали других на острова Юкайос и соседние, чтобы вылавливать там индейцев, которые мирно, ни о чем не ведая, пребывали в своих землях и жилищах, погружать их на свои суда и привозить на этот остров. И как-то раз они снарядили армаду, с которой приключилось вот что: один корабль и один бриг с 70 или 80 испанцами вышли из порта Сантьяго де Куба, расположенного в той части острова, которую именуют южной, и направились вниз, держа путь к материку, почти в самый его угол, в бухту, образованную материком и оконечностью Юкатана; на пути им повстречались небольшие островки, которые, как мы упоминали во второй книге, открыл Адмирал в 1502 либо 1503 году; эти островки называются не то Гуанахас, не то Лас Гуанахас, и там их два или три под этим названием.

Итак, подходят они к одному островку и выскакивают на берег, а поскольку индейцы не подозревали об опасности и испанцы застали их врасплох, то многих они без труда убили своими мечами и копьями, а других, кого смогли, взяли в плен; потом они пристают ко второму островку и совершают те же подвиги, а затем грузят на корабль людей, сколько удалось поместить, и идут обратным путем на остров Кубу, имея намерение вернуться сюда снова и увезти всех индейцев, какие еще оставались на означенных островах, оставив там 25 испанцев с бригом, чтобы они разыскивали индейцев, вылавливали их и стерегли, пока корабль будет отвозить первую партию и возвращаться назад; корабль между тем прибыл на остров Куба в порт Каренас, именуемый ныне Гавана; тут испанцы сошли на берег прогуляться, оставив на борту лишь восемь или девять человек, которым поручили охранять корабль и индейцев; индейцы же находились в трюме, в полной темноте, ибо люк был наглухо задраен; поскольку те индейцы пребывали в тоске и не смыкали глаз, но прислушивались к движению на палубе, они сразу заметили, что наверху стало тихо и не слышно топота ног; тогда, сообразив, что испанцы покинули корабль и сошли на берег, а на борту их осталось немного, они навалились на люк (а люк этот есть не что иное, как квадратное отверстие, прикрытое дверцей, через которое спускаются в трюм и поднимаются наверх) и то ли порвали тонкую цепь, которой он закрепляется, то ли попросту ее сбили, причем восемь или девять матросов, остававшихся сторожить корабль, ничего не услышали — наверное заснули или же забыли всякую осторожность. [313] И вот все индейцы, находившиеся в трюме, поднимаются на палубу и убивают матросов, а далее происходит нечто удивительное и доселе невиданное: эти голые, безоружные люди, которых испанцы презирали и почитали за тупых животных, преспокойно, как будто всю жизнь занимались мореплаванием, поднимают якорь, проворнее заправских матросов взбираются по вантам, ставят паруса и держат путь прямо на свои острова, до которых было не менее 250 лиг. Когда матросы и испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, как поднялся якорь и надулись паруса, и как корабль затем развернулся, причем все это было проделано с таким мастерством и смелостью, как если бы это делали они сами, то, охваченные ужасом, принялись размахивать чем попало, и кричать, и звать своих товарищей, думая, что это их рук дело и что они сошли с ума, и только потом, увидев, что по палубе снует множество индейцев, которые ловко орудуют канатами и снастями, направляя судно именно в ту сторону, откуда оно пришло, они решили, что виной всему небрежность их товарищей, и что индейцы их убили и теперь держат путь в свои земли; и так стояли те испанцы на берегу и смотрели вслед, пока корабль не скрылся из виду; сколько времени он потом плавал, неизвестно; достоверно лишь одно, что он пристал к тем островам, как будто его вела, пользуясь компасом и морской картой, рука опытного моряка.

Когда же корабль подошел к острову, то остававшиеся там 25 испанцев, разумеется, не могли заподозрить, что им правят голокожие; индейцы же схватили копья, палки и камни и яростно на них набросились; завязалась жестокая схватка, и многие с обеих сторон полегли; но тут индейцы стали теснить испанцев, и, увидев, что им не устоять и не одолеть своих врагов, испанцы решили отступить на свой бриг и спасаться морем, а перед этим вырезали в коре дерева, стоявшего у самой воды, крест и надпись: «Идем в Дарьей».

Вернемся теперь к тому дню, когда Дьего Веласкес узнал, что индейцы убили восьмерых испанцев и угнали корабль; получив это известие, он велел тотчас же снарядить два судна, отобрал, сколько счел нужным, испанцев и велел им немедленно отправляться в путь, изловить мятежных индейцев и помочь тем 25 испанцам, которые остались на том острове, — ему дали название остров Санта Марина. Кроме того, он советовал им отправиться потом обследовать новые острова и земли, утверждая, что эти деяния будут угодны господу богу, а также их величествам, ибо, захватив индейцев, они обратят их в нашу католическую веру. Те же слова употреблял Дьего Веласкес и в письме к Адмиралу дону Дьего Колону, копия которого у меня имеется. Такими речами и доводами Дьего Веласкес и другие тираны оправдывали свои гнусные злодеяния, свое властолюбие и алчность, не замечая и не ведая, что истреблением и разорением индейцев они вынуждают их поносить нашу веру и христианскую религию, то есть ввергают души этих несчастных в преисподнюю; и при этом испанцы продолжали совершать насилия над этими кроткими и мирными людьми, вызывая у них ропот и недовольство, ибо [314] их отрывают от родной земли и дома и везут на чужбину, где они прозябают в неволе и под конец все до единого погибают. Вот на что употребляли Дьего Веласкес и остальные свое великое рвение, вот как служили они господу богу и их величествам, вот как обращали индейцев в католическую веру.

Итак, узнав, что индейцы взбунтовались и угнали корабль, Дьего Веласкес снарядил два судна, которые прибыли на тот остров, и там испанцы увидели на дереве крест и буквы. Не медля ни минуты, они отправились разыскивать тех 25 испанцев и плыли от острова к острову, пока не заметили у берега, среди камней, именуемых рифами, останки сожженного корабля, на котором скрылись индейцы. Тогда они назвали этот остров Санта Каталина и пристали к нему, чтобы отслужить молебен святой, именем которой его окрестили, а затем вступили в бой с индейцами и одних убили, а других, кого смогли, увели в плен; затем они пошли к другому острову, именовавшемуся Утила, где тоже одних убили, а других взяли в плен; и так они захватили около 500 человек, которых и распределили среди двух кораблей, поместив их в трюм и заперев дверцу, иными словами, — люк.

Совершив сей славный подвиг, радостные и довольные собой, они, перед тем как отбыть со своим богатством на Кубу, вышли на берег отдохнуть и прогуляться, а индейцы, заключенные на одной из каравелл, поняли, что на судне осталось всего несколько испанцев, и, изловчившись, сломали или своротили на сторону люк, а затем лавиной устремились на палубу. Завидев их, испанцы спешат навстречу, угрожают им оружием, бьют их палками и уговаривают вернуться в трюм, но индейцы не внемлют ни уговорам, ни даже побоям, вырываются на палубу и набрасываются на испанцев, избивая их палками и камнями, причем дерутся столь яростно, упорно и свирепо, что испанцам никак было не устоять, и половина из них бросилась в море, а других индейцы убили и остались на корабле полными хозяевами; и вот, овладев кораблем, индейцы захватывают копья, щиты и другое оружие, все, что находят, и собираются за себя постоять. Как только испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, что творится на корабле, они устремились на другой корабль и, едва оказавшись на борту, атаковали корабль индейцев и взяли его на абордаж, но те защищались и бились, женщины наравне с мужчинами, более двух часов кряду, пуская в ход и стрелы, и копья, и камни, и обороняясь щитами, и проявляя такое мужество и храбрость, что повергли испанцев в немалое изумление и порядком их потрепали и измучили. Но поскольку испанцы были сильнее и индейцы видели, что им не устоять, и многие уже пали, то мужчины и немало женщин бросились в море. Всех женщин, каких удалось, испанцы подобрали в лодки, а мужчины — одни спаслись и доплыли до берега, других же, надо думать, они убили; отвоевав таким образом второй корабль и имея на борту 400 индейцев, мужчин и женщин, которых они захватили и выловили из воды, и свыше 20 000 песо золота низкого сорта, они двинулись в обратный путь и прибыли [315] в Гавану. Все это рассказал Дьего Веласкес в письме, о котором упоминалось выше, о том же писал и Адмирал. Эти случаи с полной очевидностью раскрывают и клеймят позором коварство и лживость испанцев, которые клевещут на достойных сострадания индейцев, обзывая их скотами; однако в обеих битвах индейцы, стремясь вырваться из столь неправедного плена, проявили много ума, и сметливости, и ловкости, и силы: и если бы у них было оружие, равное нашему, то, ходи они хоть трижды голыми, нам не удалось бы вторгнуться в их земли и владения, разорять их и убивать, и уводить в неволю, как мы, грешные, постоянно поступали; и мы могли опустошать их земли и сжигать жилища вовсе не потому, что у индейцев было мало разума, способностей или сноровки, а потому, что они были нагие, да к тому же безоружные и не имели оружия, которое могло бы сравниться с нашим.

 

Глава 93

 

Продолжим теперь наш рассказ об отцах-иеронимитах. которые отбыли с острова Сан Хуан и прибыли на этот остров на тринадцать дней ранее, чем преподобный Касас. Там их приняли с великими почестями аудиторы,⁶⁷ а также должностные лица и главный среди них, казначей Мигель де Пасамонте, о котором мы уже упоминали, что он обладал большой властью и не меньшей хитростью. А поскольку аудиторы и должностные лица отличались умом, образованностью и коварством, то они сумели лестью и хитроумными речами снискать благосклонность иеронимитов; зная, зачем те пожаловали, они стали расписывать свои труды, словно бог весть как отличились, и свои нужды, и стали говорить, что эти земли якобы невозможно содержать, если не иметь индейцев в услужении, и приводили тому многие, обычные для них доказательства, и всячески чернили и поносили индейцев, утверждая, что если их выпустить из рук, то они не станут работать даже для того, чтобы прокормить самих себя (как будто они себя не содержали до того, как эти нечестивцы явились туда из Кастилии; или можно подумать, что, появившись на острове, испанцы спасли их от голода, а не, напротив, стали морить их голодом). Отцы-иеронимиты питали к испанцам всяческое уважение, слушали их с большой охотой и преисполнились к ним доверия и благорасположения, испанцы же, пользуясь этим, смогли добиться того, что отцы-иеронимиты оставили без всякого внимания ту бумагу, которую они привезли с собой и в которой им предписывалось отнять у этих испанцев индейцев, так как они больше, чем другие, их угнетали и убивали, и в результате индейцы остались у них до тех пор, пока все до единого не погибли. Однако в той бумаге было сказано также, что надлежит отобрать индейцев у членов Королевского совета и у других лиц, [316] проживавших в кастилии или при дворе, и всем было известно, что иеронимиты этот приказ не выполнили. А досточтимый Касас, прибыв в этот город и порт тринадцать дней спустя, обнаружил, что они во всем слушают здешних испанцев и полны к ним доверия и симпатии; преподобный Касас не раз навещал иеронимитов и советовал им, что следует делать для освобождения и спасения индейцев, и приводил к ним людей, которые своими глазами видели, как жестоко обращаются испанцы с индейцами, но иеронимиты слушали, а за дело браться не собирались. А однажды пришел к досточтимому Касасу один священник, который жил в рудниках, именовавшихся Арройос, в 5 или 6 лигах от этого города Санто Доминго, и рассказал ему, что сам видел, как скверно обращаются с индейцами, а когда от непосильного труда на рудниках они заболевают, то никто их не лечит, и испанцы, которым они принадлежат, бросают их в лесу или в поле, чтобы они там умирали. И тогда преподобный Касас взял за руку священника, который принес ему эти вести, и повел к иеронимитам, чтобы он повторил им свой рассказ; но, выслушав его, иеронимиты стали подвергать сомнению правильность его слов и выгораживать тиранов, оправдывая их жестокости и бесчеловечность. А священник, судя по всему, был человек добрый и к преподобному Касасу его привело одно лишь сострадание к туземцам, и он активно его проявлял; как только он понял, что иеронимиты присланы на этот остров для того, чтобы распоряжаться индейцами, он стал отвечать им без того почтения, на которое они рассчитывали, и сказал так: «Сдается мне, ваши преподобия, что вы поможете этим бедным индейцам не более, чем другие правители, потому что вы ничем от других правителей не отличаетесь». Сказав это, священник ушел, а иеронимитов, казалось, охватила грусть и даже смущение. А поскольку преподобный Касас со всем рвением, на какое он был способен, настаивал на том, чтобы они исполнили привезенный ими приказ и освободили индейцев, отобрав их у судей, королевских служащих и других лиц, то он приобрел много врагов, от которых ему грозила большая опасность; тогда братья доминиканцы, страшась за его жизнь и движимые состраданием, предложили ему поселиться в их монастыре, и он согласился, и нищенствующие братья отвели ему лучшую келью, просторную и удобную…

 

Глава 95

 

… Итак, преподобный Бартоломе де Лас Касас убедился, что отцы-иеронимиты не принесли индейцам никакого облегчения, а те немногие индейцы, которые еще оставались в живых, каждодневно умирали; дело в том, что испанцы, владевшие индейцами, хорошо знали о том, какие усилия прилагал преподобный Касас, чтобы этих индейцев у них отнять; правда, иеронимиты пока что их не отобрали, но испанцы боялись, что [317] тому дело клонится; а один испанец даже написал своему управляющему имением или рудником, чтобы тот немедленно заставил работать всех индейцев, какие у него были, не щадя ни девочек, ни женщин, в том числе беременных и рожениц, потому что, как он понимает, их все равно отнимут, так надо пока использовать их как можно лучше. Так вот, когда преподобный Касас убедился, что приезд иеронимитов не принес индейцам какого-либо облегчения, он стал обсуждать с высокочтимым приором отцом Педро де Кордова, чем бы этим индейцам помочь; отец Педро де Кордова как раз незадолго до того прибыл из Кастилии, куда он ездил, чтобы привезти монахов, и, узнав там о распоряжении кардинала и о том, что отцы-иеронимиты и преподобный Касас отбыли в Индии, чтобы помочь индейцам, он поспешил вернуться на остров; и вот, обсуждая с Касасом, какие средства можно применить, чтобы заставить иеронимитов выполнить привезенный ими приказ, они пришли к заключению, что нет другого способа, кроме возвращения Касаса в Кастилию для того, чтобы там рассказать об их поведении…

 

Глава 96

 

…А сейчас вернемся к рассказу о том, как Дьего Веласкес и другие испанцы с острова Куба непрерывно отправлялись сами или снаряжали других на охоту за индейцами, чтобы привезти их затем на этот остров, поскольку местных жителей они с невиданной быстротой убивали изнурительным трудом на рудниках и в имениях, и чем больше золота попадало им в руки, и чем богаче они становились, тем меньше индейцев у них оставалось; и вот из-за того, что индейцы гибли и этот остров опустошался, они спешно оснащали армады и отправляли их на поиски новых островов, чтобы захватить и ограбить тамошних жителей так, как ранее они поступили с индейцами этого острова. А Дьего Веласкес имел, по его собственным словам, такое намерение: если те острова или земли, которые они откроют, окажутся настолько удобными и богатыми золотом, что испанцы смогут туда переселиться, то тамошних индейцев на Кубу не везти, а обращать их в христианскую веру на их землях, подобно тому как это делалось на Эспаньоле, на Кубе и на всех остальных островах; а на самом деле они не только не обращали индейцев к богу, а, напротив, вынуждали их проклинать его имя, убивая индейцев на упомянутых работах, так что эти несчастные умирали без веры и покаяния, не познав господа бога и не постигнув ни единого из святых таинств. Таково было намерение Дьего Веласкеса, и именно это он называл поисками новых земель и островов ради обращения индейцев в истинную веру и служения их величествам. Если же в тех землях не окажется золота и, следовательно, в них не будет ни пользы, ни смысла, то им надлежит — во имя господа бога и дабы послужить их величествам — выловить всех тамошних [318] жителей и привезти их невольниками на этот остров, где и будут они затем уничтожены на рудниках и других работах, о коих мы неоднократно упоминали. И вот, во исполнение этих добрых намерений Дьего Веласкеса и других испанцев, которые обосновались на этом острове, имели индейцев, обогащались благодаря их трудам в рудниках и имениях и были к своим индейцам столь справедливы, как говорилось выше, собрались трое из них по имени Франсиско Эрнандес де Кордова, мой добрый друг, Кристобаль де Моранте и Лопе Очоа де Кайседо и обратились к Дьего Веласкесу за разрешением грабить и захватывать индейцев повсюду, где они окажутся, — будь то новые земли, которые они откроют, или же острова Лукайос, ибо, хотя эти острова, как упоминалось, были однажды разграблены, испанцы полагали, что там укрылось немало индейцев, и если произвести розыски, то можно еще многих выловить. Получив разрешение, они сложились по 1500 или 2000 кастельяно и купили или зафрахтовали два судна и один бриг, погрузили на них маниоковый хлеб, свиное сало, солонину, воду, дрова и все остальное, что может потребоваться, наняли сотню людей, в том числе матросов, пообещав уплатить им жалованье или рассчитаться с ними добычей, так что каждый из них получит свою часть пленных индейцев и золота и других богатств, какие они добудут. Во главе армады Дьего Веласкес поставил упомянутого Франсиско Эрнандеса, человека очень смелого, рассудительного и весьма ловкого, всегда готового ловить и убивать индейцев. А кормчим они взяли моряка по имени Антон Аламинос, который в прошлые времена, будучи еще мальчишкой, плавал юнгой при старом Адмирале, открывшем в 1502 году Верагуа и тем самым эти Индии. И вот, подняв паруса, они отбыли, видимо, в конце февраля 1517 года из порта Сантьяго, то есть с северной стороны или оконечности острова Куба, прибыли в порт под названием Принсипе, где находилось имение кого-то из снаряжавших армаду или, может быть, из их друзей, и зашли в этот порт, чтобы набрать воды, дров и всего остального, что им требовалось в пути; и там кормчий Аламинос сказал предводителю Франсиско Эрнандесу, что им надо плыть этим морем на восток, ибо, как подсказывает ему сердце, ниже острова Куба должна лежать очень богатая земля, а думает он так потому, что, будучи юнгой при старом Адмирале, видел, что тот склонялся плыть в ту сторону, рассчитывая открыть густо населенную и невиданно богатую землю; еще сказал Аламинос, что старый Адмирал неоднократно об этом говорил, и только из-за того, что у него было мало кораблей, он, дойдя до мыса, названного им Грасиас а Дьос, повернул назад, к провинции Верагуа. Когда Франсиско Эрнандес услышал эти слова, они запали ему в душу, и, проникшись надеждой и решимостью, он отправил к Дьего Веласкесу гонца и просил у него разрешения в случае, если он по пути откроет какие-либо новые земли, поступать там по собственному усмотрению и быть в тех землях наместником губернатора, правящего именем короля на Кубе, ибо иначе он не сможет вылавливать индейцев и доставлять их на этот остров; и Дьего [319] Веласкес согласился, составил и прислал ему подобное разрешение, весьма пространное, как просил Франсиско Эрнандес. И вот, получив этот документ, предводитель тотчас же погрузил на суда множество овец и свиней, а также несколько кобыл, чтобы разводить этих животных в новых землях; он был настолько уверен в том, что откроет эти земли и станет их хозяином, как если бы вместе с разрешением ему прислали ключи от ворот, за которыми эти земли скрывались. Отправившись в путь, они вскоре достигли оконечности острова, именуемой мысом Сан Антон, а потом плыли вперед только днем, а по ночам ложились в дрейф, как и подобает осторожным морякам, идущим незнакомыми водами, где их подстерегает опасность наскочить на берег, отмель или скалы. Так они плыли, останавливаясь по ночам, четыре дня и к исходу последнего, пройдя, как им казалось, 70 или 80 лиг, достигли большого острова, который индейцы называли и сейчас называют Косумель, а испанцы окрестили Санта Мария де Ремедиос в расчете на то, что пресвятая Мария поможет им захватывать индейцев, которые спокойно, ни о чем не ведая, там жили. Приблизившись к острову, они двинулись вдоль берега в поисках бухты, в которую можно было бы зайти и стать на якорь, но не нашли, и тогда Франсиско Эрнандес приказал остановиться и бросить якорь в двух лигах от земли. Завидев суда, жители острова разожгли массу костров. Эрнандес с 45 людьми пересели в шлюпки и направились к большому селению, которое они заметили с моря. Как только островитяне увидели, что эти люди направляются к ним, навстречу вышло множество каноэ, полных индейцами, опоясанными накидками из хлопчатобумажной ткани и вооруженными луками, стрелами и круглыми щитами; подплыв к шлюпкам, они стали знаками спрашивать у испанцев, кто они такие и зачем пожаловали, и протягивать им тыквенные сосуды с водой, понимая, что моряки, прибывшие из плавания, прежде всего мечтают о пресной воде; и еще они дали испанцам мелко размолотую и свалянную в комки кукурузу, которую они обычно заваривают наподобие похлебки или жидкой каши и кормятся ею в пути; Эрнандес же дал им рубашку из хлопка.

Увидев в одной из лодок индейца с Кубы, которого привезли испанцы с собой, местные индейцы знаками стали просить, чтобы этого индейца дали им, и он принесет испанцам еще муки или кукурузной массы и воды; Эрнандес согласился, индеец уселся в каноэ к другим индейцам, и они уплыли к берегу. Испанцы подплыли к устью реки, которую увидели неподалеку; туда же подошел их бриг, следовавший позади кораблей и ближе к берегу; и те, кто плыл на бриге, рассказали остальным, что индейцы с этого острова напали на них и два дня шли за ними берегом моря. Пока они об этом разговаривали, подошли 16 каноэ с индейцами, и те знаками пригласили испанцев в свое селение, на что испанцы охотно согласились, и они все вместе направились туда, одни в шлюпках, другие в челнах. Неподалеку от селения, у вдававшейся в море песчаной отмели, их застала ночь, и испанцы высадились на берег, чтобы там переночевать, [320] а индейцы остались в своих каноэ, у самого берега; а поскольку селение было близко, то индейцы всю ночь сновали взад и вперед, и забирались в челны, и переговаривались со своими сородичами. В полночь у места, где спали испанцы, проходили два индейца с луками и стрелами; завидев их, испанец-часовой бросился на них с обнаженным мечом и криками; тут все испанцы повскакали и набросились на индейцев, спавших в челнах. Скольких они настигли, убили или ранили, я не знаю, а остальные, кто сумел, убежали, бросив свои 14 челнов, луки и стрелы, и из этого следует, что у них и в мыслях не было нападать на испанцев или причинять им какой-либо вред. На другой день, поутру, испанцы увидели два челна и в них девять индейцев, и когда они высадились на сушу, Эрнандес без всякой причины и повода приказал их схватить и связать, наверное, для того чтобы испанцев стали ненавидеть по всей этой земле. Допрашивать он их велел поодиночке: им показывали золото, привезенное испанцами с Кубы, и спрашивали, есть ли в их земле такой металл. Вот какое евангелие Эрнандес им привез! Вот как он убеждал индейцев, что в небе есть лишь один истинный бог! Все индейцы единодушно отвечали, что такой металл имеется в провинциях, именуемых Кубе и Коми, и показывали, где находятся реки, из которых они его извлекают; получив эти сведения, Эрнандес велел одному из девяти пленников привести индейца, который был накануне уведен туземцами, а остальных восемь переправил на корабль, и там на них надели оковы. Тщетно прождав возвращения посланца два дня, а у него для того, чтобы не возвращаться, были, видимо, достаточные основания, испанцы двинулись вперед по суше, а корабли плыли рядом с берегом, и вскоре они подошли к большому селению, которое увидели еще с моря; тут к берегу подплыл челн с несколькими индейцами, которые знаками показывали свое миролюбие и спросили испанцев, зачем те явились и что им надобно в этих чужих землях; предводитель отвечал на это, что если они принесут ему золота, то он вернет им того индейца, который был с ними, а другие восемь находятся на кораблях; тогда индейцы показали знаками, что через три дня доставят золото, и действительно вернулись на третий день, шестеро в одном челне, и привезли с собой медальон и украшение вроде полукороны из неважного золота, а также две жареные курицы, очень крупные, какие водятся в той земле, и кукурузного хлеба, отдали все это предводителю Франсиско Эрнандесу, а тот вернул им индейца; потом индейцы сказали, что на днях придут снова, чтобы выкупить остальных, и привезут «такин», и испанцы поняли, что так они называли лучшее золото (а худшее они называли «маска»). И вот испанцы стали их ждать, но назначенный ими срок, шесть или семь дней, прошел, а они не возвращались; тогда испанцы решили не ходить в селение, а продолжить путь по северному берегу острова, а судам и бригу велели следовать вдоль берега, и те видели, что вдали у моря полно индейцев. Дорогой им встречалось много оленей, а в хижинах они находили тесаные камни и какие-то балки, обтесанные с четырех сторон. В это время, воспользовавшись [321] беспечностью испанцев, семеро пленных индейцев, находившиеся на корабле, разорвали путы, которыми были связаны их ноги, бросились в море и уплыли. Предводитель очень опечалился из-за бегства этих семи индейцев; а поскольку он считал, что индеец им нужен непременно, чтобы выяснить у него, куда двигаться дальше, то он решил обязательно поймать какого-нибудь взамен; и в этот момент он увидел, что на берегу сидят два индейца, подошел к ним и одного схватил (впоследствии он привез его с собой на остров Куба). Прежде всего Эрнандес спросил у этого индейца, есть ли на этом острове золото (вечная песня, с которой начинались и на которой кончались его проповедь истинной веры и обращение в нее индейцев, ради которого наши братья якобы являлись в те земли); индеец отвечал, что золото на острове есть и что они делают из него нечто вроде колец на пальцы, и толстые цепи — наподобие тех из железа, какие он видел на корабле, а также другие разнообразные украшения.

 

Глава 97

 

Возрадовавшись от этих приятных вестей, испанцы подняли паруса, двинулись вдоль побережья, не теряя из виду берега, и вскоре вошли в ту бухту или гавань; оттуда они увидели большое селение с многочисленными белыми домами и несказанно удивились этому зрелищу, не понимая, что перед ними. Суда остановились в полулиге от земли; предводитель и с ним 85 человек высадились на сушу; завидев их, чуть ли не 500 индейцев, все безоружные, вышли им навстречу, и всем своим видом показывали, что очень им рады; среди них был один знатный индеец, должно быть их вождь, который стал знаками приглашать их в селение. Вперед вышел и другой пожилой индеец, по-видимому их царь, и тоже знаками приглашал их в селение. И вот испанцы пошли с тем, кто первый их приглашал, а тот, кого они считали царем, уселся с другими индейцами, числом около трехсот, в 20 каноэ, и они отправились осматривать суда. Войдя в селение, испанцы убедились, что оно очень велико и состоит из большого числа невысоких домов, крытых соломой, и почти подле каждого из них есть участок, обнесенный каменной оградой в одну вару высотой и полторы в ширину, и на каждом участке растут деревья с множеством плодов; и еще там был дом из камня и извести, напоминавший крепость. Испанцы очень удивлялись всему этому, особенно их поразили дома из камня и извести, ибо таких построек они никогда раньше в этих Индиях не. видывали. А когда возвратился старый касик, который с другими индейцами ходил на челнах осматривать корабли, он пригласил испанцев пройти с ним в его дом и провел их за такую же, как у остальных домов, каменную ограду в просторный патио⁶⁸, где они увидели толстое дерево с висящими на его ветвях девятью белыми коронами, причем к каждой из них был прикреплен маленький флажок; около дерева стояла плита из [322] камня и извести, высотой в три или четыре ступеньки, а; на ней, тоже из камня, фигуры человека с опущенной головой и каких-то двух животных, которые впились зубами в его живот; и еще там была огромная каменная змея, заглатывавшая льва; рядом были воткнуты в землю три толстых шеста, поддерживавших помост, на котором испанцы увидели свежую кровь. И тогда они подумали, что здесь рубили головы осужденным, и индейцы знаками подтвердили правильность их догадки. Действительно, за изгородью, в поле валялись головы казненных, из чего испанцы заключили, что на этом месте индейцы вершат суд, ибо до той поры никогда не слышали, чтобы на этих землях приносили людей в жертву идолам; однако же, как выяснилось впоследствии, на том месте совершалось не правосудие, а жертвоприношения; и это мы поняли, когда узнали, что на земле, именуемой Юкатан, которая расположена примерно в четырех лигах по морю от этого острова, иногда, хоть и очень редко, совершаются человеческие жертвоприношения, и можно полагать, что на том возвышении они казнили преступников и приносили в жертву своим богам захваченных на войне врагов. Рядом с тем, что мы описали, испанцы увидели дом, сделанный из камня и извести, без окон, с одной только дверью, завешенной пестрой хлопковой тканью, а внутри дома находились семь или восемь человеческих фигур из глины и разные благовония, как-то ладан, стиракс и другие. Выйдя из этого дома, испанцы отправились осматривать поселение и, пройдя по центральной улице, дошли до дороги, мощенной камнем; тут индейцы преградили им путь и, протягивая к ним руки, знаками умоляли туда не ходить; но предводитель испанцев потребовал, чтобы они их пропустили, и вполне заслужил, чтобы индейцы его убили, а остальных вышвырнули из своей земли и селения за то, что он посмел в чужом доме и на чужой земле преступить запрет ее хозяина. И вот они прошли мощеную дорогу и на одной из улиц увидели дом из камня и извести, напоминавший крепость; наверх вели 23 ступени, настолько широкие, что по ним могли подняться до самого верха сразу десять человек. Испанцы поглядели на эту крепость, но подняться наверх или войти вовнутрь не захотели и не осмелились. Далее они двинулись по другой улице, и там тоже обнаружили каменную крепость, но поменьше; из нее как раз выходил индеец с небольшим деревянным ларцом на спине; что содержалось в этом ларце, испанцы не знали, но только видели, что он был очень тяжелый, ибо подошел другой индеец и подставил плечо, чтобы помочь первому; а судя по тому, что они увидели потом в этих землях и по всей Новой Испании, те строения, которые они приняли за крепости, были храмами индейских идолов, а ларец, по-видимому, был их Sancta sanctorum (Святая святых (лат.)) или рака, в которой, надо думать, находился какой-нибудь из главных богов, сделанный из камня либо из дерева. И вот испанцы пошли дальше по селению, в котором насчитывалось [323] более 1000 домов, и когда индейцы увидели, что они не стали ни осквернять, ни захватывать те дома, которые считали крепостями, они вышли к ним безоружные и лица их выражали радость, благорасположение и миролюбие; затем они направились все вместе, словно давнишние знакомцы и друзья, назад к началу селения, откуда вошли в него испанцы, и сели, тоже все вместе, под большим деревом. Там сын одного из знатных индейцев и какая-то женщина поднесли предводителю испанцев вареную курицу с индюшку величиной и несколько унций самого лучшего золота; у многих индейцев висели в ушах кусочки необработанного золота, такого, каким его извлекли из земли; а еще испанцы увидели множество деревянных ульев с домашними пчелами и много меда, которым индейцы наполнили тыквенные сосуды и вынесли гостям, а мед тот был белый и удивительно вкусный. Следует здесь заметить, что нигде во всех Индиях, кроме как на этом острове Косумель да еще в Юкатане, который и есть та часть материка, что вплотную подходит к острову, мы не видели ульев и не встречали индейцев, потреблявших мед. Затем индейцы стали знаками спрашивать предводителя, чего бы испанцам еще хотелось, и тот отвечал, что они хотели бы напиться воды; тогда индейцы показали им хорошо сделанный круглый, выложенный камнем колодец, с очень вкусной водой; возле колодца испанцы и расположились на ночлег и взяли оттуда воду для своих судов. Всю ночь испанцы стерегли свой лагерь, и индейцы тоже не смыкали глаз, охраняя свое селение. Когда же настал день, все индейцы, вооруженные луками, стрелами, щитами и копьями, вышли на улицы, окружили то место, где находились испанцы, и направили к ним трех человек, чтобы те передали пришельцам, что им пора убираться на свои корабли и лодки; те трое так и сделали и показали знаками, что если испанцы не уйдут, то индейцы выпустят в них свои стрелы и причинят им немалый вред; испанцы повиновались, сели в свои шлюпки, добрались до кораблей и, подняв паруса, двинулись, держась берега, дальше.

 

Глава 98

 

По-прежнему считая, что вся эта земля — остров, испанцы подошли к мысу или оконечности той части материка, которую потом назвали и до сих пор называют Юкатан; мыс же они назвали Коточе, что без сомнения есть произнесенное на испанский лад слово или слова, услышанные ими от индейцев. Здесь они увидели одетых и даже разряженных людей; их тела были закрыты рубашками и накидками из хлопковой ткани, разрисованной яркими красками, а украшениями служили разноцветные перья, золотые и серебряные вещицы, вроде серег, в ушах и другие изящные безделушки. Затем испанцы подошли к большой гавани или заливу, который образует море, вдаваясь в материк и оттесняя его чуть ли не [324] на целую лигу, причем такого большого залива мы раньше в так называемом Северном море не видели; а Северным мы называли то море, которое простирается перед нашими глазами, когда мы смотрим с этих островов и материка в сторону Испании, и оно нигде не имеет пролива, соединяющего его воды с другим морем, расположенным южнее первого и именуемым поэтому Южным. Итак, они вошли в очень большую гавань или залив и бросили там якорь; предводитель взял с собой группу людей, кого счел нужным, сошел на берег и направился к большому и густо населенному городку, который раскинулся на побережье и назывался Кампече, предпоследний слог долгий; Эрнандес же назвал этот город городом и портом Ласаро, так как они прибыли туда в страстное воскресенье, а этот день в просторечье именуется воскресеньем святого Ласаро. Все жители городка вышли навстречу испанцам, не скрывая своего любопытства и восхищения при виде кораблей, лодок и шлюпок, и очень удивлялись тому, что у пришельцев длинные бороды, и белые лица, и странные одежды, а также шпаги, арбалеты и копья. И они подходили к испанцам, руками касались их бород, трогали одежду, разглядывали шпаги и все остальное, что те с собою привезли; словом, эти индейцы выказывали им любовь и восхищение, ибо они увидели вещи, о которых до сих пор не имели ни малейшего представления и даже не предполагали, что такие существуют; первым же выразил радость по поводу прибытия испанцев царь или правитель того острова, или, точнее говоря, той земли; он приказал принести им еды, и индейцы тотчас же доставили гостям большое количество кукурузного хлеба, оленьего мяса, зайцев, куропаток, голубей и зобастых кур, величиной с индюшек, а мясом, пожалуй, еще нежнее; принесли они также фруктов и много всякой всячины, которая, казалось им, может доставить удовольствие испанцам; кроме того, они взяли с собой массу вещичек и безделушек из золота, которые испанцы у них либо выторговали, либо по своему обыкновению выменяли на четки, зеркальца, ножницы, ножи, колокольчики и тому подобную мелочь. В этом городке гости увидели ступенчатое квадратное сооружение наподобие башни, сложенное из камня и беленное известью; это был, надо полагать, индейский храм, и подобные храмы испанцы впоследствии часто видели по всей Новой Испании и в Гватемале. Наверху находился огромный идол с двумя львами или тиграми, которые, казалось, грызли ему бока, была там и змея, длиною в сорок футов, и какое-то другое животное, вроде быка — они пожирали свирепого льва, причем все эти фигуры были сделаны из хорошо обтесанного камня. Повсюду были видны следы человеческой крови, ибо индейцы вершили здесь суд или, так же как на острове Косумель, о чем говорилось выше, приносили в жертву людей. Испанцы провели там три дня и были не меньше поражены при виде каменных домов и вообще всего увиденного, чем индейцы при виде их бород, одежды и белой кожи. Особенно обрадовались наши, убедившись, что тут есть в изобилии отличное золото, и это вселило в их души радужные надежды. [325] И вот в канун пасхальной недели, то ли в среду после полудня, то ли в четверг поутру, испанцы подняли паруса и отбыли с той земли, немало там поживившись; впрочем, жители Кампече тоже остались ими довольны. И вот они снова поплыли вдоль берега вниз, и через 10—12 лиг увидели другое большое селение и пристань под названием Чампотон, последний слог долгий: его украшали каменные дома с такими красивыми каменными же скульптурами, что их можно было бы смело установить в Испании. Предводитель Франсиско Эрнандес и большая часть его людей сошли на берег; навстречу им вышло множество индейцев со своим оружием и с металлическими топориками, которыми они, видимо, обрабатывали поля, и стали знаками спрашивать испанцев, чего они хотят, а наши отвечали, что ищут воду. Тогда индейцы объяснили, что нужно идти в сторону селения и по пути им встретится река, так что воды у них будет вдоволь. Испанцы пошли в указанном направлении, дошли до большой поляны (такие поляны мы вслед за индейцами острова Эспаньола называем саванна) и увидели там тщательно обложенный камнем колодец; дальше они не пошли, а, заметив неподалеку большой двор, дом и множество зобастых кур, решили здесь заночевать. На следующее утро, когда они еще оставались на упомянутом поле или саванне, к ним подошли несколько индейцев и среди них один с золотыми четками на шее — должно быть, их царь или главный сеньор. Франсиско Эрнандес знаками спросил у него, не хочет ли он продать свое ожерелье или, как мы там обычно говорили, получить за него выкуп, и стал показывать тому знатному индейцу одну нитку цветных стеклянных четок за другой, но четки эти нисколько ему не понравились; так вместе с другими он и ушел. А через некоторое время испанцев окружили, как им показалось, не менее тысячи индейцев, которые, видимо, решили, что раз их гости просили воды, но, напившись вдоволь и набрав сколько хотели, не уходят, значит они уходить не собираются; а люди они диковинные и свирепые, с бородами, и явились на тех огромных судах (к тому же индейцы видели и слышали, как бородатые пришельцы стреляли из пушек, изрыгавших огонь и гром, так что казалось, будто разверзлись небеса и разбушевались стихии, и поэтому мечтали дождаться часа, когда избавятся от столь опасного соседства); и вот разъярившиеся индейцы с луками, стрелами и щитами, которые были у них в форме полумесяцев и украшены золотом, бросаются изгонять пришельцев, сопровождая атаку звуками трубы, звоном колокольчиков и дикими криками. Испанцы, не в состоянии выносить этот крик и полагая, что обнаженных индейцев одолеть будет нетрудно, выходят им навстречу во главе с Франсиско Эрнандесом, который, как мы уже говорили, был человек решительный и не робкого десятка, и вступают с ними в бой. Четыре часа сражались те и другие с немалой отвагой: испанцы рубили мечами, кололи копьями, вспарывали индейцам животы, поражали их из арбалетов, и поле было усеяно мертвыми индейцами, но остальные не сдавались, а продолжали разить испанцев своими стрелами. Стоило одному из испанцев выйти [326] вперед без щита, как его немедленно поразили стрелы в живот, и он тут же умер; а когда другой, стремясь доказать свою храбрость, вылез вперед, они убили и его, и вскоре почти все испанцы были ранены. Увидев, что дело плохо, они стали отступать к своим шлюпкам, и это было бы лучше сделать с самого начала, когда индейцы только подошли к ним, чтобы изгнать со своей земли; ведь воды, которой они просили, им дали и напиться, и с собой взять, но вода была лишь предлогом для вторжения на чужую землю и в чужие владения; а в том, что индейцы не соглашались терпеть испанцев на своей земле, не было для них ничего оскорбительного, но так как они пришли не с добрыми намерениями, а со злобными, о которых было сказано выше, и были не в состоянии бросить столько золота, которое уже считали своим, то они и начали тот бой, надеясь покорить индейцев огнем и мечом, как это не раз случалось в других местах, ибо им не внове было вторгаться в чужие земли и владения, опустошать их и грабить, а людей уводить в неволю; итак, почти все испанцы были ранены и стали отступать к своим шлюпкам, а индейцы с криками и воплями их преследовали, нанося им новые и новые раны; поскольку же на берегу было очень вязко, и шлюпки чуть не потонули в грязи, да к тому же раненые едва передвигались, а матросов с ними не было и дотащить их до лодок было некому, то прошло немало времени, пока им удалось отчалить; всего там полегло 20 испанцев, а предводитель и остальные уцелевшие вернулись на корабль полумертвыми: еще бы несколько минут, и ни один не унес бы оттуда ноги. Сам предводитель получил, как мне помнится, более тридцати ран и был в тяжелом состоянии, о чем, среди прочих вещей, он мне написал, ибо я был при дворе, который в то время находился в Сарагосе, в провинции Арагон. Вернувшись на корабль и залечив кое-как свои раны, испанцы сняли с брига оружие и снаряжение, а затем сожгли его, потому что он дал течь, а людей, чтобы вычерпывать воду на ходу, не хватало, тем более что дело это нелегкое. И вот на остальных двух кораблях они возвратились на остров Куба и вошли в порт Каренас, который теперь зовется Гавана, откуда в свое время они начинали свой поход, а поскольку корабли дали сильную течь и служить им больше не могли, они их бросили, и те затонули, а испанцы отправились в город Сантьяго, где находился Дьего Веласкес; Франсиско Эрнандес стал там лечить свои тяжелые и запущенные раны, от которых он сильно страдал, и на это потребовалось много времени. А Дьего Веласкес, конечно, немало опечалился, узнав, что погибло столько испанцев, а остальные были ранены; однако принесенные ими вести о том, что на тех островах много земли и богатств, и несметное число индейцев, и дома из камня и извести, чего они никогда дотоле не видывали, породили у него надежды и доставили великую радость, так что он утешился и стал готовить к отправке другую армаду, больше прежней, и во главе ее решил поставить молодого идальго из Куэльяра, откуда и сам был родом, по имени Хуан де Грихальва, человека умного и добронравного. Дьего Веласкес любил его как родного, [327] хотя по крови, как полагают, они ни в каком родстве не состояли. Узнав об этом назначении, Франсиско Эрнандес очень огорчился, считая его несправедливым и оскорбительным, так как первую армаду он снарядил на собственные деньги (если только можно утверждать, что они в самом деле принадлежали ему) и на деньги Кристобаля Моранте и Лопе Очоа, каждый из которых внес свою долю, и именно он открыл те земли и богатства, и испытал немало опасностей на море и на суше, и в конце концов получил столь тяжкие раны; поэтому-то он считал это предприятие своим и не допускал мысли, что оно может быть передано кому-либо другому, и решил отправиться к королю, чтобы пожаловаться на Дьего Веласкеса, и написал мне об этом в Сарагосу, где, как уже упоминалось, я в то время находился; полагая меня своим другом, он доверительно писал, что Дьего Веласкес незаконно присвоил плоды его трудов и что он намерен пуститься в путь, как только оправится от ран и накопит денег на расходы, а пока умоляет меня поведать о его обиде королю. Однако в то время как он собирался отправиться в Испанию, бог решил переселить его в лучший мир, чтобы он дал отчет о других, еще больших обидах, которые сам чинил индейцам Кубы; ведь они ему служили, а он сосал из них кровь и на этой крови снарядил свои суда, чтобы захватывать безвинных людей, которые мирно жили в своих землях; но самый тяжкий его грех, за который, без сомнения, держал он особый ответ перед божьим судом, и за который, кстати сказать, с него спросилось еще перед смертью, составляли те богопротивные дела, которые он учинил в землях Юкатана, ибо он убил и вверг в адов огонь души многих индейцев; а ведь уйди он из чужих земель, раз хозяева земли этого требовали, то ему простились бы многие грехи. В самом деле, разве Франсиско Эрнандес сеял мир, и добро, и милосердие, и справедливость, и дружелюбие в той вновь открытой земле Юкатан? Разве он явился туда как добрый и желанный сосед? Что должны были думать эти индейцы о нас и какое уважение могли они испытывать к нашей христианской религии, если люди, именовавшие себя христианами, причинили им столько вреда и бед только за то, что они не захотели терпеть пришельцев в своих землях, считая их людьми подозрительными и опасными, а ведь у них были все основания считать, что этот визит принесет им одни лишь несчастья, ибо так случалось повсюду, где появлялись испанцы. Итак, наш праведный друг Франсиско Эрнандес, который по благочестию был вполне равен большинству других испанцев, скончался…

 

Глава 104

 

…Теперь настало время рассказать, что произошло на острове Тринидад после того, как досточтимый Касас отбыл с острова Эспаньола, дабы найти управу на отцов-иеронимитов;⁶⁹ один корабль отплыл от этого острова Эспаньола и по обыкновению направился к берегам залива Пария [328] за жемчугом, которого было там видимо-невидимо; и вот, когда они прибыли на остров Тринидад, индейцы, завидев корабль, вышли на берег, чтобы помешать им высадиться, ибо за год до того Хоан Боно очень их притеснял и обижал, о чем мы рассказывали в главе 91, и, видимо, полагая что Хоан Боно вновь к ним явился, они кричали: «Хоан Боно злодей! Хоан Боно злодей!». А может быть, они понимали, что Хоана Боно там нет, но хотели пожаловаться другим на его злодеяния, ибо он учинил много злых дел в ответ на добрый прием и гостеприимство. Испанцы с корабля и лодок отвечали им, что Хоана Боно с ними нет и что индейцы справедливо называют Хоана Боно злодеем, ибо он злодей и есть, и что за то зло, которое он им причинил, его в Санто Доминго уже давно повесили, и что они желают им не зла, а добра и приехали для того, чтобы сообщить им про наказание, которое понес Хоан Боно, и вместе с ними порадоваться, и что они привезли им из Кастилии подарки, ибо считают их своими братьями, и еще они произнесли много лживых и ласковых слов, дабы умиротворить индейцев. А те страдальцы, простодушные и кроткие, сразу позабыли причиненное им зло, а также жестокость я коварство испанцев, ибо их простодушие и кротость, доверчивость и наивная легковерность не знали границ, хотя им следовало принять эти слова с осторожностью и подумать, что новые пришельцы еще коварнее и злее, чем Хоан Боно, тем более что не было у индейцев никаких доказательств и свидетельств добрых намерений испанцев, кроме их собственных уверений. Индейцы же поверили им и приняли у себя, и дали все, что могли и имели; так прошло несколько дней, и все это время испанцы, стремясь их успокоить и усыпить осторожность, беспрерывно читали им одну проповедь: что Хоан Боно действительно был злодей, но он уже умер, а они люди добрые и хорошие; а через некоторое время, убедившись, что настороженность индейцев прошла, испанцы решили действовать, выхватили из ножен мечи и набросились на их дома; кого им вздумалось, они убили и ранили, а других схватили и, связав руки, отвели на корабль. И вот эти славные воины со своей добычей прибыли в город и порт Санто Доминго, а на другой день повели индейцев на рыночную площадь, чтобы продать их с торгов; глашатай выкрикивал на них цену, а иеронимиты, которые были тут же, даже и не подумали протестовать. Узнав о таком злонравии, и бесстыдстве, и жестокосердии отцов-иеронимитов, которые не только не помогли этим несчастным, но и спокойно взирали на то, как их продают в неволю, отец Педро де Кордова отправился к иеронимитам, чтобы с ними поговорить и осудить за преступное и недозволенное попустительство злым деяниям наших братьев. Иеронимиты, которые не могли отрицать свою вину, очень смутились, и устыдились, и велели отвести этих индейцев обратно в дома их тиранов, но говорят, что после этого индейцев все же продали, только тайком, и в конце концов они все погибли; иеронимиты же сделали вид, что ни о чем не знают, и такова была помощь, оказанная отцами-иеронимитами тем обездоленным индейцам. [329] Вскоре после этого приор Педро де Кордова написал ко двору преподобному Касасу о славных подвигах испанцев на острове Тринидад и о том, что на этом острове, названном в честь святой троицы, (Тринидад по-испански означает «троица») свершались богопротивные дела, а отцы-иеронимиты в городе Санто Доминго эти дела благословляли; и среди других были в его письме такие слова: «И точно, дела наши приняли столь пагубный оборот, что я обязан сказать во всеуслышание то, что чувствую, quicquid inde veniat» (что бы ни случилось (лат.)). И вопреки своей обычной осторожности и сдержанности он решил публично заявить, что иеронимиты не выполнили свой долг и не пытались спасти индейцев от гибели, и стал в своих проповедях поминать иеронимитов недобрым словом, рассказывая, что ему довелось быть свидетелем тех беззаконий, которые испанцы чинили на острове Тринидад; а надо знать, что земля, в которой посланные отцом Педро де Кордова монахи обращали индейцев, соседствует с этим островом, и он боялся (главным образом из-за того, что в те края в поисках жемчуга заходило множество кораблей), что и эту землю могут предать разграблению; кроме того, полагаясь на благорасположение короля и Великого канцлера, о котором он судил по письмам, ибо в них выражалось сомнение, что дела в этих Индиях идут лучше, чем раньше, он просил преподобного Касаса исхлопотать ему 100 лиг земли в окрестностях селения Кумана с тем, чтобы испанцам было запрещено под страхом сурового наказания появляться на этой земле и вступать с индейцами в переговоры, и чтобы земля эта принадлежала монахам-францисканцам и доминиканцам, дабы они могли обращать там индейцев в истинную веру, а испанцы своими грабежами и злодеяниями им не препятствовали. И далее он писал, что если не удастся получить 100 лиг, то пусть дадут хотя бы 10, а ежели и десяти не добиться, то он согласен на несколько островков, лежащих в 15—20 лигах от побережья и именующихся островами Алонсо; тогда туда переберутся все монахи, а также те индейцы, которым удалось скрыться от преследований испанцев, и монахи получат возможность просветить хотя бы этих немногих и спасти их души; ну, а если ни одно из его намерений не осуществится, то он отзовет своих монахов на этот остров, и пусть материк остается без слуг господних, ибо он не в силах пресечь насилия и грабежи испанцев, и индейцы каждодневно видят, как люди, именующие себя христианами, преступают все заповеди, которые им проповедуют монахи, а следовательно, их труды и старания остаются бесплодными. Прочитав это письмо, преподобный Касас сильно опечалился, ибо он почувствовал, какие непреодолимые препоны создавались слугам господним, которые, не жалея сил и не страшась опасностей, несли божье слово нуждавшимся в нем людям; а еще более он загрустил, когда подумал, что если отец Педро де Кордова, приор и старший над теми братьями, уведет [330] оттуда монахов, то материк будет брошен на произвол судьбы, ибо в этой части Индий не останется ни одного человека, который мог бы позаботиться о душах хотя бы некоторых индейцев, наставляя их на путь истинный и открывая им нашу веру и религию; но поскольку преподобный Касас более всего заботился о наставлении индейцев, ему послужила утешением весть о том, что упомянутые монахи сеют среди индейцев учение Христа, и он даже задумал отправиться в те земли, дабы с ними вместе потрудиться и, оставаясь священником, помогать им в этом богоугодном деле. И он поговорил обо всем, что писал Педро де Кордова, с епископом и членами Королевского совета и рассказал им, что испанцы препятствуют обращению индейцев и спасению их душ, и о той опасности, которой подвергнется та земля, если монахи ее покинут, и о том, что это вызовет гнев господень и ляжет тяжким грехом на совесть короля; а поэтому преподобный Касас умолял отвести монахам те сто лиг земли, о которых просил отец Педро де Кордова, и чтобы испанцам не было дозволено появляться на той земле и мешать монахам, так как их деяния принесут великие блага, а многие злые дела будут пресечены, король же и члены Совета исполнят свой долг, ибо им надлежит заботиться о спасении индейцев и обращении их в истинную веру. Епископ отвечал ему словами, каких не услышишь даже из уст ревностного сборщика налогов, озабоченного приумножением королевских богатств; а сказал он вот что: «Хорош был бы король, если бы отдал монахам без всякой для себя выгоды сто лиг земли». Так он отвечал и даже с большей наглостью; а это речи, недостойные наследника апостолов, ибо апостолы жизнь свою положили, дабы свершилось то, о чем просил епископа преподобный Касас, а потому сей прелат обязан был во исполнение божественного предначертания и под угрозой вечного проклятия удовлетворить просьбу досточтимого Касаса… И нетрудно себе представить, как этот епископ управлял Индиями, если он проявлял столь полное безразличие по поводу самой основы и смысла правления этими землями со стороны королей Кастилии. Услышав подобные слова епископа, преподобный Касас оцепенел, и хотя потом не преминул дать ему отпор, ничего тем не добился, ибо сеньора епископа не так просто было сдвинуть с места; и вот, как только Лас Касас постиг помыслы епископа и убедился, что его влекут одни лишь земные блага, а обращение индейцев ничуть не беспокоит, он предпринял некий шаг для достижения той цели, к которой стремились и монахи, чтобы иметь потом возможность сказать епископу: pecunia tua tecum vadat m perditionem (грехи твои приведут тебя к погибели (лат.)), и этот шаг повлек за собой для епископа множество несчастий и бессонных ночей; что же именно предпринял преподобный Касас, об этом, если богу будет угодно, мы расскажем в следующих главах. [331]

 

Глава 106

 

Пока король и двор пребывают в Барселоне, мы вновь обратимся к событиям, которые в ту пору, а шел 1518 год, происходили в Индиях; поскольку же мы поведем сначала рассказ о материке, то уместно будет вспомнить о событиях, на которых мы в главе 76 прервали наше повествование, а там мы рассказали о заслуженной смерти Васко Нуньеса, имея в виду не справедливость приговора, ибо мало кто поверил в предъявленное ему обвинение, а справедливое возмездие за многих безвинно убитых индейцев, ибо этим его злодеяниям велся точный счет на небесах: в главе 77 мы завершили это повествование, рассказав о чудовищных притеснениях индейцев со стороны живших на материке испанцев. Так вот, как только Васко Нуньес был обезглавлен, Педрариас отбыл из города Акла в Дарьей и нашел там письмо отцов-иеронимитов, в котором ему именем короля повелевалось самолично дела не решать, а предварительно испрашивать одобрения Совета города Дарьена, ибо до короля дошли вести о его жестокостях и злодеяниях и о том, что он предает разграблению эту землю. Впрочем, надо сказать, что иеронимиты мало помогли той земле, ибо члены Совета отличались не меньшей, если не большей, жестокостью, чем сам Педрариас. Кроме того, в письме Педрариасу предлагалось вернуть все то золото, которое он украл у повелителя и касика индейцев по имени Париба или Парис, о чем упоминалось ранее. Иеронимиты, должно быть, уже прослышали о том, как Бадахос обокрал упомянутого касика и о том, что Педрариас казнил Васко Нуньеса; а уведомить их об этом могли только Дьего Альбитес, о котором мы неоднократно упоминали, и Франсиско Эрнандес, бывший начальник охраны Педрариаса (позднее его тоже обезглавили), поскольку оба они побывали в этом городе Санто Доминго. Итак, Педрариас прибыл в Дарьей и нашел там письмо иеронимитов с вышеозначенными распоряжениями; и тут люди стали требовать, чтобы он немедленно назначил своим капитан-генералом лиценциата Эспиносу, главного алькальда города; а за этого Эспиносу они просили потому, что он сам умел ловко грабить и другим не препятствовал чинить беззакония; однако Педрариас не одобрял их любви к упомянутому Эспиносе, опасаясь с его стороны непослушания или какого-либо зла; к тому же он не сомневался, что члены Совета выскажутся за назначение этого лиценциата, а главное, полагал, что Совет едва ли поддержит его, Педрариаса, намерения; поэтому в день своего приезда он призвал к себе всех членов Совета и лишил их должностей и полномочий. Тем не менее испанцы продолжали настаивать, чтобы Педрариас на время своего отсутствия назначил капитан-генералом лиценциата Эспиносу, и в конце концов он был принужден согласиться, хотя и вопреки своей воле и желанию. А испанцы любили ходить под началом Эспиносы потому, что когда их вел другой военачальник и они приводили пленных индейцев, то Эспиноса, будучи сведущ в законах и [332] являясь главным алькальдом, всегда умел найти предлог, чтобы отпустить всех захваченных индейцев на свободу: оказывалось, что либо их нельзя сделать невольниками, потому что предварительно не было подано надлежащее рекеримьенто, то есть заявление, либо потому, что те индейцы проявили к ним дружественные чувства; однако когда во главе отряда шел сам Эспиноса, его праведность как рукой снимало, и испанцы с выгодой сбывали всех тех индейцев, которых им удавалось захватить живыми; вот почему они так сильно любили Эспиносу. Видно, сам господь, перед которым лиценциант Эспиноса давно уже предстал, даровал этому лиценциату способность привораживать рабов божьих, дабы они ему повиновались и содействовали его удаче.

В это самое время первый епископ Дарьена дон Хуан Кабедо решил отправиться в Кастилию, а с какой целью и по какой причине, мне неведомо; вместе с ним или примерно в то же время отбыл и Гонсало Эрнандес де Овьедо, веедор короля, который был свидетелем всех злодеяний испанцев на материке, однако, как явствует из вышесказанного, сам не имел к этим злодеяниям ни малейшего касательства. Епископ дон Хуан Кабедо прибыл на остров Куба и оставался там несколько дней; поскольку же на этом острове уже были известны намерения досточтимого Касаса, а именно — освободить тех индейцев, то Дьего Веласкес и другие стали ругать упомянутого Касаса и жаловаться епископу, которого в ту пору еще не озарил свет истины, будто Касас их разоряет. Кроме того, епископ обещал Дьего Веласкесу и остальным, кто при этом присутствовал, добиться изгнания Касаса из резиденции двора. А еще говорят, что Дьего Веласкес поручил епископу (или тот сам подал эту мысль) добиться, чтобы король назначил его губернатором на материк, а он обязуется навести среди индейцев и христиан добрый порядок и ради этого истратит 15000 кастельяно собственных денег. Само собой разумеется, что Дьего Веласкес хорошо заплатил за все это сеньору епископу.

Что же касается Педрариаса, то он, назначив по настоянию испанцев лиценциата Эспиносу капитан-генералом, вернулся затем в город Аклу, чтобы осуществить свое намерение — основать новое поселение на берегу Южного моря, и с этой целью приказал лиценциату Эспиносе взять с собой часть людей, которые находились в земле Покоросы, и отправиться в сторону Панамы, где расположен узенький перешеек, отделяющий одно море от другого, — его Педрариас и решил заселить. А сам Педрариас со своими людьми на нескольких кораблях поплыл в направлении острова Табога и из осторожности объявил, что отправляется на поиски сокровищ Южного моря; а цель его заключалась в том, чтобы утомить людей, которые, как он рассчитывал, убедившись в бесплодности своих поисков, согласятся осесть и поселиться даже в этой, вызывавшей у них отвращение, мрачной, покрытой лесами и болотами панамской земле. И вот в то самое время, как туда прибыл Эспиноса со своими людьми, там же оказался и Педрариас, приплывший от острова Табога, и так они оба сошлись у этой земли, и Педрариас снова завел разговор, что надо бы эту [333] местность заселить, тем более что, по словам некоего Бартоломе, на этом берегу есть удобная, вместительная и тихая гавань, в которой при отливе вода отступает почти на пол-лиги; и действительно, вскоре они надежно укрыли свои суда в этой гавани, чему Педрариас был очень рад. Однако в тот раз ему не удалось осуществить свои намерения из-за того, что его люди норовили грабить селения и воровать там золото, а индейцев брать в плен и угонять в неволю; заставить же этих испанцев сидеть в своих поселениях было не менее трудно, чем запереться в монастырь со строгим уставом, потому что все они привыкли жить как вздумается и ездить куда захочется. И тогда Педрариас решил разогнать их по разным местам и утомить еще больше, предоставив им занятие по вкусу: он велел Эспиносе взять 150 человек, погрузить, их на один из кораблей и на несколько каноэ, которые у них там были, и отправиться на поиски оставшегося у индейцев золота, отобранного ими у Бадахоса. И они с большой охотой отправились в путь, доплыли до материка, а затем двинулись в челнах вверх по реке Париба или Парис, о которой говорилось выше, высадились в густом лесу, а когда рассвело, ворвались в селение и перебили или взяли в плен всех индейцев, которые им попались; придя в дом царя и касика по имени Кутара, они застали его мертвым, а вокруг него лежали различные золотые вещи и украшения — всего более чем на 30 000 песо золота, часть которого принадлежала самому, Кутаре, а часть была отнята у Бадахоса — все это золото индейцы приготовили, чтобы закопать вместе с мертвым касиком. Так было наконец удовлетворено вожделение Педрариаса и других испанцев, задавшихся целью во что бы то ни стало завладеть отнятым индейцами у Бадахоса золотом, которое оплакивали они все, и не менее других епископ Бургосский, говоря, что по вине Бадахоса и из-за его небрежности Кастилия потерпела значительный урон, хотя на самом деле это золото испанцы украли у его истинных хозяев и владельцев с помощью постыдных злодеяний. Затем Эспиноса и его люди сели в свои челны и вернулись к устью реки, где их ожидал корабль, и оттуда Эспиноса послал нескольких индейцев из числа тех, которых они захватили в плен, приказав им привести к нему преемника умершего касика, и этот преемник, совсем еще мальчик, охваченный страхом, пришел, принес в дар золото и умолял отпустить тех индейцев, которых испанцы взяли в плен, и, говорят, Эспиноса так и сделал; правда, я не знаю, отдал ли он всех пленных. Захватив столь богатую добычу, довольные своей удачей и выпавшим на их долю счастьем, испанцы подняли паруса, зашли в землю короля Па-ракета, запаслись там маисом и продуктами, а затем двинулись обратно к берегам Панамы, где их ожидал Педрариас с остальными людьми, и были восторженно встречены ими как победители. Педрариас по своему обыкновению решил схитрить и приказал закопать золото, а затем стал снова убеждать испанцев, что необходимо здесь поселиться, но они, как и прежде, не соглашались. Тогда он в гневе воскликнул: «Что ж, если не хотите, выкапывайте это золото и вернем его тем, кому оно принадлежит — [334] касику Кутаре и его подданным, ибо так мне приказали поступить отцы-иеронимиты, а сами поедем в Кастилию, я там с голоду не умру». Услышав эти слова, очень их испугавшие, испанцы, в том числе и лиценциат Эспиноса, уступили и заявили, что готовы поселиться на этом побережье, но немного южнее, где есть луга, на которых можно пасти скот, и все, что необходимо для постройки домов; Педрариас, сделав вид, что согласен с ними, сказал: «Прежде чем удобно разместиться в том месте, которое вы указали, давайте построим жилища в этой гавани, когда же будем переселяться, бросим эти дома из соломы и мало что потеряем». Все согласились на это, и тогда Педрариас приказал писцу составить бумагу о том, что он, Педрариас, основывает на этом берегу город, который, именем господа бога, и ее величества королевы Хуаны, и сына ее дона Карлоса, будет называться Панама, и клянется защищать упомянутый город от всех его врагов; и с того времени, а это произошло в 1519 год}, город этот там стоит и будет стоять до тех пор, пока господь бог считает нужным наказывать всех тех, кто проезжает через него в Перу и в другие заморские края для того, чтобы грабить чужие земли, а также притеснять и обращать в рабство людей, которые мирно там жили; известно ведь, что за 25 или 28 лет в этом городе и в городе Номбре дель Дьос умерло от различных тяжелых болезней более 40 000 человек, прибывших из Испании, так как климат там страшно жаркий и влажный; и можно только поражаться слепоте членов Королевского совета и всех тех, кого туда посылали в качестве правителей, ибо они, отлично зная, насколько вредоносны эти оба места, ни разу не сделали попытки перенести куда-нибудь названные города, хотя на берегах обоих морей есть хорошие места и гавани. Но за грехи, которые они приезжают туда совершать, господь не дает им способности увидеть и понять, какой ущерб они причиняют Испании. А Педрариас распределил между поселившимися там испанцами все поселения индейцев, и так был навсегда положен конец их счастливой жизни…

 

Глава 108

 

Между тем Педрариас получил известие о том, что губернатором этого материка вместо него уже назначен Лопе де Coca, и, следовательно, ему предстоит покинуть этот пост, а он хорошо знал, что лавров за свои дела ему ждать не приходится, и скорее наоборот, если задумают судить по справедливости, то сурово с него взыщут; так вот, страшась подобного будущего и стремясь покинуть эту землю незапятнанным, он стал искать повод уехать оттуда еще до приезда Лопе де Сосы и поэтому после закладки города или поселения Панамы обратился к испанцам, которые там находились, и сказал, что считает необходимым послать в Кастилию доверенных лиц, чтобы они доложили королю про покорение этих земель и подвиги, свершенные теми испанцами во славу испанской короны; и [335] кроме того, эти доверенные лица должны испросить у короля милостей за столь ревностную службу. Вы можете сами видеть, как злодеи, разорявшие эти Индии, обманывали и вводили в заблуждение королей Кастилии, как они прибегали к хитроумным и коварным уловкам, дабы представить, своими заслугами перед королевством те чудовищные грабежи, насилия и злодейства, каких не совершил дотоле и с самого сотворения мира ни один подданный испанской короны. И вот испанцы стали обсуждать, кому следует поехать от них прокурадором, то есть доверенным лицом, в Кастилию, и в конце концов решили (и надо думать, что Педрариас приложил тут немало сил) отправить туда самого Педрариаса. Достигнув желаемого (а власть имущие, в особенности тираны, всегда изыщут способ добиться своего), Педрариас решил вернуться в Дарьей, чтобы там собраться в путь; лиценциату Эспиносе он приказал взять половину людей и двинуться далее на восток, чтобы обследовать и ограбить тамошние земли, но при этом поставил условием, чтобы все золото и ценности, которые они добудут, а также всех захваченных живых индейцев они поделили с теми, кто остается в Панаме, и еще с теми тридцатью испанцами, что будут его, Педрариаса, сопровождать. По прибытии в Дарьей он написал письмо королю с просьбой разрешить перенести резиденцию губернатора и кафедральный собор из Дарьена в Панаму, ибо Дарьей расположен в весьма нездоровой и вредной местности, где люди болеют и умирают, а дети не растут, как будто Панама стоит в лучшем месте. Затем он объявил жителям Дарьена и местным должностным лицам о своем избрании прокурадором в Кастилию и о том, что он едет от имени всех участников его похода и всего населения города Панамы, которые наказали ему представлять в Кастилии всю эту землю и доложить королю об их трудах и заслугах; и еще о том, что, надеясь принести им пользу и благо, он, Педрариас, с радостью принял это поручение. Тут должностные лица попросили дать им время обсудить это между собой, а затем они дадут ответ; и вот алькальды, рехидоры, королевские должностные лица и старейшины города совещались несколько дней, а потом явились к нему, и некто Мартин Астете, которого он назначил своим заместителем, от имени всех заявил, что он, и все присутствующие, и все жители города низко ему кланяются и благодарят за милостивое согласие принять на себя столь великий труд и опасности, которые он готов ради них вынести, отправившись в Кастилию; но, тщательно обдумав и обсудив этот его план, они нашли, что его отъезду есть множество препятствий; во-первых, от его отсутствия пострадает завоевание и покорение, или, как у них это называлось и называется поныне, умиротворение индейцев той земли; вторая и не менее важная причина заключается в том, что его отъезд наверняка вызовет усиление раздоров и распрей между ними, в особенности потому, что лиценциат Эспиноса будет продолжать вести ту большую войну у Южного моря, которую он ведет сейчас, и они заранее знают, что он непременно будет стремиться всех их послать на эту войну, и будет проявлять еще больше, чем обычно, свойственные [336] ему властность и суровость, а они не захотят это терпеть, и начнутся ссоры а от них всегда и повсюду проистекает много вреда, и Педрариас должен понять, что его отъезд нанесет немалый ущерб их величествам. На это Педрариас отвечал, что доводы их мудры и здравы, но он до отъезда обеспечит столь безупречный порядок, что с божьей помощью все обойдется благополучно, а потому просит их согласиться его отпустить. И еще он считает, что его поездка принесет благие результаты и для них и для всей этой земли, а поэтому ни за что не откажется от своего намерения. Они же отвечали, что умоляют его не настаивать и ставят его в известность, что поскольку они считают и даже не сомневаются в том, что с его отъездом эта земля подвергнется опасности и, стало быть, испанская корона потерпит урон, то ни при каких условиях не дадут своего согласия на это. Когда же Педрариас продолжал настаивать и утверждать, что ему необходимо ехать, то все горожане, а их было там немало, без околичностей высказали ему свое несогласие, а один рехидор выразился даже слишком непочтительно, заявив, что хотя он, рехидор, не великая тут персона, но если губернатор станет упрямиться, то он самолично наденет на него оковы, потому что король прислал Педрариаса править здешними испанцами и от имени его величества беречь и защищать эту землю. Убедившись, что почти все выступают против него, Педрариас изобразил покорность и сказал, что хотел поехать для блага их самих и всей этой земли, а раз они не соглашаются его отпустить, то пусть потом пеняют на себя, ежели от этого пострадают. Так пришлось Педрариасу пока отказаться от мысли покинуть эту землю до прибытия Лопе де Сосы. А еще до того, как Педрариас возвратился из Панамы в Дарьей, королевские должностные лица дали Дьего Альбитесу разрешение взять с собой группу испанцев и отправиться в провинцию Верагуа, чтобы основать там поселение: и нам неизвестно, имели ли эти должностные лица разрешение короля или получили его от отцов-иеронимитов, хотя Педрариасу, как было упомянуто выше, они в таком разрешении отказали; и вот, когда Педрариас по приезде об этом узнал, он пришел в неописуемую ярость и собрался было тотчас покарать Альбитеса, но, будучи человеком хитрым и многоопытным, подумал, что это может помешать столь желанному им отъезду в Кастилию, и обиду затаил, а Дьего Альбитес и его люди вышли на одном бриге и одной каравелле из Дарьенской гавани и подплыли к острову Бастиментос, где испанцы часто брали припасы; касик и правитель острова со всеми жителями тотчас же вышли их приветствовать и изображали радость, хотя, надо полагать, что даже черту они и то обрадовались бы больше, чем таким гостям. Получив от жителей острова все припасы, какие только те могли им дать, испанцы отбыли в Верагуа и, высадившись на берег ночью, неслышно подошли и напали на поселение касика и вождя по имени Кесборе, который, не подозревая об опасности, спокойно и безмятежно спал; услышав приближение врагов, касик и те из индейцев, кто успел схватить оружие до того, как их убили или ранили испанцы, выскочили из жилищ [337] и стали сражаться как умели, но испанцы без труда их разгромили, а касика и многих других, в том числе женщин и детей, увели в неволю. И вот, когда касик был схвачен и увидел, что самые дорогие ему люди тоже в плену, а он понимал, что испанцы пришли сюда ради золота, и притом подавай им самого лучшего, то он обратился к Дьего Альбитесу и стал просить его развязать им руки и отпустить по домам, ибо они ни в чем неповинны и готовы отдать испанцам все золото, какое у них есть; услышав столь радостную для себя и всех других весть, Дьего Альбитес принялся по обыкновению проповедовать священное писание и сказал так: «Послушай-ка, сеньор или же брат касик; пора тебе знать, что на солнце и луне пребывает всемогущий господь, который всех нас сотворил и дарует нам жизнь; и этот господь пожаловал все ваши земли и владения нашим сеньорам — королям Кастилии, которые прислали нас сюда возвестить вам, что вы являетесь вассалами и подданными испанской короны». Услышав эти звуки и ничего не поняв, ибо он не знал смысла слов «бог», «король» и «христиане», кацик уразумел лишь одно: что испанец требует золота, и дал Дьего Альбитесу 3000 песо золота и 30 индейцев в услужение, так как он знал, что рабы тоже являются целью испанцев; и поскольку, получив все это, испанцы тотчас прекратили свои проповеди, касик и его люди, хотя и понесли урон, но остались довольны своей судьбой, а Дьего Альбитес снова взошел на корабль и поплыл, держась берега, вниз; вскоре он прибыл в гавань, которую Дьего де Никуэса назвал Номбре де Дьос; там его встретили люди из Дарьена, которые разыскивали его, чтобы пригласить на пост губернатора, о чем мы подробно рассказывали в книге второй, глава 66. Тут обнаружилось, что корабль дал сильную течь, а заделать пробоину возможности не было, и тогда им пришлось вернуться на упомянутый остров Бастиментос, и там вскоре тот корабль пошел ко дну, а касик означенного острова по имени Парурака, предпоследняя гласная долгая, довез их в своих челнах до суши (хотя вполне мог бы их повесить либо утопить в море) и высадил на земле касика Капира, то есть повелителя земли, называвшейся Капира (предпоследняя гласная долгая). Этот Капира уже немало вынес и настрадался от испанцев, побывавших в Панаме и на побережье Южного моря; когда же теперь другие к нему пожаловали, а от них он ожидал не меньшего зла, то он счел единственным выходом отдаться в руки и на волю Дьего Альбитеса, ибо надеялся, что, выказав свое миролюбие и одарив их (а надо сказать, что индейцы никогда не являются с пустыми руками), он спасет свою жизнь. Между тем Дьего Альбитес, совершив из тех мест несколько набегов на соседние земли и поселения, направил свой путь обратно, в Номбре де Дьос, и, прибыв туда, решил основать новое поселение и назвал его так же, как раньше назвал эту гавань Дьего де Никуэса, а именно Номбре де Дьос; поскольку же то место лежало средь топей и лесов и было очень сырым и влажным, то там от болезней погибло (и сейчас умирает) несчетное количество испанцев, о чем мы уже упоминали. Но так как гавань эта очень удобна, то город стал разрастаться [338] хотя севернее, о чем также упоминалось, было много мест, столь же удобных и близких к побережью Южного моря, где испанцы, если бы их не ослепила ненасытная алчность, вполне могли бы обосноваться затратив при этом меньше труда и понеся не столь тяжелый урон А основали то поселение (ныне оно уже считается городом) в начале 1520 года. Теперь мы на время оставим наше повествование о материке так как нам предстоит еще немало поведать о событиях, имевших место между 1518 и 20 годами в других частях Индий, после чего мы надеемся вновь обратиться к рассказу о материке.

 

Глава 109

 

А теперь пора приступить к рассказу о том, как Дьего Веласкес продолжил в Юкатане дело, начатое Франсиско Эрнандесом де Кордова, который первым открыл эти земли, о чем мы рассказали в главе 96 и последующих. В конце 98-й главы мы говорили о том, как Дьего Веласкес, правитель острова Кубы, узнав об открытии Франсиско Эрнандеса и о том, что сокровища, которые испанцы видели в том краю и привезли с собою, сулят богатую поживу, задумал снарядить новый флот и поставить во главе его некоего Хуана де Грихальву. И вот, когда Франсиско Эрнандес, измученный ранами, на индейских челнах добрался до города Сантьяго, Дьего Веласкес подробнейшим образом выспросил у него и у нескольких индейцев, привезенных им с собою, обо всем, что приключилось с ними в том краю, и об открытых ими землях и народах, а затем снарядил три больших корабля и один бриг, погрузив на них все припасы, необходимые для путешествия, и множество всяких безделок и кастильских товаров, предназначенных для обмена на золото, которое, как он надеялся, удастся раздобыть в новых землях. Из добровольцев он набрал человек двести экипажа, а может быть, чуть больше или меньше; одни уже побывали на Юкатане и рады были поехать снова, другие отправлялись туда впервые. Главным кормчим флота он поставил того самого Антона Аламиноса, который открыл этот край вместе с Франсиско Эрнандесом, капитаном одного судна назначил некоего Франсиско де Авила, человека еще молодого и весьма достойного, который доводился племянником Хилю Гонсалесу де Авила и о котором пойдет речь впереди, капитаном другого судна сделал Педро де Альварадо, тоже человека молодого, о котором мы еще расскажем подробнее, а капитаном третьего стал некий Франсиско де Монтехо, тот самый, что в конце концов разорил упомянутый край и царство Юкатанское. Помимо разных припасов, которые везли суда, на борту было множество туземных жителей, взятых для того, чтобы прислуживать испанцам, как делалось всякий раз, когда наш флот отправлялся завоевывать индейские земли, и было это для индейцев немалым бедствием и бичом, ибо все они в конце концов погибали. [339] Дьего Веласкес наказал главнокомандующему Хуану де Грихальве, чтобы тот ни в коем случае не основывал испанских поселений ни в тех краях, которые открыл Франсиско Эрнандес, ни в тех, которые откроет сам, а только вел бы с индейцами обмен, дабы везде, где он побывает, жители остались настроены мирно и питали добрые чувства к христианам. И вот, после того как мореплаватели запаслись всем необходимым для такого путешествия и все четыре корабля были готовы к отплытию, в начале 1518 года флот покинул гавань Сантьяго и пошел вдоль северного берега до порта Матансас, расположенного на 200 лиг южнее порта Каренас, причем оба они входят в провинцию Гавана. Там мореплаватели взяли на борт маниоковый хлеб, свиней и другие припасы из усадеб испанцев, поселившихся в этих местах; зашли они за припасами также в порт Каренас и, выехав оттуда, подплыли прямо к острову Косумель, от которого, как было сказано выше, рукой подать до материка и до земли Юкатана; случилось это в день воздвижения креста господня, который приходился на третий день мая. Тут к кораблям подплыли несколько индейцев на своих челнах; они привезли сосуды из высушенных тыкв, полные меду, и предложили их в дар главнокомандующему, а тот вручил им взамен разные кастильские товары. А при Грихальве переводчиком был один индеец из тех, кого привез с собою на Кубу Франсиско Эрнандес, и с помощью этого индейца испанцы могли с грехом пополам задавать туземцам вопросы и разбирать их ответы. Убедившись, что селений здесь никаких не видно, испанцы подняли паруса и пошли вдоль побережья острова и увидели множество каменных строений и зданий, высоких и великолепных; как выяснилось потом, то были храмы богов, которым индейцы служили и поклонялись. Среди прочих стоял там у самого моря высокий храм, построенный с отменным искусством и подобный большому замку; испанцы стали на якорь прямо напротив этого храма, но не смогли высадиться на берег, как того желали, ибо время было уже позднее. Наутро к судам подплыл челн с множеством индейцев, и главнокомандующий Хуан де Грихальва передал им через своего переводчика, что хотел бы высадиться на берег посмотреть селенье, побеседовать с вождем и вступить с ним в переговоры, если тот не против. Индейцы отвечали, что не возражают против того, чтобы пришельцы высадились на берег, и все, кому хватило места в четырех имевшихся шлюпках, так и поступили. Подойдя к храму, стоявшему у самой воды, испанцы стали разглядывать его и дивились его красоте. Грихальва распорядился, чтобы священник, который ехал вместе с ними, отслужил мессу в этом храме в присутствии индейцев, — и это распоряжение было непродуманным, так как не подобало свершать обряд истинной веры в капище, где творилось столько святотатственных дел, где до этого язычники приносили жертвы дьяволу, да и после того продолжали приносить; следовало прежде очистить это место, и освятить его, и благословить. К тому же недостойно было служить мессу в присутствии язычников-индейцев, которые не почитали творца и не воздавали ему должных почестей во время святого богослужения. Тут вышел [340] вперед индеец преклонных лет, судя по всему важная особа; его сопровождало еще несколько человек, не знаю, сколько именно; надо полагать, он был жрецом при идолах. Он принес глиняную жаровню искусной работы, полную угольев, положил в нее какое-то ароматическое вещество вроде ладана, и тогда над жаровней поднялся душистый дымок, которым он окурил и овеял фигурки истуканов и идолов в человеческом обличье, находившиеся в этом храме. Затем индейцы поднесли в дар командующему больших кур, которых мы зовем зобатыми, и несколько тыквенных сосудов с пчелиным медом, а командующий дал им всякие кастильские вещицы — бусы, бубенчики, гребни, зеркальца и прочие безделки и спросил через переводчика, нет ли у них золота для продажи или обмена на эти товары, ибо так уже повелось, что у испанцев изложение священного писания неизменно начинается с этого вопроса и он служит главным предметом их проповедей. Вот как втолковывали они язычникам главную заповедь нашей веры, гласящую, что на небеси есть владыка и творец всего сущего, и имя ему — бог; никогда не пеклись наши соотечественники ни о чем ином, кроме золота, и индейцы усвоили, что золото — единственная забота христиан, предел их вожделений, причина их прибытия в эти края и всех их трудов и странствий. Индейцы принесли разные украшения из низкопробного золота, которые они, стремясь выглядеть красивее и наряднее, носят в ушах и в носу, продевая их в проделанные для этого отверстия. Тут командующий приказал глашатаю объявить, что никто не имеет права выменивать у индейцев золото или другие предметы, не приведя предварительно к нему, командующему, индейца, который желает совершить обмен. Испанцы спросили о вожде селения и услышали в ответ, что сейчас он отбыл по делам в другое селение или землю, однако на самом деле он, наверное, оставался в селении индейских вождей и касиков; есть такой обычай: они остаются у себя, но велят своим людям скрывать это от пришельцев, особенно с тех пор, как получше узнали испанцев, а сами под видом простолюдинов бродят среди своих вассалов и подданных, наблюдая за всеми и прислушиваясь ко всему происходящему. Итак, когда Грихальва убедился, что в этих местах золота не бог весть сколько, а ведь и его самого, и его экипаж интересовало прежде всего золото, он решил поднять якоря, двинуться вперед и, обогнув Косумель, подойти к Юкатану, который был уже виден и который он принял за остров, но только более крупный, чем упомянутый Косумель. Тут подул противный ветер, так что суда не могли держаться курса и продолжать путь, а потому испанцы решили вернуться на прежнее место, поблизости от упомянутого селения. Когда индейцы увидели, что корабли плывут обратно, и причаливают, и становятся на якорь, они решили, что испанцы пожалели, что не разграбили селения в первый приезд, и потому возвращаются обратно, и с перепугу все до единого разбежались, захватив с собой пожитки, кто сколько мог унести. Наши высадились на берег и обнаружили, что в селении нет ни души, но отыскали какие-то плоды и кукурузные початки, которые пришлись им весьма по вкусу; и вот, набрав припасов [341] сколько было душе угодно, они снова подняли паруса и поплыли вдоль побережья. Оставив позади остров Косумель, они двинулись вдоль Юкатана и подошли к берегу в день вознесения господня, который в том году пришелся на 13-е число мая месяца. Высадившись, они отправились на поиски касика Ласаро, вождя селения Кампече; как было сказано выше, именем Ласаро нарек его Франсиско Эрнандес, ибо он прибыл в ту гавань в воскресенье св. Лазаря и встретил со стороны того касика дружеское расположение и радушный прием. По дороге они видели большие и красивые каменные здания, все беленые, а также высокие башни — храмы индейских богов.

 

Глава 110

 

Главный кормчий флота не мог припомнить точно, где расположена земля, открытая им в прошлом году совместно с Франсиско Эрнандесом, и не признал места, где должно было находиться селение касика Ласаро; поэтому он сбился с направления, полагая, что корабли уже прошли мимо селения Ласаро и оно осталось позади, и лишь изрядно покружив и поплутав, заметил свою ошибку. По этой причине сдается мне, что события, о которых пойдет речь, случились не в селении Ласаро, как полагали некоторые, а скорее в селении Чампотон, где индейцы ранили Франсиско Эрнандеса и перебили 20 человек испанцев. Итак, прибыли испанцы в названное селение (как я уже сказал, по моему разумению, это было не селение Ласаро, а Чампотон), и под вечер все четыре судна стали на якорь настолько близко от берега, насколько было возможно. Завидев суда, индейцы несметными толпами высыпали на берег, и так как в стычке с Франсиско Эрнандесом они потерпели великий урон и ущерб, хоть и сами, как было сказано выше, нанесли противнику нешуточные потери, то всю ту ночь они провели без сна под неистовый рев труб и грохот барабанов и множества других инструментов. Грихальва и члены его экипажа решили высадиться на берег якобы за пресной водой; может быть, то был только предлог, а может быть, они и вправду нуждались в воде (Франсиско Эрнандес воспользовался этим же поводом): для вящей безопасности испанцы высадились до рассвета, хоть и не соблюдая особой осмотрительности и не заботясь о том, как бы не поднять шума и не возбудить подозрений индейцев; а ведь им следовало бы подумать об этом, ибо индейцы мирно жили у себя дома и на собственной земле. Понятно, индейцы не могли не встревожиться и не заподозрить, что чужеземцы пришли с недоброй целью, особенно если это селение было Чампотон, жители которого уже претерпели столько мук по милости Франсиско Эрнандеса; если же то было селение Ласаро, то жителям его достаточно было проведать о том. как жестоко обошлись чужеземцы с их соседями, чтобы самим обеспокоиться и насторожиться, особенно после того как пришельцы высадились в их землях и в селении ночью и без их согласия. Итак, испанцы [342] высадились на берег и произвели по селению несколько выстрелов. Тут индейцы в полном вооружении, с копьями, луками, стрелами и щитами стали “требовать знаками и движениями, чтобы наши ушли прочь, и грозить им, делая вид, будто собираются на них напасть. Тогда главнокомандующий Грихальва обратился к испанцам с речью и стал заверять их в честности своих намерений, и оправдываться, и призывать их в свидетели, что ни сам он, ни они не думают причинять зло этим людям, а хотят только набрать воды, в которой терпят нужду и за которую собираются уплатить, и сказал еще много пустых слов, брошенных на ветер и бессильных оправдать зло и преступления, которые за тем последовали. Судите сами, кого призывал он в свидетели своих заверений и много ли проку было от этих заверений индейцам, которые не понимали в них ни слова; ведь индейцы мирно жили у себя дома, и вдруг являются воинственные чужеземцы, от которых они столько натерпелись в прошлом году, притом являются не честно и открыто, а без согласия хозяев, тайком и вдобавок ночью; яснее ясного, что появление их не могло не возбудить в душе индейцев естественных и законных опасений и подозрений. Грихальва велит индейцу, захваченному на острове Косумель, сказать жителям селения, что он, Грихальва, не собирается чинить им зла, а хочет только запастись водой и уйти с миром; индейцы показали нашим колодезь, который находился в двух шагах от селения, и сказали, пусть пришельцы наберут воды и сразу уходят; потянулись к колодцу матросы и юнги с бочонками и прочей посудой, какая была, стали наливать воду и наполнять все сосуды; и то ли показалось индейцам, что наши слишком мешкают, то ли решили, что те ведут себя чересчур дерзко, но они стали поторапливать испанцев и грозить им, целясь в них из луков. Испанцы все не уходят, а индейцы стоят на своем; наконец, из рядов индейцев выступают два человека, и один из них несет горящий факел или что-то в этом роде, кладет его на камень и произносит несколько слов на своем языке; как стало ясно из дальнейших событий, он назначил срок, по истечении которого индейцы собирались начать бой, если наши не уйдут; срок должен был кончиться, когда факел отгорит и огонь погаснет; и потому едва факел отгорел и погас, индейцы, видя, что наши остались на месте, ринулись на них с громкими воплями. Но наши тоже не дремали; для начала они выстрелили из пушек, а затем ринулись на врага с отвагой, присущей испанским воинам (особенно, когда они имеют дело с безоружным противником вроде индейцев); и тут пустили они в ход кто мушкеты и аркебузы, а кто мечи, которые очень хороши при подобных обстоятельствах, ибо рассекают пополам незащищенные тела; и перебили они индейцев кто сколько смог. Однако индейцам удалось укрыться за валом, сложенным из каменьев и бревен и возведенным у них в селении на случай военной опасности, и тут испанцы не могли больше наносить им такие потери, как вначале; к тому же и сам Грихальва, будучи от природы не жесток, а скорее кроток и милосерден, запретил своим людям преследовать индейцев. В этой схватке индейцы убили стрелой одного испанца и [343] многих ранили, и в числе раненых был сам Хуан де Грихальва, которому стрела попала в рот, выбив один зуб, сломав другой и даже поранив язык. Затем пришли несколько индейцев, по-видимому, с целью просить перемирия и прекращения боя; насколько можно было судить, они говорили, что желают дружбы с нашими, и давали понять, что хотят пригласить нескольких испанцев пойти вместе с ними, чтобы вступить в мирные переговоры с их вождем, — так поняли наши. Грихальва послал с ними не то двоих, не то троих человек, и индейцы подвели их к самому валу и там вручили им деревянную маску, покрытую тонкой золотой пластиной, которую касик посылал командующему в знак мира; индейцы без оружия ходили туда и обратно, чтобы поглядеть на испанцев, но подойти к ним совсем близко не решались. Испанцы забрали свои бочки с водой и пушки, сели в шлюпки и вернулись на корабли, внушив жителям острова описанными выше делами преданность и любовь, а если сказать правду — несказанный ужас.

 

Глава 111

 

Оттуда, из Чампотона (как полагаю я, ибо некоторые, как уже говорилось, утверждали, что это случилось в Кампече у касика Ласаро), суда направились вниз по побережью в поисках какой-либо гавани, потому что за все время плавания вдоль острова Косумель и побережья Юкатана мореплавателям ни разу не встретилась гавань, а им нужно было починить один корабль, в котором была большая течь; и только в десяти лигах от Чампотона нашли они одну бухту, которую по вышеприведенной причине назвали Пуэрто Десеадо (Желанный Порт (ucn.)). Починили они в этой гавани свой корабль; и тут появился челн, в котором было четверо индейцев, собравшихся куда-то по своим делам, то ли порыбачить, то ли поторговать, и Грихальва приказал захватить этих индейцев в плен под предлогом научить их нашему языку и сделать толмачами. И поступил он весьма несправедливо, ибо не задумался над тем, что индейцев этих обращают в рабство безвинно, отрывая от жен и детей и обрекая и детей, и родителей на тоску, скорбь и немалые страдания. Из этого Пуэрто Десеадо были видны обширные земли Новой Испании, которые простирались по правую руку, к северу; кормчий Аламинос решил, что это тоже остров, как и Юкатан, потому что Юкатан он считал островом. Стали испанцы расспрашивать захваченных индейцев, что это за земля виднеется; те отвечали, что это Колуа, ударение на последнем слоге; позже мы назвали этот край Новой Испанией. Кормчий уговорил главнокомандующего подплыть к этой земле и завладеть ею, словно мало было испанцам бессчетных владений, захваченных ими по всему свету во славу кастильской короны. Из Пуэрто Десеадо [344] они поплыли вдоль побережья в западном направлении, не упуская из виду суши; и вот выходят они к большой реке в 25 лигах от Пуэрто Десеадо; как я полагаю, они назвали ее рекою Сан Педро и Сан Пабло, по крайней мере сейчас называется она именно так; «а берегах этой реки и у самого моря заметили испанцы множество людей, в изумлении взиравших на корабли, как на нечто, доселе невиданное. Проплывают они еще пять лиг вперед и видят новую реку, еще шире прежней, с таким сильным течением, что пресная вода проникала в море на две, а то и три лиги; эту реку Грихальва окрестил своим именем, и сейчас она зовется Грихальва, туземцы же и реку, и близлежащее селение, а, может статься, и все эти земли называют Табаско. Это благодатнейший край, где в невиданном изобилии растет какао; его плоды напоминают орешки, из них приготовляют приятный напиток, а кроме того, они имеют хождение как монеты по всей Новой Испании на 800 лиг окрест, о чем мы расскажем ниже; в этих местах по причине их плодородия смертные селились в несчетном и несметном множестве. Итак, весь флот поднялся вверх по реке, на берегу которой, на расстоянии полулиги, если не целой лиги от устья, находилось главное селение; там суда бросили якоря и остановились. При появлении кораблей индейцы переполошились, ибо впервые видели такие огромные лодки и людей с бородами и в одежде, и все было им внове и в диковину; а потому на берегу собралось тысяч шесть народу, не меньше, насколько можно было судить; они вышли защищать подступы к своей земле и селение, имея при себе обычное оружие: луки, стрелы, деревянные копья с обожженными наконечниками, щиты, сделанные из лозы или тонких прутьев; и почти все эти щиты или большая их часть были покрыты тонкими пластинами золота и украшены султанами из разноцветных перьев; и так как время было уже позднее, обе стороны провели всю ночь в бдении. На рассвете к испанским кораблям подплывает больше сотни челнов, заполненных вооруженными людьми; один челн выплывает вперед, подходит к кораблям настолько близко, чтобы можно было расслышать речь, и один из находящихся в челне индейцев, с виду самый главный из всех, должно быть их начальник и предводитель, встает во весь рост и спрашивает испанцев, что они здесь ищут и что привело их в чужие земли и владения. Кубинский индеец не понимал языка, на котором тот говорил, но четверо индейцев, взятых в плен около Пуэрто Десеадо, понимали этот язык; индеец с Кубы уразумел речь этих индейцев, а они в свою очередь уразумели речь жителей Табаско; таким образом Грихальва смог ответить, что он и прочие христиане приехали не с тем, чтобы причинить индейцам какое-то зло, а в поисках золота, и в обмен на него привезли разные товары. Получив этот ответ, капитан челна возвращается к своим, и сообщает обо всем своему царю и господину, и говорит, что, по его мнению, христиане — добрые люди; затем возвращается обратно, безбоязненно вступает на корабль главнокомандующего Грихальвы и говорит этому последнему, что и самому повелителю индейцев и всем его подданным по душе вступить в дружбу с ним [345] и с прочими христианами и дать им золото в обмен на то, что христиане привезли из своих земель. Индеец этот привез с собой большую деревянную маску, позолоченную и очень красивую, и кое-какие украшения из разноцветных перьев, очень нарядные, и сказал, что его господин прибудет к христианам на следующий день. Грихальва дал ему несколько нитей зеленых стеклянных бус, несколько пар ножниц, ножи, красную байковую шапочку и пару альпаргат; ножи и ножницы пришлись особенно кстати, ибо, получив их, вестник мира решил, что щедро взыскан судьбой. Касик и вождь тех краев решил самолично навестить христиан; и вот в сопровождении других индейцев, не взяв с собою никакого оружия, садится он в челн и входит на корабль главнокомандующего Грихальвы так безмятежно, словно тот приходится ему родным братом. Грихальва был еще молод, лет двадцати восьми, и хорош собою; на нем был камзол пунцового бархата и все остальное из той же ткани, — наряд богатый и пышный. И вот вошел касик, и Грихальва принял его с великим почетом, обнял, и, усевшись рядом, повели они беседу, хоть и разумели друг друга очень мало, лишь с помощью знаков и тех слов, которые переводили сначала индейцы, захваченные в Пуэрто Десеадо, а затем индеец с острова Кубы; судя по переводу, речи касика сводились к тому, что он рад приезду Грихальвы и хочет стать его другом. Побеседовав некоторое время, касик велел одному из сопровождавших его индейцев открыть сундучок пальмового дерева, обтянутый оленьей кожей, который они привезли с собой; такие сундучки мы называем мексиканским словом «петака». Открыл индеец сундучок и вынимает оттуда воинские латы, некоторые из золота, другие деревянные, но покрытые золотыми пластинками, и все как раз по мерке Грихальвы, словно сделаны на заказ; а касик собственноручно начинает надевать на Грихальву эти латы и те, что не подходят, снимает, а вместо них надевает другие; так касик облачил его с головы до ног в доспехи из чистейшего золота, ничуть не менее полные, чем стальное рыцарское вооружение миланской работы. (Кроме этих лат, касик подарил Грихальве еще много украшений из золота и перьев; некоторые из них будут упомянуты ниже). Стоило полюбоваться красотою Грихальвы, когда предстал он перед всеми в золотых доспехах, но еще больше стоило и подобало подивиться щедрости и великодушию того язычника-касика. Грихальва поблагодарил его, как мог, и отдарил следующим образом: велит он достать очень дорогую сорочку и надевает ее на касика; затем снимает свой пунцовый камзол и также надевает на касика; надевает ему на голову красивую бархатную шапочку, а на ноги — новые кожаные башмаки; одним словом, он нарядил и разодел касика так пышно, как только мог, и роздал множество кастильских товаров всем сопровождавшим его индейцам. Пунцовый камзол стоил среди испанцев в тех краях примерно шестьдесят дукатов, от силы семьдесят, а прочие вещи, которые роздал Грихальва касику и его людям, стоили дукатов 12—15; но то, что касик дал Грихальве, стоило две, если не все три тысячи кастельяно либо золотых песо. Среди доспехов и драгоценностей, [346] которые подарил касик Грихальве, был деревянный шлем, покрытый тонкими золотыми пластинами, три или четыре деревянных маски; некоторые из них были весьма искусно и красиво выложены бирюзою наподобие мозаики, и на этом фоне выделялись особо изумруды; другие были отделаны золотыми полосками, а третьи целиком покрыты золотом; несколько нагрудных доспехов, одни из чистого золота, другие из дерева, покрытого золотом, а третьи золотые, усеянные каменьями, искусно рассыпанными по золоту, отчего они казались еще красивее; множество наколенников, некоторые из чистого золота, другие деревянные либо из какой-то коры, но непременно покрытые золотыми пластинками; шесть или семь ожерелий из золотых полосок, наложенных на отлично выдубленные полоски оленьей кожи: несколько золотых браслетов в три пальца шириною; несколько пар золотых серег; несколько ниток вызолоченных глиняных бус и несколько ожерелий из золотых полых шариков; красивейший круглый щит, покрытый разноцветными перьями, роскошное облачение из перьев, украшенное султанами, и много других вещей диковинной и искуснейшей работы, так что за одно лишь мастерство и совершенство, с которым были они сделаны, где угодно дали бы хорошую цену. Передавали, будто касик, увидев на борту корабля Грихальвы одного из индейцев, захваченных этим последним у берегов Юкатана после отплытия с острова Косумель, попросил его у Грихальвы, пообещав взамен столько золота, сколько весил индеец, а Грихальва якобы отказался, возможно, в надежде получить еще больше. Но я не верю в эту историю, во-первых, потому что и сам Грихальва, и его соратники были слишком алчны, чтобы ради какого-то индейца, которого они нашли и захватили в плен во время рыбной ловли и который вряд ли был вождем либо превосходил остальных знатностью и богатством, упустить шесть, а то и семь арроб золота, которые тот мог стоить; во-вторых, сомнительно, чтобы Грихальва не захотел угодить касику, который так угодил ему самому, и не выполнил его просьбы, тем паче если тот и вправду предлагал выкуп. Как бы там ни было, в конечном счете касик остался доволен, да и испанцы тоже, и притом в такой степени, что при виде столь явных признаков богатства они тотчас загорелись желанием остаться в этих местах и основать здесь селение, и тут начали они роптать на Грихальву, ибо он возражал против их намерений, о чем будет рассказано ниже.

 

Глава 112

 

Спустившись по реке Табаско, которую с тех пор стали называть рекой Грихальва, мореплаватели двинулись вдоль побережья как можно ближе к суше, так что они могли видеть весь берег, усыпанный селениями, и множество людей, выходивших поглядеть на корабли, ибо доселе индейцы их не видывали. По пути наши силой захватили в плен несколько индейцев [347] которые плыли куда-то в челне или, кажется, в двух челнах; и бесспорно испанцы совершили позорный и богопротивный поступок, взяв этих людей к себе на суда вопреки их собственной воле; затем они знаками расспросили пленных, есть ли золото в этих местах, и те отвечали, что есть, ,и много. Несколько индейцев Грихальва отпустил, наказав привезти золота и пообещав взамен разные кастильские безделушки, которые он дал им посмотреть. Четыре корабля обогнули побережье с запада на север и, двигаясь этим путем, пристали к островку, который называется ныне Сан Хуан де Улуа и где теперь находится главный порт Новой Испании. Испанцы назвали его именем св. Иоанна, а после, когда выяснилось, что индейцы называют всю эту землю Улуа, к имени святого добавилось название местности, так что в наши дни и порт и островок называются Сан Хуан де Улуа, ударение падает на второе «у». На этом острове стояли каменные здания, и среди них выделялось одно, очень высокое, по-видимому храм, и в этом храме испанцы увидели какого-то идола и множество человеческих голов, а также мертвые тела; они заключили, что идолу, по-видимому, приносились в жертву люди; по этой причине они назвали этот остров Сакрифисьос. На следующий день плавания на берегу моря показалось множество индейцев с какими-то стягами в руках, и они знаками приглашали испанцев сойти на сушу; главнокомандующий велел некоему Франсиско де Монтехо съездить на берег и узнать, с чем пришли индейцы, с войной или с миром, чего они хотят от испанцев и зачем их зовут; он дал ему лодку и несколько человек солдат. Франсиско де Монтехо высадился на берег, и индейцы встретили его весьма приветливо, всем своим видом показывая, что рады его прибытию и хотят мира; затем они поднесли ему множество покрывал из хлопковой ткани, окрашенных в разные цвета и очень красивых; Монтехо показал индейцам вещицы из золота и спросил знаками, есть ли оно в здешних местах; индейцы отвечали утвердительно и пообещали привезти его на другой день. На следующий день они вернулись, как было обещано, и стали звать испанцев на берег, размахивая белыми полотнищами; Грихальва в сопровождении части экипажа сошел на берег, и тут увидели они несколько навесов, сплетенных из свеженарезанных древесных ветвей, а вся земля под ними была устлана листьями. Испанцы укрылись от солнца под этими навесами, и там нашли они накрытый стол: прямо на земле была разостлана очень красивая скатерть, а на ней стояли глиняные сосуды наподобие очень глубоких мисок, искусно сделанные и полные мелко нарубленной птицы в душистом отваре вроде супа, который варят в котелках; повсюду в большом изобилии был разложен хлеб из кукурузы, смешанной с тестом из бобов либо фасоли, как это принято у индейцев, и разные плоды. Индейцы поднесли испанцам разноцветные покрывала из хлопковой ткани, и притом с таким радушием и охотою, словно пришельцы были их кровными братьями; среди прочих даров, которыми индейцы обычно оделяют гостей, как мы знаем по опыту, вручили они каждому испанцу по тростинке, набитой внутри чем-то очень пахучим и душистым и зажженной [348] с одного конца; это нечто вроде бумажного мушкета: индейцы берут их в рот, вдыхают и втягивают в себя дым, и он выходит у них через ноздри. Испанцы отдарились несколькими нитками разноцветных бус, двумя колпаками, гребнями и прочей мелочью. На другой день пришел целый отряд индейцев, и среди них было двое главных, один молодой, другой старый; судя по виду, это были вожди, отец и сын. Подходя к главнокомандующему, оба они прежде всего коснулись руками земли и поцеловали ее; по всей видимости, этот обряд знаменовал собою мир, дружбу и радушный прием; затем они заключили главнокомандующего в объятия, выражая великую радость, словно тот доводился им близким родичем, с которым они давно не виделись. Вожди очень долго говорили что-то на своем языке, а Грихальва отвечал на своем, и никто никого не понимал, но все явно и очевидно сводилось к тому, что индейцы очень рады приезду наших и расположены к ним очень дружественно; со своей стороны, Грихальва и его люди были довольны в не меньшей степени, повстречав столь доброе и миролюбивое племя, ибо теперь надежда разбогатеть разгорелась в них еще пуще. Затем престарелый вождь приказал индейцам принести поживее веток и свежей листвы, чтобы соорудить навес для приема испанцев; и, отдавая распоряжения своим подданным, оба вождя, и молодой и старый, выказывали твердость и властность, как подобает повелителям. Затем старик знаками предложил главнокомандующему сесть и первым делом вручил ему и остальным испанцам, кому хватило, по тростинке, набитой чем-то душистым, как мы уже описывали. Вокруг сновало множество безоружных индейцев; одни уходили и тотчас же приходили другие, так что казалось, что побывавшие здесь простодушно приглашали других поглядеть на испанцев; и все выражали великую радость и беседовали с нашими, словно со своими ближайшими родичами либо добрыми соседями. Но больше всего пришлось по душе и по нраву испанцам то, что по приказу старого вождя индейцы стали приносить всякие драгоценности: множество разнообразных коралловых украшений, очень красивых и дивной работы; ожерелье из двенадцати золотых блях с бесчисленными подвесками, несколько нитей круглых глиняных бус, вызолоченных так, что, казалось, были они из чистого золота, и еще глиняные бусы мелкие, отменно вызолоченные; несколько пар серег, две маски мозаичной работы, усыпанные бирюзой и золотыми горошинами, роскошнейшее опахало из разноцветных перьев, кое-какие поделки из золотых пластинок и прочее. Взамен индейцы получили несколько ниток зеленых бус и цветные бусы, которые у нас зовутся бисером, а еще зеркало и пару женских сандалий. Простые индейцы тоже менялись с испанцами, предлагая им свои кусочки золота и безделушки, а те давали им за это что у кого было. Так провели они этот день к вящему удовольствию обеих сторон, и на прощание касик обнял главнокомандующего и знаками попросил его вернуться завтра на это же место, пообещав принести еще больше золота. На рассвете следующего дня у моря собралось множество народу с белыми полотнищами, служившими, судя по всему, знаком мира и дружбы; на берегу, почти у самой [349] воды, виднелись навесы, сплетенные из ветвей и больших листьев, как мы описывали выше, и приготовленные для трапезы и отдыха испанцев, трава вокруг была выполота, и все радовало глаз свежестью и приветливостью. Сошел главнокомандующий Грихальва на берег в сопровождении немалого количества испанцев, и, едва завидев его, касик идет ему навстречу, касается руками земли, целует ее, а затем приветливо обнимает главнокомандующего и, взяв его под руку, ведет к навесам; когда же они расселись там на траве и листьях, касик вручил Грихальве и всем бывшим при нем испанцам по зажженной тростинке, набитой благовониями. Грихальва приказал воздвигнуть там алтарь и распорядился, чтобы капеллан, который приехал вместе с ними, отслужил мессу. Догадавшись, что чужеземцы совершают религиозный обряд и богослужение, касик велел принести несколько жаровен с углями, расставить одни под алтарем, а другие вокруг него и поблизости и бросать на жаровни ладан и другие благовония, которыми принято у них кадить и воскуривать идолам, ибо среди всех народов, не ведающих истинного бога, жители Новой Испании всегда были самыми благочестивыми. И касик и остальные индейцы неотрывно взирали на все, что происходило во время богослужения, ибо индейцы всегда с величайшим вниманием следят за движениями и действиями, которые мы совершаем у них на глазах. Когда отслужили мессу, вождь приказал подавать угощение, и тотчас принесены были корзины и плетенки с кукурузным хлебом, испеченным и приготовленным на разные лады, а также плоды этого края и множество глубоких мисок, не то глиняных, не то из долбленых тыкв, которые индейцы называют «хикара», ярко расписанных снаружи и полных мяса в отваре, очень вкусно приготовленного. Испанцы не знали, что это за снедь; скорее всего то были либо оленина, либо птица, куры, которых мы зовем зобатыми; испанцы с удовольствием отведали этого кушанья и рассказывали потом, что оно очень вкусное и, должно быть, индейцы кладут туда пряности. По окончании трапезы касик велел принести несколько украшений из крупных зерен золота, но, по-видимому, не самородных, а литых; несколько подвесок, которые носят индейцы в носу и в ушах; несколько нитей крупных и мелких бус, скорее всего деревянных, но отменно вызолоченных; еще нитку в 15— 20 крупных вызолоченных бусин, и на ней была подвеска в виде золотой лягушки, очень тонкой работы; богатейший золотой браслет в 4 пальца шириной; еще одну нитку из позолоченных бус, и на ней была золотая подвеска в виде львиной морды, и еще много ожерелий, причем на одном, насчитывавшем 70, а то и больше золоченых бусинок, была подвеска в виде золотой лягушки, сделанной совсем как живая; в числе даров были еще: голова, высеченная из какого-то камня, кажется, зеленого, украшенная золотом, в богатейшей золотой короне и с золотым гребнем и двумя золотыми подвесками; маленький идол в виде золотого человечка с золотым опахалом в руке, золотыми украшениями в ушах и золотыми рогами на голове, а в живот у него был вставлен очень красивый камень, должно [350] быть, бирюза, оправленная в золото. Говорили, что среди сокровищ, добытых во время этого путешествия то ли здесь, то ли в другом месте, был один драгоценный камень, изумруд, ценою и стоимостью в 2000 дукатов. Касик дал испанцам еще много разных разностей, но перечисленные дары были самыми ценными и красивыми. По весу все золото, полученное испанцами, стоило добрую тысячу дукатов, не говоря уж о том, что иные драгоценности были сработаны с великим мастерством, и одна работа сама по себе могла стоить дороже, чем все золото, которое пошло на эти веши. В благодарность за этот подарок главнокомандующий поднес касику следующие сокровища из своего тряпочно-побрякушечного запаса: красный байковый камзол и колпак из той же ткани, с нашитой на него бляхой, и не золотой, а поддельной; сорочку без ворота, не то с каймой, не то с прошивками, притом простую, а не шелковую; головной платок; кожаный пояс с кошельком; нож, пару ножниц и пару альпаргат; женские сандалии; пару шаровар, два зеркала, два гребня да несколько ниток разноцветных стеклянных бус; в Кастилии все это вместе обошлось бы в 3—4 дуката. Этот самый касик и вождь и все его индейцы решили, что вещи, которые дал им Грихальва, представляют огромную ценность, и, может статься, вообразили даже, что провели и надули испанцев, получив эти вещи менее чем за полцены, а потому на другой день они вернулись с еще более дивными драгоценностями, чтобы снова надуть и провести пришельцев. Среди этих сокровищ самыми ценными были следующие: шесть крупных зерен литого золота, не знаю, сколько они весили; семь драгоценнейших ожерелий из чистого золота и еще четыре коротких золотых ожерелья, причем два из них были украшены разными подвесками и брелоками, тоже золотыми; три нитки позолоченных бус, и девять золотых бусин, и стерженек, тоже золотой, скорее всего просто образчик золота, еще ожерелье из камней, которые у них считаются драгоценными, и золотой браслет. Взамен индейцы получили камзол и шапочку не то из байки, не то из другой какой-то простой ткани, красный с синим, полотняную сорочку, нож, пару ножниц, зеркальце, пару альпаргат и несколько ниток стеклянных бус. На следующий день индейцы снова пришли торговать и меняться с испанцами, и касик дал Хуану де Грихальве два маленьких золотых слитка весом в 12 или 15 кастельяно, маску, усыпанную драгоценными каменьями, как те, что мы описывали выше, золотое ожерелье дивной красоты, несколько ниток позолоченных бус и еще нитку из девяти бусинок, сделанных из чистого золота, хотя и полых внутри, очень хорошей работы; эта нитка заканчивалась подвеской, которая была крупнее остальных бусинок. Грихальва уплатил касику разной мелочью, красная цена которой была 4—5 реалов, а именно: пара альпаргат, кожаный пояс с кошельком, головной платок, женские сандалии и две или три нитки стеклянных бус, которые зовем мы бисером, потому что все они разного цвета: в каждой нитке было примерно пятьдесят бусинок; такие бусы там очень нравились, и мы обычно пользовались ими для обмена и торговли с индейцами. [351]

 

Глава 113

 

Когда испанцы увидали, что драгоценности, полученные от индейцев в обмен и- в уплату за кастильские товары, свидетельствуют об изобилии золота в этом краю, а жители его так миролюбивы, щедры и бесхитростны, и, стало быть, подвернулась небывалая возможность без особых усилий набить мошну и вылезти в богатые господа, они снова принялись роптать, повели речи, подобные тем, которые слышались еще в Юкатане, и с неслыханной дерзостью и наглостью заявили своему главнокомандующему Грихальве, что коль скоро господь привел их к столь гостеприимному племени и в столь богатые земли, где уготован им счастливый жребий, значит всевышнему угодно, чтобы испанцы здесь обосновались, а потому следует послать к Дьего Веласкесу один из четырех кораблей с донесением об удаче, выпавшей на долю мореходов, а заодно отправить Дьего Веласкесу все золото и драгоценности, полученные от индейцев, и просить его прислать побольше людей, оружия, товаров для обмена, и всего прочего, потребного для того, чтобы здесь обосноваться; и все клялись, что Дьего Веласкес отнесется к их решению благосклонно, невзирая на то что сам он в приказе, данном Грихальве, велел только открывать новые земли и вести обмен с их жителями, но ни в коем случае не основывать поселений. Хуан де Грихальва был от природы такого нрава, что по своему послушанию и даже смирению мог бы стать неплохим чернецом, да и по другим добрым задаткам тоже; а потому, ополчись против него хоть целый свет, он самовольно не отступил бы от полученного приказа ни на йоту, ни на запятую, даже если бы его грозили изрубить на куски. Я был знаком с ним, мы часто беседовали, и, насколько я могу судить, он всегда проявлял большее тяготение и наклонность к добродетели, послушанию, честным нравам и беспрекословно повиновался приказам тех, под чьим началом состоял. По этой причине, как ни просили его, как ни уламывали, какие дерзкие речи ни говорили, он стоял на своем и не давал согласия на основание поселения, ссылаясь на запрет того, кто послал его в это путешествие, и на то, что он, Грихальва, располагает правами и полномочиями лишь на открытие новых земель и на торговлю с их жителями, и жалованье заплатят ему за то, что он выполнил полученный приказ. Видя непреклонность Грихальвы, все стали поносить его и в грош его не ставили, так что сущее диво, как только они не потеряли всякий стыд и не высадились на берег, чтобы основать поселение, оставив своего командира в одиночестве либо отправив его на одном из кораблей к Дьего Веласкесу. Один корабль давал сильную течь, и его необходимо было привести в порядок, а потому Грихальва решил послать это судно обратно на Кубу и отправить на нем всех, кто захворал в пути, чтобы они сообщили Дьего Веласкесу добрую весть о прекрасной и богатой земле и ее миролюбивых обитателях и передали ему золото и драгоценности, полученные здесь испанцами. Во главе этого посольства поставил он Педро де Альварадо, [352] который, надо думать, и был капитаном судна, нуждавшегося в починке. Через несколько дней судно это прибыло на остров Куба. Когда Дьего Веласкес услыхал от прибывших рассказ о богатствах, обнаруженных испанцами в том краю, и единодушные жалобы на Грихальву, который, несмотря на все просьбы участников путешествия, не захотел основать селение в столь благодатной и богатой земле и им не позволил, Дьего Веласкес распалился гневом против Грихальвы за такое его решение, хотя сам же приказал и повелел ему ни в коем случае селений не основывать. Но таков уж был нравом Дьего Веласкес, и горе тем, кто помогал ему и служил под его началом, ибо он мгновенно вскипал гневом на всякого, о ком ему говорили недоброе, будучи куда легковерней, чем следовало. Одним словом, разгневавшись на Грихальву за то, что тот не преступил его же приказа, Дьего Веласкес решил, не дожидаясь возвращения Грихальвы, снарядить новый флот во главе с другим главнокомандующим, и в конце концов выбор его пал на человека, который не оказался таким верным слугою, как Грихальва, и по милости которого Дьего Веласкес потерял и честь, и богатство и зажил горькой и безрадостной жизнью, а потом настигла его смерть, и один господь ведает, что сталось с его душой? отягченной подобной виною. У господа бога немало было причин наказывать Дьего Веласкеса, ибо разбогател он на крови исконных жителей нашего острова и благодаря побоищам, которые помог учинить на острове Эспаньола, особенно в провинции Харагуа, о чем рассказано в главе 9 второй книги; но даже если не поминать об этом, можно полагать, что царь небесный решил покарать Дьего Веласкеса за то, что тот отплатил черной неблагодарностью Грихальве, который свято соблюдал ему верность и точно выполнил приказ, отказавшись основать поселение, хоть самому Грихальве от этого была бы только польза; и потому господь дозволил, чтобы с новым флотом Дьего Веласкес послал человека, который нарушил верность ему еще до отъезда, как станет видно из дальнейшего. После того как Педро де Альварадо отправился на Кубу, Грихальва с тремя судами поплыл вниз по побережью и, пройдя много лиг, открывал все новые края; так добрался он до провинции Пануко, и когда испанцы увидели повсюду сплошную сушу, они рассудили, что это уже материк, и решили прежним путем вернуться обратно, направиться к острову Куба и доложить Дьего Веласкесу о счастливом исходе своего предприятия и путешествия. На обратном пути, где-то возле того же побережья (мореплаватели все время следовали очень близко к берегу), навстречу испанским судам вышло несколько индейских челнов или лодок, полных индейцев, вооруженных луками и стрелами, и они начали обстреливать моряков; но испанцы тоже были начеку: они мигом дали несколько залпов из пушек и из ружей и, убив и ранив часть индейцев, обратили в бегство остальных.

Затем корабли пошли вдоль побережья в восточном направлении и подплыли к одной реке со сносной гаванью; и реку и гавань нарекли они именем Сан Антон; река эта отстоит на 25 лиг от реки Грихальва, где тамошний касик облачил Грихальву с головы до ног в золотые доспехи, [353] как мы поведали в главе 111. Тут явились несколько индейцев; они принесли топорики из низкопробного золота, а испанцы дали им взамен несколько ниток бус и прочие безделицы из кастильских товаров. Испанцам нужно было привести в порядок один или два корабля, а потому все моряки решили высадиться на берег; тут с другого берега реки прибыло на лодках несколько индейцев, и они привезли христианам тридцать, если не больше, золотых топориков, которые стоили 1800 золотых песо без нескольких томинов, а также золотую чашу дивной красоты ценой в двадцать с чем-то золотых песо, и еще другие драгоценности, и несколько покрывал из хлопка, и ничего за все это не просили. При виде такой щедрости индейцев испанцы снова стали роптать на Грихальву за то, что он не разрешает им поселиться в столь богатом краю, в то время как удача сама идет к ним в руки и всех здесь ждет пожива и счастье; но, несмотря на все уговоры, Грихальва был непоколебим и говорил, что Дьего Веласкес не давал ему такого поручения; и поэтому Грихальва через глашатая запретил под страхом наказания предпринимать какие-либо попытки поселиться на этом берегу и даже вести о том разговоры. Тут приехало в челне несколько индейцев, и с ними один человек, который, судя по всему, стоял над остальными; они поднесли испанцам кур и плоды этого края, очень вкусные, которые мы зовем «пинья», потому что с виду они похожи на шишки, а по вкусу с ними не идут ни в какое сравнение даже медовые дыни и вообще ни один плод из тех, что произрастают у нас на родине⁷⁰; еще они привезли плоды, которые называются у них сапота⁷¹ и которые не стыдно подать хоть королю; знаками индейцы дали понять, что привезут золота. Взамен испанцы дали им пестрый байковый кафтан, сорочку и прочие пустяки, рассчитывая, что индейцы отплатят сторицею, как, судя по всему, они и намеревались сделать. Затем приехали другие индейцы и поднесли главнокомандующему два золотых топора весом в сто пятьдесят золотых песо без малого, сто с чем-то полых золотых бусинок отменной работы, полторы дюжины не то серебряных, не то оловянных бусинок да еще всякие мелкие поделки из золота; вознаграждение, полученное ими от испанцев (зеленые бусы, ножи и ножницы), стоило самое большее 8—9 реалов. Несколько матросов, которые отправились ловить рыбу не то вверх, не то вниз по реке, повстречали там новых индейцев, и те дали им золотые изображения орлов, и голову от какой-то статуи, и очень красивый колокольчик с крылышками, и топор, все вместе ценою не меньше 70 кастельяно. Матросы рассказывали, что видели там в одном рву несколько трупов индейцев, убитых совсем недавно; судя по всему, их принесли в жертву идолам. Оттуда Грихальва направил свой путь к острову Куба; он хотел проплыть мимо Юкатана (который в ту пору назывался островом Рика, ибо испанцы не знали, что эти земли составляют часть материка) и подойти к селению Чампотон, где индейцы когда-то изранили и перебили людей из отряда Франсиско Эрнандеса де Кордова, который открыл эти края самым первым, как сообщается в главе 98; по словам Грихальвы, он собирался отомстить за все эти убийства. Но когда испанцы [354] подошли к берегу около Чампотона, они застали индейцев наготове и исполненными решимости биться до последнего, а потому после нескольких стычек Грихальва решил не высаживаться на островок, который виднелся в море невдалеке от селения, а мирно следовать своим путем, не тратя времени на сражения. Затем испанцы подошли к селению Кампече, которое находится в 10—12 лигах от Чампотона и которое Франсиско Эрнандес, встретивший там такой сердечный и радушный прием и такое гостеприимство, нарек селением Ласаро. Здесь мореплаватели захотели запастись водою. Они высадились в полной боевой готовности и выкатили на берег пушки; тут увидели они несколько индейцев, безоружных, и спросили их, где можно набрать воды. Те, по рассказам испанцев, указали пальцем, что в таком-то месте; когда испанцы прибыли туда, индейцы показали еще дальше; пустились они дальше, а индейцы все показывали вперед и вперед; и тут угодили испанцы в засаду, где подстерегали их индейцы, вооруженные луками и стрелами, которые стали пускать они в наших. Но увидя, в какую переделку попали посланцы, на подмогу им поспешил главнокомандующий с экипажем всех трех судов; к тому же у наших были пушки, так что в конце концов они набрали воды сколько было душе угодно, хоть и вопреки воле индейцев. Нельзя не подивиться, что жители этого края и селения, которые перед тем так хорошо обошлись с Франсиско Эрнандесом и его людьми, как было рассказано в главе 98, теперь захотели причинить испанцам зло; возможно, неверно то объяснение, которое мы даем в главе 110, то есть что все происходило в Чампотоне, а мореплаватели из-за ошибки кормчего подумали, что это — селение Ласаро; но если даже это было и на самом деле селение Ласаро, то столь разительная перемена могла свершиться потому, что жители этого селения узнали, какие бесчинства и смертоубийства учинил Франсиско Эрнандес со своим отрядом в Чампотоне, у их соседей и сородичей и, возможно, подданных того же вождя; естественно, индейцы из селения Ласаро ощутили душевную скорбь и сочли испанцев жестокими и несправедливыми, а жителей Чампотона пострадавшими, и потому положили себе не оказывать испанцам радушного приема, а, наоборот, перебить их всех до единого, если удастся. Как бы то ни было, испанцы запаслись водой, не считаясь с волей индейцев, которым всегда приходится подчиниться, потому что они безоружны и беззащитны. Оттуда Грихальва со всем своим флотом отправился к острову Куба, и после бесчисленных и тяжких испытаний, преодолев немилость моря, и ветров, и противных течений, пристал к берегу Кубы в порту, который мы называли Матансас и который находится неподалеку от селения, именуемого Гавана, или, иначе, Сан Кристобаль. Там Грихальва нашел письмо от Дьего Веласкеса, в котором говорилось, что он со всей возможною поспешностью должен отправиться в город Сантьяго, где пребывает сам Дьего Веласкес; а перед тем пусть сообщит своим подчиненным, что все, кто хочет вернуться на остров Рика де Юкатан и другие упоминавшиеся выше земли и обосноваться там, должны ждать в Гаване остальных участников нового похода, который Дьего Веласкес снаряжает; Дьего Веласкес [355] распорядился также, чтобы этим людям предоставили все необходимое а имении или поместье, которое было у него в тех местах и которое называют там «эстансией».

 

Глава 114

 

Грихальва с величайшей поспешностью направился к Дьего Веласкесу в город Сантьяго, чтобы собрать и подготовить как можно больше судов, навербовать как можно больше людей и отправить их заселять земли, открытые Франсиско Эрнандесом и им самим, а именно Юкатан, который они назвали островом Рика, и побережье, простирающееся к востоку до реки Табаско, которую Грихальва назвал своим именем. Но когда Грихальва прибыл в город и явился к Дьего Веласкесу, тот не только не отблагодарил его за все его усердие и за золото, которое он прислал с Альварадо, а также привез сам, но, напротив того, по своему обыкновению сильно разбранил его обидными словами за то, что тот, не осмелившись отступить от полученного повеления и приказа, отказался дать разрешение своим подчиненным заселить эти земли, хотя все его о том просили; а в этом случае осуждающий сам достоин еще большего осуждения: нехорошо упрекать своего верного и преданного слугу и родственника, который ни в чем не захотел отступить от полученного приказа, несмотря на то что ему первому была бы от того величайшая выгода, так как он мог бы разбогатеть и возвыситься, а заодно приутихло бы и недовольство людей из его отряда, вызванное тем, что он не дозволил им заселять земли. Все это поведал мне сам Грихальва в городе Санто Доминго в 1523 году, куда он прибыл, всего лишившись и в крайней бедности; расставшись со мною в этом городе, он направился на материк, где в ту пору наводил порядок, а вернее сказать беспорядок, Педрариас, который отослал его в провинцию Никарагуа покорять и усмирять индейцев долины Уланче; и там индейцы убили его и еще нескольких испанцев; так расплатился Грихальва за злодеяния, совершенные им в долине Уланче, если он вообще совершал какие-нибудь злодеяния, потому что я всегда знал его как человека добросердечного и мягкого в обращении с индейцами. Дьего Веласкес начал готовить новый флот уже после прибытия Альварадо, распаленный вестями о богатых землях и великолепием золотых изделий, присланных Грихальвою; а после того как к нему явился сам Грихальва и порассказал ему обо всем путешествии, и об открытии, и о новых землях, и об их богатствах и жителях, Дьего Веласкес еще больше заторопился с отправкою флота и набрал, как стало мне известно, девять судов, включая бриг и каравеллы. Чтобы подготовка флота и весь поход получили видимость законности, Дьего Веласкес послал некоего идальго по имени Хуан де Сауседо на остров Эспаньола к отцам-иеронимитам, которые в ту пору на том острове пребывали, с тем чтобы означенный идальго испросил их разрешения на заселение вновь открытых земель и на все дела, связанные с заселением. [356] Дьего Веласкес полагал, что отцы-иеронимиты повелевают островом и обладают соответствующими полномочиями; но они пришли туда не для того, чтобы повелевать, а для того, чтобы дать индейцам свободу, о чем рассказали мы во второй книге. Затем Дьего Веласкес послал ко двору (король дон Карлос все еще пребывал в Барселоне) некоего священнослужителя по имени Бенито Мартин с вестями о богатых новых землях и с ценными золотыми изделиями из числа тех, что привез Альварадо; и этот священнослужитель попросил пожаловать ему сан аббата всей только что открытой земли, которая была ни мало ни много, как Новая Испания, о чем будет сказано ниже.

Вернемся теперь к армаде или флоту, который начал готовить Дьего Веласкес и на который потратил он немалую долю из многих тысяч золотых песо, нажитых неправедным путем и добытых потом и муками индейцев. Поскольку нужно было подыскать командующего, решил он назначить на эту должность одного идальго по имени Бальтасар Бермудес, который, по-моему, был его земляком, родом из Куэльяра. Дьего Веласкес предложил ему принять командование, желая оказать ему честь, ибо очень любил его, что мне доподлинно известно, так как я не раз бывал свидетелем его величайшего расположения к этому идальго. Этот самый Бальтасар Бермудес был исполнен честолюбивых помыслов и, как мне кажется, не в меру самонадеян; когда Дьего Веласкес предложил ему должность командующего, он поставил такие условия, которые пришлись не по нраву Дьего Веласкесу, и, будучи очень несдержан и вспыльчив, Веласкес разгневался на него и прогнал его прочь, а, может статься, еще и разбранил дурными словами, как то было у него в обычае. Перебирая, кого бы назначить командующим, остановился он, как мы увидим, на Эрнандо Кортесе (не без внушения со стороны, как полагали), который был его слугою и секретарем и которого он чуть было не отправил на виселицу, о чем рассказано выше, в главе 27⁷². Дьего Веласкес знал его сметливость и опытность; и так как он пожаловал этому человеку много индейцев, сделал комендантом славного города Сантьяго и весьма к нему благоволил, то рассчитывал, что Кортес из благодарности будет ему во всем повиноваться и блюсти верность. В ту пору на острове обязанности королевского казначея отправлял некто Амадор де Ларес, родом из Бургоса, человек весьма хитроумный. Он прожил, как я слышал от него самого, 22 года в Италии и дослужился до должности дворецкого у Великого капитана⁷³, и отсюда можно заключить, что ума ему занимать не приходилось, раз уж сам Великий капитан взял его в дворецкие, несмотря на то что он был из весьма низкого звания и не умел ни читать, ни писать; но осторожность и хитрость заменяли ему прочие достоинства. Не раз говаривал я Дьего Веласкесу, побуждаемый теми чувствами, которые питал я к этому Амадору де Ларесу: «Сеньор, будьте осторожны, недаром прожил он двадцать два года в Италии». Вот с этим-то человеком и постарался завязать великую дружбу Эрнандо Кортес, ибо сам не уступал ему по части хитрости и даже мог дать несколько очков вперед; ходили слухи, а кое-кто и верил, что оба они [357] сговорились поделить казну и сокровища, которые Кортес захватит и награбит в этом путешествии. И поскольку Дьего Веласкес обсуждал с Амадором де Ларесом, как казначеем и представителем короля, дела, касающиеся флота (как и вообще все, относящееся к управлению островом) многие думали, что именно Амадор де Ларес и внушил ему поставить Кортеса во главе предприятия. Насколько я знаю, Дьего Веласкес никогда особенно не доверял Кортесу; но храни вас боже, если вы принимаете на веру советы таких советчиков, которые ищут лишь собственной выгоды, ибо порою им удается повернуть дело в свою пользу, и стрела попадает в цель. В конце концов Дьего Веласкес назначил Кортеса командующим флотом, и новый командующий, человек горделивый, но веселый и умевший обходиться с людьми соответственно их склонностям (в чем ему немало помогла должность коменданта), ухитрился прийтись по нраву людям, навербованным для путешествия и заселения; все это были добровольцы, алчущие золота и надеявшиеся его раздобыть. Располагая суммой в две тысячи кастельяно, которые подарил ему Дьего Веласкес из богатств, добытых для него в рудниках индейцами с великими муками и кровавым потом, Кортес стал приобретать для себя богатое снаряжение и щедро тратить деньги на обзаведение всем необходимым для путешествия. И держался он теперь как глава отряда в пятьсот человек, готовых вместе с ним отправиться туда, где все они надеялись нажиться…

 

Глава 115

 

А теперь, чтобы стало яснее сказанное выше, посмотрим, как отправился в путешествие Эрнандо Кортес с острова Куба и сколь знаменательно было начало этого путешествия. Итак, Дьего Веласкес назначил командующим Кортеса, то ли побуждаемый советами Амадора де Лареса, то ли по собственному побуждению, и теперь сильно поторапливал его с отъездом, да тот и сам не дремал. Каждый день в сопровождении Кортеса и всех горожан Дьего Веласкес отправлялся в порт верхом, хоть это было совсем близко, взглянуть на суда и ускорить завершение всех необходимых работ. Однажды ехали они, а впереди был шут, по имени Франсискильо, которого держал при себе Дьего Веласкес; тот, как обычно, отпускал шутки, и вот оборачивается он к Дьего Веласкесу и говорит: «Ах, Дьего!». — «Чего тебе, дурак?» — отвечает Дьего Веласкес. А тот в ответ: «Подумай, что делаешь, а то как бы нам не пришлось искать Кортеса с гончими». Дьего Веласкес громко расхохотался и говорит Кортесу, который ехал рядом с ним по правую руку, так как был комендантом города и уже получил назначение на должность командующего: «Кум! (так он всегда к нему обращался). Слышите, что говорит этот плут Франсискильо?». Кортес, хоть и слышал, но сделал вид, что в это время разговаривал со своим соседом по свите, и ответил: «А что он сказал, сеньор?». [358] Дьего Веласкес говорит: «Что нам придется искать вас с гончими». Кортес ответил на это: «Не обращайте внимания, ваша милость, он дурак и плут. А ты запомни, дурак, если попадешься мне, я с тобой разделаюсь по-свойски», сказал Кортес Франсискильо. Так среди общего смеха и шуток закончился этот разговор. Дьего Веласкес спешил с отправкой то ли потому, что ему запали в душу безумные речи, а вернее хитроумные иносказания и пророчества Франсискильо, то ли потому, что друзья и близкие, которые были при нем, наконец поговорили с ним напрямик (ибо до той поры не придавали делу особого значения) и сказали, что он сам не замечает, сколь великую совершает ошибку, доверяя Кортесу, которого знает лучше, чем кто бы то ни было, предприятие столь большой важности, от коего в такой степени зависят и честь его, и состояние. Ведь можно предполагать и, более того, почти наверняка ожидать, что Кортес пойдет против него и своими хитростями и коварством преступит верность и повиновение, которые должен блюсти; пусть он припомнит, что замышлял Кортес против него в Баракоа; говорили они и другое, все, что могли привести, дабы убедить Дьего Веласкеса. Поразмыслив и увидев, что советы и слова друзей дают верное представление о поступках, которых, по всей вероятности, следовало ожидать от Кортеса, он решил отобрать у него должность и не подвергать свою честь и состояние подобному риску. А поскольку Дьего Веласкес обсуждал государственные дела, и в том числе дела, касающиеся подготовки флота, с представителями короля, особливо же с казначеем Амадором де Ларесом, о чем говорилось выше, этот самый Амадор де Ларес, можно полагать, все рассказал Кортесу; и если оба они действительно состояли в союзе и сговоре, как ходили слухи, нет ничего диковинного в том, что один ради собственной выгоды предупредил другого. Так или иначе, в конце концов Кортес обо всем проведал, и если прежде, чтобы узнать что-то, по своей хитрости и житейской искушенности он следил за каждым шагом Дьего Веласкеса, теперь в этом не было нужды. И в ту самую ночь, когда он обо всем дознался, едва Дьего Веласкес отправился на покой, а все ушли из дворца, под покровом тишины и безмолвия, ибо час был очень поздний, Кортес с величайшим проворством идет к самым верным своим приспешникам, будит их и говорит, что нужно без промедления садиться на корабли. Составив из этих людей отряд, достаточный для личной охраны, он направляется прямо в мясную лавку и, как ни горевал хозяин, обязанный снабжать мясом весь город, забирает все, что там было, не оставив ни куска свинины, говядины или баранины, и велит отнести на суда; когда же хозяин, или мясник, не повышая голоса, — если б он его повысил, мог бы поплатиться жизнью, — стал сетовать, что его накажут за то, что он оставил город без мяса, Кортес снял золотую цепочку, которую носил на шее, и дал ее мяснику, или кто он там был; и все это я знаю со слов самого Кортеса. Затем Кортес вместе со всеми, кого смог разбудить, без шума отправляется к кораблям, где уже находились многие из тех, кто должны были поехать и поехали вместе с ним. Но когда он был уже на корабле, кто-то (то ли мясник, то ли кто-то [359] другой, заметивший все эти сборы) предупредил Дьего Веласкеса, что Кортес собрался в путь и что он уже на корабле. Тут Дьего Веласкес вскакивает с постели и скачет на коне к берегу моря, и с ним весь город спешит туда на рассвете в страхе и смятении. Увидев их, Кортес велит погрузить на шлюпку пушку, мушкеты, аркебузы, арбалеты и все потребное оружие, и, отобрав туда людей из числа самых надежных, перешел в шлюпку, и, держа в руке свой комендантский жезл, подъехал к суше на арбалетный выстрел. И говорит ему с берега Дьего Веласкес: «Как, кум, подобным-то образом вы уезжаете? Пристойно ли вам так прощаться со мною?». Кортес отвечал: «Сеньор, простите, ваша милость; в таких и подобных случаях сначала сделаешь, а потом подумаешь; жду, что мне прикажет ваша милость». И Дьего Веласкес не нашелся что ответить при виде такого бесстыдства и вероломства. Кортес велит повернуть шлюпку обратно, и возвращается к остальным кораблям, и с величайшей поспешностью подымает паруса. Случилось это 18 ноября 1518 года. И вот с весьма скудными припасами, ибо на суда еще не были доставлены грузы, он отправился в порт, называемый Макака, ударение на втором слоге, расположенный в 15 милях от Санто Доминго, где находилось одно из королевских имений. Там он пробыл неделю и приказал за это время приготовить столько маниокового хлеба, сколько в состоянии были сделать все мужчины и женщины большого индейского поселка, который там находился; то есть более трехсот ковриг хлеба, каждая весом в две арробы, так что одному человеку хватает такой ковриги на целый месяц. Он набрал также свиней и птицы, сколько смог, и прочих подобных припасов, причем заявил, что берет все взаймы и в долг, а оплатит король; и откажись управляющий или майордом предоставить ему требуемое, легко догадаться, что с ним учинили бы…

 

Глава 116

 

Похитив королевское имущество в усадьбе или поместье Макака и погрузив на корабли маниок, кукурузу и свиней, Кортес приказал поднять паруса и направился вдоль кубинского побережья вниз, в намерении прибрать к рукам все, что подвернется из продовольствия; в нем Кортес и его братия нуждались пуще всего, ибо не успели запастись съестным, пустившись в путь самовольно и раньше положенного срока. Только отошли они от берега, как Кортес увидел корабль, который плыл им навстречу с острова Ямайка и вез на Кубу груз свинины, сала и касаби для продажи на рудниках. Дело в том, что рудники, открытые недавно, были весьма прибыльны, и жажда золота распалила души поселенцев, а потому большую часть индейцев, какие были на острове, заставили добывать золото и убивали их непосильной работой, и некому было обрабатывать землю и приготавливать пищу, вследствие чего на Кубе терпели нужду в хлебе и продовольствии; и когда о том стало известно на Ямайке, [360] все съестное повезли оттуда, ибо там всего было вдоволь. Завидев корабль, Кортес направляется к нему и отнимает его у владельца, пуская в ход то просьбы и обещания, то угрозы и принуждение; в конце концов он увел судно с собой, хоть владелец весьма о том горевал.

С флотом, который увел он обманом, Кортес прибыл в испанское поселение, называемое Тринидад и расположенное на побережье в двухстах лигах к югу от порта и города Сантьяго; там он прослышал, что неподалеку должен пройти еще один корабль с грузом свинины, касаби, кукурузы и прочего продовольствия, предназначавшегося для рудников провинции Хагуа, где было очень много золота самого высшего качества. Он немедля послал каравеллу во главе с Дьего де Ордасом и велел ему захватить корабль и привести его к выступу или мысу Сан Антон, где будет дожидаться остальной флот. Ордас так и поступил и, как ни горевал судовладелец, отвел корабль к мысу, как было приказано. Все это и многое другое в этом роде со смехом и с шутками рассказал мне сам Кортес, в ту пору уже маркиз, в городе Монсон, где он чествовал императора» в году 1542-м, и вот каковы были подлинные его слова: «Клянусь верой в господа бога, я орудовал там как отменный корсар». Я, тоже смеясь, сказал про себя: «Да внемлет ваш слух тому, что уста глаголят». К тому же и в Мексике я не раз вел с ним беседы и сказал ему, разве по совести он поступил, взяв в плен столь славного короля Монтесуму и отняв у него обманом его владения, и он в конце концов во всем со мной согласился и молвил: Qui non intrat per ostium, fur est et latro.(Кто не через дверь входит, тот грабитель и разбойник (лат.)) И тут я сказал ему напрямик, этими самыми словами: «Да внемлет ваш слух тому, что уста глаголят», и потом все кончилось смехом, хотя в душе я проливал слезы, видя его бесчувственность и почитая его человеком погибшим. В этом поселении Тринидад силою или уговорами взял он маниок, и кукурузу, и свиней, и несколько лошадей, ублаготворяя всех владельцев обещаниями и расписками, где говорилось, что он заплатит такую-то сумму, столько-то кастельяно; там он принял на борт более сотни испанцев, которые прибыли в эти места еще с Грихальвой и ждали флота, как приказал им в письме Дьего Веласкес. Все индейцы, которых ему удалось набрать, и испанцы, завербованные обманом, а не по собственной воле, и кое-кто из добровольцев стали даровою силой для всякой работы и в скором времени отдали богу душу в непосильных трудах. Оттуда Кортес отправился к поселению Сан Кристобаль, расположенному в ту пору на южном берегу, а позже перенесенному на северный — теперь оно зовется Гаваной; там он набрал сколько мог грузов за ту же цену, что давал в других местах. В это время прибыли гонцы от Дьего Веласкеса, который предупреждал, что Кортес — мятежник и нужно постараться схватить его; это написал он Дьего де Ордасу, который был его слугою и достойным человеком, а также прочим, кого считал друзьями [361] в упомянутом городе Сан Кристобаль. Кортесу он тоже написал, уговаривая, чтоб тот его дождался, ибо он имеет сообщить ему нечто весьма важное для путешествия. Никогда я не видел, чтобы Дьего Веласкес выказал так мало проницательности, как в этом письме: неужели ему могло прийти на ум, что Кортес станет его дожидаться после того, как он дважды, и тогда, в Баракоа, и теперь, так оскорбительно провел его и одурачил. Дьего де Ордас хотел было пригласить Кортеса на корабль, где был капитаном, и там схватить; но Дьего де Ордас был так же безрассуден, как Дьего Веласкес, полагая, что слову Кортеса можно доверять. Как бы то ни было, Кортес держался там истинным вельможей, словно родился в шелку, и пользовался такою властью, что никто не решался поколебать любовь и преданность, которую все выказывали ему как начальнику и главе. В середине февраля месяца 1519 года Кортес покинул Сан Кристобаль вместе со всем своим флотом; при нем было 550 человек экипажа, считая матросов и всех остальных, 200 или 300 индейцев, как мужчин, так и женщин, несколько негров-рабов и 12 или 15 кобыл и жеребцов. Всеми морскими делами флота ведал, как главный кормчий, Антон Аламинос, который в свое время убедил Франсиско Эрнандеса де Кордова послать людей к Дьего Веласкесу за разрешением открывать земли, когда они собрались грабить индейцев, живших на Юкайо и других островах; он же впоследствии был главным кормчим, когда земли Юкатана были открыты в первый раз, о чем говорилось в главе 96, а потом странствовал и совершал открытия вместе с Грихальвой. Флот подошел к одному мысу Кубы, называемому мысом Сан Антон, и двинулся через заливчик, что тянется на 50 лиг от упомянутого кубинского мыса до выступа или мыса, называемого Коточе, откуда начинаются земли Юкатана. Оттуда корабли должны были повернуть к острову Косумель, первой суше, которую увидел и на которую ступил Франсиско Эрнандес, а также первой суше, к которой пристал Хуан де Грихальва. И вот в ту ночь разразилась жестокая буря, какие обычно случаются в этом заливе и у берегов Юкатана, и она разбросала все суда, так что, когда рассвело, каждый корабль оказался совсем один и далеко от остальных. Но благодаря тому что Кортес еще раньше приказал всем следовать за своим кораблем на остров Косумель, каждый корабль устремился к этому острову, едва улеглась непогода, и прибыли туда, одни пораньше, другие попозже, ибо они подверглись опасности в неравной степени; и только один не показывался еще много дней. Особенно тяжело пришлось кораблю, которым командовал некто Франсиско де Морла, слуга и камердинер Дьего Веласкеса; у них волною сорвало руль, а это — величайшая опасность, какая только может приключиться в море, и большую часть ночи они блуждали без руля, почти утратив надежду на спасение. Но когда настал день, то, с соизволенья божьего, они увидели свой руль на воде, и едва они его завидели, как сам капитан Франсиско де Морла, искуснейший пловец, прыгнул в море, обвязавшись канатом, и втянул его обратно на корабль, где они его снова приладили. Когда индейцы большого селения, расположенного поблизости [362] от берега, увидели столько судов сразу — а до того им случалось их видеть только по три или по четыре (три корабля было у Франсиско Эрнандеса и четыре у Грихальвы), они подумали, что на них надвигается какой-то людской потоп, несущий им гибель; испуг их усугубило то, что они уже слышали про резню, которую в Чампотоне учинил Франсиско Эрнандес, и про то, какую воинственность выказал вслед за ним Грихальва. С перепугу все жители селения укрылись в лесах, забрав с собою пожитки. Кортес послал в селение несколько испанцев, которые застали его безлюдным, но все же притащили кое-какую одежду из хлопка и несколько золотых побрякушек. Кортес велел вывести коней, чтоб они поразмялись; они застоялись в пути, а тут были очень хорошие пастбища. И сойдя вместе со своими людьми на берег, он послал небольшой отряд на поиски жителей или кого-нибудь, с кем можно было бы объясниться. Они нашли несколько женщин с детьми, которые спрятались в лесу, причем одна из женщин казалась знатнее прочих, и привели их, плачущих, к Кортесу. Кортес постарался получше их утешить, приласкал детей, показывая знаками, что не нужно бояться, и дал им разные кастильские безделушки. Тут пришли к испанцам несколько индейцев, должно быть мужья этих женщин; может быть, был среди них и сам вождь, муж той, которая казалась знатнее остальных, или его посланцы. Кортес уверил их, что они в безопасности, и оделил всякими вещицами из Испании, знаками прося их привести мужа той женщины и передать ему в подарок кое-какие безделки, которые он дал им особо. Тот явился на следующий день, а, может быть, прислал вместо себя другого, и этот человек сказал, что он муж этой женщины и вождь, ибо среди индейцев весьма распространен обычай не показывать сразу своих вождей испанцам, а делать вид, что тот, кого послали, и есть вождь, так как индейцам известно, что испанцы прежде всего стремятся захватить вождей, и мучат их, и убивают, а потому индейцы не очень-то доверяют нашим. Итак, явился вождь (или кто другой за него) с большой свитой, и принесли они дары: птицу, кукурузный хлеб и много плодов и меду; ибо индейцы никогда не приходят к испанцам с пустыми руками, да и навещая друг друга, блюдут этот древний обычай. Кортес и испанцы приняли их приветливо, Кортес распорядился вручить им ответные подарки и кастильские изделия и объяснил знаками, что жители могут вернуться по домам и он не причинит им вреда; так они и сделали. Вождь, являлся ли он на самом деле вождем селения (а, может быть, и всего острова) или только притворялся таковым, был одним из самых красивых по внешности и благородных по манерам, каких только видели в Индиях; он отличался благожелательностью и в речах и в поступках и с охотою оказывал услуги испанцам; казалось, его огорчает только, что он не понимает их, так как говорят они на разных языках. Чтобы объясняться с ними, надумал он одно дело, которое оказалось весьма на пользу Кортесу и его спутникам, а именно: отправил несколько посланцев к вождю одной земли на самом Юкатане, отделенном от острова заливом в 3—4 лиги. Он знал, что вождь этот держит у себя в плену [363] «одного испанца, и попросил, чтобы тот одолжил его или продал, ибо пришло много неведомых и сильных людей, бородатых, как пленник, и они захватили его землю; он не может с ними объясниться и вступить в переговоры, а с помощью того человека узнает, как ему с ними быть. По слухам этот вождь сообщил также Кортесу, что в Юкатане есть два человека с бородою, как у него, и Кортес написал им письмо, где сообщал, что приехал заселять эти земли, и если им удастся, пусть попытаются к нему присоединиться; он приказал переправить посланных индейцев к другому берегу Юкатана на бриге, и они доставили письмо, хотя сам пленный христианин нашелся не так-то просто.

 

Глава 117

 

Кортес уже привел в порядок корабли после той бури и запасся продовольствием, которое индейцы ему в изобилии предоставили по приказу вождя острова, а потому, забрав людей и лошадей и расставшись в дружбе и согласии с вождем и жителями, он приказал поднять паруса. Направившись к побережью материка, он дошел до мыса Мухерес, каковое название дано было Франсиско Эрнандесом или Грихальвою; мыс этот является началом Юкатана и отстоит от острова лигах в десяти; там и собрался весь флот. Здесь они снова подняли паруса, чтобы плыть к мысу Коточе, но в тот же день во время плавания одно судно дало течь и два насоса не могли выкачать воду; тогда на судне из пушки холостыми выстрелами подали сигнал бедствия. Кортес со своим кораблем и все остальные поспешили на помощь; и видя, что вода поднимается и ничего не остается делать, как стать в какой-нибудь бухте, а таковых поблизости нет, Кортес решил вернуться в бухту на острове, откуда он выехал. Все индейцы острова с великим ликованием вышли им навстречу, готовые услужить им и оказать гостеприимство; починили они там судно и собрались было пуститься в путь снова, но море разыгралось, так что выйти в субботу не удалось; воскресенье же было первым днем великого поста, и они служили и слушали мессу. Во время обеда увидели они ладью, которая плыла от Юкатана к острову, и Кортес приказал некоему Андресу де Талье, весьма расторопному юноше, а также и другим, спрятаться в той части острова, где должна была причалить лодка, напасть на индейцев и привести их к нему; так они и сделали. В лодке было четверо людей, все нагие и без одежды, только срамные места прикрыты; и у одного была длинная борода. Тут Андрее де Талья и его товарищи неожиданно выскочили из-за кустов и напали на них, чем повергли троих в немалое смятение; и когда те хотели бежать к воде и сесть в лодку, бородатый сказал им на языке индейцев, чтоб они не бежали и не пугались; затем оборачивается он к испанцам и говорит на кастильском наречии: «Сеньоры, вы христиане?». «Мы христиане», — ответили те. Он тотчас же [364] преклонил колена и со слезами радости возблагодарил господа бога за то что тот вырвал его из плена и из рук язычников и дал ему узреть христиан на воле; все возрадовались при этом и стали вместе с ним горячо благодарить господа нашего. Привели его к Кортесу, и тот принял его с великим радушием, и все отменно радовались и дивились, что он нагой, словно индеец, и все его тело обожжено солнцем, так что если бы не борода, не было бы заметно никакой разницы между индейцем и христианином. Он тотчас же спросил, не среда ли нынче; ему сказали, что воскресенье; дело в том, что он, хоть и соблюдал часы молитвы, но сбился, считая дни; сказал он, что зовут его Херонимо де Агилар, а родом он из Эсихи. Стал он рассказывать о том, как отбился от своих и попал в плен, и сказал, что, когда они вышли из Дарьена во главе с Вальдивией, которого Васко Нуньес де Бальбоа послал на остров Эспаньолу, каравелла, на которой находился он с товарищами, сбилась с пути среди мелей и рифов Ямайки, прозванных Виборас, о чем упоминалось в главе 42; двадцать человек сели в шлюпку, причем не было у них ни воды, ни крошки съестного. Человек 10—12 умерло по дороге от голода и жажды. К концу второй недели течением прибило их к берегу Юкатана, где они попали в руки некоего вождя, или касика, и этот касик, как утверждает Гомара якобы со слов самого Херонимо де Агилара, некоторых принес в жертву своим идолам и съел, а прочих приберег для следующего жертвоприношения, но они бежали и попали во владения и под начало другого вождя, который пощадил их и оставил в живых, не причинив никакого зла, и, более того, всегда хорошо с ними обращался и был человечен в своих требованиях. И сдается мне, что рассказы о человеческих жертвоприношениях и людоедстве, которые передает Гомара, — вымысел, потому что я никогда не слышал, чтобы в царстве Юкатан приносились в жертву люди или было известно людоедство. И еще эти рассказы весьма мало достойны доверия потому, что Гомара сам ничего не видел, а только слышал от Кортеса, который держал его на службе и кормил; так что все они свидетельствуют в пользу Кортеса и в оправдание его преступных дел. Так уж повелось у испанцев и всех тех, кто повествует об их чудовищных деяниях: оклеветать порабощенные племена, дабы оправдаться в насилиях, жестокостях, грабежах и убийствах, которые сами испанцы творили каждый божий день, творят и поныне…

 

Глава 119

 

Но вернемся к странствиям Кортеса и его святой братии. Оставив позади остров Косумель, пустился он в путь с Херонимо де Агиларом на борту и весьма довольный, что есть при нем человек, знающий какой-то местный язык, так что можно будет объясниться с туземцами. Он направился к Юкатану плыл вдоль самого берега, а бригам дал приказ подойти [365] к суше еще ближе и поискать корабль, который отбился в бурю. В конце концов они обнаружили его укрывшимся в одной бухте, чему много радовались и нашедшие, и найденные, ибо те и другие почитали друг друга погибшими. Моряки этого корабля рассказали об одном весьма примечательном случае, а именно, когда подошли они к берегу, то увидели собаку, которая бегала у самой воды и с лаем скребла песок, будто звала их; сошли они на берег, а собака бросилась к ним, виляя хвостом и ласкаясь на тысячу ладов, словно была разумным существом; и после того мчится она в лес и приносит двух или трех зайцев либо кроликов, как бы оказывая гостям гостеприимство; не знаю, взяли они ее с собою и отвезли на корабль или нет и кто ее тут оставил. Вместе с этим кораблем направляются они к реке Грихальва в провинцию или селение Табаско, где касик одел Грихальву с головы до ног в золотые доспехи, как о том говорилось выше, в главе 111. Подойдя к устью, они стали на якорь, потому что в самом устье река мельчает и речные воды, смешиваясь с морскими, образуют водоворот, так что место это весьма опасное, и я сам не раз подвергался там немалой опасности. Кортес оставил крупные суда у входа в устье, а сам вместе с большею частью своих людей двинулся по реке на бригах и шлюпках, взяв оружие и артиллерию. Неподалеку от берега было большое индейское селение, и едва его жители увидели такое множество кораблей и столько людей, собирающихся сойти на землю, они, захватив с собой оружие, луки и стрелы, отправились узнать, кто эти люди и чего они хотят. Подплыв к самому селению, испанцы увидели, что оно обнесено деревянной оградой, очень высокой и прочной. Индейцы со своим оружием садятся в лодки и преграждают испанцам путь, дабы помешать им сойти на берег. Кортес показывает им знаками, что хочет мира, и велит Агилару поговорить с ними на языке Юкатана, коим тот владел; не знаем, был ли сходен с ним язык жителей Табаско, но полагаем, что они его не понимали. Индейцы жестами и движениями требовали, чтобы испанцы не входили в селение, Кортес таким же образом просил воды и пищи. Индейцы, показывая на реку, старались объяснить, что можно брать воду оттуда, надо только малость подняться вверх по течению, где она пресная; затем они вернулись в селение и привели несколько челнов или лодок, груженных кукурузой, хлебом, плодами, птицей и всем, что у них было; но Кортес сказал, что этого мало, пусть привезут гораздо больше, потому что с ним очень много народу. Видя, что испанцы упорствуют в своем намерении проникнуть в селение, индейцы сказали им, чтобы они подождали до следующего дня, так как уже поздно, а завтра они снова привезут пищи. Кортес со своими людьми сошел на островок, образованный рекой, и они провели там всю ночь до рассвета. Индейцы, опасаясь, как бы испанцы не попытались проникнуть в селение и не наделали бед, всю эту ночь употребили на то, чтобы укрыть в надежном месте свои сокровища и своих детей и жен и приготовиться к обороне. Кортес также не спал всю ночь: он велел всем своим людям сойти на берег, а нескольких послал вверх по реке узнать, нет ли брода, каковой [366] они и обнаружили невдалеке оттуда. Кортес распорядился послать часть солдат на тот берег, чтобы они устроили засаду в лесах как можно ближе к селению; так они и поступили. На рассвете индейцы вернулись с новым запасом пиши и сказали, что больше они ничего не имеют и дать не могут, потому что все жители селения бежали, страшась испанцев; пусть пришельцы заберут это и уйдут с благословения своих богов или в кого они там верят, ибо своим присутствием они возмущают самую землю. И в этом месте Гомара, стараясь снять с Кортеса вину за дела, совершенные в том селении, пишет такое, что лучше и не придумаешь: он пишет, что Кортес через Агилара, переводчика, дал индейцам следующий ответ: если б выслушали они, какая причина и забота привела его сюда, то увидели бы, сколь много блага и пользы им от того последует; тогда как на самом деле ни Агилар их не понимал, ни они его, ибо сам Гомара в четвертой главе чуть пониже говорит, что между испанцами и индейцами происходили презабавные вещи из-за того, что они друг друга не понимали. Это его собственные слова, а немного выше он же пишет, что Кортес держал перед индейцами речь и говорил им через Агилара, переводчика, то-то и то-то. Дальше Гомара пишет: «Индейцы возразили, что не желают выслушивать советы неведомых пришельцев и тем более пускать их к себе, ибо те кажутся им людьми свирепыми и деспотичными (видите, какой неучтивый ответ, если только слова, которые приводит Гомара, — не вымысел; но думается мне, что никто не мог разобрать ни этих слов, ни прочих, как сам он пишет там же), а если им нужна вода, пусть-де берут ее из реки или роют колодец в земле, как сами они, индейцы, поступают, когда им нужно»; и Кортес, видя, что слова тут напрасны, сказал им, «что он ни за что не отступит от своего намерения войти в их селение и увидеть их земли, дабы составить отчет для представления величайшему в мире государю, который послал его сюда; а потому пусть они на него не пеняют, ибо он желал действовать лаской, а раз они против, он вверяет свое дело господу богу, и своей руке, и рукам своих товарищей». В ответ на все индейцы будто бы твердили одно: пусть-де испанцы уходят прочь и не пытаются хвалиться силой на чужой земле, потому что они, индейцы, ни за что на свете не допустят их в свои пределы и в селение и предупреждают Кортеса, что убьют его и всех, кто с ним, если они немедля не уберутся восвояси. Все это пишет Гомара в истории своего хозяина Кортеса этими самыми словами. Сыщется ли на свете большее недомыслие, вздор и более явная ложь? Ведь очевидно, что все это — явная ложь и измышления Гомары, ибо не могли вести столь многословные, столь длительные и столь сложные беседы люди, которые не понимали друг друга, a Гомара сам признается, что испанцы и индейцы друг друга не понимали, как было сказано выше; и сугубое недомыслие его тоже очевидно, ибо он изворачивается, как может, лишь бы оправдать беззаконие и несправедливость Кортеса по отношению к людям этого селения и провинции. По всей истине и справедливости индейцы имели полнейшее право и законнейшее основание убить тех, кто вторгся в их пределы, ибо они: [368] тем самым защищали и обороняли свое государство от неведомых пришельцев, которые столь дерзостно заявили, что должны вступить в их земли, дабы составить отчет для представления некоему величайшему е мире государю помимо их воли и желания. Чем доказал им Кортес свое право вступать в чужие пределы и составлять отчеты для представления величайшему в мире государю? Чудесами, кротостью, долгими годами святой жизни? А речи о том, что он пришел на благо индейцам и от своего намерения не отступит? Какой народ в мире стерпит подобное от чужеземцев, не попытавшись — и это его прямой долг! — с полным правом и основанием стереть их с лица земли? И все доказательства, которые приводит Гомара в оправдание и обоснование беззаконий Кортеса, говорят о великом недомыслии сего летописца, ибо он ссылается на речи и доводы индейцев, а эти доводы явно и неумолимо свидетельствуют о том, что Кортес был неправ и все народы земли одобрят их и осудят Кортеса, ибо доводы индейцев основаны на законах природы. Но только, как я говорил, все это — ложь и бессовестные выдумки, и лишь одно тут — правда, или, по крайней мере, похоже на правду, а именно, что индейцы многократно просили испанцев покинуть их пределы и оставить их в покое, ибо при виде столь свирепых и столь основательно вооруженных людей, с таким упорством стремящихся войти к ним в селение силой и вопреки их воле, они могли предположить и заподозрить и даже с уверенностью сказать, что никакого блага им от них не будет, а будет превеликое зло. Гомара еще говорил, что Кортес и с этими варварами хотел поступить во всем по совести и в соответствии с приказами королей Кастилии, где говорится, что не должно начинать войну с индейцами и вторгаться в их земли и пределы, не предложив им предварительно мир и раз, и два, и многократно. По этой причине (утверждает Гомара) он сызнова предложил им мир и добрую дружбу и посулил им свободу и справедливое обращение, пообещав, что откроет им тайны, столь полезные для души и тела, что, узнав их, они почтут себя счастливцами; если же они все еще упорствуют е своем отказе впустить их и принять, он дает им сроку и времени до вечера, до захода солнца, ибо с божьей помощью надеется заночевать этой ночью в селении — на беду и на горе жителям, отвергающим его добрую дружбу, и мир, и благие намерения, и прочее. Все это говорит Гомара, и все это — ложь и вымысел; справедливую оценку этих требований, а вернее сказать, невежества и бездушия членов Королевского совета, распорядившихся, чтоб испанцы ставили эти требования всем индейцам, коих встретят, и воевали с ними в случае неисполнения, можно найти в главе 57 и последующих третьей книги нашей «Истории», где все это достаточно подробно излагается. А каковы были справедливое обращение, и благие намерения, и мир, и свобода, что обещали и притворно сулили Кортес и прочие ему подобные апостолы, — о том может порассказать в великой скорби остров Эспаньола, и другие острова, и четыре или пять тысяч лиг континента, которые испанцы разграбили, опустошили и разорили, и о том ведает и вопиет весь мир. И вот [369] вся правда о неистовом нашествии и беззаконном нападении, которое учинил Кортес на то большое селение Табаско и которое пытается оправдать Гомара: видя, что индейцы знаками и жестами предлагают испанцам покинуть их земли и не желают впускать их, ибо уже дали им пищу, которой те просили, Кортес без промедления и со всей поспешностью велит обстрелять селение из огнестрельного оружия, коего индейцы до той поры не знали ни по виду, ни по слухам. Со страху попадали они наземь, ибо думали, что огонь низвергается с небес, но, несмотря на то, продолжали сражаться с немалым рвением, имея только эти свои жалкие стрелы; когда же под конец остались они безоружными, испанцы яростно устремились на врага и бесчисленное множество индейцев изрубили мечами. Тут выходят из лесу солдаты, что были в засаде, и ударяют с тыла, и все испанцы вместе обрушились на индейцев громадою, так что из тех, кто защищал селение, лишь немногим удалось бежать, а большинство полегло мертвыми. Перебив и обратив в бегство индейцев, испанцы без помех рыщут по домам, и грабят их, и забирают все, что в них есть; нашли они там в изобилии кукурузу, и птицу, и прочие припасы; а золота — ни грана, так что радости им было мало; но зато остались они полными хозяевами селения.

 

Глава 120

 

Кортес послал несколько индейцев из числа захваченных в плен к касику, их повелителю, дабы те передали ему и прочим, что он предлагает дружбу и что впредь им нечего опасаться недобрых дел с его стороны, ибо он обещает обходиться с ними по совести; пусть-де повелитель индейцев придет к нему, и тогда он узнает много для себя полезного; этим вздором и пустыми обещаниями Кортес хотел обойти индейцев, но в любом осмотрительном человеке они могли лишь усилить гнев и ненависть к нему и к его солдатам, от коих претерпели индейцы столько зла, и обид, и несправедливостей. Посудите, сколь убедительное поручительство давали испанцы и сколь основательный залог и возмещение представляли они, дабы удовлетворить индейцев в понесенном ущербе и оградить их от него на будущее, после того как сами же учинили над ними такую резню и расправу без всякой их вины и проступка! Но вождь, и его военачальники, и все мужчины, способные участвовать в войне, а вернее сказать в набегах, ибо индейцы всегда ведут войну набегами, решили созвать всех своих соплеменников, напасть на испанцев и не оставить, если возможно, ни одного пришельца в живых, и тотчас взялись за дело. Чтобы отвлечь внимание испанцев и без помех подобрать своих раненых, вождь отправил к Кортесу людей для переговоров о мире или перемирии, умоляя его довольствоваться уже причиненным злом и не сжигать селения. Кортес отвечал, что согласен, но пусть они доставят продовольствие. Индейцы доставили его на следующий день, оправдываясь, что не привезли [370] больше так как жители разбежались и попрятались. Кортес отправил в леса три-четыре отряда испанцев на поиски людей и продовольствия; они также должны были, если удастся, захватить вождя, или касика. Один из этих отрядов дошел до какого-то селения, где они застали множество воинов, которые, должно быть, ожидали остальных, чтобы вместе напасть на испанцев. Завидев друг друга, вступили они в сражение, причем индейцы бились с таким пылом и рвением, что своим оружием — стрелами и деревянными копьями с обожженными наконечниками или с наконечниками из рыбьей кости — ранили многих испанцев и наконец загнали их в один дом, где испанцы оборонялись добрую часть дня, боясь, как бы индейцы не запалили дом и не сожгли их заживо. А поскольку индейцы, когда их много, издают устрашающий клич, этот клич разнесся по всем лесам; его услышали остальные отряды и, ринувшись на звук, подоспели вовремя, когда осажденные уже не чаяли остаться в живых. Вновь прибывшие помогли им выбраться из окружения, и все вместе с великим ожесточением ударили по врагу, однако индейцы, несмотря на то что испанцы получили свежие подкрепления и их было около 200 человек, продолжали сражаться с отменным мужеством, хоть многие погибали. Когда испанцы из первого отряда еще находились в доме и были на краю гибели, о чем уже говорилось, несколько кубинских индейцев, которые отправились вместе с ними, вернулись к Кортесу и доложили ему обо всем, что видели. Услышав такие вести, Кортес взял с собою часть оставшихся при нем солдат и несколько орудий и поспешил на помощь к своим, ибо мешкать было не в его правилах. Когда он прибыл к месту битвы, испанцы отступали, а индейцы теснили их с львиной отвагой и многим наносили раны стрелами; но он тотчас же приказал дать несколько выстрелов, и устрашенные индейцы отступили. Кортес не стремился их преследовать, так как испанцы очень устали, и среди них было много раненых. В унынии возвратились все они в селение; Кортес распорядился разместить раненых испанцев по кораблям и вывести на сушу всю артиллерию и всех лошадей и людей. Более чем с 400 испанцами, 12 лошадьми и всей своей артиллерией Кортес отправился туда, где сражались они накануне, и там застали они тьму индейцев, которые, почувствовав за собою преимущество после вчерашней битвы и чрезвычайно от того возгордившись, пришли сразиться с испанцами. В том месте вся земля была в ручейках и канавках, ибо повсюду были высажены деревца какао, а такие посадки в тех местах очень ценятся, потому что дают орешки наподобие миндаля, из коих готовят особое питье, и еще они имеют хождение как монеты; деревца эти нужно ежечасно поливать. Это обстоятельство в сильной мере помешало испанцам пользоваться лошадьми, и потому индейцы смогли нанести им большой урон, а сами его не потерпели; но зато великий урон потерпели они потом: едва завидели они лошадей и всадников, как их объял смертельный страх, потому что они вообразили, что человек и конь составляют одно целое, да и копье тоже. Однако же они продолжали сражаться, несмотря на то, что многие из них погибали под копытами коней [371] на глазах у остальных; и хотя своим столь жалким оружием они не могли поразить испанцев насмерть, но многим нанесли раны и так их прижали, что те подумывали о смертном часе. И вот, стало быть, сражающиеся вышли в долину, где не было такого множества ручьев и могли действовать всадники, и те своими копьями поразили бесчисленное количество индейцев; говорят, в этой встрече погибло свыше 30000 душ; такова была первая проповедь Евангелия, которую прочел Кортес в Новой Испании. И слуга его Гомара говорит, что Кортесу и его братии в награду за их заслуги явился верхом на коне не то святой Петр, не то Сантьяго и учинил великое побоище среди индейцев. И то, что говорит Гомара дальше, еще более достойно бессрочной кары и вековечного позора: говорит он, что Кортес отпустил несколько пленных индейцев, дабы сообщили они вождю сей земли и всем прочим, что его, мол, печалят потери, понесенные обеими сторонами по вине и жестокосердию индейцев; ибо господь — свидетель его невиновности и кротости; однако невзирая на все то, он, Кортес, простит индейцам их заблуждения, если они тотчас же или по истечении двух дней явятся с повинной и покаются в своем злонравии, и тогда он вступит с ними в переговоры о мире и дружбе и откроет им некие тайны; и он предупреждает, что если по истечении этого срока индейцы не явятся, то он вторгнется в их пределы, разрушая, сжигая и опустошая все на своем пути и убивая всех, кого встретит, от мала до велика, вооруженных и безоружных. Таковы подлинные слова Гомары! Видите, как ловко Кортес одурачил целый свет и притом не без попустительства тех, кто при чтении его поддельной истории не задумывается над тем, что индейцы эти мирно жили у себя дома, не посягая на нас и на кого бы то ни было, не в пример маврам и туркам, которые гонят нас и притесняют; такие читатели глухи ко всему, кроме славы Кортеса, которую стяжал он тем, что перебил столько людей, и поработил, или, как у нас принято говорить, завоевал столько народов, и разбогател грабежами, и послал столько золота в Европу, и стал маркизом дель Валье; и из читателей Гомары никто не чист от подобной вины, по крайней мере, никто из людей просвещенных. Злосчастные индейцы, видя, как поредели и рассеялись их ряды после этого побоища, единодушно сошлись на том, что пришельцы очень сильны и владеют грозным оружием и в особенности могучими животными, восседая на которых они наносят им великий вред и могут целиком их истребить, ибо животные эти бегают так быстро, что спастись невозможно; а потому вождь порешил отправить к испанцам несколько стариков, надо полагать из числа наиболее знатных, которые должны были вести переговоры о мире и безопасности. Гомара говорит, что они пришли повиниться в содеянном, словно не им самим нанесли великие обиды, так что судите, какова черствость Гомары, или, лучше сказать, как попирает он справедливость и истину! Кортес принял индейцев хорошо, одарил разными кастильскими вещицами и объяснил им знаками, ибо только так и мог объясняться, чтобы они вновь поговорили со своим вождем и убедили его увидеться с ним, Кортесом, и пусть вождь [372] не боится, ибо никакого ему зла не будет. Все это и другое в том же духе он объяснил им знаками и, чтобы внушить больше доверия, отпустил на свободу всех индейцев, которых захватил в плен во время битвы, а тех, кто страдал от ран, приказал лечить. Наконец к Кортесу и испанцам прибыл с большой свитой и в сопровождении знатнейших граждан тот, кто, как можно полагать, был вождем; явился он в сердечной горести и выказывая великую печаль и не меньшее опасение, что ему подстроят ловушку, Я сказал: «Как можно полагать, был вождем», потому что по большей части индейские вожди не показываются и не приходят к испанцам, пока не убедятся, что им ничто не грозит, а вначале посылают кого-нибудь из своих подданных, повнушительнее с виду, и выдают его за вождя. Они принесли щедрые дары: множество кур из тех, крупных, что с зобом, и хлеб, и плоды, и какао, и кое-какие золотые драгоценности, ценою поболее чем в 300 золотых песо, и привели 15 или 20 женщин, чтобы стряпали они еду и готовили кукурузный хлеб, так как приготовление этого хлеба — дело хлопотное к без помощи индейских женщин очень трудно замесить его и хорошо приготовить; все это предложили они испанцам, дабы умилостивить их и отвести от себя гибель – Кортес принял индейцев весьма приветливо и обнял того, кто называл себя вождем, выказывая великую радость, что они пришли, и предлагая на будущее дружбу и безопасность, все это знаками, ибо и те и другие ни слова не понимали. Спросили испанцы, много ли у них такого золота, и здесь ли берут его; индейцы отвечали, что берут его не здесь, а в других местах, и показали жестами, что далеко. И тут Гомара говорит, что Кортес приобщил индейцев к христианскому вероучению, и открыл им его таинства, и восславил муки сына господня, и крест, на коем он их претерпел, и, вняв его увещаниям, разбили они своих идолов и, водрузив распятие в капище своих богов, стали ему поклоняться. Гомара добавляет, что они дали присягу перед Эрнандо Кортесом на верность и повиновение королю испанскому и объявили себя друзьями Испании, и это были первые вассалы императора в Новой Испании. Все это — ложь и выдумки Кортеса, либо измышления слуги его Гомары, долженствующие приукрасить беззакония Кортеса, и выдать их за великую службу королю, и усугубить обман, в коем столько времени держат они оба весь мир, потому что ни испанцы не понимали индейцев, ни индейцы испанцев, как уже было доказано. Но даже если бы понимали они друг друга, как могли испанцы за семь-восемь дней, что там пробыли, растолковать индейцам таинства веры, святой троицы и страстей Христовых (ибо все это содержится в таинствах святого креста) настолько, чтобы те ниспровергли своих идолов? Ведь навряд ли индейцы столь легко отреклись от идолов, к которым хранили в сердце своем веру, и почитание, и поклонение, и приверженность, укоренившиеся за многие годы, и отреклись только потому, что Кортес сказал им десяток слов, сквозь зубы и невнятно; и ведь они, вдобавок, ненавидели испанцев как заклятых врагов, от которых потерпели столь невозместимый урон не далее как накануне, и боялись, что те совсем их погубят. И отсюда следует, [373] что Гомара говорит еще одну неправду, а именно что индейцы дали присягу перед Кортесом на верность и повиновение королю Кастилии. Это отъявленная ложь, и притом ложь со злым умыслом; ибо она дает Кортесу право, и предлог, и основание для первой его войны, которой ознаменовал он свое апостольское вступление в Новую Испанию. А о том, какие дела учинили Кортес и его святая братия по прибытии в Табаско, яснее всего говорит и свидетельствует ожесточение индейцев: ведь за несколько месяцев до этого те же индейцы приняли Грихальву с таким радушием, и щедростью, и гостеприимством, и человечностью, что одели и покрыли его золотом с головы до пят, о чем достаточно говорилось в главе 109. И вышесказанного довольно, чтобы никто из читающих нашу историю не усомнился, что Кортес вступил в эти царства как самый настоящий тиран, и на протяжении нашей книги истина эта станет вполне явной и очевидной.

 

Глава 121

 

Оставя позади провинцию Табаско, которой, как было сказано, нанес он столь тяжкий урон, хоть потом и водворил там мир силою и страхом, Кортес вместе с флотом отправился вдоль побережья на запад и остановился возле острова Сакрифисьос, названного так Грихальвой. Там нашел он укромную бухту, не то чтобы очень хорошую, но и не плохую, которая теперь называется Вера Крус, а сам островок — Сан Хуан де Улуа; и тут Кортес приказал стать на якорь, потому что на берегу видел он много людей, а других портов здесь нет, и берега неприступные и опасные. После того как в этих местах побывал Грихальва, индейцы остались исполнены дружелюбия и весьма довольны торговлей с ним и сделками, по которым получали от испанцев иголки, и булавки, и погремушки, и бусы в обмен на золото; незамедлительно прибыли две лодки, полные народу, узнать, что за люди приехали и чего они хотят. Кортес принял их с большим радушием, и все испанцы устроили превеликое веселье; и, показав индейцам золото, они дали им понять знаками (ибо ни те, ни другие не понимали ни слова), что они его любят, и если те его привезут, то они будут меняться. Индейцы вернулись на землю, с виду очень радостные, и на другой день прибыло множество челнов с людьми, груженых продовольствием, хлебом, птицей и плодами, и еще кушаньями, приготовленными из птицы и оленины, и разными другими, о которых наши ничего не знали, кроме того, что они хороши на вкус, и ели их без страха и опасений. Индейцы привезли много золотых вещиц, опахал разной формы, другие весьма ценные изделия из перьев, продовольствие и выменивали их на испанские товары — колокольчики, разноцветные бусы, иголки, булавки, зеркальца, ножи и ножницы, и, получив их, индейцы полагали, что провели испанцев и остались в барыше. Воротившись в самом радостном расположении духа к себе в селения, они [374] оповещали всех, что приехали какие-то люди вроде тех, что приезжали прежде, которые за столь ничтожную плату, как золото, дали им столь ценные вещи, и таким образом к испанцам потянулись полчища индейцев, ибо на четыре, и пять, и десять лиг по побережью были большие и даже очень большие селения; а весть о делах, учиненных нашими в Табаско, до здешних жителей пока не дошла, ибо, если б они о том прослышали, надо думать, меньше бы им доверяли. При виде такой уймы индейцев и судя по золотым изделиям, которые они приносили, Кортес понял, что здесь пахнет большими богатствами, как оно и было на самом деле, и быстро сообразил, сколь велики, изобильны и многолюдны эти земли; он решил не уходить отсюда, а высадить все свое войско на берег и проникнуть в глубь земель. Он переправил на сушу всю артиллерию, лошадей, и оружие, и все, что было на кораблях, и выбрал место для лагеря невдалеке от берега; затем индейцы, которых он вывез с острова Кубы, и немногочисленные его негры делают из жердей, прутьев и травы хижины, чтобы было где разместиться лагерем. У короля города Мехико, который звался Монтесумой, были на этой земле гарнизоны и воины, правил ею от его имени правитель или военачальник. И вот этот правитель прибыл к Кортесу в сопровождении множества людей, среди которых было немало знатных; все они были превосходно одеты в мантии из хлопка, окрашенные в разные цвета, одна лучше другой — соответственно положению каждого. С ними пришло много индейцев, нагруженных пищей, хлебам, и олениной, и рыбой, и фруктами. Военачальник вручил Кортесу много разных золотых драгоценностей и красивейшие поделки из перьев. Кортес его много благодарил знаками и жестами и отдарился рубашкой из тонкой ткани, множеством бус и ожерелий, все хорошей работы, и прочими кастильскими безделушками в том же роде. Затем правитель распорядился прислать из ближайших селений множество женщин со всей утварью, потребной для приготовления кукурузной муки, для чего индейцы пользуются каменными жерновами. Он оставил в услужение испанцам более тысячи людей, которые здесь же поблизости построили себе хижины, да еще свыше тысячи оставил он, чтобы те добывали для испанцев продовольствие в окрестностях, и таким образом лагерь Кортеса снабжался обильнее и лучше, чем дома на Кубе. Кортес приказал устроить воинский смотр, показать схватку всадников и дать несколько выстрелов из огнестрельного оружия; это зрелище повергло индейцев в такое изумление, что они словно оцепенели. Тотчас же по распоряжению того правителя явилось множество мастеров-художников, которые изобразили испанцев, и коней, и орудия, и аркебузы, и шпаги, и копья, и все прочее оружие, и даже корабли с отменным сходством, словно всю свою жизнь только тем и занимались, и притом сосчитали, сколько всего было, да так, что испанцы и не заметили. Затем правитель спешно отправил нарочных в город Мехико, находившийся в 70 лигах оттуда, чтобы они доложили царю Монтесуме обо всем, что видели; и царь через двадцать четыре часа обо всем узнал, да и впредь тем же способом неизменно [375] узнавал обо всех делах испанцев. Среди двадцати индианок, которых передали Кортесу в провинции Табаско, нашлась одна (индейцы звали ее Малинче, а впоследствии она приняла имя Марины), которая знала мексиканский язык, потому что, как она говорила, ее похитили из ее селения около Халиско, в западной части Мексики, и перепродавали из рук в руки до самого Табаско. Она уже знала язык Табаско, и хоть этот язык отличается от языка Юкатана, где был Агилар, все же понимала некоторые слова. Когда Кортес увидел, что эта индианка понимает речь мексиканцев, он отдал ее Агилару и велел ему почаще с нею беседовать и стараться узнавать и запоминать слова, чтобы они могли объясняться друг с другом и чтоб через эту женщину он, Кортес, смог проведать все об этой земле и дать понять индейцам, каковы его желания. С помощью этой индианки он начал вести беседы с правителем той провинции; Кортес говорил с Агиларом, а тот, как мог, передавал его речи индианке с помощью слов, которые знал. И так как знал он немного, то кое-что объяснял на словах, а кое-что жестами и знаками, которые индейцы и сами разумеют, и доводят до разумения собеседника много лучше, чем прочие племена, ибо у них весьма развиты все лучшие качества души и тела, в особенности же достойно восхищения их воображение. В конце концов, худо ли, хорошо ли, но Кортес сказал правителю, что он и прочие христиане прибыли издалека, из-за моря, с другого конца света, и послал их великий король, их повелитель, дабы узрели они земли индейцев и поискали здесь тот блестящий металл и вручили индейцам свои кастильские товары, которые представляют большую ценность. И как я полагаю, мало что мог уразуметь правитель в речах Кортеса, который, якобы, превозносил и восхвалял могущество королей Кастилии, да и Кортес уразумел не больше в речах правителя, прославлявшего якобы могущество своего царя и повелителя Монтесумы; а понимали они лишь то, что можно было выразить знаками, именно, что испанцы жаждут золота. Здесь Гомара вставляет кое-какие свои фантазии, и все это — сущие бредни вроде того, что Кортес сказал будто бы, что император, величайший в мире властелин, послал его от своего имени навестить повелителя индейцев и сообщить ему под великой тайной некие сведения, которые он, Кортес, привез с собою в письме, и что он и его спутники страдают сердечной болезнью, а золото — лекарство, которое оную исцеляет; пусть-де правитель передаст царю Монтесуме, чтобы он им того золота прислал. Все это — вздор и выдумки, которые сами изобличают, чего они стоят и сколько в них правды, подобно всем прочим выдумкам Гомары, который готов сам себе противоречить, лишь бы обелить Кортеса и оправдывать его дела; ибо испанцы и индейцы друг друга не понимали и не могли понять, зная самое большее два слова: «дай» и «бери», а в остальном объяснялись они знаками, показывая на золото и на кастильские товары, которые предлагались в обмен; и достаточно было того, что испанцы явно выражали свое пристрастие к золоту. Когда увидел Монтесума изображения, доставленные гонцами, и услышал их доклад обо всем, что им [376] довелось наблюдать, он и придворные его изрядно подивились коням, и артиллерии, и оружию, и всему прочему; опасался Монтесума, что появление столь свирепых и столь основательно вооруженных людей не сулит ему ничего доброго, и по этой причине, узнав, что пришли они ради золота, он со всей поспешностью распорядился отобрать для чужеземцев дары из своих богатств и сокровищ (поистине несметных и доселе невиданных и неслыханных), и были то вещи столь ценные и сделанные и обработанные с таким искусством, что они казались сновидением, а не творением рук человеческих. Были там всякого рода рубашки и тончайшие ткани из хлопка для одеяний, какие у них носят, окрашенные в разные цвета и затканные птичьими перьями, нежнейшими и многоцветными; шлем, как я полагаю, деревянный и очень тонкой работы, покрытый зернами самородного золота; другой шлем из золотых пластин, увешанный колокольцами и усыпанный каменьями вроде изумрудов; много круглых опахал, сделанных из тонких белоснежных палочек, переплетенных перьями и украшенных золотыми либо серебряными бляшками и жемчугом, мелким, точно бисер, так что невозможно описать, сколь искусно, изящно, пышно и красиво были они сделаны; большие плюмажи, все из разных перьев и разного цвета с золотыми и серебряными подвесками; богатейшие веера из перьев, на сотни ладов изукрашенные серебром и золотом и сделанные с диковинным мастерством; нарукавники и прочие золотые и серебряные доспехи, которыми они пользовались, должно быть, во время войн, столь искусно и дивно отделанные зелеными и желтыми перьями и оленьей кожей, прекрасно выдубленной и окрашенной, что никакими словами не выразить; туфли из отлично выделанной оленьей кожи, прошитые золотой нитью, а подошвами служили пластинки белого и голубого камня, ценнейшие и очень тонкие, с положенными поверх мягчайшими стельками из хлопковой ткани; зеркала из маргазита, красивейшего металла, сверкающего, как серебро; и еще другие, величиной с кулак и круглые, как шар, оправленные в золото; и не говоря уже о стоимости золота, сама работа и ее совершенство придавали этим вещицам великую ценность, так что их не стыдно было бы поднести любому королю и государю; множество покрывал и занавесей для постели из хлопковой ткани, тончайших и разноцветных, и выглядели они богаче, чем шелковые; множество изделий из серебра и золота; золотое ожерелье, на котором было свыше сотни изумрудов, а рубинов (или каменьев, им подобных) еще того больше, и оно было все увешано золотыми колокольцами; еще одно, превосходной работы, со множеством изумрудов и несколькими богатыми жемчужинами; кое-какие золотые изделия в виде лягушек и зверьков; украшения наподобие медалей, большие и малые, столь тонкой работы, что само искусство стоило, как говорят, куда дороже золота и серебра; множество зерен самородного золота, в том виде, в каком добывают его в рудниках, каждое величиной с горошину, а то и поболе. Среди прочего прислал Монтесума Кортесу два круга; на одном, золотом, был изваян лик солнца с лучами среди листвы, и там же изображены [377] были некоторые животные; по-моему, весил он более ста марко; другой был серебряный, с ликом луны, изваянный тем же способом, что солнце, весом в пятьдесят с лишним марко; оба были очень массивные, толщиною эдак с монету в четыре реала; а по окружности каждый из них был не меньше, чем колесо кареты. Поистине стоило на них посмотреть; я их видел вместе с прочими дарами в 1520 году в Вальядолиде, в тот самый день, как увидел их император, ибо тогда их и доставили, а послал их Кортес, о чем, бог даст, будет подробно рассказано ниже. Увидев эти вещи, столь ценные, искусно сработанные, прекрасные и доселе неизвестные ни с виду, ни по слухам, особенно тем, кто еще не побывал в Индиях, все пришли в великий восторг и изумление. Индейцы сказали, что эти дары и сокровища предназначал Монтесума для тех, кто приезжал сюда раньше (то есть для Хуана де Грихальвы и его спутников), но когда все это привезли к берегу моря, те уже уехали. Серебро и золото, которое пошло на все эти сокровища, стоило 20 или 25 тысяч кастельяно, но совершенство работы и красота изделий стоили еще того больше. На словах Монтесума приказал правителю передать испанцам, чтобы те покинули его владения. Он так спешил и с ответом и с дарами, потому что надеялся, что пришельцы — как дети, их легко ублажить, и тогда они уйдут и оставят его земли. Неудачная это была мысль, ибо и впредь чем больше посылал Монтесума испанцам золота, настаивая, чтобы они уходили, тем сильнее он разжигал их вожделения, невольно подстрекал их ворваться к нему и отобрать все золото силою, как они в конце концов и поступили. Он же так спешил избавиться от пришельцев, так как из предсказаний своих пророков и прорицателей доподлинно знал, что его власти, и богатствам, и довольству придет конец через несколько лет, когда явятся люди, которые разрушат его благоденствие; и потому жил он постоянно в страхе, скорби и тревогах, о чем говорит его имя, ибо Монтесума на том языке означает человека опечаленного и обеспокоенного. И еще оно обозначает человека сурового, наделенного большой властью и внушающего страх; таким он и был на самом деле.

 

Глава 122

 

Вручив испанцам названные вещи от имени царя Монтесумы, своего господина, и предложив им в изобилии пищу и продовольствие на обратную дорогу, правитель словами и знаками, так, чтобы его поняли, объяснил им, пусть-де в добрый час возвращаются к себе, ибо теперь у них есть все потребное для обратного пути, и за все это время они ни разу не испытывали недостатка ни в пище для себя, будь то оленина, рыба, хлеб или плоды, ни в корме для коней, будь то трава или кукуруза, ни в услугах, ибо все индейцы, мужчины и женщины, служили им так, что достойны были восхищения. Но Кортес, который в своей алчности и [378] честолюбии мысленно метил дальше, объяснил правителю, что он очень хочет увидеть царя Монтесуму и побеседовать с ним, и вручил ему кое-какую одежду, как например рубашки тонкого полотна, и шелковый камзол, и головной убор, и панталоны, и ожерелья из разноцветных бусинок, и разное другое, что получше, дабы правитель послал все это царю. Правитель принял подарки, хотя и без особой радости, ибо это был лишь навоз для монарха, наделенного столь великой властью, и могуществом, и богатствами в таком изобилии, какого только может пожелать в этом мире человек, не ведающий истинного бога. Правитель послал эту одежду Монтесуме без всякой охоты, ибо вместе с нею посылал и недобрые вести о том, что Кортес со своей ратью отказывается возвращаться и хочет двинуться вперед. Дней через шесть или семь посланцы, которые повезли камзол и прочее, вернулись с множеством богатейших мантий из хлопковых тканей и перьев и с кое-какими серебряными и золотыми драгоценностями, которые вручил им Монтесума, дабы они передали их Кортесу, раз он так жаждет этих металлов; а правителю царь повелел не мешкая передать испанцам, чтобы те покинули его земли, удовольствовавшись радушным приемом, который им оказан, и угощением, которое им в таком изобилии предоставили; а если они не уйдут, пусть их больше ничем не потчуют и оставят в одиночестве. Вручив Кортесу дары, правитель без околичностей объяснил ему все это словами и знаками, и вот каков был смысл его речей: «Его господин Монтесума сказал, что коль скоро чужеземцу понадобится какая-нибудь вещь вроде тех, которые ему уже дали, государь вручит ему эту вещь, если сам владеет ею; но после того пусть чужеземец уходит вместе со своей ратью». Кортес дал правителю понять, что все-таки хочет поехать к Монтесуме; тот отвечал, что этому не бывать, ибо так повелел государь. Так они и не пришли к согласию, и правитель удалился, приказав, чтобы все индейцы, мужчины и женщины, которые прислуживали испанцам и снабжали их пищей в таком изобилии, что оставалось лишку, и смотрели за лошадьми, ушли, едва наступит ночь, и ни один не остался. Те так и поступили, и наутро многочисленные хижины, которые соорудили индейцы и в которых они жили, пока прислуживали испанцам и снабжали их пищей, опустели. Обнаружив это, Кортес стал искать другие способы обеспечить себе возможность остаться. Он послал один из небольших кораблей вдоль побережья поискать бухту получше, потому что на прежнем месте корабли в случае бури оказались бы в опасности, а также велел найти удобное место для лагеря. После бегства индейцев, прислуживавших ему и его спутникам, Кортес опасался, как бы не приказал Монтесума какому-нибудь своему войску напасть на испанцев и начать войну, дабы изгнать их из своих владений; по этой причине он приказал погрузить на суда съестные припасы и все, что не относится к воинскому снаряжению, чтобы ничего не затерять в спешке. Посланный корабль воротился, найдя лишь одну бухту, лигах в семи-восьми оттуда; эту бухту образовала скала, изрядно выдвинутая в море, так что суда могли найти какое-то [379] прибежище и укрытие. Кортес послал туда флот, а сам с четырьмястами солдатами и пятнадцатью лошадьми решил двинуться в глубь этих земель и разведать, нет ли там селений и вооруженного люда. Между тем индейцы озаботились разослать тысячи лазутчиков, и потому едва в каком-либо селении узнавали, что испанцы уже на подходе, как все бежали, бросив свои дома на произвол судьбы и унося на себе все, что в спешке могли забрать. Кортес прибыл в какое-то селение, где не застали испанцы ни одной живой души, но зато нашли в изобилии пищу, одежду из хлопковой ткани, отменной красоты изделия из перьев и кое-какое серебро и золото. Дома были сложены частью из камня, частью из необожженного кирпича и крыты соломой, но весьма удобны для жилья. Кортес запретил своим спутникам трогать что бы то ни было, дабы не наносить жителям обиды и урона и не усугублять ненависть, которую те, как казалось, начали питать к испанцам за то, что они не убираются восвояси. И в других селениях, на 5—6 лиг в окружности, не обнаружили они ни одной живой души, но нашли в обилии пишу и драгоценности; и, ничего не тронув по вышеизложенной причине, они вернулись обратно. Весть о прибытии Кортеса разнеслась повсюду через два-три дня после его приезда, самое большее дней через 10—12, то есть столько, сколько он к тому времени здесь пробыл; а кое-где об этом узнали через шесть часов, ибо индейцы не медлят с такими вестями, особенно когда нужно предупредить об опасности. И потому царь Семпоалы, города, который был лигах в семи-восьми оттуда, послал несколько лазутчиков, человек 15—16, и все весьма проворные, дабы те разведали, что за люди пришельцы и каковы их нравы и обращение, и не божества ли то, ибо царские прорицатели, и пророки, и волхвы уже давно возвестили своему господину, что из краев, куда заходит солнце, должны явиться к нему боги. Утверждают, что из слов этих индейцев Кортес понял, что Монтесума, царь Мексики, силой и принуждением сделал своим данником царя Семпоалы, того города, откуда эти индейцы пришли, и подобным же образом поработил много других царей и царств, и все платили ему дань; но, может статься, Кортес притворился, будто понял их именно так, ибо по своей хитрости вполне мог пойти на притворство, хоть жалкое то было оправдание для его беззаконий. И в этом месте своей истории изрекает Гомара немало праздных слов и плетет всяческие небылицы, дабы приукрасить дела, которые хозяин его Кортес учинил на той земле, как чинил постоянно; он говорит, что Кортес через Марину, или Малинче, и Агилара спросил индейцев, какие властители живут в этих краях, и еще много других вещей, которых не мог он спросить через неопытного переводчика, ибо тот только и знал, что несколько самых простых слов языка, вроде «дай хлеба», «дай еды», «бери это за то», а все остальное объяснял знаками; он говорит также, что Кортес возликовал, прослышав о вражде и распрях между властителями этих земель, ибо тем легче ему было осуществить свои планы и намерения. Но независимо от того, соответствовало правде это обстоятельство (а именно вражда между властителями) или было [380] измышлением Кортеса, в любом случае чаяния, устремления и цели его были достойны тирана, ибо, если этих распрей не существовало, Кортес был повинен во лжи, а если они существовали, он был повинен в том, что воспользовался ими как предлогом, чтобы беззаконно поработить обе стороны, что и исполнил. То, что Кортес — тиран и помыслы его бесчестны, а поступки — вероломны, не подлежит сомнению, ибо, согласна Аристотелю («Политика», книга 5, глава 2), всякий тиран ликует, видя распри между людьми, которых он вопреки разуму, праву и справедливости хочет покорить своей власти; если нет между ними раздора, он стремится посеять его, дабы разъединить их и тем легче поработить обе стороны. Тиран знает, что если бы люди жили в союзе и согласии, ему бы стоило великих трудов покорить и поработить их, а то и вовсе не удалось бы, и даже если б он взял верх на какое-то время, его неправедная власть недолго бы продержалась. Именно так поступил римский полководец Помпеи, когда, будучи послан римлянами против Тиграна, царя Армении, либо Скавра, губернатора Сирии, он прослышал, что в Иерусалиме существует разлад и раздор между двумя партиями, во главе одной из которых стоит Аристобул, а другой — брат его Гиркан, враждующие из-за права царствовать единолично; Помпеи понял, что это самый подходящий момент, чтобы ворваться в город, и захватить его силой оружия, и беззаконно поработить его, и подчинить Римской империи. Так он и сделал, и столь неправедным и беззаконным путем была с той поры отнята свобода у Иудеи и у жителей ее иудеев. Pompeius missus a Romanis contra Tigranem, regem Armeniae, et Iscaurum miserunt praesidem Syriae qui cum audisset dissensionem fratrum in ludaea, ratus tempus esse quo de facili ludaem poneret sub tribute, in manu valida fines intravit ludaea (Когда Помпеи, отправленный римлянами в поход против Тиграна, царя Армении, и Скавра, поставленного наместником в Сирии, услышал о раздорах между братьями в Иудее, он решил, что это удобный момент для того, чтобы подчинить Иудею власти римлян, и вторгся в ее пределы с большим войском (лат.)). Об этом свидетельствуют Иосиф Флавий в «Иудейских древностях», Паулус Орозий в «De Ormesta Mundi», книга 6, глава 6, и Педро Коместор в «Схоластической истории», книга 2 «Маккавеи», глава 7, а также другие историки. Таким образом и по такой причине Кортес весьма обрадовался распрям и раздорам между властителями этих краев, ибо получил случай обманывать мир, ссылаясь на то, что помогает обиженным в борьбе с обидчиками, словно он выслушал обе стороны как полномочный судья и определил, кто прав, кто виноват в этой тяжбе, и словно не совершал он смертного греха, помогая кому попало и не зная даже, правы ли те, кому он помогает. Ведь могли же солгать — и солгали — индейцы Семпоалы, говоря, что Монтесума подчинил их и сделал данниками силой оружия! тогда как на самом деле они, возможно, были его подданными и вассалами; стало быть, помогая одной из сторон, Кортес рисковал нарушить права другой; и, следовательно, не подлежит сомнению, что Кортес и его [382] люди брали на душу смертный грех и обязаны были возместить весь ущерб нанесенный потерпевшей стороне; и даже если бы волею случая помог он обиженным, тем самым все же не избежал бы греха. Все это совершил Кортес со своими спутниками в провинции Таскала, о чем мы в подробностях расскажем ниже; ведь на деле его мало беспокоили всякие тонкости, он лишь искал средства и выжидал предлога и случая, чтобы достичь цели, к которой стремился, а именно поработить, и покорить, и разграбить всех, больших и малых, правых и виноватых, если только существовали виноватые, а об этом не мог он судить и не имел права выносить решения, ни de jure (по закону (лат.)), ни de facto (фактически (лат.)). Напротив, он был обязан считать, как того требуют право и справедливость, что каждый из этих монархов есть законный господин и повелитель своих владений, и даже если бы один из них принес жалобу на другого, из того отнюдь еще не следовало, что жалоба эта справедлива. Но допустим, что Кортес получил непреложные и несомненные доказательства тому, что царь Монтесума и в самом деле вопреки справедливости угнетает и притесняет семпоальцев, — тогда ему следовало поступить так, как некогда Тит Квинтий, полководец римского народа, поступил с Коринфом и другими городами и селениями Греции, которые угнетал и притеснял Филипп, царь македонский. Когда Тит победил Филиппа и его македонцев, жители этих городов решили, что теперь им придется жить в рабстве у римлян; но Тит приказал провозгласить в присутствии большой толпы граждан, что от имени римского народа он дарует свободу коринфянам, локрам, фокийцам, эвбийцам, ахеянам, фтиотам, магнезийцам, фессалийцам и пертребам; услышав такие речи и постигнув их смысл, все толпой устремляются к Титу, дабы поблагодарить его и облобызать его руки, с возгласами и криками: «Отныне Тит — спаситель и защитник Греции». И столь могуч был этот клич радости, столь громогласен рев толпы и столь велик шум, что воздух прорвался, словно пронзенный стрелой, и вороны, пролетавшие в этот момент, попадали на землю, ибо крыльям их было не на что опереться. Так рассказывает об этом Плутарх в жизнеописании самого Тита. И если б так поступил Кортес с жителями Семпоалы, будь правда, что Монтесума незаконно покорил их и лишил свободы, тогда с полным основанием могли бы они благодарить его и звать своим спасителем и заступником. Но Кортес поступил наоборот, лишив и семпоальцев, и великого их царя и повелителя Монтесуму не только свободы, но и всех владений, и почестей, и даже самой жизни, и об этом с похвальбою пишет Гомара, его прислужник и летописец, и знает весь мир. И отсюда следует, что Кортес заслуживает имени отъявленного тирана, и узурпатора чужих царств, и душегуба, и истребителя несчетных племен, и пусть судит его любой разумный человек, особенно если он [383] христианин; а наша история еще не раз докажет эту истину. Наконец, Кортес прибыл со своими людьми в Семпоалу, и оказалось, что это преогромный город в 20 или 30 тысяч жителей, застроенный большими зданиями, сложенными из камня, скрепленного известью, а при каждом доме был свой сад с проточной водой, так что Семпоала казалась вертоградом⁷⁴ и земным раем. К наступлению ночи Кортес послал трех или четырех всадников взглянуть на город; и так как индейцы в своих дворах делают пол из известкового раствора, окрашенного красною охрою и отполированного так, что он кажется серебряной чашей, испанцы вообразили, что дворы вымощены золотыми или серебряными пластинами, и тут они вскачь возвращаются к Кортесу и говорят, что в городе все из серебра и золота. Вступают они в город; вышли их встречать сонмы народа и несколько знатных господ или вождей, которые провели Кортеса и христиан по городу до самого царского дворца; вышел оттуда царь в сопровождении великого множества старейшин и важных персон, и обратились они с Кортесом друг к другу с речами, в коих ни тот, ни другой не уразумели ни слова. Царь приказал отвести испанцев в обширные покои, где все они поместились, и множество индейцев, нарочно к ним приставленных, служили им и угождали, словно родным. Провели они здесь в покое и отдыхе пятнадцать дней, по истечении которых, как говорит Гомара, царь пожаловался Кортесу, что Монтесума его притесняет; но, как уже говорилось, все это надо считать измышлениями Кортеса и великим обманом, ибо скорее всего сам Кортес их подстрекал, и сеял смуту, и говорил, чтобы они не платили дани Монтесуме, а те из страха перед лошадьми и огнестрельным оружием не осмеливались ему перечить, ибо слышали о побоище, которое учинил он в Табаско. И как хватило у Кортеса совести уговаривать семпоальцев не платить дани Монтесуме и не только уговаривать, но даже приказывать? Разве разбирал он их дело и был в нем судьей, уполномоченным судить и выносить приговор? Но как мало трогали подобные тонкости эту заблудшую душу!

 

Глава 123

 

Итак, рассудив, сколь много чести, богатства и власти сулит ему все виденное им доселе в этом краю, Кортес решил закрепить за собой положение, которое присвоил вероломно и в обход своего господина Дьего Веласкеса, и продолжать задуманное и начатое дело тем путем, который почитал он самым верным и осуществимым; ибо все, что он затевал, выходило по его воле. Еще перед тем как прибрать к рукам флот и покинуть Кубу, Кортес завел себе там кое-каких друзей; после отъезда он втайне обзаводился все новыми и новыми друзьями во всех портах и краях, где появлялся с флотом, пока не прибыл туда, где оставило его наше повествование; и вот с теми, кому он больше всего доверял, заключил Кортес [384] гнусную и бессовестную сделку, а честолюбие и алчность не позволили ему увидеть, сколь явно и очевидно изобличает он собственную бесчестность. Он подучил своих приспешников, чтобы те уговорили остальных избрать его губернатором этой земли, причем предварительно он сложит с себя должность главнокомандующего и передаст им все свои полномочия, дабы полностью снять с них обязанность обращаться за распоряжениями к Дьего Веласкесу и ждать от него приказа или чего бы то ни было. С этой целью Кортес измыслил следующее: его спутники должны основать здесь город, а он как главнокомандующий назначит городской совет, алькальдов, рехидоров и прочих должностных лиц, коих подобает назначать для управления городом; после чего в присутствии алькальдов и городского совета, как лиц, облеченных общественной властью и верных королю, он сложит с себя должность главнокомандующего, а они с общего согласия изберут его губернатором от имени короля Кастилии и т. д. Так и вышло, ибо он очень ловко все подстроил и был уверен, что его выберут. Алькальдами он назначил некоего Алонсо Пуэртокарреро, своего земляка из Меделина, и некоего Франсиско де Монтехо, уроженца Саламанки; оба они были того же пошиба, что он сам, и не очень высокого полета; он назначил также рехидоров, нотариуса и прочих должностных лиц. Судите же, какими располагал он полномочиями, если вступил сюда с флотом, который увел противозаконно, во главе которого стал самозвано и которого лишился бы, не успей он увести его обманом! И судите, чего стоили полномочия алькальдов, если эти полномочия они получили от Кортеса, и как компетентен был нотариус, если правами облек его тот же Кортес, и какую вообще законность могли иметь дела и поступки сего отъявленного тирана! Итак, назначив, как сказано, всех должностных лиц и дав имя городу, который назвал он Вилья Рика де ла Вера Крус, в присутствии алькальдов и нотариуса Кортес слагает с себя должность главнокомандующего и обращается к ним с такой речью: поскольку он прибыл сюда, дабы пройти по следам Хуана де Грихальвы и разведать, что это за побережье, будучи уполномочен на то Дьего Веласкесом, заместителем адмирала острова Кубы, а также отцами-иеронимитами, правителями острова Эспаньола, и поскольку никто из поименованных не имеет власти в тех краях, где он, Кортес, и его рать находятся ныне, он слагает с себя должность и передает оную в распоряжение присутствующих, как в распоряжение и во власть самого короля, что просит засвидетельствовать. Алькальды приняли его отставку и засвидетельствовали ее, как он просил; затем входят они в здание совета и совещаются о том, чтобы назначить и избрать его главнокомандующим, главою города и губернатором от имени короля, до той поры пока не поступит от монарха нового распоряжения. Порешив назначить его и выбрать на все названные должности, как о том заблаговременно сговорились и условились они с самим Кортесом, они зовут его в Совет и держат предлинную речь о том, сколь существенно для господа и короля, чтобы сыскался муж высоких доблестей, который возглавил бы сих идальго как на время войны, [385] так и на время мира; и вот они все сошлись-де на том, что Кортес справится лучше других, а потому они просят его и даже понуждают взять на себя заботы верховного правителя и главнокомандующего, дабы осуществить упования своих спутников и завоевать эти земли, на что они дают ему всю власть и полномочия от имени короля Кастилии. Так что можно судить, сколь законны и широки были власть и полномочия, на основании которых действовал Кортес в этих местах. Кортес согласился с большой охотою и сказал, что готов им всем служить; и не постыдился Гомара. слуга его и летописец, сказать в своей «Истории», что согласился он после недолгих просьб, ибо в ту пору ничего иного не чаял. Это его подлинные слова. Гомара мог бы добавить заодно, что до той поры Кортес ничего иного не искал и не домогался. Многие из спутников Кортеса возроптали против этого избрания, столь бессмысленного и мошеннического; среди них Дьего де Ордас, майордом Дьего Веласкеса, и Франсиско де Морла, его камердинер, и другие командиры, и люди всех званий, и некий Хуан Эскудеро, и прочие друзья и приближенные Дьего Веласкеса; и утверждали они, что это — величайшее предательство, совершенное против Дьего Веласкеса, и чудовищное злодеяние, и гнуснейшая низость. Кортес немедленно явился и велел схватить вышеуказанных и многих других, отвести их на флагманский корабль, а там заковать в железа и держать под строжайшим надзором. Через несколько дней Кортесу пришлось отпустить их по настоянию их друзей; однако ж некоторые из недовольных, стремясь во что бы то ни стало предать огласке это преступление против истины и справедливости, сговорились похитить один из бригов, бежать на остров Кубу и уведомить Дьего Веласкеса обо всем, что произошло и происходит; но случился между ними один доносчик, который их выдал. Узнав обо всем, Кортес многих приказал схватить, и одних повесил, других бичевал, а третьих поставил к позорному столбу; среди повешенных был Хуан Эскудеро; и многих он так проучил, что те не решались шевельнуться и рта раскрыть из страха перед тираном. Смею думать, что такие дела, как те, о которых идет речь, способен учинить лишь погрязший в грехах тиран. Прочие, люди хорошего рода и, насколько можно судить, достойные, затаились и в конце концов примирились с Кортесом; не знаю точно, можно ли оправдать то, что они поступились своей верностью и пренебрегли своим долгом по отношению к Дьего Веласкесу, но полагаю, что нельзя, судя по дальнейшим событиям. По великой своей хитрости Кортес не упускал из виду ничего, что могло бы упрочить положение, которое присвоил он всяческими неправдами и происками, ибо ему грозила ни много, ни мало, как смерть на виселице по приказу Дьего Веласкеса и самого короля, когда правда откроется и выйдет наружу, либо смерть от руки индейцев; и это могло приключиться в скорости, если бы кто-нибудь из тех, кто не одобрил и осудил его избрание, бежал из-под его тирании на одном из кораблей. И потому устроил он так, что все корабли были затоплены, и остался лишь один, на котором отправились уполномоченные, посланные им в Кастилию; замыслил он это втихомолку, [386] дабы ему не чинили препоны, так как, если бы о замысле его дознались, нечего сомневаться, что никто из его спутников, ни друзья, ни враги, не пошли бы на такое дело. Кортес созвал к себе в большой тайне тех шкиперов, которым доверял больше, чем остальным, а также боцманов, либо матросов, когда не доверял шкиперам, и, предлагая им подарки и суля золотые горы, стал их всячески упрашивать, чтобы они сделали пробоины в таких-то и таких-то частях кораблей, так что те неминуемо должны будут пойти ко дну; а затем они пусть явятся к нему, улучив момент, когда вокруг него будет много народу, и доложат, что не в состоянии остановить течь и спасти корабли от затопления. Все было сделано по его слову, и, когда моряки пришли к нему с докладом, Кортес изобразил великую скорбь, ибо, когда было выгодно, умел искусно притворяться, и отвечал им, пусть-де хорошенько поразмыслят, а если продолжать плавание невозможно, пусть возблагодарят господа бога; и поскольку ничего иного не оставалось сделать, он распорядился, чтобы сняли с кораблей все, что может пригодиться, а прочее пускай достается морю. В конце концов спутники его стали кое о чем догадываться, и вскоре многие взбунтовались; и это был один из многочисленных случаев, когда Кортесу грозила гибель от рук самих испанцев; но он сумел умиротворить их и улестить, посулив почет и богатства. Затем он распорядился отправить в Кастилию уполномоченных, коими были, как говорилось выше, Алонсо Пуэртокарреро из Меделина, родины Кортеса, и Франсиско де Монтехо из Саламанки; они должны были отвезти королю вышеописанные дары и доложить ему о жителях и сокровищах этих земель, где его подданные немало потрудились ради монаршей службы и надеялись потрудиться еще больше и покорить ему великого и владетельнейшего царя ее и повелителя, который, как они дознались, живет вдали от побережья. Они должны были также умолять короля, дабы утвердил он губернатором Кортеса, коего избрали они от монаршего имени, ибо он — человек небывалого мужества и усердия и потратил на этот флот все свое состояние; а на Дьего Веласкеса они должны были жаловаться и по возможности чернить его, умалчивая либо отрицая, что именно он собрал весь флот, измышляя тысячи уверток и выдавая за правду бесчисленные наветы и наговоры; и при этом они должны были даже дать понять, что, если пришлют другого главнокомандующего, войско откажется ему повиноваться; величайшее, хоть и подсахаренное бесстыдство! Все это было сказано в письме; император не читал этого письма, ибо прочти он его, дела не обернулись бы для Кортеса и его спутников так благоприятно, как это будет явствовать из последующего изложения. Уполномоченные отправились на том корабле, который избежал пробоин, из порта Пеньон, названного Кортесом Вилья Рика, в июле месяце 1519 года; в Севилью прибыли они, как мне кажется, в октябре. В это время там как раз находился священник Бенито Мартин, возвращавшийся на Кубу и возведенный в сан аббата Новой Испании, о чем говорилось выше, и он тотчас сообразил, что Кортес взбунтовался против Дьего Веласкеса. Поэтому [387] чиновники севильской торговой палаты отобрали у них все золото, что везли они с собой (а именно 3000 кастельяно на собственные расходы и еще 3000 для передачи отцу Кортеса), а также дары царя Монтесумы; дары чиновники отослали в Вальядолид, дабы увидел их король, который, уже будучи избран императором, направлялся из Барселоны в Ла Корунью, откуда должен был выехать во Фландрию. Затем священник Бенито Мартин и названные чиновники уведомили обо всем епископа Бургосского дона Хуана де Фонсеку, который находился в Ла Корунье, где готовили флот для короля, и епископ написал королю в Барселону письмо, в коем хулил Кортеса за бунт против Дьего Веласкеса и называл его изменником, а также требовал виселицы для его уполномоченных и многое другое в том же духе. Названные уполномоченные и кормчий Аламинос, который был кормчим во время трех перечисленных путешествий Франсиско Эрнандеса, Грихальвы и Кортеса, отправились в Меделин к Мартину Кортесу, отцу Кортеса, и вместе с ним поехали в Барселону, терпя крайнюю нужду, ибо чиновники дали им очень мало денег на расходы. Узнав по дороге, что король уехал, они вместе с двором последовали в Ла Корунью, и по пути туда познакомился с ними я.

 

Глава 125

 

В это время на острове Эспаньола происходили многие важные события, и среди прочих следующие. Хотя индейцы острова неуклонно вымирали, испанцы все же продолжали истязать их и притеснять. Был среди них некто Валенсуэла, житель города Сан Хуан де Ла Магуана, юноша весьма беспутного нрава, который унаследовал от своего отца в неправедное и беззаконное владение рабов-индейцев, и ему принадлежали, среди прочих, угодья, где вождем и касиком был один индеец по имени Энрикильо. Этот Энрикильо мальчиком служил в монастыре святого Франциска, находившемся в испанском городе Вера Пас, в провинции, что у индейцев называется Харагуа, ударение на последнем слоге, где прежде царствовал царь Бехечио, ударение на предпоследнем слоге, один из пяти царей этого острова и главный над ними; о нем мы много рассказывали в первой и второй книгах нашей истории. Монахи обучили этого Энрикильо читать и писать и привили ему достаточно добрые нравы, а он в ответ на их заботу проявил большое прилежание, хорошо выучился нашему языку и всеми своими деяниями доказал, что учение у монахов пошло ему впрок. Угодья и владения его находились в провинции, которую индейцы называют Баоруко (ударение на предпоследнем слоге), что лежит с южной стороны этого острова, на 30, 40, 50 и 70 лиг по побережью ниже порта Санто Доминго. Этот касик и вождь упомянутой провинции Баоруко, закончив свое учение у монахов и возмужав, женился на одной благородной девице, индианке знатного рода по имени донья Люсия; они. [388] сочетались христианским браком в лоне нашей святой матери-церкви. Энрике был привлекателен с виду, высокого роста, статного и соразмерного телосложения; лицом он не был ни красив, ни дурен, но производил впечатление сурового и достойного человека. Вместе со своими индейцами служил он упомянутому молодому идальго Валенсуэле, как говорится, не за страх, а за совесть, терпеливо снося несправедливость своей рабской доли и ежедневные оскорбления. В числе скудного и убогого имущества была у него одна кобыла; но молодой тиран, которому он служил, отобрал её силой. Не довольствуясь столь явным грабежом и произволом, Валенсуэла после того попытался осквернить брак касика и обесчестить его супругу, а когда касик узнал об этом и обратился с жалобой к своему господину, вопрошая, за что наносит ему тот подобную обиду и оскорбление, Валенсуэла, говорят, приказал избить его палками, дабы подтвердилась пословица: сперва оскорбили, потом избили. Отправился Энрике пожаловаться на нанесенное оскорбление заместителю губернатора, который пребывал в этом городе, некоему Педро де Вадильо, и нашел у него ту защиту, какую всегда находили индейцы у правосудия в наших Индиях и у служителей короля: Вадильо пригрозил касику, что если тот еще раз придет к нему с жалобой на Валенсуэлу, он, Вадильо, разделается с ним по-свойски; и говорят даже, что он не то бросил его в тюрьму, не то посадил в колодки. Не встретив поддержки у сего служителя правосудия, несчастный, когда его выпустили, решил отправиться в город Санто Доминго и обратиться с жалобой в суд и добрался туда в большой нужде, усталый и голодный, ибо денег у него не было и взять было неоткуда. Суд выправил ему охранное свидетельство, но дело его бесповоротно передал названному Вадильо. Вот как суды, и даже сам Королевский совет, что в Кастилии, приносили утешение страждущим и обиженным — передавали их в руки обидчиков и врагов! Возвратившись в город, который находился в 30 лигах оттуда, касик представил свои бумаги Вадильо, а тот, как рассказывают, стал поносить его и угрожать ему еще пуще, чем в первый раз; такое правосудие нашел у него касик. Да и хозяин его Валенсуэла, узнав обо всем, не поскупился на брань и угрозы: он-де его изобьет, и разделается с ним по-свойски, и убьет. Не боясь ни бога, ни справедливого возмездия, пригрозил он, что вместо ужина велит надавать ему палок и затрещин, дабы тот утешился и отдохнул с дороги; не сомневаюсь, что тут нет вымысла, ибо таков укоренившийся обычай, и таково презрение, которое питают испанцы к индейцам, все равно, вождям или подданным, и таков их произвол и бесчеловечная власть, которая дана им на горе этим несчастным. Итак, вытерпел новые обиды и поношения касик Энрикильо (так звали его те, кто знал его еще ребенком, когда он жил у отцов-францисканцев, и отсюда пошла привычка звать его всегда этим уменьшительным именем), вытерпел, говорю я, и затаился. Тут как раз вышел срок работы индейцев этой квадрильи, ибо они сменяли одна другую каждые несколько месяцев, а касик должен был их уводить и приводить, причем если недоставало хоть одного индейца, страдать и лить [389] слезы приходилось касику, ибо ждала его брань, и пощечины, и побои, и тюрьма, и прочие муки и поношения. Итак, в свой черед Энрикильо вернулся к себе с дозволения юнца, который им распоряжался, хотя куда справедливее было бы, если бы индеец сам был господином этого человека; и, веря в свою правоту, и в свои силы, и в немногих бывших при нем индейцев, и в неприступность своего края, куда не могли добраться конные, положил он себе отныне не служить своему недругу, и не отправлять к нему ни единого индейца, и, стало быть, защищаться на своей собственной земле. И это испанцы назвали и поныне называют мятежом, почитая бунтовщиками и мятежниками Энрике и прочих индейцев, хотя, если судить по совести, подобно тому как бык или телка пытаются бежать с бойни, так и они просто-напросто спасались бегством от своих безжалостных врагов, которые убивают их и истребляют. Поскольку в назначенный срок Энрикильо не явился к Валенсуэле сам и не привел ему индейцев на работы, тот предположил, что из-за нанесенных ему обид касик ожесточился, и озлобился, и, как говорят испанцы, взбунтовался; а потому Валенсуэла отправился за ним с одиннадцатью людьми, дабы привести его силою, а затем предать мукам. Добравшись туда, застал он касика и его людей не врасплох, а при оружии: были у них копья с наконечниками из железа, гвоздей и рыбьей кости, и луки, и стрелы, и каменья, и все прочее, чем смогли они вооружиться. Они вышли ему навстречу во главе с касиком Энрикильо, и касик сказал Валенсуэле, чтоб тот возвращался обратно, ибо с ними не пойдет ни сам он, касик, ни кто-либо из его индейцев. Молодой Валенсуэла всегда держался с касиком, как с рабом, и так презрительно, словно тот — всего лишь грязь подорожная, ибо испанцы всегда относились и относятся к индейцам более чем пренебрежительно, и потому начинает он обзывать касика псом и поносить всеми бранными словами, какие приходят ему на ум. Затем кидается он на Энрике и на индейцев, а те в ответ — на него и его испанцев, да так проворно, что одного или двоих убили, а всех прочих изранили и обратили в бегство. Энрике не пожелал их преследовать и отпустил с богом, а Валенсуэле сказал: «Будьте благодарны, Валенсуэла, что я пощадил вас; ступайте прочь и больше мне не попадайтесь; берегитесь». Валенсуэла со своими людьми поспешно вернулся в Сан Хуан де Магуана, и хоть не излечился он от своей спеси, но был весьма в ней уязвлен. Весть о восстании Энрикильо разнеслась по всему острову; судейская коллегия дает приказ послать людей на его усмирение; собралось человек 70—80 испанцев, и отправляются они его искать. Истомившись усталостью и многодневным голодом, нашли они его в одном лесу; он вышел им навстречу, одних убил, других ранил; разбитые и униженные, порешили они воротиться обратно на великий позор себе и на горе. По всему острову гремит слава о победах Энрикильо; многие индейцы бегут из-под гнета и порабощения испанцев и устремляются под защиту и знамя Энрике, словно в неприступную твердыню, чтобы найти у него избавление подобно тому, как сходились к Давиду, бежавшему тирании Саула, все, кто был отягощен муками, и [390] обременен долгами, и исполнен душевной горечи, о чем говорится в первом томе «Книги царств», глава 22: Et convenerunt ad cum omnes qui erant in angustia constituti et opressi aere alieno et amaro animo; et factus esteorum princeps fueruntque cum eo quasi quadringenti viri (И собрались к нему все притесненные, и все должники, и все огорченные душою, и сделался он начальником над ними; и было с ним около четырехсот человек (лат.)). И точно так же собралось к Энрикильо более 300 человек со всего острова, подчинившись ему как военачальнику; а у него самого, как я слышал, не было и ста. Он обучал их, как надо сражаться, дабы отразить нападение врага; ни разу не допустил, чтобы его воины ограбили или убили хоть одного человека, и помышлял лишь о том, как бы защитить себя и соплеменников от испанцев, которые многократно пытались усмирить его и повергнуть к своим стопам. Сколь справедлива была война, которую вел Энрике против испанцев и сколь по праву был он избран главою и повелителем индейцев, что пришли к нему и стали под его начало (да и прочие индейцы острова имели полное право поступить точно так же), — о том непреложно свидетельствует история Маккавеев в Священном писании, а также сочинения из истории Испании, повествующие о делах дона Пелайо⁷⁵. Ведь индейцы не только вели справедливую борьбу в защиту своих естественных прав, но равным образом и с равным правом творили суд и возмездие за обиды, ущерб, смертоубийства, истребление своего народа и захват своих исконных земель. С точки зрения защиты естественных прав человека (мы оставляем в стороне догмы нашей святой веры, которая христианину служит еще одним основанием для естественной самозащиты), Энрике и немногие из индейцев, которых миновала беспощадная длань и чудовищный произвол испанцев, имели законное, более того — законнейшее основание преследовать их, уничтожать, карать и истреблять, как заклятых врагов и противников, разрушивших все великие государства, что существовали на острове. И все это они делали — и делали с полным правом — во имя защиты своих естественных прав, и войну эту по справедливости следует называть не войной, а естественной самозащитой. Вдобавок на стороне Энрике было еще более могущественное право, а именно право владыки, ибо на этом острове не осталось другого монарха и властителя, и таким образом он мог творить кару и возмездие, совершая правосудие по отношению к каждому испанцу, какого встретит. И на это нельзя возразить утверждением, что владыкой острова был король Кастилии и к нему должны были индейцы обратиться за правосудием, как утверждают иные люди, не сведущие ни в праве, ни в самих событиях. Этот довод,— бессмыслица и лживая лесть, ибо исконные монархи и властители этого острова никогда не признавали себя подданными короля Кастилии; но с той поры, как земли эти были открыты, и вплоть до нынешних дней право и справедливость попирались, а дела были таковы: индейцев притесняли, истребляли в жестоких войнах и непрестанно угнетали в еще [391] более жестоком рабстве, пока не усмирили полностью, как явствует из первой книги и из всей этой «Истории». Item (далее (лат.)), на этом острове никогда не было правосудия и ничто не было сделано, дабы дать удовлетворение индейцам, его обитателям и коренным жителям; а там, где правосудие отсутствует, угнетенный и обиженный может вершить его сам. Так утверждают знатоки права, и это мнение опирается на закон природы. И вышесказанное ничуть не умаляет верховной и всеобъемлющей власти, которую наместник божий даровал королям Кастилии в земном мире при условии, что народы вступят под сень этой власти как подобает и вкусят от нее всех благ, какие причитаются, ибо во всяком деле должен быть порядок, и управляться оно должно не чьей-то прихотью, а законами разума, подобно тому как все дела господа управляются и упорядочиваются разумом. По поводу этого предмета мы написали много трудов по-латыни и на кастильском языке.

 

Глава 126

 

Вопреки воле Энрикильо его люди убили двух или трех испанцев, которые приехали с континента и везли с собою более 15 или 20 тысяч золотых песо; как я полагаю, до того как поступить под начало Энрикильо, эти индейцы состояли в какой-то квадрилье либо по его распоряжению бродили по острову, высматривая, не появятся ли испанцы. И еще кое-какие дурные дела учинили они, хоть не имели на то его приказа. Однако Энрике не карал своих людей, боясь, как бы не остаться в одиночестве, и только учил их, что, повстречав испанцев, они должны лишь отбирать у них оружие, а их самих отпускать; и среди главнейших его забот было раздобыть и заполучить побольше копий и мечей. В скором времени люди его так выучились и навострились владеть оружием, словно многие годы занимались разбоем и что ни день бились на мечах; и, сойдясь с испанцами, они сражались и бились с ними столь яро и подолгу, что брала оторопь. Всякий раз, как ;на острове высылали вооруженные отряды против Энрикильо, он обращал их в бегство и захватывал много оружия; к тому же индейцы, которые приходили к нему под начало, стремились унести у своих хозяев столько оружия, сколько могли; и где бы ни пролегал путь Энрикильо, он повсюду заботился о безопасности своих людей и своей собственной так неусыпно, тщательно и усердно, точно всю свою жизнь был кондотьером⁷⁶ в Италии. В каждом порту и селении были у него наблюдатели и лазутчики, через которых он узнавал, когда могут выступить против него испанцы. Узнав от них, что появились испанцы, он собирал всех женщин, детей, стариков и больных, если таковые имелись [392] и всех, кто не мог сражаться, и отводил их в сопровождении 50 воинов, неотступно при нем состоявших, в горы, за 10—12 лиг оттуда, где в разных укромных местах были у него посевы и запасы пищи. Всех прочих воинов во главе со своим помощником, который доводился ему племянником и ростом был крайне мал, но духом весьма отважен, он оставлял дожидаться испанцев; и, когда появлялись испанцы, индейцы дрались, как львы; затем на подмогу приходил Энрикильо со своими пятьюдесятью воинами и ударял по испанцам оттуда, откуда считал удобным, так что крушил их, убивал и ранил; и сколько ни приходилось ему иметь дело с многочисленными испанцами, он неизменно их разгонял и одерживал победу. Случилось однажды, что он обратил в бегство многих испанцев, и 71 или 72 из них забрались в горные пещеры, спасаясь от индейцев, которые гнались за ними по пятам; и вот, проведав, где те укрылись, хотят индейцы нанести поленьев, чтобы разжечь огонь и спалить их; но тут Энрике дал такой приказ: не смейте сжигать их; отберите у них оружие и отпустите их; пускай идут себе. Те повиновались, и ему досталось множество мечей, копий и аркебузов, хотя последними индейцы и не умели пользоваться. Один из этих семидесяти испанцев принял постриг в доминиканском монастыре, что в городе Санто-Доминго, во исполнение обета, который принес он в тот час, оказавшись на краю гибели и не чая уцелеть; от него-то мне и стало известно все, что изложил я здесь об этом случае. И отсюда со всей ясностью видно добросердечие Энрике, ибо, имея возможность перебить этих испанцев всех до единого, он предпочел пощадить их, так как раз и навсегда повелел своим людям убивать только тех, кто выступит против них в бою и сражении, и никого более. Если же, оставив женщин в безопасности и вернувшись со своими пятьюдесятью воинами, Энрике еще не заставал испанцев там, где дожидались их индейцы, он неизменно чуял их приближение первым, столь велика была его бдительность. Он завел себе такой обычай: спал неизменно в вечерние часы, чем и довольствовался; а, пробудившись, брал четки и, читая молитвы, обходил весь лагерь в сопровождении двух юношей, которые состояли при нем в оруженосцах и несли его копья и меч, и, думаю, даже не один, а два, ибо он всегда держал эти мечи в изголовье гамака, где спал; и таким образом он был первым или в числе первых, кто заслышит приближение испанцев; тогда он будил своих людей. Дабы обезопасить себя и своих, завел он и другие добрые обычаи и полезные предосторожности: распорядился отвести под посевы и жилье, то есть соломенные хижины, участки среди гор — числом побольше и все в разных местах — на протяжении 30—40 лиг и на расстоянии 10—12 лиг друг от друга; и там-то укрывал он женщин, детей и стариков, да не в одном каком-то постоянном месте, а то здесь, то там, как покажется удобнее. Чтобы прокормить весь свой люд, распорядился он завести побольше кур, и еще было у него много собак для охоты на диких свиней, которых водилось и водится там множество; и, чтобы собаки не выдали его лаем, а петухи — пением, он отвел для них потаенное место в горах и оставил там для присмотра индейцев [393] с женами, двоих либо троих, не больше; а сам вместе со своими держался как можно дальше оттуда. Когда он посылал нескольких индейцев на охоту, рыбную ловлю или еще за чем-либо — и их было немного: двое, трое либо четверо — они никогда не должны были возвращаться туда, где его оставили, и даже не знали толком, где его встретят. Он поступал так, чтобы испанцы не могли его найти в случае, если его люди попадут к ним в руки и под пытками выдадут, где он, а предупредить его будет некому; эта опасность не грозила ему, когда он посылал много народу, ибо их не так-то просто было захватить в плен всех до единого» а потому он надеялся, что кто-нибудь всегда сумеет вырваться и предупредить его об опасности. Молва о победах, о предусмотрительности, отваге и военных хитростях Энрике и его воинов с каждым днем все шире расходилась по острову, ибо, как сказано, ни разу не случилось, чтобы, выступив против него, не вернулись испанцы побитыми; так что весь остров был в смятении и диву давался, и, когда готовили против него вооруженный отряд, не все шли с охотой, да и совсем не пошли бы, если б судебная коллегия не пригрозила наказаниями. Так прошло 13 либо 14 лет, и за это время было потрачено из королевской казны 80 или 100000 кастельяно. Видя, что взять Энрике силою невозможно, вызвался один слуга господень отправиться к нему лично, дабы наставить его и вразумить; был он монах-францисканец, чужеземец родом, тот самый, что, как я рассказывал выше, привез на этот остров сколько-то своих собратьев по ордену мужей отменной учености и благочестия, дабы в своем рвении несли они слово божье его обитателям; звался он братом Ремихио и был, если не ошибаюсь, из числа тех, кто воспитывал Энрике. Отвезли его на корабле и высадили на берег примерно там, где, как предположили и прикинули, мог находиться Энрике либо его люди. Завидев на море корабль, Энрике всякий раз думал, что это приехали за ним испанцы, а потому чрезвычайно заботился узнать, в каком месте сойдут они на берег, и посылал на разведку отряды своих людей, и по этой причине один такой отряд появился там, где высадился брат Ремихио. При виде его первым делом спросили индейцы, не затем ли он приехал, чтобы шпионить за ними по приказу испанцев. Отвечал тот, что приехал отнюдь не за тем, а в намерении побеседовать с Энрике и сказать ему, чтобы стал он другом испанцев, и те не будут чинить ему никакого зла, и не придется ему скитаться страждущему и гонимому, как приходится ныне; а его, слугу божьего, единственно любовь к индейцам подвигла на эти труды и заставила приехать сюда. Отвечали ему индейцы, что испанцы — дурные люди и всегда им лгали, так что они больше не верят им и не ждут от них правды, и он скорей всего тоже хочет обмануть их, как другие, и они не прочь его убить. Тут святой отец весьма опечалился; но так как Энрике запретил им убивать испанцев иначе как в бою и сражении, пощадили они его жизнь, однако совлекли с него все облачения и, оставив его в одном белье, одежду поделили меж собою, изорвав на куски; он же слезно молил их сообщить вождю, что прибыл один из отцов-францисканцев, ибо Энрике будет рад [394] тому и пусть они отведут его к Энрике. Они оставили его и пошли уведомить Энрике, а тот, едва о нем услышал, тотчас явился к святому отцу и выразил ему и на словах, и жестами, сколь много сокрушается из-за того, что содеяли его индейцы, и просил у него прощения, хоть его вины тут не было, и умолял не гневаться; так обыкновенно утешают индейцы тех, кто удручен какой-либо бедою. Святой отец стал просить его и умолять вступить в дружбу с испанцами, и тогда-де будут с ним обращаться по справедливости; отвечал Энрике, что иного ничего не желает, но ему уже известно, что за люди испанцы и как убили они его отца, и деда, и всех повелителей и подданных царства Харагуа и перебили всех жителей острова. И, поведав святому отцу, сколько зла и обид потерпел он от Валенсуэлы, Энрике добавил, что бежал в свои земли, где находится ныне, дабы не убил его Валенсуэла или другие испанцы, и что он никому не делает зла и только защищается от тех, кто приходит к индейцам с целью захватить их в плен и истребить; и больше незачем ему видеть испанцев и верти с ними беседы, коли те стремятся вернуть индейцев к жизни рабов, которую вели они доселе и от которой неминуемо погибнут, как погибли их отцы. Попросил его святой отец, пусть-де распорядится, чтобы отдали ему облачения; отвечал он, что индейцы изорвали их на куски и поделили между собою, о чем он сердечно скорбит. И так как корабль, на котором прибыл брат Ремихио, плавал по наветренной стороне, тут же поблизости и на виду, стали они делать знаки; когда спустили лодку и она причалила к берегу, Энрике облобызал руку святого отца и распростился с ним почти со слезами. Моряки приняли святого отца, и прикрыли плащами, и отвезли обратно в город и в монастырь, где не было у него недостатка в облачениях, хоть и не шелковых, а таких, какие по своей бедности носили все францисканцы.

 

Глава 127

 

Видя перевес Энрике, немногие оставшиеся на острове индейцы воспряли духом, и тут взбунтовался один индеец, прозванный Сигуайо, по-видимому, родом из известного племени сигуайо, которое проживало и селилось в горах Беги Реаль, вверх по побережью острова, вдоль рек, впадающих в Северное море; об этом племени мы много говорили в первой книге. Этот Сигуайо был человек отважный, хоть наг и безоружен, как и все остальные; раздобыл он кастильское копье с железным наконечником и. если не ошибаюсь, меч (не знаю, кому из испанцев он принадлежал) и, уйдя от того, кто его угнетал, собрал вокруг себя человек 11 —12 индейцев. И вот вместе с ними начинает он нападать на испанцев у рудников либо загородных домов и усадеб, когда появлялись они по двое или по четыре, то есть в малом числе; и убивал он всех, кто ему попадался, так что все на острове преисполнились страхом, ужасом и небывалым испугом. [395] Никто не чувствовал себя в безопасности, даже среди тех, кто жил вдали от побережья, и всех держал Сигуайо в страхе. Наконец, собрали испанцы отряд и стали выслеживать Сигуайо; и выслеживали много дней, пока не нашли; тут нападают они на Сигуайо, а он в ответ бросается на них как бешеный зверь, словно с ног до головы закован в латы, и все сражаются с великой яростью. Сигуайо был оттеснен в ущелье, и там во время боя один испанец пронзил его дротиком, но и пронзенный он сражался, как Гектор, пока не иссякли все силы его и вся кровь; тут, наконец, испанцы набросились на него все сразу и прикончили, а его люди, все, сколько их было, разбежались; ибо Сигуайо им больше ничем не мог помочь. После смерти Сигуайо взбунтовался другой индеец по имени Тамайо, сильный духом и телом, и, собрав отряд, он продолжает дела Сигуайо, нападая на всех, кто встречался ему вдали от селений. Этот последний причинил много зла и посеял на острове великий страх и переполох, убив множество народу, в том числе нескольких женщин-испанок, и истреблял он всех, кого заставал в усадьбах без охраны, и никого не щадил. Единственной корыстью его было оружие, так что забирал и похищал он копья и мечи, а также одежду, сколько удавалось. И воистину можно лишь диву даваться, что всего 300 испанцев смогли поработить этот остров, когда было на нем более трех, а то и четырех тысяч душ, из коих три четверти истребили они в войнах и тяжелейшим рабским трудом в рудниках, а теперь, в момент, когда происходили упомянутые события и на острове жило три или четыре тысячи испанцев, всего два индейца, каждый с 12 или 15 товарищами, да не вместе, а порознь, вначале один, потом другой, вогнали их в такую дрожь, что даже у себя в селениях они не чувствовали и не почитали себя в безопасности. И это можно приписать лишь промыслу божьему, который вознамерился явить нам три вещи: первое, что при всей их безоружности и величайшей природной кротости у людей этих не было недостатка в отваге и они оставались мужами; второе, что если б было у них такое оружие, как наше, и лошади, и аркебузы, не так легко было бы искоренить их род и стереть его с лица земли, как мы его искоренили; а, в-третьих, этим знамением господь предупреждал нас о том, что подобные деяния сурово судимы и что за столь тяжкие грехи против господа и ближних придется нам понести кару на том свете, коли не зачтется нам покаяние на этом. Недаром сказано в «Книге судей», главы 2 и 3, что не угодно было господу истребить до конца людей земли обетованной, дабы на тех, кто остался, мог он явить иудеям их прегрешения и в их лице покарать все их племя: Dimisit ergo Dominus omnes na-tiones has et cito subvertere noluit. Hae sunt gentes quas Dominus dereliquet in eis Israel: dimisitque eas utin ipsis experiretur Israelem utrum audirent mandata Domini quae praeceperal ets (И оставил господь все народы сии и не изгнал их вскоре. Это те народы, которых оставил господь, чтобы искушать ими израильтян, и послал узнать, повинуются ли они заповедям господним, которые он заповедал, и т. д. (лат.)). H хотя оба они, и Сигуайо, и Тамайо, взбунтовались [396] тогда и навели страх на весь остров без ведома Энрике, всеобщее мнение было, что они полностью подчиняются Энрике, и оттого все испанские обитатели острова жили в еще большем страхе. Когда узнал Энрике о том, какие дела совершил Сигуайо и совершает Тамайо, он справедливо рассудил, что испанцы сочтут прямым подстрекателем его и никого другого, как они на самом деле и считали; и это очень его опечалило, как мне известно из самых достоверных источников, о чем с соизволения божия я поведаю в следующей книге.

Случилось, что среди прочих воинов был у Энрике индеец по имени Ромеро, племянник этого самого Тамайо; его-то и решил Энрике отправить на поиски Тамайо, который блуждал лигах в ста оттуда, где-то невдалеке от селений Пуэрто Реаль и Ларес де Гуахана, ударение на втором слоге. Энрике поручил этому Ромеро уговорить Тамайо присоединиться к ним ради его собственной безопасности, чтобы в один прекрасный день не приключилось с ним того, что приключилось с Сигуайо, которого испанцы преследовали, пока не прикончили; а он, Энрике, окажет ему достойный прием и выделит воинов ему под начало; и, если они объединят свои силы, им легче будет защищаться. Племянник, человек весьма толковый, сумел уговорить Тамайо, и тот присоединился к Энрике, причем принес с собою великое множество награбленных копий, мечей и одежды, а Энрике принял его с превеликой радостью. Так предотвратил Энрике немалые злодеяния, которые Тамайо мог бы учинить на этом острове, и отсюда ясно видно добросердечие Энрике, равно как и благоразумие и находчивость, которые проявил он и выказал, когда вышеописанным путем привлек в свои ряды человека, который был грозою испанцев, и тем самым лишил его возможности вредить им. Почти ежегодно испанцы собирали и вооружали отряды для борьбы с Энрике, на что были потрачены многие тысячи кастельяно и из королевской казны, и из кармана поселенцев. Среди прочих собрали испанцы отряд в 150 человек, а то и больше, во главе которого стоял некто по имени Эрнандо де Сан Мигель, житель городка, который называли Эль Бонато, и один из старожилов острова, ибо он прибыл сюда еще во времена первого Адмирала. Он приехал совсем малолетним и рос среди лишений и тягот, среди жестоких и неправедных войн, что велись против жителей острова, а потому мог пройти по его горам и скалам хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами; вообще же был он человек достойный и идальго, родом не то из Ледесмы, не то из Саламанки. Много дней ходил он следом за Энрике, но все не мог застать его врасплох, и, насколько могу я судить, если память меня не обманывает, они ни разу не сошлись в бою. Однажды очутились они столь близко друг от друга, что могли переговариваться и слышать слова противника, хоть и не могли причинить друг другу ущерба; это оказалось возможным, ибо и те и другие стояли на вершинах двух горных кряжей, очень высоких и расположенных почти вплотную один к другому; их разделяло лишь очень глубокое ущелье или теснина. Очутившись в такой близости друг от друга, завели они речи о перемирии и о безопасности [397] на время переговоров; и обе стороны условились, что не будут пускать в ход какое-либо метательное оружие. Предводитель испанцев сказал, чтоб Энрике вышел поговорить с ним; вышел Энрике, и Сан Мигель сказал ему, что жизнь, которую сам он ведет и понуждает вести испанцев, исполнена тягот и безрадостна; что лучше было бы жить в мире и согласии. Отвечал Энрике, что он того же мнения и уже давно желает мира, так что дело не за ним, а за испанцами. В ответ молвил Сан Мигель, что при нем имеется приказ и решение королевской судебной коллегии, правящей именем короля в городе Санто Доминго; и этот приказ дает ему полномочия вести переговоры с индейцами и с их вождем и заключить с ними мир, согласно которому индейцам предоставляется свобода жить на острове в том месте, где они сами выберут и пожелают, а испанцы оставят их в покое при условии, что те не будут причинять кому-либо вреда и совершать что-либо предосудительное, а также отдадут им все золото, отнятое у испанцев, которые были убиты по возвращении с материка. Он показал Энрике предписание, врученное ему судейской коллегией, однако лишь издали. Сказал Энрике, что он рад помириться с испанцами, жить с ними в дружбе, никому не причинять зла и возвратить им все золото, что у него есть, лишь бы сдержали они свои обещания. Обсудив, где и когда увидеться, они договорились, что в такой-то день Сан Мигель с восемью испанцами и Энрике со своими людьми, тоже восемью и не больше, явятся к берегу моря, и тут же договорились, куда именно; порешив на том, они разошлись. Энрике, не мешкая, приступает к исполнению обещанного и посылает индейцев, чтобы те в указанном месте соорудили большой навес из ветвей и сучьев, а под ним поставили помост; они разложили на нем все золото, точно в королевском казнохранилище. Сан Мигель также готовился сдержать свое обещание; и тут, желая веселее и пышнее отпраздновать примирение, совершил он оплошность: приказал, чтобы их корабль, который курсировал невдалеке, остановился по соседству и поблизости от условленного места. А сам он и его люди, очень радостные и веселые, идут берегом, и с ними барабанщик. Энрике, который вместе со своими восемью индейцами уже поджидал их под навесом с обильным угощением, видит, что к берегу приближается корабль, а испанцы идут с великим грохотом и барабанным боем, и их больше, чем условлено. Показалось ему, что это выходило из границ соглашения, и, опасаясь, как бы испанцы не замыслили против него недоброго, он решил не показываться и укрылся в горах с теми, кто составлял его охрану, а своим восьми индейцам приказал, пусть-де скажут испанцам, когда те подойдут, что он не в состоянии встретиться с ними, так как слегка занемог; и он велел предложить им угощение, которое было приготовлено, и отдать все золото, и усердно прислуживать им, и во всем угождать. Когда Сан Мигель и его солдаты пришли, испанец спросил, где Энрике; и восьмеро ответили, как было приказано. Весьма опечалился Сан Мигель, что из-за своей оплошности (впрочем, он, возможно, и не догадывался о ней) не встретил Энрике, ибо он был уверен, что отныне на острове настал конец смуте, [398] и беспорядку, и страхам. Он не ошибался, ибо, если то был не совсем еще конец, все же наступило затишье, а там, волею случая, пришел и настоящий конец, о чем с соизволения божьего будет рассказано в следующей книге. Итак, те восьмеро индейцев поставили им угощение, и прислуживали им с великим усердием, как то в обычае у людей их племени, и передали им все золото, не утаив ни крупинки. Сан Мигель поблагодарил их и велел передать Энрике, сколь много сожалеет он, что не смог его увидеть и обнять, и сколь скорбит о его недуге (хоть сам догадывался, что тот схитрил). Еще он сказал, чтобы индейцы стали друзьями испанцам и не чинили им зла, а им самим отныне никакого зла чиниться не будет. Испанцы сели на корабль и вернулись в город, а индейцы пошли к своему вождю. С того дня на острове не старались больше выследить Энрике, и не было случая, чтобы та или иная сторона проявила враждебность, а там наступил и полный мир; этот промежуток длился года четыре или пять.

 

Глава 128

 

В это же время, между 1518 и 1519 годами, на острове произошло еще одно событие. По воле и с соизволения господа постигло остров величайшее бедствие, ниспосланное во избавление от мук и страданий тем немногим индейцам, которые еще оставались в живых и влачили тягостное существование под бременем всевозможных трудов, особенно в рудниках; а испанцам, их мучителям и угнетателям, это бедствие было ниспослано в наказание, чтобы ощутили они, сколь необходимы им индейцы; и бедствие это погубило почти всех индейцев, так что выжили лишь очень немногие. То была оспа, которую завезли из Кастилии; она-то и обрушилась на многострадальных индейцев. Чуть высыпали у них оспенные язвы, — а они жгут, словно огонь, особенно при такой жаре, как в тех краях, — индейцы, терзаемые болью, тотчас бросались в воду: ведь у них к тому же было в обычае купаться в реке то и дело, при всякой возможности; и оттого болезнь перекидывалась вовнутрь, и таким образом в скором времени все они умирали, словно от моровой язвы. Вдобавок они всегда были крайне хилы и слабосильны, ибо недоедали, и были наги, и спали на голой земле, и работали свыше меры, да к тому же те, кому они служили, всегда очень мало пеклись об их здоровье и долголетии, а вернее сказать, не пеклись вовсе. В конце концов видя, что индейцы у них почти перевелись, испанцы почувствовали, насколько те им надобны да и впредь понадобятся, и это побудило их приложить некоторое старание, дабы вылечить недужных, хотя большинству индейцев от этих стараний было мало проку, так как испанцам следовало начать свои заботы много лет назад. И я думаю, что после этой напасти уцелело и осталось в живых не более тысячи душ из несметного множества индейцев, которые обитали на [399] этом острове, как мы видели собственными глазами, о чем сообщается в первой книге. И хоть господь в неисповедимости путей своих допустил, чтобы эти люди подверглись столь тяжким и жестоким мукам и поголовному истреблению, никто из христиан не смеет усомниться, что всем, кто был причастен к столь безмерной жестокости и виновен в погибели стольких душ, придется держать ответ за содеянное и в день суда частного, когда будет судим каждый в отдельности, и в день страшного суда, когда мы будем судимы все вместе, ибо по своей жестокости и своекорыстию эти люди до срока лишали индейцев жизни и тем самым не оставляли им времени на обращение. Ведь полагают — а я убежден, так как не раз был тому свидетелем, — что огромное большинство жителей этого острова и смежных с ним встретило смерть неверными и без причастия, пребывая в своем простодушном язычестве. И вышний судия накажет виновных с примерной строгостью, если им не зачтется прижизненное покаяние, и. в том не смеет усомниться ни один христианин. Когда увидели испанцы, что индейцы у них почти перевелись, они утратили былое рвение и забросили рудники, ибо больше некого было посылать туда на смерть, а то и на казнь, и принялись они изыскивать новые промыслы и способы обогащения. Одним из таких промыслов было разведение сахарного тростника, и уродился этот злак в таком изобилии и столь превосходный, словно земля острова была создана лишь для него, а он — лишь для этой земли, предназначенной для него самой природой и божественным провидением; за очень малый срок были созданы столь многочисленные и обширные плантации сахарного тростника, что можно было бы снабжать сахаром весь обитаемый мир. Стебли этого тростника были очень высокие и толстые, полные мякоти, сладкой, как мед; что же до его свойства, пусть ответят врачи и аптекари, уступает он александрийскому тростнику или нет. Немало радовались испанцы, жители этого острова (ибо, что касается индейцев, тут говорить больше не о ком), рассчитывая на великие богатства и возлагая на тростник все свои упования, и от этих упований, можно полагать, кое-что перепало бы на долю господа. Но когда уже готовились они пожинать плоды своих трудов и близилось исполнение их чаяний, насылает господь на весь этот остров, и особенно на остров Сан Хуан, такое бедствие, что пришлось опасаться, как бы оба острова не превратились в пустыню, если бедствие это не пойдет на убыль. То были полчища муравьев, расплодившихся и там и здесь в таком изобилии, что не могли остановить их натиск никакие средства и способы, доступные человеку, — а их перепробовали великое множество. По сравнению с муравьями острова Сан Хуан, муравьи Эспаньолы причиняли больше вреда растениям, разрушая их полностью, зато те превосходили здешних в свирепости, ибо кусали людей, да притом куда больнее, чем кусают и жалят осы; и ночью в кровати не было от них никакого спасения, и нельзя было спать, если не подставить под все четыре ножки кровати лохани с водой. На Эспаньоле муравьи стали перегрызать корни деревьев, и деревья после того чернели и высыхали, словно их поразил и опалил огонь небесный. [400] Муравьи набросились на апельсиновые и гранатовые деревья, которые обильно произрастали в многочисленных и прекрасных садах острова Эспаньола, и не отстали, пока не иссушили их дотла, так что больно было глядеть. Таким образом было загублено множество садов в городе Санто Доминго и среди прочих великолепнейший сад доминиканского монастыря, где росли гранаты и апельсины всех видов: и сладкие, и кислые, и бессочные; а в Веге муравьи погубили сад францисканцев, также весьма замечательный. Затем набрасываются они на побеги сахарного тростника и. добравшись до такой сладости, еще быстрее губят их и иссушают; по моим подсчетам, они опустошили свыше ста тысяч посадок. Воистину больно было видеть, что столько садов и плантаций, и столь плодоносных, непоправимо загублено этой нечистью. Я видел своими глазами сад францисканского монастыря в Веге, о котором уже говорилось, и там было множество апельсиновых деревьев, которые приносили и сладкие, и кислые, и бессочные плоды; и были там дивные гранатовые деревья, и побеги сахарного тростника, столь высокие, что казались большими деревьями, в четыре пяди вышиной; а вскоре после того я увидел этот сад спаленным дотла; то же самое увидел я на многих других плантациях сахарного тростника, которые были в этой долине. А ведь в долине Веги уже существовало столько плантаций и столько их можно было еще развести, что сахару хватило бы на всю Европу и Азию, даже если бы его ели как хлеб, так велика и плодородна эта долина, простирающаяся на 80 лиг от моря до моря, обильная реками, и цветущая, и ровная, как ладонь. О ней мы весьма подробно рассказывали в нашей «Апологетической истории», написанной на кастильском наречии. Некоторые применяли такое средство, чтобы истребить эту нечисть: окапывали деревья как можно глубже, а муравьев топили в воде либо сжигали. И вот в самой земле, на глубине в три-четыре пяди и больше, люди обнаруживали личинки и яички муравьев, белые, как снег. Случалось, что за день сжигали целый селемин,⁷⁷ а то и два таких яичек, а на другой день наутро оказывалось, что живых муравьев стало еще больше. Монахи-францисканцы из Веги положили на перила одной террасы ком сурьмы, весом фунта в три-четыре. Все муравьи, какие там были, сбегались на эту террасу, и «два они успевали отведать сурьмы, как тотчас подыхали. Думаю, что на полторы лиги окрест не осталось ни одного муравья, который не спешил бы к монастырю, точно эти насекомые разослали гонцов, приглашая всех на пир; все дороги были заполнены муравьями, которые двигались к монастырю, затем вползали на террасу, добирались до сурьмы и, отведав ее, тотчас же подыхали и валились наземь, так что вся поверхность крыши была такая черная, словно ее посыпали угольной пылью. Все это продолжалось столько времени, насколько хватило куска сурьмы, который был круглый, как шар, и величиной в два больших кулака. Таким я его видел, когда его только положили, а когда дня через два я увидел его снова, он стал с куриное яйцо или чуть побольше. Когда монахи увидели, что от сурьмы толку мало, а мусора много, они решили убрать ее. Два обстоятельства [401] удивили отцов-францисканцев, и было чему дивиться: во-первых, природный инстинкт и сила, которую он дарует и разумным, и неразумным тварям, как видно на примере муравьев, ибо благодаря этой силе они учуяли (если это слово уместно) сурьму на таком расстоянии, а, может быть, сам инстинкт указал им путь и привел их к сурьме; во-вторых, что у таких мелких и крохотных тварей, как эти муравьи (которые были мельчайшими), хватало силы грызть кусок сурьмы и в конце концов обгрызть его и изничтожить почти до конца, а ведь сурьма в кристалле, пока она не размолота, тверже кристаллов квасца и почти так же тверда, как булыжник. Испанцы, проживавшие на острове, совсем отчаялись, видя, что бедствие, от которого терпят они такой урон, все разрастается и невозможно совладать с ним теми средствами, какие в силах человеческих; и тогда жители города Санто Доминго решили молить о помощи небесного судию: устраивали они один крестный ход за другим и взывали к господу с мольбой, да избавит он их в своем милосердии от напасти, столь пагубной для их бренных благ. А чтобы поскорее сподобиться божьей милости, надумали они избрать своим заступником того святого, на которого по указанию господа выпадет жребий. И вот однажды, совершив крестный ход, епископ, духовенство и все горожане бросили жребий, дабы узнать, кого из святых литании божественное провидение прочит им в заступники. Жребий пал на святого Сатурнина, и они с радостью и ликованием признали его своим покровителем и устроили в честь него празднество с великими торжествами; и с тех пор они устраивают такое празднество каждый год, согласно обету; не знаю, постятся ли они накануне. Опыт показал, что с того дня и с того времени бедствие пошло на убыль, и если не прекратилось совсем, то лишь из-за наших грехов. Сейчас, насколько я знаю, муравьев нет, так как жители острова восстановили посадки сахарного тростника, апельсиновых и гранатовых деревьев; когда я говорю «восстановили», то разумею не те растения, что погубили муравьи, а те, что посажены сызнова. Причиной, породившей муравьиное нашествие, были, как полагают и утверждают некоторые, банановые деревья, которые тогда начали привозить и сажать. Петрарка в своих «Триумфах» сообщает, что в пизанском герцогстве один город совершенно опустел из-за такого же бедствия — нашествия муравьев. Николае Леонико в главе 71 второй книги своей «Varia Historia» («Разнообразная история» (лат.)) рассказывает, что два города, один по названию Миунте, а другой — Атарненсе, и оба богатейшие, были покинуты жителями из-за того, что однажды налетели на них полчища мошек. Так что если господу угодно наказать какие-либо земли или их обитателей, у него всегда найдутся средства покарать их за грехи даже с помощью крохотных тварей, и об этом свидетельствуют казни египетские. [402]

 

Глава 129

 

Еще одно дело затеяли жители этого острова, а именно стали изыскивать способы изготовления сахара, так как заметили, что в этих краях сахарный тростник дает обильнейшие урожаи. Во второй книге уже рассказывалось, как некий житель Беги по имени Агилон первым на этом острове и вообще в Индиях приготовил сахар, пользуясь кое-какими деревянными приспособлениями, с помощью которых он выжимал сок из тростника и получал сахар, хотя и не самой отменной выделки, по несовершенству инструментов, но все же настоящий и довольно сладкий. Это случилось году в 1505 — 1506. Затем взялся за изготовление сахара один житель Санто Доминго, уроженец города Берланги по имени баккалавр Вельоса; его называли баккалавром, так как был он врачом. Около 1516 года он первым в этом городе изготовил сахар, причем его приспособления были совершеннее, чем в Веге, а потому и сахар получился белее и слаще. Он же первым изготовил из тростника леденцы, и я был тому свидетелем. Вельоса проявил большую сноровку в этом деле и соорудил особое устройство, которое называют трапиче; это — приспособление, или мельница, которое приводят в действие лошади и которое сдавливает и расплющивает стебли сахарного тростника, так что выделяется медвяный сок; из этого-то сока и изготовляют сахар. Когда отцы-иеронимиты, находившиеся на острове, увидели, как успешно справился баккалавр с этим делом и какие большие сулит оно выгоды, они захотели пробудить к нему общий интерес, а потому через королевских стряпчих и чиновников обнародовали приказ, в котором говорилось, что каждому жителю острова, который соорудит большое или малое приспособление для изготовления сахара, будет выдано 500 золотых песо из королевской казны; и позже, обнаружив, что приспособления эти требуют больших затрат, иеронимиты, насколько мне известно, помогли предпринимателям новыми займами. Таким-то образом и после такого начала одни жители острова взялись за постройку трапиче, которые приводятся в действие лошадьми, а другие, владея и располагая более крупным состоянием, стали строить мощные водяные мельницы; эти мельницы смалывают больше тростника и производят больше сахара, чем три трапиче вместе. С каждым днем этих мельниц становилось все больше и больше, и сейчас на одном только нашем острове их имеется свыше 30, а то и 40, да несколько на острове Сан Хуан и в других частях Индий, а сахар оттого не стал дешевле. И тут надобно заметить, что в прежнее время сахар был только в Валенсии, а потом завезли его на Канарские острова, где существует не то семь, не то восемь мельниц, а по-моему, и того меньше, но арроба стоила дукат или немногим более; а теперь, несмотря на все эти мельницы, понастроенные в наших Индиях, арроба стоит два дуката и с каждым днем дорожает. Еще до изобретения мельниц некоторые жители острова, у которых был прикоплен кое-какой достаток, нажитый потом и кровью индейцев, [403] захотели получить разрешение на закупку в Кастилии негров-рабов, ибо видели, что индейцев у них скоро совсем не останется. Были среди них и такие (об этом говорилось выше, в главе 102), которые обещали клирику Бартоломе де Лас Касасу отпустить на свободу всех своих индейцев, если тот раздобудет и достанет разрешение и лицензию, по которой они смогут завезти на остров дюжину-другую негров. Ввиду этого, поскольку упомянутый клирик по вступлении короля на престол оказался у него в большой чести, как видно из предыдущего, и обрел возможность влиять на ход событий в Индиях, он добился от короля, чтобы испанцы здешних островов получили право ввозить негров-рабов из Кастилии и таким образом смогли бы освободить индейцев. Королевский совет определил (в соответствии с мнением севильских чиновников, о чем говорится в главе 102), что в то время было достаточно дать лицензию на ввоз 4000 негров для четырех островов: нашей Эспаньолы, Сан Хуана, Кубы и Ямайки. Но тут среди испанцев, приехавших из Индии и в ту пору состоявших при дворе, нашелся один, который, проведав о согласии короля дать лицензию, шепнул о том губернатору Бреды и надоумил его испросить у короля эту лицензию для себя в знак милости. Губернатор Бреды, фламандский рыцарь, приехал в Испанию вместе с королем и был из числа наиболее близких к нему вельмож; он испросил этой милости, получил ее, а затем за 25 тысяч дукатов перепродал лицензию генуэзским купцам, причем те сумели выторговать тысячу условий, среди которых было и следующее: в течение восьми лет не будет выдано ни одной лицензии на ввоз негров-рабов в Индии. Затем генуэзцы стали продавать лицензию на каждого негра в отдельности, самое малое по восьми дукатов. И таким образом лицензия, которую клирик Лас Касас выхлопотал ради того, чтобы испанцы отпустили на свободу индейцев и отплатили добром тем, кто помог им обосноваться на этих землях, была перепродана торгашам, и это обстоятельство стало немалой помехой для блага и освобождения индейцев. В скором времени клирику пришлось раскаяться в том, что он подал королю такую мысль, и он понял, что собственная неосмотрительность ввела его в грех, ибо потом он увидел и убедился, как будет рассказано дальше, что обращать в рабство негров так же несправедливо, как обращать в рабство индейцев, а потому не очень-то мудрое средство он предложил, посоветовав ввозить негров, чтобы освободить индейцев, хотя он предполагал вначале, что негров брали в плен на законном основании; при всем том он не был уверен, что неведение и добрые намерения послужат ему оправданием в глазах господа. В то время было на острове 10—12 негров, принадлежавших королю; их привезли на строительство крепости, что стоит над рекой у самого устья. Но после того как истек срок первой лицензии и была дана новая, лицензии стали выдаваться непрерывно одна за другой, так что на этот остров было завезено свыше 30000 негров, а во все эти Индии более 100000, как я полагаю. Но это так и не принесло индейцам ни свободы, ни облегчения их участи; клирик Лас Касас не мог продолжать [404] начатое дело, потому что король был в отлучке, а состав Королевского совета то и дело менялся, и все его члены ни аза не смыслили в вопросах права, хотя знать его было их обязанностью, о чем многократно говорилось в этой «Истории». А так как число сахарных мельниц день ото дня росло, росла и потребность в неграх, которые должны были там работать, потому что для водяной мельницы нужно самое малое 80 человек, а для трапиче — человек 30—40; и соответственно увеличивалась доля, которая отчисляется от прибыли в королевскую казну. Следствием этого было и то, что португальцы, которые с давних пор не покладая рук грабят Гвинею и вопреки всякой справедливости обращают в рабство негров, видя, что мы так нуждаемся в рабах и даем за них хорошую цену, еще пуще стали усердствовать и усердствуют поныне, захватывая негров в неволю и в рабство всеми бесчестными и гнусными способами, какими только могут. Item, сами негры, увидев, сколь жадно ищут их и алчут, ведут несправедливые войны друг против друга и всевозможными недозволенными способами похищают одни других и продают португальцам. И таким образом мы повинны в грехах, которые совершают и те и другие, не говоря уже о том, что сами берем грех на душу, покупая негров. Доходы с этих лицензий и с той доли, которая причитается казне, император предназначил на строительство алькасаров⁷⁸ в Мадриде и в Толедо, и оба были построены на эти деньги. В былые времена, когда у нас на острове еще не было сахарных плантаций, все были убеждены, что если негра в один прекрасный день не повесят, он вообще никогда не умрет, так как мы ни разу не видели, чтобы негр умер своей смертью от какой-то болезни, ибо воистину негры, так же как и апельсиновые деревья, обрели землю, которая словно создана для них и подходит им больше, чем их Гвинея. Но после того как негров отправили работать на плантации, они познали и смерть и болезни от тяжких трудов, а также из-за употребления напитка, который изготавливают они из тростникового сока и пьют; и таким образом они что ни день умирают во множестве. А потому при всякой возможности они бегут труппами, и берутся за оружие, и, стремясь избавиться от рабства, убивают и истязают испанцев каждый раз, как им представится случай, и оттого :ни одно из мелких селений острова не чувствует себя в безопасности. Таково новое бедствие, обрушившееся на этот край. И нет причин умалчивать еще об одном бедствии, которое прибавилось к описанным выше: на острове развелось такое множество собак, что нанесенный и наносимый ими ущерб не поддается ни описанию, ни исчислению. На этом острове водилась тьма диких свиней (а так как кормятся они не зерном, а очень мягкими кореньями и нежными плодами, как например у американского вяза, мясо у них очень полезное и куда нежнее и вкуснее, чем самая вкусная баранина); леса кишели ими, а потому везде и всюду устраивались чудесные псовые охоты, веселые и добычливые. Всех свиней погубили собаки, и, не довольствуясь свиньями, они нападают на телят, главным образом на новорожденных, когда те еще не могут защищаться. [405] Ущерб, который они нанесли и наносят, огромен, и вполне можно представить себе, чего следует ожидать от них в будущем. Мы смотрим на подобные вещи как на дело случая, а следовало бы припомнить, что на этом острове мы застали великое множество людей, которых перебили и стерли с лица земли, остров же наводнили собаками и злыми тварями и по приговору божьему волей-неволей должны терпеть от них вред и докуку.

 

Глава 161

 

Вышеописанные события происходили в двадцать втором году шестнадцатого столетия, так что наше повествование относится уже к четвертой книге; но нам показалось, что принятый нами порядок изложения не пострадает, если вначале будет закончен рассказ о делах, совершившихся несколькими годами позже, чем те, о которых пойдет речь затем; мы сделали так, чтобы не толковать в разных местах об одном и том же предмете. Итак, вернемся к событиям 19-го и 20-го годов, которые принадлежат второй книге нашей «Истории», и начнем с материка. Выше, в главе 104, мы уже рассказали, как в 18-м году в городе Сарагосе один кабальеро из Кордовы по имени Лопе де Coca, человек отважный и достойный, был назначен губернатором Дарьена и всего материка; он должен был изгнать оттуда Педрариаса, который разорил и опустошил все тамошние провинции либо собственноручно, либо отправляя туда солдат под командованием своих военачальников, а вернее сказать палачей. Среди них одним из самых главных был лиценциат Гаспар де Эспиноса, его старший алькальд. И вот отправился Лопе де Coca в путь, то ли в двадцатом году, то ли в конце девятнадцатого, и с ним вместе некий лиценциат Аларконсильо, его старший алькальд, который должен был принять отчет от Педрариаса. Отправился, стало быть, Лопе де Coca в Дарьей с четырьмя судами и тремястами солдат; Педрариасу приезд его, конечно, не мог прийтись по душе; и, стремясь избежать встречи с Лопе де Сосой, стал он, как мы рассказали выше, домогаться, чтобы испанские поселенцы отрядили его прокурадором в Кастилию. Едва новый губернатор прибыл в порт и корабль его стал на якорь, как отдал богу душу, так как, должно быть, заболел еще по дороге. Город был недалеко от порта, и едва нарочные успели сообщить Педрариасу весть о приезде Лопе де Coca, как следом являются другие и говорят, что тот скончался; и бог, воплощение истинной мудрости, ведает, что сердце Педрариаса по-разному откликнулось на каждую из этих вестей. Педрариас отправился в порт в сопровождении всего города, и тело усопшего вынесли и предали земле со всей возможной пышностью и почестями. Воздав ему, как подобало, последний долг, Педрариас предложил свое гостеприимство его сыну, Хуану Алонсо де Coca, позже ставшему казначеем короля в Новой Испании, а также всем его слугам и домочадцам [406] на время, которое те пожелали бы пробыть в Дарьене. Пуще всего Педрариас стремился избавиться и отделаться от угрозы, которую заключал для него отчет, ибо все прежние дела изобличали его виновность. И вот благодаря хитростям и проискам вышеупомянутого лиценциата Эспиносы, своего главнокомандующего и старшего алькальда, он сумел убедить и уговорить лиценциата Аларконсильо, старшего алькальда Лопе де Сосы, в том, что власть его не потеряла силы со смертью Лопе де Сосы и что он должен принять отчет сейчас так же, как должен был бы принять его, останься де Coca в живых; если же король откажется признать отчет действительным, то ничего не потеряно, кроме чернил и бумаги. А ведь на самом деле, кажется, следовало бы помнить, что по правилам отчет представляется именно новому губернатору, а тот уже принимает его через своего старшего алькальда; и отсюда явствует, что этот самый Аларконсильо, будучи представителем Лопе де Сосы, после кончины губернатора лишился всех полномочий. Однако в конце концов он принял отчет, и нетрудно догадаться, что принял его в том виде, в каким Педрариасу (заблагорассудилось дать его. Вот одна из бесчисленных уловок и уверток, к которым у нас в Индиях прибегали неправедные судьи, дабы избежать суда и кары; видимо, искупить свои грехи доведется им уже не в земной юдоли. За несколько дней до прибытия Лопе де Сосы в эти края прибыл Хиль Гонсалес де Авила, о котором мы уже рассказывали выше, в главе 154. Он прибыл вместе с Андресом Ниньо, своим кормчим, который вовлек его в это предприятие, и у них было три корабля и двести человек экипажа.

Этот Хиль Гонсалес не поехал на поклон к Педрариасу, будучи уверен, что Лопе де Coca уже прибыл и принял бразды правления в свои руки, а с ним Хиль Гонсалес, вероятно, переговорил еще в Кастилии и потому надеялся, что тот отнесется благосклонно к его замыслу похода в Южное море. По этой причине он вместе со своими кораблями и экипажем отправился на 50—60 лиг западнее Дарьена, местопребывания Педрариаса, к порту Акла, откуда лежал кратчайший путь в Южное море. Но узнав с великим огорчением, что Лопе де Coca в Дарьей еще не прибыл, Хиль Гонсалес вынужден был пойти на унижение и написать Педрариасу письмо, в котором сообщал о своем прибытии и просил прощения за то, что не смог предварительно заехать в порт Дарьей и предстать перед Педрариасом, ибо для его предприятия и путешествия порт Акла был удобнее, чем порт Дарьей, и т. д. Получив письмо, Педрариас весьма недружелюбно ответил, что удивляется, как посмел Хиль Гонсалес, зная, что он, Педрариас, является правителем этого края, высадиться здесь вместе с таким количеством народа, не имея на то его разрешения, равно как не предъявив и не переслав ему разрешения либо указа за подписью короля, из которого он, Педрариас, мог бы узнать, с какой целью и по какому праву приехал Хиль Гонсалес в места, находящиеся под его управлением. Этот ответ весьма огорчил Хиля Гонсалеса; какова судьба Лопе де Сосы, он не знал, а дело его было такого свойства, что приостановить [407] его без большого урона не представлялось возможным: ведь он привлек к нему столько народа и так много еще предстояло сделать. По этой причине он решил послать в Дарьей Андреса Ниньо: тот должен был представить Педрариасу королевские указы и на их основании попросить, чтобы Педрариас оказал ему поддержку и способствовал осуществлению их предприятия и путешествия, как повелевал король всем без исключения властям и частным лицам, и, самое главное, чтобы Педрариас распорядился передать Хилю Гонсалесу суда, которые прежде принадлежали Васко Нуньесу де Бальбоа и находились в другом море. Андрее Ниньо прибыл в Дарьей, представил Педрариасу королевские грамоты и вручил ему прошение по всем правилам; но у Педрариаса была одна забота: убивать и истреблять индейцев и разорять их царства, и меньше всего он заботился о том, хороши ли его речи, мысли и поступки; поэтому он сперва отвечал Андресу Ниньо, что готов повиноваться указам, но когда речь зашла об их выполнении, он стал говорить, что суда принадлежали Васко Нуньесу де Бальбоа лишь постольку, поскольку тот командовал ими, а вообще они являются собственностью 300 испанцев, которые своим трудом помогли их построить (бессовестный не принимал в расчет трех или четырех тысяч индейцев, которые отдали богу душу, чтобы были построены эти суда, ибо на собственных плечах перетаскивали якоря, и канаты, и прочие неслыханные и невыносимые тяжести, как было показано выше, в главе 74); и еще Педрариас сказал, что сейчас на этих кораблях странствуют их владельцы, служа королю и открывая новые племена и земли, дабы приумножать его достояние; он-де доложит его величеству всю правду, и если после того король подтвердит свой приказ, он, Педрариас, немедля его выполнит. Андрес Ниньо вторично подал прошение, протестуя против решения Педрариаса, так как оно обрекало все предприятие на провал и неудачу. Педрариас ответил, что не волен распоряжаться чужим имуществом, а потому Андрее Ниньо может возвращаться обратно. Андрес Ниньо вернулся в Аклу ни с чем; тут как раз прибыл в порт Лопе де Coca, и с ним приключилось то, о чем мы уже сообщали.

Хиль Гонсалес возлагал все надежды на приезд Лопе де Сосы; и когда он узнал о его кончине, он понял безвыходность своего положения и решил сам отправиться к Педрариасу и умолять, чтобы тот передал суда в его распоряжение согласно королевскому приказу и не чинил ему препон, ставя тем самым под удар все дело, которое он, Гонсалес, предпринял и которое обещает столько пользы и благ и короне, и богу. Педрариас же после смерти Лопе де Сосы еще пуще занесся в своей спеси, ибо на некоторое время почувствовал уверенность, что не найдется никого, кто стал бы ему поперек дороги, как бывало прежде; по этой причине, когда снова зашла речь о передаче судов Васко Нуньеса де Бальбоа, Педрариас оказал Хилю Гонсалесу не больше уважения, чем Андресу Ниньо, которого тот посылал вначале, и сказал, что не даст ему ни рейки, ни дощечки, даже если бы Хиль Гонсалес предлагал взамен весь свой флот. Видя, что [408] от Педрариаса помощи ждать нечего, Хиль Гонсалес вернулся в Аклу и замыслил такое дело, на которое не отважился бы пойти сам король, даже если бы у него и людей, и снаряжения было куда больше: задумал Хиль Гонсалес построить новые корабли в Южном море силами своего экипажа и пользуясь материалом, привезенным из Кастилии. У него было восемь лошадей; и вот на этих лошадях начинает он перевозить все необходимое через высочайшие и неприступнейшие горы, которые мы описали в 74-й главе, — воистину, немыслимый труд! Он велит нарубить и напилить лесу на три больших судна и на два брига и начать строительство на реке Вальса. Некоторые испанцы, жители Аклы, не советовали ему строить корабли в этом месте, говоря, что они у него сразу рассыплются в прах из-за едкого тумана и прочих напастей, но он пренебрег советами, так как думал, что эти люди хотят обманом помешать его делу, и продолжал вести работы. Много мук приняли члены его экипажа на дорогах, и в лесах, и на постройке судов, и еще потому, что они страдали от недоедания и от скудной и скверной пищи, так как ели только маниоковый хлеб, и то понемногу, кой-какую еду, доставлявшуюся из Аклы на лошадях, да кое-что из припасов, привезенных еще из Кастилии, а этих припасов всегда оказывается слишком мало, и кончаются они слишком скоро. К тому же все они были новичками в этих краях, а места там гористые, и мрачные, и суровые к людям непривычным, и таким образом из двухсот человек осталось у Хиля Гонсалеса не более восьмидесяти, а прочие либо умерли, либо слегли больные. В конце концов ценою бесчисленных лишений и невзгод достроил он свои корабли кое-как и на живую нитку, посадил на них свои восемьдесят человек и отправился к островкам Лас Перлас, которые находятся в море на расстоянии 12 или 15 лиг от реки Вальса. Пока он снаряжался там, готовясь к путешествию, за двадцать дней все его суда и бриги превратились в труху. Тяжело говорить об этой беде и не легче слушать; каково же было сносить ее людям, на глазах у которых столь молниеносно погибло все, за что заплатили они ценой голода, смерти, болезни, трудов и лишений! Великую испытали они горечь и скорбь, да иначе и быть не могло. Хиль Гонсалес был человек твердый, и хотя в столь жестоком испытании немудрено было пасть духом, он все же устоял и решил построить все корабли заново. Но работать у него было некому, потому что часть экипажа погибла, часть хворала, а здоровые были слишком изнурены и измучены; поэтому он написал Педрариасу, умоляя прислать ему на подмогу индейцев и испанцев, чтобы снова построить суда, необходимые для путешествия. Может статься, Педрариас ответил ему недружелюбно, может статься, вообще не ответил, отделавшись несколькими непристойными словами, о которых Хилю Гонсалесу стало известно; как бы то ни было, Хиль Гонсалес отправляется в Аклу, оттуда на корабле добирается до Дарьена и предъявляет Педрариасу королевский указ, согласно которому все правители, власти, а также отдельные лица как частные, так и несущие королевскую службу, к которым он, Хиль Гонсалес, обратится за помощью и поддержкой, под страхом тяжких [409] наказаний обязаны немедля оказать ему эту помощь и не чинить ни в чем препятствий. Педрариас дал ему некоторое количество индейцев, на содержание которых он не очень-то тратился; эти индейцы на своих плечах перетаскивали и переносили припасы и все необходимое из порта Акла и Номбре де Дьос; также дал он Хилю Гонсалесу несколько испанцев, которые помогали ему, чем могли. Хиль Гонсалес возвратился на остров Перлас; там он велел снять с погибших кораблей доски, какие получше, а также нарубить и напилить лесу, и из всего этого дерева, сбивая его и сколачивая, построили они три больших корабля и один бриг, на которых можно было пуститься в путешествие; на все это ушел почти целый год. И тут мы пока расстанемся с Хилем Гонсалесом до той поры, когда с божьей помощью вновь встретимся с ним в своем месте, ибо остальные его дела принадлежат четвертой книге.

 

Глава 162

 

Как поведали мы в предыдущей книге, Педрариас написал королю, что город Дарьей следует упразднить и выселить оттуда всех жителей, а кафедральный собор перевести в Панаму, так как местность, где расположен Дарьей, гнилая и условия жизни там не подходят для испанцев. Педрариасу было очень на руку возвеличение и процветание Панамы, так как он считал, что порт Номбре де Дьос устраивает его больше, чем Дарьей, поскольку из Номбре де Дьос удобно совершать путешествие в Южное море: так оно и было на самом деле, но только места в Панаме такие же гнилые, как в Дарьене, если не вдвое хуже. Испанцы, жившие в Дарьене, встретили ропотом этот план, потому что уже успели обзавестись здесь домом и кровом. Наконец, рассмотрев письмо Педрариаса, король прислал ему в ответ следующее распоряжение: если не годится, чтобы главный город находился в Дарьене, пусть Педрариас переводит его в Панаму, как предлагал, либо в другое место, которое сочтет наиболее подходящим для кафедрального собора. Получив этот ответ и распоряжение, Педрариас тотчас же послал письмо Гонсало Эрнандесу де Овьедо, которого оставил своим заместителем в Дарьене, и приказал, чтобы тот со всей возможной поспешностью самолично вывез из города все, что там есть, велел жителям вывезти все имущество, а их самих выселил и все переправил в Панаму морем и сушей. И вот поселенцы двинулись в Номбре де Дьос, забрав с собою все ценности, весь свой скарб и стада, и оттуда перебрались в Панаму, хоть и с немалым запозданием, и с великим трудом, и в озлоблении, ибо претерпели они голод, и лишения, и тяготы, и муки; некоторые, по-видимому то были индейцы, даже поплатились жизнью; им за все приходится расплачиваться своими слезами, и страданиями, и работой до последнего вздоха. В это время либо немного позже первым епископом Панамы был назначен один монах доминиканского ордена по имени брат Висенте Пераса, родом из Севильи, идальго и хорошего происхождения; [410] но по прибытии в Панаму он прожил лишь несколько дней и скончался. В этом краю, который опустошали, разоряли и под конец совсем разорили Педрариас и лиценциат Эспиноса со своими присными, среди прочих царей и вождей был один по имени Уррака, могучий вождь и человек великой отваги; властвовал он, кажется, не то в провинции Верагуа, не то в горах, сопредельных и пограничных с нею. Подданные этого вождя претерпели от испанцев великие обиды, и бесчинства, и нашествия, да и самого Урраку испанцы не раз яростно преследовали, пытаясь схватить его и расправиться с ним и с его воинами так же, как и с остальными индейцами, особенно когда прослышали, что у него много золота. Но он был так отважен и смел, мудр и искусен в войне, что не раз наносил поражение испанцам, которые притесняли его, равно как и всех остальных, не потому, что имели на то причину и повод, но потому, что закоренели в произволе и беззаконии. Сколько испанцы ни воевали с ним, эти схватки не приносили им ничего, кроме множества раненых, а то и убитых, но покорить его им так и не удалось. Продолжая свои дела, достойные отъявленного тиража, лиценциат Эспиноса вышел из Панамы через Южное море на двух кораблях с некоторым количеством солдат и двумя-тремя лошадьми на борту и отправился вдоль западного побережья покорять индейцев, которые жили на островах, называемых Себако; эти острова находятся на расстоянии 70 лиг от Панамы, и всех их, больших и малых, больше тридцати. На материк лиценциат Эспиноса послал Франсиско Писарро, выделив ему столько солдат, сколько счел нужным; Писарро должен был потрудиться на том же поприще, на котором подвизался сам Эспиноса, а именно лишить индейцев свободы, а непокорных перебить и уничтожить. В этих делах пришлось несладко многим солдатам Писарро, хотя в конечном счете злосчастных индейцев неизменно ждут смерть, плен и рабство, ибо они наги, а оружие их — пращи да луки. Всего Писарро прошел по этой земле 50 лиг и своими жестокостями нагнал на индейцев такого страху, что все, кто не мог защититься, или укрыться, или бежать, покорились ему и сдались на его милость. Так наши братья проповедовали Евангелие и способствовали его распространению в этих краях. И следует помнить, что если пятьдесят испанцев отправляются на разбой, или, как они говорят, на завоевание новых земель, что у них называется также «умиротворением индейцев», то, как не раз уже говорилось, они берут с собой в путь и себе в услужение пятьсот душ индейцев, мужчин и женщин, которые тащат на себе всю поклажу. И больно, тяжко, прискорбно и мучительно видеть, сколько мук они терпят от испанцев, сколько трудятся, как изнемогают и голодают, как горька их жизнь и еще горше — смерть, которую множество из них принимает на этих дорогах. Эспиноса прибыл на упомянутые острова, и индейцы приняли его мирно, ибо не отваживались противиться и сражаться. И так как катехизис Эспиносы сводился к двум вопросам: есть ли у индейцев золото и где его добывают, индейцы сообщили в ответ, что золотом изобилуют очень высокие горы! где правит и властвует Уррака. По этой причине я и полагаю, что царь [411] этот правил в провинции Верагуа: ведь с той поры как первый адмирал Христофор Колумб, пройдя через Северное море, открыл эту землю в 1502 году, о чем рассказали мы в первой книге, всегда шла слава, что она богата золотом. Выслушав эту весть с превеликим удовольствием, славный воин Эспиноса оставляет суда на попечение нескольких моряков, высаживается на сушу вместе со всей своей ратью, весьма понаторевшей в разбойничьем ремесле, велит вывести лошадей и направляется прямиком во владения царя Урраки. Когда этот последний с горных высот, где он обитал, приметил в море корабли, он сразу сообразил, в чем дело, ибо знал, что не зря они тут плавают, и, может статься, испанцы приехали за ним. Отправив в безопасное место женщин, детей, и стариков, и всех, кто не мог сражаться, и узнав от своих разведчиков, что испанцы уже на подходе, он вместе с войском решительно и мужественно выступает им навстречу; так тигры и львы набрасываются на кошек, посмевших их оцарапать. Сначала Уррака и его воины наткнулись на группу индейцев, из тех, которых держали испанцы у себя на службе; испанцы выслали их вперед, то ли в разведку, то ли еще зачем-то. Индейцы Урраки сразу же перебили их, а потом принялись метать свои стрелы и дротики в конных испанцев и пеших и убили или ранили немало. Сражаясь с великим пылом, индейцы изувечили многих испанцев и нанесли им большой урон; а так как индейцев было изрядное количество, то они окружили испанцев со всех сторон и так их прижали, что те совсем пали духом и были на краю гибели. Случайно неподалеку оказался отряд испанцев в 30 человек под командованием Эрнандо де Сото; по всей видимости, Франсиско Писарро отправил их совершить набег на эти края. Сото и его люди поспешили на шум битвы, и, видя, что испанцы получили столь своевременное подкрепление, индейцы немного отступили. Индейцам было на руку то обстоятельство, что местность оказалась неровной и испанцы не смогли в полную силу использовать лошадей; здесь, в Индиях, везде, где местность неровная, нашим куда труднее одолеть индейцев, и будь она такой повсюду, не так быстро удалось бы нам покорить их. Лиценциат Эспиноса, видя, что сейчас он вряд ли справится с Урракой, решил вернуться ночью и подобраться к нему как можно незаметнее. Но Уррака, который вместе со своими воинами был начеку, услышал, как наши приближаются; он зашел испанцам в тыл и дал бой в узком и опасном ущелье. Индейцы сражались, как львы, преграждая путь испанцам, но много их воинов было убито, а еще больше изранено мечами и пулями из аркебузов, так что они освободили проход через ущелье. Немалой сочли испанцы помощь и милость господа, увидев, от какой опасности избавились; и в большом страхе вернулись они на корабли. Лиценциат Эспиноса двинулся дальше вниз по побережью к одному из вышеупомянутых островов, который назвали испанцы Санто Матиас, и оттуда они высадились на землю и на побережье Бурики. Индейцы, уже наслышанные о делах испанцев, в большом количестве вышли навстречу преградить им дорогу, но, увидев лошадей и испугавшись, что те их сожрут, обратились в бегство. Преследуя индейцев, [412] испанцы врываются в их селение, хватают детей, и женщин, и всех, кто им попадается, остальных увечат и убивают и жгут все на своем пути. Когда местный вождь увидел, что враги уводят его жен и детей, а также жен и детей его воинов, он решил сам отправиться к испанцам, ибо для него было тяжелее потерять и утратить близких, чем собственную свободу. Стал он слезно умолять лиценциата вернуть ему жен и детей: а тот и» сострадания согласился. От этого человека Эспиноса узнал, что невдалеке оттуда живет и властвует другой вождь и у него, должно быть, есть золото (как видно, об этом испанцы спрашивали прежде всего). Лиценциат отправил против этого вождя Франсиско Компаньона с 50 солдатами, В четвертом часу на рассвете Компаньон с отрядом вошел в селение, но не застал его жителей врасплох: они напали на испанцев с такой силой и мужеством, что обратили их в бегство, и те пустились обратно по той же дороге, откуда пришли, и пробежали немалый кусок. Однако же, побуждаемые стыдом, как они сами говорили, а также опасаясь, что индейцы их нагонят, они повернули обратно и с новой силой обрушились на индейцев, увеча и убивая всех, кто подвернется, пока не пробились в селение, где у индейцев было сооружено укрепление в виде частокола. Испанцы прорвались в это укрепление и перебили еще больше народу, потому что индейцы не могли выбраться из частокола, в тесноте мешая друг другу, и тут уж испанцы нашли применение своей силе и своему оружию. Оттуда лиценциат Эспиноса вместе со всей своей ратью отправляется сушей против жителей провинции и селений Ачарибры, распорядившись, чтобы суда двинулись в том же направлении. Жители этих мест, которым стало известно о приближении испанцев, вышли им навстречу и вступили в бой, но, увидев лошадей, быстро разбежались. Эспиноса решил продолжать свои апостольские дела в земле Ната, или Паракета, где намеревался основать испанское поселение. Так проповедовали испанцы слово божье во всех этих краях и такими способами прославляли и возвеличивали они там христианскую веру.

 

Глава 163

 

Земли Паракета, называемые также Ната, и сопредельные с ними области лежали в открытой, ровной, очень плодородной и красивой долине и соседствовали с владениями Урраки, то есть с горами Верагуа, которые всегда славились великим обилием золота. По этой причине лиценциат Эспиноса задумал основать там испанское селение и закрепить за ним всех индейцев из ближайших земель и племен, чтобы они работали на испанцев, которым только того и надо. Он написал Педрариасу, прося, чтобы тот разрешил ему основать селение, и приводя все доводы, которые показались ему наиболее убедительными. Педрариас ответил, что согласен и не возражает, но хочет лично участвовать в этом деле, а потому пусть Эспиноса вернется к нему вместе со всем своим войском, оставив [413] на месте столько солдат, сколько сочтет нужным. Эспиноса оставил там Франсиско Компаньона, который был одним из главнейших палачей, участвовавших вместе с ним в этих делах, и дал ему пятьдесят человек и двух кобыл, а верхом — на кобылах ли, на жеребцах ли — чинили испанцы не меньше зла, чем пешими; сам же вместе со всеми остальными двинулся в Панаму, где находился Педрариас. Царь Уррака между тем не дремал, и когда он проведал, что лиценциат Эспиноса уехал в Панаму, а в землях Ната осталась только горстка испанцев, он собрал своих воинов и однажды ночью нагрянул на испанский лагерь. В одной хижине на отшибе от лагеря индейский головной отряд нашел трех испанцев; одного они пронзили копьем и, прикончив его, схватили другого; а третий успел спрятаться. И вот тот, который спрятался, хватает свое оружие и, вопя что есть мочи, поднимает отчаянный шум, словно идет подкрепление, и бросается на индейцев с превеликой отвагой и мужеством. Он убил пятерых; в смятении индейцы выпустили второго испанца и начали отступать, так что испанцам удалось присоединиться к своим. Когда начальник испанцев Франсиско Компаньон узнал от этих двоих, как много воинов привел против них Уррака, он с большой поспешностью посылает в Панаму двух весьма расторопных людей, вначале Эрнандо де Сото, а следом Перо Мигеля, чтобы они известили Педрариаса, в какое трудное положение попали испанцы. Педрариас, который в такие моменты и при такой опасности не терял времени даром, тотчас отправил на подмогу судно с 40 солдатами во главе с Эрнаном Пенсе. Они подоспели, когда Франсиско Компаньон уже собирался уходить вместе со своим отрядом, потому что Уррака созвал всех индейцев, какие жили в этих краях, и они таким тесным кольцом окружили испанцев, что те в поисках съедобных кореньев не решались отойти от лагеря дальше, чем на расстояние, равное полету брошенного камня. Когда Уррака увидел корабль, он предположил, что на нем прибыли все испанцы, сколько их было в Панаме, а потому снял осаду и отступил в горы. Послав корабль на помощь испанцам в Ната, Педрариас решил отправиться туда собственной персоной и взял с собой 160 человек испанцев, двух коней и несколько пушек; начальником своего отряда он назначил Франсиско Писарро. Прибыв в Паракету, иначе Ната, где находился Компаньон и все прочие, и узнав, что Уррака с войском отступил, Педрариас приказал Эрнану Понсе оставаться с отрядом при нем и на следующий день вместе со всей своей ратью отправился искать и выслеживать Урраку. Уррака, готовый к бою, с многочисленным войском и совместно с другим вождем по имени Экскегуа уже поджидал испанцев близ селения этого вождя, ибо местность благоприятствовала его намерениям. Педрариас был бы весьма не прочь увильнуть от боя, так как понимал, что в этом месте от лошадей будет мало проку; но видя, что индейцы окружают и теснят его почти отовсюду, он вместе со всей своей ратью бросается на противника, а индейцы не менее яростно отражают натиск. Они сражались почти весь день, и многие были ранены; что касается убитых, я не смог раздобыть сведений о том, сколько их было среди [414] индейцев, а испанцы вообще редко гибнут, потому что индейским оружием впору разве что детям играть. Однако же как ни убого было их оружие, индейцы в этот день доставили испанцам немало хлопот и так их прижали, что Педрариасу пришлось туго, и он предпочел бы оставаться на покое в Панаме. Наконец, пустил он в ход последнее средство, то есть артиллерию, и едва раздались выстрелы, индейцы бросились врассыпную. Однако и артиллерией не удалось ему окончательно запугать Урраку, и четыре дня подряд индейцы выходили сражаться. Но в конце концов Уррака понял, что таким путем добиться перевеса невозможно, потому что у испанцев есть лошади и артиллерия; поэтому он решил отступить, набрать еще больше воинов и укрепиться на реке под названием Атра; и множество индейцев с обоих побережий, и северного и южного, пришли туда на службу к нему и на подмогу. Педрариас решил последовать за касиком и попытаться захватить его в плен, если удастся. Но когда он прибыл туда, где находился Уррака, этот последний сумел перехитрить испанцев с помощью такой уловки: он подослал несколько индейцев, которые должны были, словно по неосторожности, попасться в руки испанских разведчиков, и когда те начнут расспрашивать их об Урраке, индейцы должны были ответить, что он скрывается здесь в горах и при нем очень много золота. Уррака пустился на эту уловку и военную хитрость, ибо, зная, как жаждут и алчут золота испанцы, предполагал, что они скорее всего ринутся за добычей толпой и в беспорядке, и тогда он сможет разгромить их с помощью засад, расставленных в некоторых ущельях. Захватив в плен индейцев, подосланных Урракой, Педрариас немедля отрядил в поход Дьего Альбитеса с 40 солдатами; пробираясь по горам, они угодили в засаду, и индейцы напали на них стремительно, изранив и изувечив всех до единого, так что им не осталось никакого пути к спасению, кроме бегства. Педрариас снова посылает того же Альбитеса с отрядом в 60 человек, чтобы он поднялся в горы следом за индейцами. В горах Альбитес никого не обнаружил; но, возвращаясь по речной долине, он наткнулся на индейцев; те с громкими воплями нападают на отряд и преграждают испанцам выход из теснины, между рекой и горным склоном; с обеих сторон было много раненых. Видя, что испанцы, сражавшиеся в первых рядах, дрогнули, Дьего Альбитес и несколько солдат стали поспешно пробиваться вперед, чтобы приободрить их, но, теснимые индейцами, свалились в реку, вымокли до нитки и насилу выбрались на берег. В конце концов ценою больших усилий и бесчисленных ран испанцы добились перевеса и, преследуя индейцев, перебили и перерезали всех, кого смогли догнать. Педрариас рассылает отряды испанцев по всей провинции, и они жгут, грабят, разоряют и хватают в плен всех и вся на своем пути. То же самое совершают они во владениях других вождей, помогавших Урраке (двое из них звались Булаба и Муса), и весь этот край был истерзан, и загублен, и превращен в безлюдную пустыню, ибо те из жителей, кто не был убит либо захвачен в плен, разбежались по лесам. [415] Чтобы вознаградить испанцев, которые так усердно потрудились в этих краях, Педрариас решил основать здесь испанское поселение и выбрал для этой цели селение касика по имени Ната, ударение на последнем слоге, или место поблизости от этого селения; по воле Педрариаса решено было сохранить индейское название. Надо сказать, что испанцы, живущие в Индиях, в особенности те, которые подвизались и подвизаются на ратном поприще, помышляют не столько о том, чтобы пахать и сеять, сколько о том, чтобы есть и пить за счет индейцев в награду за свои столь похвальные труды, обрекая несчастных на смерть и погибель; а путь к этой цели был и остается один: раздел индейских селений и передача их в энкомьенду завоевателям: тут-то для испанцев и начинается привольное житье. По этой причине Педрариас определил каждому, кто пожелал, осесть в здешних местах и получить некоторое количество индейцев, живших в селах и поблизости, которых Педрариас поработил с помощью войны и насилия, что у испанцев называется умиротворением. Индейцы эти, страшась испанцев и стремясь избежать резни и расправы, которые учинили те над их соплеменниками, предпочли оставаться в своих селениях и работать на пришельцев, когда те появлялись в их местах либо присылали за ними. Но они даже представить себе не могли, что работа эта окажется столь тяжкой и изнурительной и приведет их всех к гибели; а ведь именно тем все и кончилось, и весь этот край, (некогда столь цветущий, превратился в безлюдную пустыню. Установив такие порядки, поработив индейцев и разделив их между поселенцами, Педрариас вернулся в Панаму, а в качестве своего наместника и военачальника оставил Дьего Альбитеса. Испанцы стали посылать за индейцами, доставшимися им в результате раздела, и те являлись и служили своим хозяевам: строили для них дома, возделывали поля, охотились, ловили рыбу и выполняли прочие работы, необходимые для того, чтобы содержать 50— 60 человек испанцев, живших в этом селении; а это куда труднее, чем содержать 2000 человек в каком-нибудь городке Кастилии, потому что здесь испанцы требуют, чтобы индейцы служили им и угождали, словно отпрыскам графов и герцогов, и не только служили, но еще и поклонялись. Бремя этих трудов, доселе неслыханное, казалось индейцам нестерпимым, а потому одни являлись с запозданием, другие работали кое-как, третьи бежали, и это называется у испанцев бунтом. Дьего Альбитес тотчас посылал вслед за ними отряды «обшарить ранчо», как выражаются испанцы; и добравшись до непокорных, одних они убивали, других брали в плен и истязали, третьих привлекали посулами. Таким способом Дьего Альбитес принудил индейцев служить их хозяевам и притеснителям. Царь и вождь Уррака вместе с воинами, которых удалось ему набрать, никогда не упускал случая наведаться к испанцам и задать им хорошую встряску; и если удавалось ему застать врагов врасплох, то ему уже не было нужды вторично искать этих людей, чтобы отомстить им. В ответ испанцы шли на касика войною, опустошая огнем и мечом все его земли и владения. В этих войнах прошло девять лет, а испанцам так и не удалось привести [416] его к покорности, ибо в их представлении привести к покорности значило не что иное, как обречь его, подобно всем прочим индейцам, на рабство, и неволю, и беззаконные притеснения, в которых рано или поздно касик и его подданные нашли бы свою погибель. Такой монетой привыкли расплачиваться и рассчитываться наши соотечественники за беспредельный ущерб и бессчетные несправедливости, которые причинили они этим людям. По этой причине Уррака не шел ни на какое примирение, будучи человеком рассудительным и отважным и отлично понимая, сколь справедливую войну ведет он против врагов, которые причинили и причиняют ему столько горя и зла вопреки справедливости, без всякого повода и основания и несмотря на то, что он ни в чем перед ними не провинился и мирно жил в своих владениях. Когда испанцы захватывали в плен его подданных, они подвергали их мучительным пыткам, чтобы выведать, где спрятано золото, которым, как шла молва, Уррака и его вассалы владели в огромном количестве, и это еще больше разжигало негодование Урраки. Некоторое время спустя Педрариас назначил своим заместителем в Ната Компаньона. Этот самый Компаньон всячески пытался захватить одного отважного индейца, который был военачальником Урраки и внушал испанцам великий страх и ужас, так как не раз наносил им жестокий урон. Не сумев захватить его в бою, Компаньон решил действовать наверняка и «мирным» путем и прибег к вероломству: передав ему через послов-индейцев заверения в безопасности и обойдя его лживыми посулами, он заманил его в гости к испанцам, и тот сам явился к нему в Ната. Но Компаньон нарушил слово — подлость, к которой нередко прибегают испанцы в войне с индейцами и на которую почти никогда не пускаются индейцы, — он лишил его свободы, заковал в железо и выслал в Номбре де Дьос, и это можно еще считать благодеянием, потому что он не сжег несчастного живьем, как не раз поступали люди, именующие себя христианами. Эта утрата причинила Урраке великую скорбь; он созвал к себе индейцев и с южного, и с северного побережий, сколько смог, и, собрав их вместе, держал перед ними такую речь, исполненную душевного величия: «Как можем мы допустить, чтобы эти христиане спокойно жили на нашей земле, если они не только отбирают у нас наши земли, владения, детей и жен и обращают нас в рабство, но вдобавок не держат слова, и нарушают обещания, и попирают соглашения о мире! А потому будем же сражаться против них, пока у нас хватит сил, и сделаем все, чтобы уничтожить их и сбросить столь тяжкую обузу, ибо лучше нам умереть сражаясь, чем влачить жизнь в таких муках, лишениях, горестях и тревогах». Сам Иуда Маккавей и его братья не сказали бы в данных обстоятельствах лучше. Речь касика пришлась всем по сердцу, и все дали обет сражаться, пока хватит сил и жизни, и умереть в бою. И вот все индейцы, поделенные между завоевателями, взбунтовались и убили пятерых испанцев, которые находились у них в селениях, не подозревая об опасности и помыкая индейцами, как вздумается. Покончив с ними, индейцы идут большим войском на ненавистное селение Ната; [417] испанцы выходят навстречу, и начинается яростный бой; с обеих сторон имелись убитые и раненые, особенно у индейцев; испанцы нанесли им огромный урон,. действуя верхом на конях, так как место было ровное и открытое. Долгие годы длилась эта война, много в ней погибло испанцев, а индейцев несравненно больше, несчетное множество. Но злосчастные индейцы были наги, а оружие их ничего не стоило, как уже говорилось; к тому же они видели, что каждый новый день не приносит им ни избавления, ни успеха, ни надежды, а приносит только гибель, и были изнурены и обессилены войной и долгими скитаниями по горам и долам, ибо терпели усталость, голод и много других невзгод, неизбежных при такой жизни, особенно в Индиях; и потому большинство племен решило покориться испанцам и в рабстве кончить свою горестную жизнь. И лишь царь Уррака вместе с индейцами, которые выжили в этом поголовном истреблении и остались при нем, так и не захотел покориться испанцам, и всегда упорно ненавидел их, и всю жизнь горевал, что не смог с ними расправиться. Испанцы оставили его в полном покое и перестали к нему наведываться, ибо убедились, что любой поход против этого вождя для многих из них кончится смертью и тяжкими увечьями. И в момент кончины, которую встретил он у себя дома и на своей земле, он ведал об истинном боге не более, чем ведал до того дня, когда впервые услышал в своем язычестве слово «христианин»; та же участь постигла его подданных. Кто повинен в гибели этой души и многих-многих других, которым ничто не помешало бы приобщиться к истинной вере, если бы их в ней наставили? Любому мыслящему христианину ясно, кто за них в ответе.

 

Глава 164

 

Итак, Педрариас опустошил эти провинции и обрек их на обычное рабство в виде энкомьенды и раздела индейцев между поселенцами, что составляет для испанцев промежуточную ступень на пути к достижению конечной цели, заключающейся в том, чтобы раздобыть побольше золота. Затем Педрариасу показалось, что в Панаме скопилось слишком много испанцев, и, чтобы поразгрузить ее, он отправил часть поселенцев под началом некоего Бенито Уртадо в область, простирающуюся от селения Ната до той земли, которую открыл с моря Эрнан Понсе по распоряжению Эспиносы. Педрариас приказал Уртадо лаской или силой подчинить жителей этого края, и обратить их в рабство (что стало обычным уделом всех индейцев), и основать селение в провинции Чирики; этот самый Бенито Уртадо, по его собственным словам, немало отличился в насилиях и беззакониях, которые совершались и в ту пору, и раньше. Прибыв в провинцию Чирики, Уртадо разослал нарочных за индейцами; явились на его зов жители Чирики, и еще одно племя под названием бареклас, и [418] жители провинции Бурика, и те, кто жил около залива, который мы зовем заливом Оса; это многолюдный край, который простирается более чем на 100 лиг. Все эти племена покорились без сопротивления, так как были напуганы войнами и жестокостями, которые совершили испанцы в занятых ими ранее провинциях и о которых обитатели здешних мест знали понаслышке, а может быть, и по собственному опыту, после того как в этих и соседних краях в прошлые годы погостил Эспиноса. В селении Чирики испанцы прожили два года. Вначале индейцы работали на них, но затем, не в силах больше выносить тяжесть рабской доли и постоянные притеснения, восстали против испанцев и несколько человек убили. В конце концов после очередного столкновения испанцы решили сняться с места и покинуть селение. И эти края, равно как и многие другие, простирающиеся на тысячи лиг и некогда многолюднейшие, ныне пустынны, и там обитают лишь дикие звери, главным образом тигры. Немного выше говорилось, что Педрариас отправил в поход отряд под началом Уртадо, чтобы немного поразгрузить Панаму, где скопилось слишком много народу. Так вот по этому поводу следует сказать раз и навсегда: одна из причин разорения и опустошения Индий и истребления их жителей состояла в том, что Королевский совет разрешал въезд всем желающим без разбора, не соблюдая ни счета, ни меры, а потому по большей части приезжали бездельники, которым лишь бы набить брюхо за счет чужого пота, а там хоть трава не расти. Это обстоятельство послужило началом многих бед и среди прочих следующей: чтобы такая орава едоков не довела до разорения хозяйства, которые испанские поселенцы успели завести в Индиях (и земля которых была вспахана не ими самими, а индейцами и полита не их потом, а потом индейцев), правители, распоряжавшиеся и поныне распоряжающиеся в тех краях, отправляли и продолжают отправлять в походы полчища испанцев якобы для открытия новых земель, умиротворения индейцев либо закладки поселений; и эти отряды загубили тела и души несметного множества индейцев. Но кроме этой беды была еще и другая, не менее жестокая и губительная: многие индейцы из числа тех несчастных, что, не зная отдыха, трудились в испанских селениях, должны были идти в поход вместе со своими хозяевами, которые оставляли без кормильцев их жен и детей, а самих индейцев принуждали тащить на себе тюки весом в три-четыре арробы и всю поклажу; и если уводили испанцы тысячу человек, то не возвращалось и пятидесяти, а остальные умирали от непосильных трудов, усталости и голода. Такой неслыханный и бессмысленный произвол творился в этом деле, что из сорока тысяч душ, которых лишили мы жизни с того времени, как вступили в эту злосчастную страну, наверняка пятнадцать тысяч было погублено таким образом. Члены Королевского совета с самого начала знали обо всех этих бесчинствах, но по великому своему бездушию они и не помышляют пресекать их или карать. Если же они вдруг расщедрятся и примут какое-нибудь постановление в защиту индейцев, прислушавшись к голосу служителей церкви, которые неустанно били и бьют тревогу и в письмах, и [419] во время аудиенций, они отсылают это постановление и наказ Правителям вест-индских провинций; и хотя члены Совета знают, что правители не исполняют этих постановлений и не считаются с ними, да и не собираются считаться с ними либо исполнять их, они все же думают, обманывая самих себя, что благополучно справились с труднейшим и опаснейшим делом, возложенным на их плечи, а потому едят, пьют и спят со спокойной совестью, насколько можно судить по их виду, ибо они ходят веселые и смеются, тогда как им следовало бы лить слезы до конца дней своих при мысли о том, что они могли допустить хоть малейший промах в столь важном и ответственном деле. Ведь им вверена вся церковная и светская власть в Новом Свете, исполнение законов правосудия — так кому же, как не им, надлежало и надлежит стенать и сетовать при мысли о том, сколько миллионов душ и тел индейцев мы загубили, несправедливо предав их смерти! Все, что я здесь пишу, я много раз твердил членам Королевского совета, и всем им вместе, и каждому порознь у него в доме. Я уже не говорю о том, как наши грабили индейцев, какие несметные богатства отняли мы у законных владельцев столь бесчестным путем и причинив им столько зла; я уже не упоминаю о том, что членам Совета следовало позаботиться об обращении в христианство столь великого, обширного и огромного мира! И не в силах я постичь, как могут эти люди сладко спать сном невинных младенцев, есть и пить, как говорится, в свое удовольствие и безмятежно радоваться жизни, готовясь в то же время держать перед судом всевышнего столь нелегкий ответ и отчитываться в столь тяжких делах (коль скоро они вообще помышляют об отчете; если же они даже не помышляют о нем, то бездушию их нет исцеления). Возвращаясь к нашей теме, мы должны заметить, что пребывание испанцев в Индиях всегда делилось — и ныне делится — на три периода, которым соответствуют три периода мытарств индейцев. Первый период — когда испанцы появляются в этих краях и затевают войны и резню, убивая и истребляя всех, кто попадется, чтобы покорить остальных и обратить их в рабство. Второй период — когда они делят индейцев между собою по репартимьенто и пользуются ими, как мулами и ослами, да еще дай бог, чтобы они обращались с индейцами так же, как со своей скотиной, а не много хуже. Третий период — когда они, перебив всех или почти всех индейцев, возвращаются в Кастилию, чтобы получить там наследство или обзавестись имением, если их бесчинства и насилия принесли им деньги; если же вернуться им не на что, как это бывает в большинстве случаев, ибо господь не допускает, чтобы награбленное шло им впрок, и обрекает их на бедность, они оседают в Индиях и тут начинают жалеть, что индейцев осталось так мало; не знаю, тревожат ли при этом их совесть неискупимые грехи, которые они совершили. Четвертый же период вот каков: после смерти они отправляются прямиком в ад, — в этом я ни капли не сомневаюсь, — и там рассчитываются за все пиры и трапезы, оплаченные кровью ближних, если только господь в своем милосердии не придет им на помощь при жизни и не даст им познать всю неискупимость [420] их грехов, дабы взмолились они о прощении с непритворными вздохами и стенаниями. Первому периоду соответствовало начало бедствии индейцев, которым войны несли смерть и жесточайшие страдания; во второй период индейцев ждало беспощадное рабство и неволя, и в неволе они мало-помалу гибли, причем испанцы обращались с ними так, как я уже говорил, и не лучше, пренебрегая не только здравием и спасением их тел, но также здравием и спасением их душ, ибо пеклись об их обращении в христианство не больше, чем если бы имели дело со, скотиной. Что касается третьего периода, то по мере того как индейцы почти все вымирали, работая на людей, которые были обязаны щадить их жизнь и не обременять их столь непрерывными и тяжкими трудами, что край превращался в безлюдную пустыню и в отдельных местах оставалось по несколько человек индейцев — здесь трое, там пятеро, островками, — некоторые испанцы начинали обращаться с ними по-божески, а другие держались старых привычек. Что же до последнего периода, то здесь также нет места сомнениям, ибо ясно, что индейцы умирали без исповеди и причастия, и если многие получали крещение, то получали они его, не ведая, что это такое, и не будучи перед тем наставлены в вере, потому что в этом деле творилось в Индиях много величайших безрассудств, и многие испанцы в них были повинны. И здесь мы покуда кончим речь о материке, чтобы вернуться к расскажу о его бедах и несчастьях, когда придет время.

 

Глава 166

 

Как мы уже рассказали во второй книге, испанцы с острова Эспаньола, видя, что коренные жители острова вымирают и гибнут под бременем тягчайшего труда в рудниках и всякой иной работы, надумали обмануть католического короля и добыть от него разрешение на ввоз индейцев с островов, которые называли мы Юкайос, или Лукайос. Получив это разрешение, они на некоторое время всецело занялись походами против индейцев; одних они брали хитростью, других силой; так с помощью всяких беззаконий и злодейств были вывезены оттуда все жители, и на этих островах (их всего тридцать или сорок, больших и малых) не осталось ни одной живой души, потому что испанцы в конце концов довели до смерти и гибели последних уцелевших там индейцев, заставив их заниматься ловлей жемчуга. Когда привезенные индейцы тоже повымерли, испанцы острова Эспаньола стали искать, кого бы еще сгноить в своих рудниках, и с этой целью взялись за новый промысел: по примеру испанцев Кубы, которые отправлялись на судах в походы за индейцами с островов Гуанахас и других островов на западе, какие только могли найти и опустошить (мы рассказали об этом выше, в главе 91), испанцы, жившие на Эспаньоле, надумали подобным же образом захватывать в плен и в неволю исконных жителей островов и той части материка, которая расположена [421] на востоке. Эти походы они снаряжали так же, как в ту пору, когда посылали корабли на острова Юкайос: вступали в дело трое-четверо пайщиков, иногда больше или меньше, в зависимости от того, каким все они располагали капиталом, и вносили пять-шесть, а то и семь тысяч золотых, песо; затем покупали одно-два судна, вербовали пятьдесят-шестьдесят наемников, людей бессердечных и жестоких, снабжали их припасами и либо назначали им жалованье, либо выделяли паи в добыче, которую те должны были привезти. В каждый отряд назначался наблюдатель — висельник, как и все остальные, только он еще меньше боялся бога и, судя по всему, не имел права называться человеком; он должен был наблюдать за всем, что делалось на островах, а именно следить, объявляется ли индейцам положенное предуведомление и соблюдаются ли наказы. Наказы же гласили, что по прибытии на любой остров или в любую часть материка испанцы должны прочесть индейцам обычное предуведомление и довести до их сведения, что на небе есть бог един, а на земле — наместник его папа римский, и он отдал Индии королям Кастилии, и все индейцы — подданные этих монархов; пусть же они им повинуются и пусть знают, что в противном случае их ждет война, и рабство, и т. д. Можно ли бесстыднее глумиться над верой христовой и грубее попирать справедливость, чем это делали злополучные чиновники здешних земель и островов, которые не стыдились и не совестились давать подобные наказы, хотя, будучи законоведами, обязаны были знать, что эти наказы противоречат всем законам, установленным природой, богом и людьми? В соответствии с этими требованиями (пусть читатель, прежде чем продолжать чтение, посмотрит, что мы сказали о них выше, в главах 57—58) в качестве наблюдателя при отряде ставили иногда какого-нибудь придурковатого священника, чтобы оправдать свое жестокосердие; он видел злодейства, которые там творились, и об одних сообщал, о других же умалчивал. О некоторых злодеяниях такой священник умалчивал, так как не видел в них ничего предосудительного, поскольку королевский судья их разрешал, одобрял и поощрял, даже сам состоял в доле, хотя и то, и другое, и третье одинаково гнусно; о других злодеяниях он умалчивал, возможно, потому, что чем больше похищалось людей, тем больше он радовался, ибо ему самому полагалась часть рабов из общей добычи или же причиталось хорошее жалование за эту его «службу». Испанские корабли обычно выходили в плавание из порта Санто Доминго; выйдя оттуда, они направлялись к тому острову или той части материка, куда решено было отправиться, и причаливали, где было удобнее. Здесь испанцы оглашали предуведомление, не сходя с корабля; но если бы даже они прочли его на ухо каждому человеку в отдельности, все равно никто не понял бы ни словечка, потому что все говорилось на нашей тарабарщине. По окончании этой церемонии наблюдатель давал свидетельство, что в таком-то порту такого-то острова или в такой-то провинции материка было оглашено в соответствии с приказом его величества предуведомление. Индейцы подъезжали к судам на своих [422] челнах и каноэ и привозили испанцам пищу, а те давали им всякие пустяки и сходили на сушу, чтобы завоевать их доверие. А с наступлением ночи испанцы нападали на селение с именем Сантьяго на устах; кого удавалось, захватывали в плен, а других убивали мечами, чтобы нагнать на индейцев страху. Затем они грузили пленников на корабли и отправлялись в другое место, где проделывали то же самое, и так до тех пор, пока не решали, что груза достаточно. По дороге они всегда сбрасывали в море множество умерших индейцев, из которых большинство погибало от недостатка пищи и воды, потому что испанцы всегда везли припасов меньше, чем требуется для такого количества людей; и погибали они от духоты, так как им отводилось место в трюме, и от душевных мук и скорбей, которые одолевали их в этом тяжком пути, как мы уже рассказывали выше, в главах 43, 44 и 45 второй книги нашей истории, когда речь шла об индейцах юкайо. Испанцы приводили суда с таким товаром в Санто Доминго; выпускали из трюма несчастных страдальцев, нагих, истощенных, полуживых; выгоняли их на берег, словно ягнят, и такие они были голодные, что искали каких-нибудь улиток, какой-нибудь травки, хоть что-то съедобное, что удастся найти. А так как они были собственностью нескольких хозяев, то, пока их не поделят между пайщиками, ни один из владельцев не заботился предложить им приют и пищу, разве что кто-нибудь даст из корабельных запасов ломоть маниокового хлеба, которым не могли они ни утолить, ни заглушить голод. Всегда находились люди, которые предавали огласке какие-нибудь из ряда вон выходящие зверства, совершенные во время захвата индейцев (да и сами судейские знали об этом не хуже, чем те, кто изобличал эти зверства, так как им было известно, что при захвате индейцев в плен и в рабство дело никогда не обходится без великих злодеяний). По этой причине для отвода глаз кому-нибудь поручалось выяснить, по закону ли взяты в плен индейцы; посредник этот назначался по выбору пайщиков и, возможно, из их числа. О господи, великий боже, сколько же пришлось тебе вынести в твоем великом и безграничном долготерпении — ведь ни разу не оказалось, что индейцы захвачены и взяты в плен не по закону! А между тем они жили на своей земле, никому не делая зла, и разве не было верхом беззакония посылать к ним разбойников, которые похищали их и угоняли в неволю и в рабство! Если же этим посредникам случалось при всей своей слепоте обнаружить какое-то обстоятельство, которое превосходило своей чудовищностью все прочие злодейства и даже, по их мнению, свидетельствовало, что действия испанцев были противозаконными, захваченных индейцев все же не отпускали на свободу я не отправляли на родину, ссылаясь на то, что уж раз они здесь, то им будет только лучше, поскольку здесь они станут христианами, а в дороге могут и помереть, и прочее тому подобное, как будто эти люди так пеклись о том, чтобы индейцы стали христианами, кто видел несчастных индейцев, когда, полные смятения и скорби, ждали и они на берегу, пока владельцы поделят их между собой, ждали по двое-трое [424] суток кряду в ливень и в зной, сидя или лежа на голой земле, ибо они больше не могли держаться на ногах, тот должен был иметь каменное либо мраморное сердце, чтобы не разрывалось оно при виде величайшего горя и величайшей беды, какие суждено изведать людям.

Когда же наступало время дележки и отец видел, как у него отнимают сына, а муж, как другому хозяину отдают его жену, и от матери отрывали дочь, и супругов отторгали друг от друга, можно ли сомневаться, что муки их усиливались, а страдания удваивались, и ощущали они величайшую скорбь, и стенали, и лили слезы, и оплакивали свою злую долю, а быть может, и кляли свою судьбу? Среди неискупимых преступлений, которые совершались в этом мире против бога и людей, поистине не последнее место занимают те, что творили мы в Индиях, и среди них этот промысел является одним из самых беззаконных, самых изощренных по коварству и жестокости и самых губительных. Среди прочих набегов, которые наши совершили на восточное побережье материка, ниже Кумана лиг примерно на сорок пять, я хочу рассказать об одном, хоть набег этот был другого свойства и испанцы не утруждали себя предуведомлением.

В том месте, где я сказал, расположена одна провинция, и было там большое селение у самого берега, на мысе, который выдается в море и образует бухту; мыс этот называли Кодера. Вождя этой провинции и селения звали Хигорото; возможно, это имя собственное, а возможно, и нарицательное, обозначающее в тех краях вождя. Этот вождь, хотя и язычник, был весьма добродетельный человек, а его подданные, люди очень хорошие, подражали своему вождю в миролюбии и гостеприимстве. Вождь и его люди очень любили испанцев и принимали их у себя в селении и в своих домах как родных и близких. Случалось, добирались туда лесами какие-нибудь дурные христиане, испанцы, бежавшие из других провинций или из индейских селений, на которые они напали и от жителей которых теперь спасались бегством. Добирались они туда, полумертвые от голода, босые и измученные, и вождь Хигорото с великим радушием предлагал им приют, пищу, постель и все необходимое. Когда же их силы восстанавливались и они приходили в себя после перенесенных испытаний и голода и собирались в путь, он отправлял их морем в каноэ на островок Кубагуа, где было испанское поселение, причем снабжал их в дорогу всем необходимым и посылал с «ими много индейцев. Таким образом он спас немало христиан от смерти, и если 6 не он, никто больше их не увидел бы и не услышал. Одним словом, таков был сам Хигорото, и таковы его подданные, и такие благодеяния он непрерывно оказывал нашим, что они в один голос называли его селение родным домом и кровом, прибежищем и утехой всех испанцев, которые блуждали в тех краях. И вот нашелся один несчастный, который решил воздать Хигорото добром за все его благодеяния. Приплыл он туда на корабле вместе со своей шайкой; по всей видимости, не удалось им сделать ни одного набега на всем побережье, а возвращаться с пустыми [425] руками не хотелось. Сошли они на землю, и индейцы во главе со своим вождем приняли их и радушно приветствовали, как обычно.

Испанцы вернулись на корабль и пригласили туда множество индейцев, мужчин и женщин, взрослых и детей; те явились так же спокойно, как приходили на другие испанские суда. Едва очутились они на корабле, предводитель испанцев приказал поднять паруса и направился к острову Сан Хуан, где продал их всех в рабство. В это время я как раз прибыл на остров и увидел все своими глазами и узнал о том, на какое дело пошел этот человек и каким образом выразил он вождю Хигорото и его людям признательность испанцев за все оказанные благодеяния. Таким образом погубил он это селение, ибо те индейцы, которых не удалось ему угнать, разбежались по горам и долам, спасаясь от опасности, и в конце концов все до единого пали жертвой беззаконных злодеяний наших соотечественников, которые отправились в Венесуэлу основывать испанские поселения, а вернее разорять индейские, о чем будет рассказано в следующей книге. Все разбойники и плохие христиане, занимавшиеся вышеописанным ремеслом, сердечно сокрушались, узнав о злодеянии, которое тот грешник учинил в селении Хигорото; и нужно полагать, что сокрушались они не столько из-за подлости поступка (ибо такие же и сходные дела творились на каждом шагу), сколько потому, что лишились верного приюта и радушного приема, который Хигорото и его люди всем предлагали.

 

Глава 167

 

Кто сможет перечесть все обиды, нанесенные индейцам нашими отрядами во время этих походов, кто сможет описать все постыдные дела испанцев и взвесить тяжесть этих дел, кто скажет, сколько людей было привезено на остров Эспаньола и на Сан Хуан и там продано и сколько людей, не говоря уж об исконных жителях этих островов, погибло в рудниках и на иных работах? И все это за весьма короткий срок. О содеянном лучше слов свидетельствует безлюдье и пустынность всего восточного побережья материка и множество островов, которые прежде кишели людьми. И поистине правосудие господне явило знак, над которым стоит призадуматься, ибо из всех, кто вкладывал деньги в эти дела и состоял в них на паях и в доле, нет, кажется, ни одного, кто не кончил бы в нужде и нищете, и нечестивая смерть их свидетельствовала о том, каковы были их дела; если же оставляли они состояния, то состояния эти вскоре различными путями приходили в упадок, как бы велики они ни были. Мы знали у нас на острове одного такого человека; он оставил двум или трем наследникам состояние, оцененное в 300, если не в 400 тысяч кастельяно. Так вот, через пять или шесть лет после его смерти это богатство неприметно разлетелось по ветру и сейчас все целиком оценивается не более чем в 50 тысяч, и нечего сомневаться, что в конце концов оно сойдет на [426] нет и наследники того человека будут жить в скудости, а то и пойдут по миру. И таких случаев немало было в этом городе и по всему острову. Скажу еще несколько слов о предуведомлении, которое для видимости объявляли индейцам участники набегов по приказу людей, распоряжавшихся в здешних краях и звавшихся учеными правоведами (и если их кормили и держали у власти, то лишь ради их учености, не ради их прекрасных глаз, и потому непозволительно им было не знать, что это предуведомление— величайшая и бесчеловечнейшая несправедливость). Так вот, я хочу рассказать здесь, что произошло, когда я говорил об этом предуведомлении с самым главным из них, которому подчинялись все остальные. Я приводил доводы и непреложные доказательства, стараясь убедить его, что такие вооруженные набеги несправедливы и участники их достойны всяческого осуждения и адского пламени и что предъявлять подобные требования, как было предписано, значит попирать истину и справедливость и глумиться над нашей христианской верой, над кротостью и милосердием Иисуса Христа, который претерпел столько мук ради спасения всех людей, в том числе и индейцев. Я говорил, что нельзя ограничивать срок, в течение которого индейцы должны перейти в христианство, ибо сам Христос не ограничивал этого срока ни для кого, — ни для целого мира, которому предоставил он время со дня сотворения и до страшного суда, ни для каждого отдельного человека, которому дал он всю жизнь, дабы тот смог обратиться к истинной вере по свободному волеизъявлению; а между тем люди так урезали этот дар господень, что, по мнению одних, достаточно ждать ответа индейцев в течение трех дней после предуведомления, а другие продлевают этот срок до двух недель. Он сказал мне в ответ: «Нет, двух недель мало; следует дать им два месяца на размышления». Я чуть не застонал, когда это услышал и увидел такую закоренелую и твердокаменную черствость в человеке, под властью которого находилась большая часть Индий. Можно ли превзойти слепотою и невежеством этого человека, если он, будучи знатоком законов уже по роду своих занятий и ведая судьбами стольких земель и племен, не знал, во-первых, что это предуведомление несправедливо, бессмысленно и недействительно с точки зрения права; во-вторых, что даже будь эти требования справедливы и обоснованны, мы-то оглашали их на испанском языке, то есть налагали на индейцев обязательства, которых те не понимали; чтобы индейцы смогли понять это предуведомление и принять «а себя какие-то обязательства, мало было двух месяцев, и двенадцати, и даже двадцати; и, в-третьих, почему индейцы должны были поверить и согласиться, что бог вручил власть над миром человеку, который называется папой, и папа отдал все царства Нового Света королям Кастилии, если не было у них иных свидетельств и доказательств, кроме утверждений людей, которых индейцы считали злобными, низкими и жестокими из-за страшных дел, и неужели индейцы должны были впустить к себе этих людей, и поверить им на слово, и присягнуть на верность королям Кастилии, и неужели в случае отказа по прошествии двух месяцев испанцы были [428] вправе начинать войну? Item, уж коль скоро этот самый глава судебной коллегии держался мнения, что индейцы обязаны признать своими государями королей Кастилии, хоть и были у них собственные исконные государи и цари, пусть бы он прежде помог им узнать господа, нашего творца и спасителя. Но слепота и невежество этого человека ведут свое происхождение от слепоты и невежества, которые с самого начала поразили Королевский совет и были причиной того, что он приказал ставить индейцам подобные требования; и дай господи, чтобы Королевский совет не страдал тем же недугом ныне, когда на исходе 1561 год. И этой мольбою мы завершаем третью книгу нашей «Истории» в честь и во славу божию. Deo gratias (Благодарение господу (лат.)). [429]

ПРИЛОЖЕНИЯ

[431]

3. И. ПЛАВСКИН, Г. В. СТЕПАНОВ

 

«ИСТОРИЯ ИНДИЙ» КАК ПАМЯТНИК ИСПАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА

 

Ожесточенная полемика, которая в течение нескольких столетий ведется вокруг книги Бартоломе де Лас Касаса, касается преимущественно оценки ученым-гуманистом испанской конкисты. Все остальные вопросы, возникающие при изучении «Истории Индий», оказались при этом отодвинутыми на задний план и освещались лишь бегло. Это относится, в частности, к вопросу о роли и месте книги в истории испанской литературы и языка. Между тем «История Индий», несомненно, весьма своеобразный памятник испанской прозы, ценный источник для изучения языка Испании и тех сдвигов, которые происходили в языке в XVI столетии.

 

1

 

«Историография и эпос находятся в самом близком родстве, — писал выдающийся испанский ученый Рамон Менендес Пидаль. — Как в одном, так и в другом получают выражение общие чаяния и стремления, оба они преследуют аналогичные цели. И в историографии, и в эпосе находит воплощение стремление людей продолжать жить в памяти грядущих поколений и воскресить картины жизни прошлого… Таким образом, историография и эпос по-своему осуществляют двойную связь, которая соединяет прошлое с настоящим и будущим» (Р. Менендес Пидаль. Всеобщая хроника Испании, составленная по повелению Альфонса Мудрого. В кн.: Р. Менендес Пидаль. Избр. произв. Испанская литература средних веков и эпохи Возрождения. М.. 1961, стр. 365—366.)

Это внутреннее родство историографии и героического эпоса особенно отчетливо обнаруживается в период раннего средневековья и прослеживается в литературах многих стран Западной Европы. В более поздние времена [432] однако пути развития испанской историографии начинают все более существенно отличаться от того, что мы наблюдаем в других западноевропейских странах.

В пору расцвета феодального общества, примерно с XI века, во Франции, классической стране феодализма, литература все более разделяется на два потока: с одной стороны, продолжает развиваться народное творчество— лирическое и эпическое, а с другой стороны, формируется «ученая»— клерикальная и рыцарская — литература на французском языке. Оба эти потока, конечно, взаимодействуют между собой, и все же для представителей «ученой» литературы Франции, к которым принадлежали и авторы исторических повествований, характерно стремление не только отгородить, но и противопоставить свое творчество «грубой», «плебейской» традиции. По-иному пошло развитие литературы в Испании. Своеобразие социальных процессов в этой стране, связанное с многовековой борьбой за высвобождение испанских земель из-под владычества арабов (реконкистой), привело к тому, что, хотя в Испании и появилась в XII—XIII веках «ученая литература» (так наз. mester de clerecia), но в творчестве ее представителей, начиная с первого известного нам по имени испанского поэта Гонсало де Берсео, явственно прослеживается живая и многогранная связь с народной, «хугларской» литературой (так наз. mester de juglaria).

Испанская историография XIII—XV веков может служить одним из самых ярких примерев органического переплетения «ученых» и народных элементов, прежде всего эпического творчества народа. Тот же Р. Менендес Пидаль отмечал: «В Испании эпос лишь едва задел своим крылом историографию в наиболее древние периоды (то есть периоды, когда между ними не существовало резкой грани). Однако в то время, когда составляли «Всеобщую хронику», в обстановке большого культурного подъема при Альфонсе Мудром разрыв между этими жанрами не увеличивается, как следовало бы ожидать. Напротив, происходит их полное слияние. Два растения, выросшие на могиле прошлого, тесно сплели свои побеги… Ничего подобного нельзя найти во французской историографии, хотя в этой соседней с нами стране эпос достиг даже большего расцвета, чем у нас» (Р. Менендес Пидаль, ук. соч., стр. 366.).

Далее ученый справедливо подчеркивал, что этот факт — одно из свидетельств стремления испанских историографов средневековья не только изложить факты прошлого и дать им политическую оценку, но и художественно осмыслить историю. Начиная с «Всеобщей хроники», составленной в конце XIII века при Альфонсе X Мудром (или Ученом — Alfonso el Sabio) и его преемниках, все наиболее значительные испанские исторические труды при изложении соответствующих событий истории широко включают прямо или в прозифицированном виде народные предания и поэмы. [433] Этим, однако, дело не ограничивается. Такие фрагменты остались бы в хрониках инородным телом, если бы историографы не пытались вести все свое повествование в том же стилистическом ключе, в каком создавался героический эпос. Вот почему, стремясь не только поведать своим читателям факты истории, но и воссоздать образ прошлого, испанские историки нередко обращаются к специфически художественным средствам.

Подобное художественное осмысление истории, делающее испанскую историографию одним из своеобразных видов художественной литературы, остается характерным на протяжении многих столетий. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить «исторические» новеллы из знаменитого сборника новелл инфанта Хуана Мануэля «Граф Луканор» («El Conde Lucanor», 1335), перекликающиеся с его же «Краткой хроникой» («Cronica abreviada»), «Хронику» («Cronica») и «Поэму о придворной жизни» («Rimado de Palacio») Перо Лопеса де Айялы (1332—1407), «Море историй» («Mar de historias», 1450) Фернана Переса де Гусмана (1376? — 1460?).

В эпоху Возрождения, когда в историографии Испании, как и других стран, усиливается стремление к научной достоверности и документальной точности повествования, эта характерная для испанских исторических сочинений тяга к художественному осмыслению фактов прошлого, пожалуй, выступает еще рельефнее, чем прежде. Одно из самых интересных и ярких свидетельств этого — знаменитая книга Хинеса Переса де Иты (1544?—1619?) «Гражданские войны в Гранаде» («Las guerras civiles de Granada»). Повествуя в первой части о последних годах мавританского владычества а во второй — о подавлении восстания морисков в середине XVI века, X. Перес де Ита, основываясь не только на исторических, но и на фольклорных источниках, создает удивительный сплав исторической хроники и новеллистического вымысла. Такое же стремление авторов создать образную картину исторического прошлого своей страны мы наблюдаем и в «чисто» историографических трудах испанских гуманистов, вплоть до всемирно известной «Истории Испании» («Historia de Espana») Хуана Марианы (1535—1624).

Сходные черты мы обнаруживаем и в многочисленных историографических трудах, посвященных завоеванию испанцами «Индий», то есть Нового Света. Эти труды (разумеется, речь идет лишь о произведениях XVI—начала XVII века) весьма разнообразны по своему происхождению и характеру. Тут и записи непосредственных участников конкисты, обычно простых солдат, и официальные донесения и памятные записки испанских должностных лиц и католических монахов, и сочинения, написанные представителями индейской «знати», и, наконец, первые обзоры событий конкисты, принадлежащие перу профессиональных историков. Совершенно очевидно, что степень «художественности» этих разнообразных произведений очень различна. Естественно, что менее всего образное осмысление фактов присуще официальным источникам — всякого рода мемориалам [434] и донесениям конкистадоров и священнослужителей. Однако уже в этих нередко наспех написанных реляциях короне новизна и оригинальность сюжета заставляют авторов выходить за пределы сухого изложения фактов. Необычный, поражающий воображение европейца мир открылся глазам завоевателей, и в своих донесениях они стремятся запечатлеть не только события конкисты, но и черты своеобразного быта, культуры природы Нового Света. В еще большей мере это художественное осмысление происходящего выступает наружу в таких трудах, как воспоминания о конкисте ее непосредственных участников, или в книгах, написанных потомками низвергнутых конкистадорами былых правителей Индий. В этих трудах личное, индивидуальное видение мира окрашивает все повествование, определяет собой повышенную эмоциональность рассказа. И конечно же, такие классические произведения этого рода, как «Истинная история завоевания Новой Испании» («Historia verdadera de la conquista de la Nueva Espana») участника экспедиции Э. Кортеса в Мексику Берналя Диаса дель Кастильо, или «Королевские комментарии инков» («Comentarios reales de los Incas») потомка инкских правителей Перу Гарсиласо де ла Веги (1536—1616), представляют собой не только ценнейшие исторические источники, но и замечательные памятники испанской литературы своего времени. В ряду этих выдающихся трудов книге Бартоломе де Лас Касаса «История Индий» принадлежит одно из самых почетных мест не только потому, что автор ее во весь голос сказал жестокую правду о конкисте, но также и потому, что стремление к исчерпывающему и всеобъемлющему обзору событий первых десятилетий конкисты здесь сочетается с элементами яркого, художественного изображения этих событий.

 

2

 

Лас Касас рассказывает в своей «Истории Индий» о событиях, свидетелем и участником которых по большей части был он сам. Этот факт он неоднократно подчеркивает в своем труде. «Я видел все то, о чем рассказываю, и многое другое», — эти слова, можно сказать, подобно рефрену то и дело звучат на страницах «Истории Индий». Столь настойчивая характеристика своего повествования как свидетельства очевидца важна для Лас Касаса не только как доказательство достоверности сообщаемых им фактов; в не меньшей мере это служит объяснением того, что личность автора, его собственные симпатии и антипатии неизменно присутствуют в историческом повествовании, придавая ему отчетливую эмоциональную окраску.

Повествуя об эпизодах, в которых он сам принимал непосредственное участие, Лас Касас иногда прибегает к своеобразному приему «самоотчуждения», рассказывая о себе как бы в третьем лице. Таковы, например, главы, посвященные участию Лас Касаса в походе Нарваэса в кубинскую провинцию Камагуэй и рассказывающие об отказе Лас Касаса от принадлежавших [435] ему индейцев. В этих «автобиографических» эпизодах, где личность автора выдвигается на передний план, Лас Касас всячески стремится подчеркнуть «объективность» повествования, что и достигается изображением этих событий как бы со стороны. Во всех остальных случаях, когда Лас Касас выступает не в роли центрального персонажа, а лишь в качестве свидетеля и очевидца, он не только не пытается скрыть, но даже выпячивает свое личное, субъективное отношение к изображаемому. Гнев и презрение, любовь и ненависть, — все человеческие страсти бушуют на страницах его книги, определяя самый тон повествования.

Лас Касас не просто излагает факты истории конкисты, но страстно отстаивает свою точку зрения на важнейшую проблему, поднимаемую им в книге: проблему свободы индейцев, которая для него равнозначна проблеме свободы человеческой личности вообще. Страстный, полемический характер книги усиливается еще и тем обстоятельством, что работа над ней завершалась тогда, когда уже были позади несколько десятилетий упорной и бесплодной борьбы за признание прав индейского населения Америки на свободное существование. Наконец, немалую роль сыграла и необходимость защитить себя и свою книгу от наветов многочисленных клеветников, не раз пытавшихся оболгать писателя и исказить истинные цели его трудов. Все это и определяет тот особый эмоциональный строй книги, который сближает ее в одних частях с политическим памфлетом, в других — с утопическими и идиллическими произведениями о «золотом веке» человечества.

В «Истории Индий», если рассматривать ее как литературное произведение, отчетливо обнаруживается переплетение двух линий: одна идет от ораторской, патетической речи проповедника и направлена на обличение деятелей конкисты, а другая, к которой Лас Касас обращается при изображении жертв конкисты, связывает его с традициями гуманистической утопии.

«Кто поведает всю правду о голоде, притеснениях, отвратительном, жестоком обращении, от которых страдали несчастные индейцы не только в рудниках, но и в поместьях, и повсюду, где им приходилось работать?»— вопрошает Лас Касас в 40-й главе второй книги. Вопрос этот скорее риторический, ибо вся «История Индий» и есть ответ на него.

Повествуя о событиях конкисты и ее деятелях, Лас Касас последовательно и систематически «дегероизирует» и саму конкисту, и ее деятелей. Когда читаешь другие испанские книги о конкисте, с их страниц встают образы героев рыцарских романов, перенесенных из фантастических стран в реальную действительность Нового Света. Образы конкистадоров, нарисованные Лас Касасом, не имеют ничего общего ни с героями рыцарских романов, ни с величественными героями эпоса. Не открыватели новых миров, а жестокие поработители, не носители более высокой культуры, а отвратительные изверги, не слуги христовы, а служители дьявола, — такими предстают на страницах «Истории Индий» испанские [436] завоеватели. Во всем, что касается изображения испанцев, «История Индий» это история без героев, это рассказ о мелких людишках, движимых самыми низменными чувствами — алчностью и человеконенавистничеством. Ничего величественного не видит Лас Касас и в действиях конкистадоров.

«Победы, одержанные Васко Нуньесом над индейцами, нагими или едва прикрытыми травой, были не более великим подвигом, чем побоище, учиненное в курятнике» (III, 52),— пишет он. И это решительное отрицание героического начала подчеркивается в «Истории Индий» каждый раз, когда речь заходит о деяниях испанских конкистадоров. Сами определения «подвиг» и «герой» применительно к конкисте используются в книге лишь в откровенно ироническом плане. Побоище, устроенное испанцами в одной из областей Индий, Лас Касас именует «евангельской проповедью», карательные экспедиции против индейцев в погоне за золотом и рабами — «святыми паломничествами» (см. III, 48, 62, 67 и др.)

Именно задача «дегероизации» конкисты и определяет собой включение в книгу великого множества леденящих душу описаний зверств испанцев. Иногда при этом автор не избегает и преувеличений. Вряд ли буквально достоверно утверждение Лас Касаса о том, что один конный испанец за час перебил 10 тысяч индейцев. Противники Лас Касаса охотно приводят подобные примеры в доказательство того, что книга эта не может претендовать на историческую точность и достоверность. Однако эти доводы противников Лас Касаса совершенно неосновательны, ибо, как и авторы художественных произведений, в частности героического эпоса, Лас Касас прибегает к гиперболе как средству усиления выразительности. Для него в данном случае важнее не точное число индейцев, истребленных тем или иным конкистадором в том или ином сражении, а то, что в результате конкисты погибло бесчисленное множество туземцев. «10 тысяч» в данном контексте расшифровываются как синоним множества.

Характерно, что гипербола появляется у Лас Касаса и тогда, когда цели исторического повествования вовсе того не требуют. Рассказывая о стае ворон, он замечает, что, пролетая, они «затмили солнечный свет»; в другом случае бабочек было, по его словам, столько, что «казалось, они вытеснили воздух», а от множества черепах «море как будто загустело». Такого рода гиперболические сравнения и метафоры отнюдь не могут служить доказательством отступления Лас Касаса от исторической истины, о них следует судить по иным критериям: как и другие средства художественной выразительности (риторические вопросы и восклицания, специфические приемы ораторской речи и пр.), они соответствуют памфлетному, повышенно эмоциональному характеру книги в целом.

В ином стилистическом ключе описывает Лас Касас жизнь, быт и нравы индейцев, окружающую их природу. Рассказывая о коренных обитателях Индий, автор стремится доказать, что они не только имеют [437] такое же право на мирное и свободное существование, как испанцы, но что в нравственном отношении они стоят намного выше своих поработителей, хотя им и неведома «истинная вера». Характеризуя обстановку, в которой жили индейцы до конкисты, Лас Касас сопоставляет открывшуюся его глазам реальность с утопическими представлениями о «золотом веке» человечества. Идеи эти, разработанные в античности Вергилием, Овидием, Сенекой и другими авторами, получили широкое распространение в среде итальянских и испанских гуманистов эпохи Возрождения. Напомним одну из самых блестящих характеристик этой идиллической поры человечества в «Дон Кихоте» Сервантеса. В беседе с козопасами (часть I, глава 11) Дон Кихот говорит: «Блаженны времена и блажен тот век, который древние называли золотым, — и не потому, чтобы золото, в наш железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и мое. В те благословенные времена все было общее. Для того чтобы добыть себе дневное пропитание, человеку стоило лишь вытянуть руку и протянуть ее к могучим дубам, и ветви их тянулись к нему и сладкими и спелыми своими плодами щедро его одаряли. Быстрые реки и светлые родники утоляли его жажду роскошным изобилием приятных на вкус и прозрачных вод… Тогда всюду царили дружба, мир и согласие… Правдивость и откровенность свободны были от примеси лжи, лицемерия и лукавства…» и т.д.

Лас Касас, образованный писатель-гуманист, конечно, был хорошо знаком и с античными и с современными ему представлениями о «золотом веке». И вот, оказавшись в Новом Свете, в обстановке, столь не похожей на привычный ему европейский уклад жизни, в странах, поражавших воображение европейца своим плодородием и богатствами, он, казалось, воочию в настоящем увидел то, что всегда изображалось как далеко и безвозвратно ушедшее в небытие прошлое человечества.

О том, что созерцание жизни и быта индейцев вызывало у Лас Касаса отчетливые ассоциации с описаниями «золотого века», сам автор «Истории Индий» заявляет в своей книге неоднократно. Индейцы, — пишет он,— «поистине вели существование, подобное жизни людей Золотого века, которую столь восхваляли поэты и историки» (II, 44). При этом он называет имена писавших о «золотом веке» древних авторов — Плиния, Помпония Меллу, Вергилия и др. (I, 40).

Под пером Лас Касаса картины жизни аборигенов Нового Света приобретают идиллическую окраску. Земли, открытые Колумбом, — пишет он, — «населены множеством людей, которые принадлежат к различным бесчисленным народностям и говорят на разнообразных, отличных друг от друга языках, но хотя в некоторых и даже многих вещах, обычаях и верованиях они непохожи друг на друга, все или почти все подобны, по крайней мере, в одном: все они — люди простодушные, миролюбивые, покорные, скромные, щедрые и самые терпеливые из всех тех, кто имеет Адама своим прародителем» (I, 76). [438] Особенно восторженны отзывы Лас Касаса о жителях Дунайских островов и Кубы. Лукайцы, по мнению Лас Касаса, «… намного превосходили жителей всех этих Индий и, я полагаю, жителей всего света кротостью, простодушием, скромностью, миролюбием и спокойствием, а также и другими природными добродетелями, так что казалось, что они слыхом не слыхали об Адамовом грехе…» (II, 43). В сходных выражениях характеризует он и обитателей Кубы: «Грехопадение отца нашего Адама словно не коснулось этих созданий, и были они исполнены величайшего простосердечия и величайшей доброты, и чужды пороков, и быть бы им блаженнейшими из смертных, ведай они истинного бога» (III, 2). Даже луки и стрелы раньше, до появления испанцев, нужны были им не для ведения войны, а лишь для охоты и рыбной ловли (II, 44). Индейцы не имели представления о собственности и брали в любом жилище то, что им было необходимо, «как если бы все здесь принадлежало всем» (I, 90). «Их цари и повелители правили без свода законов, manu regia (Здесь: непосредственно, лично (лат.).), подобно тому, как римляне в древнейшую пору повиновались не законам, а разумению и воле царя; и индейцы на этом острове Куба тоже, должно быть, управлялись своими правителями, и те правили ими, как велит миролюбие и справедливость, ибо мы застали в их селениях покой и порядок. А когда жители какого-то царства, города или селения живут в мире, довольствуясь собственным достоянием, это ясно и непреложно свидетельствует о том, что в этом царстве, городе или селении существует и соблюдается правосудие, либо люди эти добродетельны по самой своей сути» (III,23).

Идиллически изображенному строю жизни и внутреннему миру коренных обитателей Индий соответствует их внешний облик и окружающая природа, обрисованные Лас Касасом в том же стилистическом ключе. Лас Касас одним из первых в европейской литературе положил начало изображению индейцев Нового Света как идеальных существ. Позднее эта тенденция получила развитие в просветительской, сентименталистской и романтической литературе XVIII—XIX веков, в которой индеец стал воплощением «естественного человека», от природы наделенного всеми гражданскими и личными добродетелями. Заметим, что многие сторонники теории «естественного человека» прямо опирались на описания быта индейцев у Лас Касаса.

Противники Лас Касаса не раз фиксировали внимание на преувеличениях, легко обнаруживаемых в его описаниях индейцев. Однако и в данном случае мелкие неточности и несоответствия отступают на задний план перед верностью писателя тому целостному восприятию Нового Света, как воплощенной в действительности утопии Золотого века, которое Лас Касас последовательно и целеустремленно проводит через все свое повествование.
[439] Исследователи Лас Касаса не раз отмечали, что стиль писателя неровен, что в его книге нередко обнаруживаются следы спешки, стилистической небрежности и т.д. В этих замечаниях немало справедливого. И сам Лас Касас указывал, что у него нет времени, чтобы возвращаться к уже написанному и исправлять его; он просит своих будущих читателей извинить его за возможные повторения и даже ошибки, невольно вкравшиеся в повествование.

Все это так. Но несмотря на то что он пишет длинными, иногда непомерно длинными периодами, что в его повествовании нередко встречаются повторения одних и тех же образов и т. д., несмотря на все это, книга Лас Касаса обладает цельным и своеобразным стилистическим обликом. Одна из исследовательниц творчества Лас Касаса, Мария Роса Миранда, справедливо отмечала: «Пишет он поспешно, иногда неряшливо, но глубоко искренне; он бросает свои мысли на ветер и терпеть не может канцелярскую упорядоченность. Употребленный им стиль необычен; надо свыкнуться с ним, чтобы различные мелочи не резали глаза. Но когда этого добиваешься, тогда за его словами начинаешь различать силу волновавших его чувств и осознаешь те цели, к которым он постоянно стремился. Перелистывая страницы его книги, мы как будто читаем в его собственном сердце, которое он, не отдавая себе в этом отчета, бесхитростно раскрывает перед нами» (SorMaria Rosa Miranda. El libertador de los indios. Madrid, 1953, p. 662.).

Нельзя не согласиться с М. Р. Мирандой, которая подчеркивает непосредственность, естественность и искренность, характерные для стиля Лас Касаса. Вместе с тем нам представляется несомненным, что, трудясь над своей «Историей Индий», Лас Касас стремится не только честно рассказать об истории конкисты, но и сделать это максимально выразительно. Помимо фактов и их оценки, он стремится дать образы людей и картины событий.

Так появляются в книге Лас Касаса многочисленные портреты. Не ограничиваясь нравственной характеристикой своих персонажей, он изображает их внешний облик и внутренний мир. Таково, например, описание Дьего Веласкеса, наместника испанцев на Кубе: Веласкес, — пишет Лас Касас, — «нрава был веселого и приветливого и вел речи единственно о потехах и удовольствиях, как это в обычае среди не слишком благонравных юнцов, хотя в нужный момент умел проявить свою власть и заставить подчиниться ей…». Он «имел приятные черты лица и был статен, что помогало ему быть обходительным, и хотя с годами стал немного тучен, это его не портило…» (III, 21). Ближайший сподвижник Веласкеса Нарваэс «был высокого роста, с белокурыми, почти рыжими волосами. Это был вполне достойный человек, честный, разумный, хотя и несколько [440] беззаботный, обходительный в разговоре, приятного нрава…» (III, 26). Заметим, что эти и многие другие портреты характеризуют Лас Касаса как тонкого и наблюдательного психолога: обличая зверства, учиненные в Новом Свете Веласкесом, Нарваэсом и другими конкистадорами, он отнюдь не изображает их только как черных злодеев, а показывает сложность и противоречивость их душевных движений.

Описания событий Лас Касас насыщает многочисленными подробностями, необязательными в историческом труде, но воссоздающими более рельефно картину, образ. Его повествования изобилуют описаниями-«картинками»: «…Правитель и касик острова, с палкой в руке, переходил с места на место и поторапливал своих индейцев, чтобы как можно лучше угодить христианам. Тут же стоял один испанец и держал на цепи собаку, которая при виде суетящегося касика с палкой все время порывалась броситься на него…, и испанец с большим трудом ее сдерживал, а потом сказал, обращаясь к другому испанцу: «А что если мы ее спустим?». И, сказав это, он или другой испанец, подстрекаемый самим дьяволом, в шутку крикнул собаке: «Возьми его!…». Собака, услышав слова «Возьми его!», рванулась, как закусившая удила могучая лошадь, и потащила за собой испанца, который, не в состоянии ее удержать, выпустил из рук цепь, и тут собака бросается на касика, хватает его за живот и, если мне не изменяет память, вырывает у него кишки… Индейцы подбирают своего несчастного правителя, который тут же испускает дух…; испанцы же забирают отличившуюся собаку и своего товарища и, оставив за собой столь доброе дело, спешат на каравеллу…» (II, 7). В подобных описаниях-«картинках» Лас Касас особенно широко использует различные средства художественной выразительности, в данном случае, например, прямую речь, образные сравнения, ироническую интонацию и т.д.

Иногда, создавая такие впечатляющие картины событий, Лас Касас прибегает к приемам, характерным для фольклора, например к параллелизму описаний, гиперболе и повторам, призванным усилить эмоциональное звучание рассказа. Приведем один из многочисленных примеров этого рода. Испанцы, — начинает иронически свой рассказ Лас Касас, — «совершили немало выдающихся подвигов, и об одном из них я расскажу. Два всадника, искусные наездники, с которыми я был хорошо знаком, по имени Вальденебро и Понтеведра, как-то раз увидели индейца на просторной открытой поляне, и первый говорит второму: «А ну-ка, я поеду и убью его», пришпоривает коня и скачет по направлению к индейцу. Последний, увидев, что тот его догоняет, поворачивается к нему… Вальденебро, вооруженный копьем, пронзает его насквозь; и тут индеец берется за копье руками, вонзает его в себя все глубже и глубже, приближается к лошади и хватает поводья; тогда всадник выхватывает меч и погружает его в тело индейца, а тот отбирает у него меч, и он остается в его теле; тут Вальденебро вынимает кинжал и вонзает в индейца а тот отбирает у него и кинжал…» (II, 8). Далее точно то же самое происходит [441] и со вторым испанцем. Так гипербола, повтор и нагнетание параллельных конструкций помогают Лас Касасу создать эпически величественный образ героического, стойкого в страданиях индейца. В данном случае обращение писателя к приемам, характерным для народного эпоса, вполне закономерно.

Многие из подобных описаний по четкости и завершенности картины напоминают своего рода вставные новеллы, которые, при всей их краткости, имеют свою завязку, более или менее стремительно развивающуюся интригу и развязку. Таковы, например, рассказ Лас Касаса о беседе касика Хатуэя перед казнью с монахом, предлагающим ему принять христианство (III, 25), красочный рассказ о том, как главный командор Ларес хитроумно сплавлял в Испанию провинившихся в чем-либо подчиненных (II, 40) и многие другие.

При всей самостоятельной значимости подобных живописных картин и описаний книга Лас Касаса сохраняет стилистическую цельность и единство. В этих эпизодах получают лишь концентрированное воплощение те изобразительные средства, к которым Лас Касас обращается на протяжении всего повествования. Некоторые из этих средств — ироническую интонацию, риторические вопросы, восклицания и другие приемы ораторской речи, прямую речь и диалоги, параллельные конструкции и т.д. — мы уже отмечали. Сейчас добавим еще некоторые наблюдения.

Одним из излюбленных стилистических приемов автора «Истории Индий» является образное сравнение. При этом он обращается не только к простым, напрашивающимся и постоянным сравнениям (индейцы у него почти всегда сражаются точно львы или тигры, а испанцы подобно псам грызутся из-за золота; испанцы расправляются с индейцами, «как режут и убивают ягнят на бойне» (II, 8); индейцы «поступали как цыплята или птенцы, которые улетают, прячутся и замирают, увидев или почуяв приближение коршуна» (II, 11) и т. п.); нередко сравнение у него развертывается в более или менее обширную метафорическую картину. Так, например, характеризуя действия членов Королевского совета, санкционировавших насильственное переселение индейцев с Лукайских островов на Кубу, автор пишет, что они допустили это, «видимо, полагая, что разумные люди ничем не отличаются от веток, которые можно срезать с дерева, перевезти на другую землю и там посадить» (II, 43). В другом случае, говоря о неэффективности тех предупреждений об ответственности, которыми лицемерно сопровождалась передача испанцам индейцев, Лас Касас прибегает к целой «цепочке» развернутых сравнений, подчеркивая, что подобные предупреждения столь же мало действенны, сколь «слова для голодного волка, которому передают овечек, говоря: «Смотрите, волк, я вас предупреждаю, что в случае, если вы их съедите, я буду вынужден передать вас собакам, которые разорвут вас на куски». Точно так же и юноше, ослепленному страстью и любовью к девице, можно сколько угодно угрожать последствиями, и он может всячески заверять и клясться, что никогда и не помыслит приблизиться к ней, но попробуйте [442] оставить его в комнате наедине с этой девушкой… Представьте себе, наконец, что некоему безумцу разрешают держать в руках остро отточенный нож и оставляют его в одном помещении с принцами и принцессами…» (III, 37).

Казалось бы, эта развернутая цепь сравнений убедительно раскрывает мысль Лас Касаса. Но он не довольствуется этим и в заключение этого пассажа, вновь возвращаясь к тем же сравнениям, подчеркивает, что «никакие сравнения не могут сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, что означала передача индейцев в энкомьенду испанцам… Корысть и алчное стремление к золоту столь велики, что с ними ни в какое сравнение не идут ни голодный волк, ни юноша, охваченный любовной страстью, ни даже буйный безумец». И сами сравнения, и эти заключительные слова выполняют одну и ту же функцию — показать масштабы преступлений испанцев, их несоизмеримость с миром обычных отношений, и выполняют эту функцию весьма убедительно. Те же цели преследует Лас Касас, когда для усиления эмоционального эффекта прибегает к параллелизму определений и эпитетов, использует различные испанские пословицы и поговорки, насыщает свою речь метафорическими оборотами и т. д.

Подводя итог, следует сказать, что книга Бартоломе де Лас Касаса — не только один из самых ярких и интересных образцов испанской историографии эпохи Возрождения, не только замечательный человеческий документ, обличающий зверства колонизаторов на заре колониальной системы, но и талантливое и самобытное произведение испанской литературы, значение которого до сих пор еще в достаточной мере не оценено.

 

4

 

Труд Лас Касаса «История Индий» представляет собой ценный лингвистический документ. Он может быть объектом специального изучения по крайней мере в трех чисто языковедческих аспектах: 1) как документ, помогающий осмыслить некоторые особенности (главным образом лексические) формирования новой разновидности испанского языка на американском континенте; 2) как документ, отражающий проникновение туземной индейской лексики в словарь испанского языка; 3) как документ, отражающий элементы разговорной речи соответствующего периода развития испанского языка.

Американизация элементов исконного испанского лексического фонда началась уже в самый ранний (военный) период колонизации Индий. Все виды артиллерийских орудий получают здесь родовое наименование tiros (букв, «выстрелы»). Именно в военной среде бронза стала называться словом metal, поскольку самый распространенный европейский металл — железо — в условиях влажного тропического климата вытеснялся бронзой. Использование камней в качестве метательных снарядов сделало слово piedra камень синонимом bala пуля, откуда появилось сочетание типа [443] doscientas piedras de plomo двести свинцовых камней (пуль). Изменился объем понятия слова hierba (yerba) трава: произошло расширение смысла от частного значения «растительный яд» к значению «яд» вообще. Переход же от значения «трава» к значению «яд», «отрава» удостоверяется примерами из Лас Касаса вроде следующего: la yerba que ponen en las flechas con que matan (III, 37) (Трава (яд), которую кладут в стрелы, чтобы убивать (исп.)). В современных говорах мексиканской провинции Табаско словом yerba называют тарантула и других ядовитых насекомых.

Для обозначения новых предметов американской действительности испанцы обычно использовали уже имеющиеся слова. Выбор слова из арсенала наличных лексических средств определялся (а, следовательно, и ограничивался) наличием связи между новым предметом (понятием) и прежним значением слова. Возможность приспосабливания прежнего слова к обозначению нового предмета (понятия) возникала из наличия общего признака в содержании прежнего понятия (отраженного в прежнем значении слова) и нового понятия. Именно таким образом решали Лас Касас, Овьедо и другие «бывалые люди» задачу номинации новых «американских вещей» уже имевшимися лексическими средствами испанского языка. Новая географическая среда, иные культурно-исторические условия меняли содержание представлений, отраженных и закрепленных в старом слове, изменяя объем понятия, а вместе с ним и значение прежнего слова.

Новое применение испанского слова estancia (первоначальное значение— «пребывание», «жилище») для обозначения понятий «земельное владение», «поместье» сопровождается у Лас Касаса словами-синонимами, которые «толкуют» новое значение слова: estan muchas estancias que Наman en nuestra Castilla cortijos, у en ella muchas haciendas de la tierra, huertas у granjerias (I, 13) находится множество эстансий, которые у нас в Кастилии называют фермами и (в каждой эстансий) много угодий, огородов и построек.

Лас Касас часто называет «американские вещи» испанскими словами общего значения, и единственными спецификаторами служат обычно детерминативы в форме неопределенных или притяжательных местоимений: unas raices букв, «некие корни» (здесь «растения»); una cierta fructa букв, «некий плод»; sus camas букв, «их кровати» (речь идет о гамаках).

Разделение на «свое» и «чужое» Лас Касас иногда отмечает в самой обшей форме: Canas у canaverales… difieren de las de Castilla (III, 38) (Здешний) тростник и тростниковые заросли… отличаются от кастильских. Нередко можно встретить замечание о том, что автор не знает, как обозначается новый предмет: el nombre no me recuerdo ‘Я не помню названия; no se me acuerda el nombre dellas ^‘Я не припомню их названия (111,22). [444] Осознание неполного сходства вновь обозначаемых предметов с уже известными приводит к оговоркам. Описывая американского крокодила (caiman), Лас Касас использует слово crocodiles, затем указывает, что «мы неточно обозначали их словом ящер» (crocodiles … que llamamos impropiamente lagartos — III, 22).

Изменение объема понятия в старом слове, приспособляемом для обозначения нового предмета, раскрывается обычно в более или менее развернутом описании: длиннохвостый заяц (исп. vizcacha; по классификации Дарвина — lagostomus trichodactylus; русск. вискаша) сравнивается с кроликом (conejo), который «телом своим (hechura) и хвостом напоминает крыс (ratas), а по размеру несколько меньше кастильских кроликов» (III, 26).

Изучение приемов использования старых испанских слов для обозначения новых американских реалий представляет не только практический (фактологический) интерес, но и теоретический. В частности, эти приемы позволяют усвоить «технику» наложения старой языковой сетки на новую действительность и установить, что акт номинации новой вещи прежним словом есть более сложный процесс, чем простое механическое наложение готовой семантико-понятийной сетки на объекты внешнего мира. Внимательный анализ подобных процессов позволяет избежать тех крайностей, которые характерны для создателей и приверженцев так называемой «теории лингвистической относительности» (Как известно, гипотеза Сепира—Уорфа опирается на факты существующих семантических различий в разных языках, из чего делается вывод о несходном членении общей картины мира на основе специфических особенностей языковых норм той или иной группы людей. Процесс наложения готовой семантической сетки на новую действительность позволяет проверить гипотезу Сепира — Уорфа как раз с другой стороны, ибо в данном случае речь идет не о возникновении разных «картин мира», а об уподоблении элементов новой действительности элементам уже известной «картины мира»).

Индейская лексика, в отличие от всех прочих словарных заимствований, оказала существенное влияние на обособление испанского языка от других романских языков и наречий, а также явилась важным фактором дифференциации как внутри испаноязычного ареала, так и внутри испано-американского варианта (по зонам, странам, провинциям). Если сравнить испанский язык с другими романскими языками, то можно утверждать, что после «арабизации» испанского языка «индианизация» его лексики была вторым крупным этапом в процессе языкового (лексического) обособления испанского языка в семье романских языков. Достаточно привести хотя бы несколько простейших примеров: испанским индианизмам maiz маис и tomate помидор в итальянском соответствуют granturсо и pomidoro, индианизму papa картофель — французское pomme de terre и т. д.

Как известно, первыми землями, открытыми Колумбом в Новом Свете, были острова Вест-Индии. Первыми туземцами, с которыми столкнулись испанцы, было население Антильских островов, говоривших на арауакском и карибском наречиях. Из этого арауак-карибского источника [445] испанский язык и почерпнул значительную часть лексических американизмов. Индейским словам антильского происхождения принадлежит особая роль в американизации испанского языка вообще и испано-американского варианта в частности и в особенности.

Состав индианизмов в «Истории Индий» Лас Касаса отражает общие принципы использования индейских слов в речи испанцев раннего периода колонизации: 1) отказ от использования индейских языков малого радиуса распространения (ибо слова из этих языков становились бесполезными уже через «двадцать лиг»), 2) использование первых усвоенных слов широко распространенного арауак-карибского наречия как некоего вспомогательного средства при контактах с носителями других индейских языков. Практика введения Лас Касасом антильских слов подтверждает тот факт, что испанский язык, рано включивший арауак-карибские элементы, оказался единственным живым языком, который мог их распространить в процессе дальнейших завоеваний (поскольку сами носители живого арауак-карибского наречия практически были истреблены). Иными словами, распространение лексических антилизмов, как это ни покажется парадоксальным, было результатом прогрессирующей испанизации «Индий», а вместе с тем и фактором унификации лексики американского варианта, поскольку антильская лексика вытесняла не только местные наименования малого радиуса действия, но и слова авторитетных индейских языков. Так, например, Лас Касас при описании плода, увиденного в Никарагуа, замечает — Capotes que llamamos mameyes (II, 15). Mamey — уже привычное для него слово антильского (арауакского) происхождения, и он пользуется им для объяснения нового слова из языка науатль capote. При первом употреблении слова mamey Лас Касас толкует его (как и обычно в таких случаях) при помощи испанского meloco-lon (сорт персика): la fructa que los indios llamaban mameyes … podremos dar alguna semejanza comparandola en algo a alguna de las de Castilla у esta es a los melocotones (I, 13) плод, который индейцы называют словом mameyes… мы можем в какой-то мере сравнить с одним из плодов Кастилии, а именно с персиками. Ставя знак равенства capote = mamey, Лас Касас объясняет, почему плоды, называемые в Никарагуа словом capote, он передает через антильский эквивалент: рог aparecer a los de esta Espanola (III, 50) потому что они похожи на плоды острова Эспаньола. При описании некоторых перуанских реалий Лас Касас также пользуется антилизмами: Estos vocablos cotaras (род обуви), macanas (палицы), bixa (красная краска), у maiz (маис), у maguey (американская агава, пита) fueron vocablos desta isla (т. е. Эспаньолы) у по de la Tierra Firme, porque рог otros vocablos alia estas cosas Hainan (III, 36) (Эти слова… были словами этого острова, а не материка, так как те же вещи там называют другими словами (исп.)).

Индейская лексика в «Истории Индий» Лас Касаса включает не только термины ботанического или зоологического характера, но и названия [446] предметов одежды, пищи, обозначения жилища, празднеств, церемоний и т д. Индианизм обычно толкуется при помощи испанских слов: xagueyes = aljibes (aljibes о xagueues), guabines = truchas, dahos = albures, diahas = mojarras, teti = pece-rey, hicoteas = galapagos и др. Часто толкование осуществляется посредством соотнесения индейского слова с целым рядом испанских обозначений. Так, например, слово сосиуо толкуется при помощи gusano (видимо, «светлячки», ср. gusano de luz ‘светляк’), avecitas pocturqas букв, «ночные птички», luciernagas «светляки», escarabajos que vuelan букв, «жуки, которые летают». Описание нового вида животного — ламы (llama, а также guanaco, vicunia, paco) включает сравнение с европейской овцой: una especie de ovejas; las cabezas como ias ovejas de Castilla, poco mas о menos; ganados ovejunos; с ослом: tan grandes como bestias asnales, mayores algo que los de Cerdena; с верблюдом: los pescuezos cuasi como de camellos (III, 6) (Любопытно, что Ч. Дарвин тоже сравнивал дикую ламу (гуанако) с верблюдом и с овцой: «Типичное четвероногое патагонских равнин — гуанако, или дикая лама; он играет в Южной Америке роль верблюда Востока» («Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». М., Географиэдат, 1953, стр. 204); «Многими, своими повадками они походят на овец в отаре» (там же, стр. 205). Ср. в рассказе современного боливийского писателя Фернандо Дьеса де Медины: Los indios cogieron al llamo (самец ламы)… Era un camelido domesticado (В кн.: Aquiles Nazoa. Cuentos contemporaneos hispanoamericanos. La Paz, 1957, p. 65)).

Сопоставление индианизмов, зафиксированных Лас Касасом, с другими источниками разных жанров и разных эпох позволяет высказать несколько общих соображений по поводу характера бытования американизмов этой категории.

В начальный период завоевания и колонизации общий фонд индианизмов, фигурировавших в записках «бывалых людей» (вроде Лас Касаса, Овьедо, Лисарраги и др.), в хрониках и т. д., был больше, нежели в документах последующих эпох. В ранних текстах индианизмы распределялись более или менее равномерно в испанском языке, функционировавшем по обе стороны океана. Разница, однако, состояла в том, что в пиренейском испанском общие индианизмы входили в состав письменного языка, тогда как в американской среде они получали более широкое распространение в качестве элементов не только письменной, но и устной речи (вспомним частые замечания Лас Касаса: que aqui decimos, que aqui llamamos, т. е. «которые мы здесь называем»).

В дальнейшем количество индейских слов общеиспанского фонда уменьшается за счет перехода многих из них в разряд пассивной лексики (в пиренейской среде) либо вследствие полного забвения. Американизация лексики колониального варианта испанского языка происходит, таким образом, параллельно исключению избыточного индейского элемента из пиренейского обращения. Анализ индианизмов, включенных в первый академический словарь (так называемый «Словарь Авторитетов»), показывает, что «рекомендательный список» насчитывает в нем меньшее количество [447] индейской лексики по сравнению с тем, который можно было бы составить на основании более ранних «авторитетных» употреблений (отсутствуют такие слова, как mamey, chile, mangle, которые часто встречаются у Лас Касаса, Овьедо и др.).

В пиренейском испанском индейская лексика раньше начала фигурировать в официально-канцелярском языке и только в дальнейшем — в языке художественной литературы. По сравнению с количеством индианизмов в произведениях Лас Касаса, Овьедо, Берналя Диаса, у Сервантеса, Лопе де Веги, Аларкона их несравненно меньше. У Сервантеса часто встречаются такие слова, как caiman (крокодил), bejuco (“лиана”), huracan (“ураган”), chacona (чакона). Наибольшее количество индианизмов (около восьмидесяти) отмечено в произведениях Лопе де Веги. Иную картину мы наблюдаем в одном из первых художественных произведений, возникших в Америке, — в «Элегиях» Хуана де Кастельянос (1522—1607), которые представляют собой своеобразный художественный отчет о делах в Индиях. В «Элегиях» количество индианизмов почти так же велико, как и в «Истории Индий» Лас Касаса.

Хотя Лас Касас не проявлял особого интереса к чисто языковедческим вопросам (например, в отличие от Саагуна), его запись индейских слов и непременные сведения по акцентологии, остроумные и подробные толкования экзотических лексем, сведения о семантической эволюции элементов исконного словаря поставили «Историю Индий» в ряд наиболее надежных источников изучения американизмов в составе единого испанского языка.

«История Индий», будучи письменным памятником эпохи, вместе с тем обнаруживает в некоторых своих частях близость к разговорной речи. Это относится в первую очередь к синтаксису, довольно свободному и не строго регламентированному, что вполне согласуется с непринужденной манерой повествования. Сравнительно частое употребление слов с уменьшительными суффиксами, воспроизведение формул прямой речи, вариативность синонимичных словообразовательных построений, отсутствие нарочитости в подборе лексических синонимов — все это делает возможным использование произведения Лас Касаса в качестве источника для воссоздания модели разговорного языка первой половины XVI века.

Разумеется, проза Лас Касаса не низводится им до обыденной практической речи, но она, несомненно, опирается на нее. Ко времени появления записок «бывалых людей» жанр исторического повествования— как отмечалось выше — был уже представлен блестящими образцами, среди которых главное место занимает, безусловно, «Первая всеобщая хроника» Альфонса X. Истории о делах Индий создавались в тот период, когда среди испанских читателей особой популярностью пользовались «выдуманные истории» — романы, повествующие о рыцарских подвигах. Язык этих рыцарских романов, при всем различии мастерства и умения их авторов, был весьма стереотипным. Выдумка и фантастичность, наивная легендарность и обязательный пафос являлись [448] непременным стилеобразующим началом историй об Амадисах и Пальмеринах. В контексте эпохи произведения Лас Касаса, Фернандеса де Овьедо, Кабесы де Вака, Гомары, Сьесы де Леона и т. д. могли рассматриваться как своеобразная реакция на этот поток «искусственных» историй, рассказанных «искусственным» языком. Очевидцы, повествующие о делах в Индиях, всегда подчеркивали правдивость своей истории (verdadera historia). Подлинность фактов требовала соответствующего языкового оформления. Принцип «escribe como hablo» («пишу так, как говорю»), заимствованный испанскими возрожденцами у классиков древности, как нельзя лучше подходил для целей «натурального» рассказа, ибо он наилучшим образом гарантировал восприятие описываемых событий как достоверных, доподлинных. Элемент личной оценки объективных событий, эмоциональное начало в описании «правдивой истории» никогда не приводили испанских хронистов к тому аффектированному стилю (afectacion), который в культеранистской поэзии принял уродливые формы. Эмоциональная приподнятость изложения, характерная для Лас Касаса, создавалась не столько за счет нарочитого выбора (seleccion) редких слов, выражений и фразовых конструкций, сколько вследствие намеренного отбора волнующих объектов описания. Стилистический изыск или — тем более — манерничанье (параллелизм конструкций, внутренняя рифма, регулярное употребление спаренных или строенных синонимов) могли бы лишь ослабить впечатление от тех трагических событий — трагических самих по себе, — о которых рассказывает Лас Касас. Натуральность языка (naturalidad), которым защитник обездоленных индейцев разговаривает со своими современниками, была, таким образом, важным компонентом общего замысла «Истории Индий». И тот факт, что горячая проповедь справедливости и резкая отповедь ее врагам достигает порой такой огромной силы воздействия, которая свойственна только художественному обобщению, лишний раз доказывает возникающий из самой жизни примат содержания над формой. Формирующая роль содержания проявилась в стиле Лас Касаса с ничем не маскируемой откровенностью и заставила автора во имя достижения задуманного и выстраданного пользоваться всеми доступными испанскому языку и воображению испанцев средствами: сухо рассказанным драматическим фактом, хитро вплетенной иронией, неприкрытым сарказмом, убийственным сравнением, осуждающей метафорой, ошеломительной гиперболой, упрямыми повторами, ссылками на господа бога и даже прямыми признаниями своего бессилия описать пером все ужасы, творимые соотечественниками. Будучи темпераментным проповедником, Лас Касас обращается к широкой читательской аудитории и рассчитывает при этом на ее активную реакцию; поэтому он не темнит стиля, не прячет своих чувств за логической схемой построения, где субъект всегда предшествует предикату, не стремится к формальному подражанию великим античным мастерам ораторского слова, он обращается к своему читателю «а естественном языке и ждет от него естественного отклика. [449]

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Адмирал — имеется в виду Христофор Колумб, по-испански — Кристoбаль Колoн (1451—1506), получивший титул Адмирала Океанического моря (или Адмирала островов и материка). В сочинениях Лас Касаса именуется просто Адмиралом (с прописной буквы). Родственники Колумба (братья Бартоломе и Дьего и сыновья Дьего и Фернандо) в переводе фигурируют под фамилией в ее испанизированной транскрипции — Колoн.

2. … на этот остров и в этот порт. — Здесь и в дальнейшем Лас Касас, говоря “этот остров”, подразумевает открытый Колумбом в 1492 г. остров Эспаньола (впоследствии переименованный в Гаити), а говоря “этот порт” (или “этот город”) имеет в виду Санто Доминго.

3. Алькальд — так назывались различные судебные, финансовые и таможенные чиновники в Испании и в ее колониальных владениях. В данном случае имеются в виду назначенные короной руководители муниципальной администрации города Санто Доминго, выполнявшие различные административные и судебные функции; рехидор — выборный член городского управления; городской
капитул — совокупность должностных лиц и выборных членов муниципальной администрации г. Санто Доминго.

4. …и стал он мудро управлять. — По отношению к Ларесу Лас Касас неоднократно употребляет выражения, которые звучат как похвала уму, такту и административным способностям наместника. Такие фразы и выражения давали и дают буржуазным и клерикальным историкам, которые пытаются изобразить Лареса “образцовым”, “гуманным” администратором, повод утверждать, что Лас Касас одобрял и поддерживал его мероприятия. В действительности, как явствует из “Истории Индий”, Лас Касас резко отрицательно оценивает деятельность и личность наместника, а фразы, содержащие внешне положительные характеристики Лареса, проникнуты иронией.

5. Короли — Имеются в виду королева Кастилии Изабелла (1451—1504) и король Арагона Фердинанд (1452—1516). Их брак привел в 1479 г. к объединению Арагона и Кастилии и созданию единого испанского государства.

6. …в это
дело внезапно вмешалось божественное провидение, призвавшее его на свой высший и окончательный суд. — Франсиско Рольдан в 1498 г. возглавил мятеж испанцев на острове Эспаньола против Колумба и его брата Бартоломе. Франсиско Бобадилья, назначенный в 1500 г. наместником Эспаньолы, поддержал мятежников, арестовал Колумба и его братьев и отправил их закованными в кандалы в Испанию. В Испании Колумб был освобожден, а наместником Эспаньолы был назначен командор Ларес (Николас Овандо). По его приказу Бобадилья и Рольдан были высланы с Эспаньолы и в июле 1502 г. утонули во время урагана, погубившего испанскую эскадру. Лас Касас усматривает в их гибели “божью кару” за бесчеловечное отношение к Колумбу, к которому гуманист до конца жизни питал особое уважение, и к индейцам. [450]

7. Кастельяно — испанская золотая монета, чеканка которой прекратилась в 1497 г.; с этого времени ее вес (4,6—4,7 г) стал единицей измерения золотых слитков и золотого песка; песо — старинная испанская золотая монета, равная кастельяно; мараведи — мелкая монета (одна семисотая часть песо).

8. Лига — старинная испанская мера длины; так называемая кастильская лига равнялась примерно 5,5 км.

9. Идальго и кабальеро — категории дворянства в средневековой Испании. Идальго [от hijo de algo (исп.) — “сын имеющего нечто”] — представители мелкого рыцарства, составлявшего большую часть конкистадоров. Кабальеро [от caballero (исп.) — всадник] — представители среднего дворянства.

10. Касик — племенной вождь индейцев.

11. …когда мы приехали. — Бартоломе де Лас Касас впервые прибыл в Санто Доминго в апреле 1502 г.

12. …войны с Францией. — На протяжении почти всего XVI века Испания и Франция находились в состоянии войны. Одной из задач Франции было подорвать гегемонию Испании на океанских путях, ведущих в Новый Свет, а также завладеть хотя бы частью тех огромных богатств, которые Испания выкачивала из своих американских колоний.

13. …большого числа негров-рабов. — После истребления значительной части индейцев испанские колонизаторы стали в широких масштабах ввозить в Центральную и Южную Америку негров-рабов из Африки.

14. Алькантара — испанский духовно-рыцарский орден, основанный в XII веке и получивший название от одноименного города. Для членов ордена существовало несколько степеней (командор, главный командор и т. д.).

15. Аделантадо [от adelantar (исп.) — идти впереди, превосходить, возглавлять] — титул, который в средневековой Испании носил верховный королевский судья. Позднее присваивался первооткрывателям новых земель, предводителям отрядов конкистадоров и давал его носителям широкие военные и административные права. Первым Аделантадо был брат Христофора Колумба Бартоломе Колон.

16. “Апологетическая история” (полное название: “Апологетическая история о том, что относится к облику, расположению, климату и почве этих земель и природным чертам, устройству общества и государств, образу жизни и обычаям народов этих Индий — Западных и Южных, где верховная власть принадлежит королям Кастилии”) — фундаментальный историко-этнографический и географический труд Лас Касаса, впервые опубликованный лишь в 1909 г. в Мадриде.

17. Полота — популярная в Испании игра в мяч.

18. …не подобал … римлянину. — Лас Касас сравнивает поведение испанцев в Индиях с действиями наместников на покоренных древним Римом территориях.

19. Фра (брат) — член какого-либо монашеского или духовно-рыцарского ордена.

20. …ибо в этих Индиях нет ни больших рек, ни болот, ни труднодоступных перевалов через скалистые горы. — Это утверждение ошибочно и в дальнейшем изложении опровергается самим Лас Касасом.

21. Король дон Филипп и королева донья Хуана.—Имеются в виду Филипп I Красивый, король Кастилии в 1504—1506 гг., и его жена Хуана Безумная, дочь Фердинанда и Изабеллы. После смерти Филиппа I кастильская корона вновь вернулась к Фердинанду (до 1516 г.).

22. Королевский совет — консультативный орган при короле Испании; вначале на него возлагалось, между прочим, общее руководство завоеванными территориями, а в 1511 г. для этой цели был создан специальный Совет по делам Индий.

23. Алонсо де Охеда … пытался уплыть. — Как рассказывает Лас Касас в I книге, Охеда, участвовавший во второй экспедиции Колумба, был в числе тех, кто поднял против него мятеж.

24. …монахам-францисканцам. — Орден францисканцев, названный по имени своего основателя Франциска Ассизского, — первый католический нищенствующий монашеский орден, возникший в XIII веке. Вел борьбу против еретических народных движений, члены ордена выполняли обязанности инквизиторов. [451]

25. Альгвасил — в Испании низший полицейский чин, исполнявший приговор суда.

26. …три бланки. Бланка — старинная испанская монета, равная 1/2 мараведи (см. примеч. 7).

27. Эстадо — старинная мера длины, немногим более полутора метров.

28. …пол-арробы. Арроба — старинная мера веса, равная 25 фунтам.

29. …не менее вары. Вара — старинная мера длины, равная в Кастилии 83 см.

30. …индейцы — каннибалы (так они тогда называли тех, которых мы теперь зовем карибами). — К моменту открытия Колумбом островов Вест-Индского архипелага часть этих островов (восточная часть острова Гаити, Малые Антильские острова, остров Пуэрто-Рико) была заселена карибскими племенами — выходцами из северо-восточных областей Южно-Американского материка. Искаженно восприняв название этих племен, испанские завоеватели стали называть их “каннибалами”. Среди коренного населения острова Гаити — араваков, нередко вступавших в вооруженные столкновения с карибами, бытовали ложные представления о людоедстве последних, и испанские завоеватели охотно подхватили эти слухи. Между тем подлинное название — “карибы” (или, несколько искаженное, караибы) уже во времена Лас Касаса, как явствует из комментируемого текста, вновь стало общеупотребительным, а слово “каннибалы” приобрело иной смысл и стало термином, обозначавшим сперва людоедов вообще, а затем — в еще более широком смысле — необузданно жестоких людей, способных на любые насилия и зверства.

31. Лиценциат — одна из младших ученых степеней в западноевропейских университетах.

32. Баккалавр — самая младшая ученая степень в университетах Западной Европы, присваивавшаяся успешно прослушавшим полный университетский курс.

33. Император — король Карл I, вступивший на испанский престол в 1516 г., в 1519 г. стал также императором “Священной Римской империи германской нации”. Лас Касас здесь допускает неточность. В 1518 г. Карл I еще не был императором.

34. Орден святого Доминика — аналогичный францисканскому монашеский орден, основанный испанским дворянином Домиником в 1215 г. Доминиканцы переводили свое название как “божьи псы” (“domini canes”), жестоко расправлялись с еретиками, активно действовали в завоеванной испанцами Америке.

35. ввел
систему энкомьенды. — Энкомьендой [от encomendar — поручать, доверять (исп.)] называлась особая форма эксплуатации индейцев, выражавшаяся в том, что, формально оставаясь свободными, они передавались на “попечение” испанским колонизаторам (“энкомендерос”) якобы для обращения их в христианскую веру, а фактически оказывались на положении рабов.

36. Куарто — мелкая старинная испанская монета.

37. …не приняв окончательного решения по тяжбе. — В апреле 1492 г., перед первой экспедицией Колумба, короли Испании Изабелла и Фердинанд подписали с ним договор, в котором говорилось, что короли, объявляют его Адмиралом “всех островов и материков, которые он лично и благодаря своему искусству откроет или приобретет в этих морях и океанах, а после его смерти (жалуют) его наследникам и потомкам навечно этот титул со всеми привилегиями и прерогативами, относящимися к нему”, а также назначают его вице-королем и правителем всех земель, которые он откроет. В дальнейшем, однако, короли нарушили этот договор, отняли у Колумба монополию на открытие новых земель, лишили его причитавшихся ему доходов. Незадолго до смерти Колумб просил короля восстановить его в правах, но тот предложил передать его претензии в третейский суд. Лишь в 1509 г. сын Колумба Дьего Колон добился восстановления своих наследственных прав и был назначен губернатором острова Эспаньола, но в отношении других земель тяжба еще продолжалась.

38. Веедор — должностное лицо, соответствующее нашему инспектору.

39. Стольник — придворный чин.

40. Король-католик — титул Фердинанда, мужа королевы Изабеллы.

41. Реал — испанская монета, в то время равнялась 1/10 песо (или кастельяно).

42.
Фактор — правительственный агент по контролю за торговыми операциями.

43.
Викарий — здесь: помощник настоятеля монастыря. [452]

44.
Лхе — разновидность батата (сладкого картофеля).

45. Хагуа — дерево из семейства мареновых, к которому
относятся также хинные
и кофейные деревья.

46. … говорит философ — имеется в виду Аристотель.

47.
Прокурадор — здесь: посланец.

48.
Набори — индеец, находившийся в услужении у другого индейца.

49. Нитайно — индейский старейшина, подчинявшийся касику.

50. … своих принципалов, вроде центурионов, декурионов. — В древнем Риме так назывались должностные лица, пользовавшиеся военно-административными правами; принципал — начальник над группой людей; центурион — командир центурии (воинское подразделение, аналогичное современной роте); декурион—начальник декурии всадников (10 человек).

51. Эскудеро — бедный дворянин, паж знатного дворянина.

52. Великий магистр ордена — духовное лицо, единолично управляющее делами монашеского ордена.

53. … отомстить ему за те слова, которые бросил ему Ансисо … — Васко Нуньес бежал от своих кредиторов на корабле Ансисо, спрятавшись в пустом бочонке из-под муки. Когда Ансисо его обнаружил, он заявил, что высадит, как преступника, на одном из необитаемых островов. Об этом рассказывается в опущенной нами главе.

54. Марко—единица веса, равная 230 г (50 кастельяно).

55.
Каньяфистола, или дикая кассия — дерево из семейства бобовых.

56. Ранчо — первоначально индейская хижина с крышей из веток или соломы.

57. … участвовал в итальянских войнах против французов. — Речь идет о войнах между Францией и Испанией за обладание итальянскими землями; эти войны продол жались несколько десятилетий, начиная с 1494 г.

58. …о назначении Васко Нуньеса капитан-генералом. — Капитан-генерал — военный губернатор.

59. Испанцы подивились этому … и т. д. — Имеются в виду ламы, которые обитают только в Центральной и Южной Америке.

60. Альпаргаты — полотняная обувь с плетеной подошвой.

61. Майорат — земельное владение дворянина, не подлежавшее разделу и передававшееся по наследству старшему в роде.

62. … он поговорил с иеронимитами. Иеронимиты — монахи религиозного ордена, основанного в XIV веке в честь одного из «отцов церкви» Иеронима Блаженного (IV—V вв.).

63. … письмо Великому канцлеру. — Имеется в виду фламандский вельможа Жан Соваж, один из приближенных императора Карла V.

64. … будучи воспитателем инфанта. Инфант — сын короля.

65. …принца дона Карлоса. Дон Карлос — внук короля Фердинанда, с 1516 г. — король Карл I (см. прим. 33).

66. В пропущенных (85—90) главах Лас Касас рассказывает о своей встрече с доном Карлосом и о том, что последний распорядился направить в Индии доверенных лиц для проверки на месте справедливости жалоб Лас Касаса и принятия мер. В качестве таких доверенных лиц Королевский совет направил нескольких монахов-иеронимитов, о которых идет речь в следующих главах.

67. Аудиторы—судейские чиновники в испанских колониях.

68. Патио — внутренний дворик в испанских домах.

69. … дабы найти управу на отцов-иеронимитов. — Убедившись в том, что иеронимиты не выполнили инструкции, данные им Королевским советом (см. прим. 66), Бартоломе де Лас Касас вновь отправился в Испанию, чтобы принести жалобу на действия иеронимитов, однако успеха не добился.

70.
…плоды этого
края… и т. д. — Имеются в виду ананасы.

71.
Сапота — плод дерева ахра, имеющего сходство с лавром.

72. … чуть было не отправил на виселицу… — Кортес согласился тайно от Дьего Веласкеса передать жалобы многих испанцев на его действия; но, узнав об этом, Веласкес его арестовал и хотел повесить. [453]

73. … у Великого капитана. Великий капитан — прозвище испанского полководца Гонсало Фернандеса де Кордовы (1453—1515).

74. … казался вертоградом. Вертоград — сад, виноградник.

75. Б. де Лас Касас, подчеркивая здесь, что война, которую вели индейцы против испанцев, была справедливой, приравнивает ее к войнам Маккавеев против римлян и к войне испанцев во главе с королем Пелайо против арабов.

76. … был кондотьером. Кондотьер — предводитель отряда наемников в средневековой Италии.

77. Селемин — мера сыпучих тел, равная 4.625 литра.

78. … строительство алькасаров. — Алькасаром в Испании называли крепость, замок и королевский дворец. [454]

 

АННОТИРОВАННЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

 

Абенамачеи, касик 201—204, 206, 235.

Абибейба, касик 202, 204, 206.

Абрайба, касик 203, 204, 206, 235, 247.

Абрайме, касик 292.

Августин, святой или «блаженный» (354— 430), епископ, один из первых христианских богословов, автор трактата «О граде божьем», в котором обосновывалась идея главенства церковной власти над светской, 156.

Авила, Франсиско де, капитан одного из кораблей в армаде Грихальвы, обследовавшей п-ов Юкатан, 338.

Агилар, Маркое де (ум. 1527), лиценциат, главный судья при Д. Колоне; в 1526—1527 гг. был главным судьей в Мехико, в книге упоминается также без имени как «главный судья» 123, 185.

Агилар, Херонимо де, солдат, находившийся в плену у индейцев; переводчик Э. Кортеса во время его похода 364—366, 375, 379.

Агилон, испанец, житель о. Эспаньола; впервые в Индиях стал добывать сахар из сахарного тростника 402.

Адам, библейский персонаж 146.

Аделантадо см. Колон, Бартоломе.

Адмирал см. Колумб, Христофор.

Адмирал см. Колон, Дьего де.

Адмирал-отец см. Колумб, Христофор.

Адрианико, кубинский индеец, находившийся в услужении у Б. де Лас Касаса 176, 177.

Айора, Гонсало де, приближенный Педрариаса 245.

Айора, Хуан де, конкистадор, командир одного из отрядов Педрариаса 242— 246, 248, 261, 264, 276

Аламинос, Антон, моряк, участник второй экспедиции X. Колумба и многих морских экспедиций в Новом Свете, в том числе к побережью Юкатана; в книге упоминается также без имени как «главный кормчий флота» 318, 338, 341, 343, 361, 387.

Аларконсильо, лиценциат, королевский чиновник, присланный в Дарьей, 405, 406.

Алонсо, Хуан, конкистадор 189—192.

Альберка, Дьего де, монах-доминиканец, находившийся на Кубе, 303.

Альбитес, Дьего де, конкистадор, позднее командир одного из отрядов Педрариаса 264, 279, 280, 283, 284, 294, 331, 336, 337, 414, 415.

Альбуркерке, Родриго де, комендант крепости в Веге (о. Эспаньола), позднее репартидор индейцев 177—181, 183— 185, 295.

Альварадо, Педро де (ок. 1486—1541), капитан одного из кораблей в походах Грихальвы и Кортеса к берегам Мексики; Кортес назначил его своим заместителем; позднее завоевал территорию нынешней Гватемалы 338,

351, 355, 356.

Альваро Португальский, председатель Королевского совета в начале XVI в. 71.

Амвросий, святой (340—397), итальянский богослов, епископ миланский 211.

Ампудиа, Гутьерре де, монах-доминиканец, проповедовавший на Кубе против дурного обращения с индейцами; в книге упоминается также как «брат Гутьерре» 301, 303. [455]

Анакаона (по-индейски «золотой цветок»), супруга касика Каонабо и сестра касика Бехечио; после смерти последнего стала правительницей Харагуа (о. Эспаньола) 66—68, 70, 71.

Ансисо (правильнее Фернандес де Энсисо), Мартин, баккалавр; моряк и астроном, один из конкистадоров и автор «Общей географии» (1519), содержащей ценные сведения об Индиях, 122, 158—160, 186—188, 198, 200, 209, 211, 212, 214, 235. 236, 239, 246, 248—250, 262, 290.

Арболанча, конкистадор, уроженец Бискайи 233—235.

Аргуэльо, приближенный В. Нуньеса де Бальбоа 291

Аристобул, король Иудеи в 79—63 гг. до н.э. 380.

Аристотель (384—322 гг. до н. э.), великий греческий философ; одно из основных его произведений — «Политика», трактат о происхождении и формах государства 380.

Арсе, Алонсо де, нотариус в гор. Консепсьон де ла Вега 181.

Артаксеркс, в библейском предании под этим именем имеется в виду, по-видимому, древнеперсидский царь Артаксеркс I Долгорукий (465—425 гг. до н. э.). В библейской «Книге Есфирь» рассказывается, что по настоянию своего советника Амана Артаксеркс приказал истребить всех евреев, но в результате заступничества Есфири царь отменил этот указ и казнил злого советника и его сыновей 184.

Архиепископ севильский см. Деса, Дьего де Арьяга, Луис де, севильский дворянин, один из участников экспедиции X. Колумба 56, 57.

Астете, Мартин, один из алькальдов Дарьена 335.

Атодо, Себастьян де, идальго из гор. Веги (о. Эспаньола) 120.

Атьенса, Блас де, солдат из отряда В. Нуньеса де Бальбоа 220.

Бадахос, Гонсало де, конкистадор, приближенный Педрариаса 266, 268— 277, 279—282, 292, 331, 333.

Бадильо, солдат, по имени которого была названа местность близ Дарьена, 261.

Бараона, Хуан, индеец 181.

Бартоломе, испанец, находившийся с отрядом конкистадоров в районе Панамы 333.

Бермудес, Бальтасар, идальго, приближенный Д. Веласкеса 356.

Бесерра, Франсиско, конкистадор, один из командиров в отряде Хуана де Айоры 242—244, 253, 260, 262, 263. 276, 277.

Бехечио, касик 66, 67, 387.

Биру, касик 257.

Бобадилья, Исабель де, супруга Педрариаса де Авилы; в книге упоминается также как «жена Педрариаса донья Исабель» 239, 242, 254, 259.

Бобадилья, Франсиско де (ум. 1502), командор, в 1500—1502 гг. наместник на о. Эспаньола; арестовал и отправил закованными в кандалах X. Колумба и его братьев 53, 54, 74, 214.

Боно, Хоан, конкистадор, уроженец Бискайи 309—311, 328.

Бононайма, касик 227.

Ботельо, конкистадор, приближенный В. Нуньеса де Бальбоа 291.

Брионес, Фернан, испанский купец, один из первых жителей гор. Санто Доминго 65.

Булаба, касик 414.

Бучебука, касик 228.

Вадильо, Педро де, заместитель наместника в гор. Сан Хуан де ла Магуана, (о. Эспаньола) 388.

Валенсуэла, житель гор. Сан Хуан де ла Магуана, хозяин индейца Энрикильо, восставшего против испанцев 387— 389, 394.

Валенсуэла, конкистадор, приближенный Педрариаса 277, 279.

Вальденебро, солдат-конкистадор 61, 62.

Вальдеррабано, солдат, друг В. Нуньеса де Бальбоа 287, 289, 291.

Вальдивия, конкистадор, позднее один из рехидоров гор. Дарьена 158, 160, 188, 198—200, 209, 211, 364.

Валье, маркиз дель см. Кортес, Эрнан.

Вальехо, Франсиско де, конкистадор, приближенный Педрариаса 260, 261,265.

Васкес де Айльон, Лукас, баккалавр, алькальд гор. Консепсьон, затем королевский судья на о. Эспаньола 106.

Веласкес, солдат из отряда Гаспара де Моралеса 258.

Веласкес де Куэльяр, Дьего (ок. 1465— 1523), конкистадор. завоеватель и [456] первый губернатор Кубы 72, 73, 144—146, 148, 161, 162, 164—169, 295, 297, 299—301, 305, 306, 313— 315, 317—319, 326, 327, 332, 338, 339, 351—361, 383—387.

Великий канцлер см. Соваж, Жан де.

Великий капитан см. Фернандес де Кордова, Гонсало.

Великий король Кастилии см. Карл I.

Вельрса, баккалавр, врач гор. Санто Доминго (о. Эспаньола), впервые применивший мельницы «трапиче» для изготовления сахара из сахарного тростника, 402.

Вильялобос, Нуфло де, конкистадор 259.

Вильяман, Мартин де, комендант одной из крепостей на о. Эспаньола 64, 87, 100.

Вируэс, Хуан де, чиновник, погибший близ Дарьена 292.

Второй адмирал см. Колон, Дьего.

Гален, Клавдий (ок. 130—ок. 200) древнеримский врач и естествоиспытатель 157.

Гамарра, солдат из отряда Хуана де Айоры 244.

Гаравито, Андрес, конкистадор, приближенный В. Нуньеса де Бальбоа 235, 242, 252, 288.

Гаравито, Франсиско, брат Андреса, конкистадор, приближенный В. Нуньеса де Бальбоа 288, 289.

Гарай, Франсиско де (ум. 1523), конкистадор, спутник X. Колумба, позднее губернатор о. Ямайки 119.

Гарсес, Хуан, конкистадор, позднее вступивший монахом в орден доминиканцев, 128.

Гарси-Альварес, офицер из отряда Хуана де Айоры 243, 244, 246.

Гаэтано (или Кайетано), Томас де Вио (1468—1534), глава (великий магистр) ордена доминиканцев 184, 185.

Гектор, один из главных героев «Илиады», сын царя Трои Приама 395.

Герра, Кристобаль, моряк и конкистадор, участвовавший в покорении индейцев на землях Картахены, 102, 263.

Гиппократ (ок. 460—377 до н. э.), выдающийся греческий врач и естествоиспытатель 157.

Гиркан II, царь Иудеи с 79 по 38 гг. до н. э.; убит в 30 г. до н. э. 380.

Главнокомандующий, см. Грихальва, Хуан де.

Главный командор см. Овандо, Николас де.

Главный судья см. Агилар, Маркое де.

Гомара (правильнее Лопес де Гомара) Франсиско (1512—1557), духовник и историограф Э. Кортеса, автор «Истории Индий и завоевания Мексики» (1552) 364, 366, 367, 369, 371— 373, 375, 379, 382, 383, 385.

Гомес, Алехо, конкистадор, участник завоевания провинции Хигей (о. Эспаньола) 93, 94.

Гонсалес де Авила, Хиль (ум. 1543), конкистадор, участвовал в завоевании Панамы, а затем в экспедициях Франсиско де Гарая и Э. Кортеса 338, 406—409.

Гримальдо, Джеронимо, итальянский купец, один из первых жителей гор. Санто Доминго (о. Эспаньола) 65.

Грихальва, Хуан де (погиб в 1527), конкистадор, приближенный Д. Веласкеса, обследовавший земли п-ва Юкатан; в книге упоминается также без имени как «главнокомандующий» 168, 169, 326, 338—355, 360—363, 365, 373, 377, 384, 387.

Гуайбона, Андрес, касик 181, 182.

Гуаканагари, касик 158.

Гуарионекс, касик 76.

Гуарокуйя, касик 71, 72.

Губернатор см. Овандо, Николас де.

Гусман, Нуньо де, испанец, житель гор. Пуэрто Плата (о. Эспаньола) 181, 182.

Гусман, Тельо де, конкистадор, командир отряда, завоевывавшего тихоокеанское побережье Центральной Америки, 261, 263—265.

Гутьерре, брат см. Ампудиа, Гутьерре де.

Дабайба, касик 200, 206.

Давид, библейский персонаж 389.

Даса, Дьего де, испанский конкистадор, воевавший в отряде Гаспара Моралеса, 259.

Деса, Дьего де (1443—1523), архиепископ севильский; в тексте он иногда упоминается без имени 286, 287, 304, 305, 307.

Диас, Мигель, чиновник, при Д. Колоне исполнявший обязанности главного альгвасила о. Сан Хуан 117.

Дьего см. Колон, Дьего (старший).

Епископ или епископ бургосский см. Родригес де Фонсека, Хуан. [457]

Епископ Дарьена см. Кабедо, Хуан. Есфирь, библейский персонаж 79, 184.

Ибарра, лиценциат, главный алькальд о. Эспаньолы 185.

Игуанама, индианка 62.

Изабелла Кастильская, королева Кастилии в 1474—1504 гг.; вместе со своим супругом Фердинандом Арагонским с 1479 г. правила всей Испанией; в книге упоминается также без имени как «королева» и вместе с Фердинандом как «короли» и «их величества» 57, 70, 71, 74—76, 78—81, 83—87, 101, 102, 180—183.

Император см. Карл I.

Императрица, жена императора Карла V, Изабелла Португальская 254.

Иоанн, святой 347.

Иов, библейский персонаж 132.

Иосиф Флавий (37—95), историк Иудеи, автор «Иудейских древностей» и других исторических трудов 380.

Исабель, жена Педрариаса см. Бобадилья, Исабель де.

Исла, Педро де, житель гор. Санто Доминго, позднее вступивший в монашеский орден францисканцев 114, 115.

Иуда, библейский персонаж 192.

Их величества см. Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский.

Кабедо, Хуан, первый епископ Дарьена; в книге упоминается также без имени как «епископ Дарьена» 250, 252, 260, 261, 264—266, 281, 282, 284, 332.

Кабрера, Габриэль, конкистадор 155.

Кабреро, Хуан, арагонский дворянин, королевский камергер 136.

Кайседо, Хуан де, чиновник, посланный В. Нуньесом де Бальбоа с донесением к королю, 160, 209—210, 212.

Камачо, старик-индеец, прислуживавший Б. де Лас Касасу 176, 177.

Камина, граф де, секретарь короля Филиппа Красивого 117.

Камина, графиня де 117.

Каонабо, касик 73, 76.

Капира, касик 337.

Карета, касик 189—194, 197, 204, 215, 259, 288.

Карл I, король Испании с 1516 по 1555 г., а с 1519 по 1558 г. император «Священной Римской империи германской нации» под именем Карла V; в книге упоминается также как «принц дон Карлос», «король», «король дон Карлос», «великий король Кастилии», «император Карл» 113, 198, 253, 278, 284, 308 327 329—332, 334—336, 356, 358—360, 366, 367, 372, 373, 375, 377, 384— 387, 390, 403, 404, 407, 409, 421.

имя, которым нарекли при крещении касика Комогре, см. Комогре.

Каррильо, Луис, лиценциат, по поручению Педрариаса осуществлявший заселение гор. Анадеса близ Дарьена, 241, 242, 246—248, 251.

Кастаньеда, испанец, житель гор. Аклы 290.

Католический король см. Фердинанд Арагонский.

Кема, касик 279, 280.

Кесборо, касик 336.

Кодро, мессир, итальянский астролог 289.

Кокера, касик 221.

Колон, Бартоломе (ок. 1437—1515?), брат Христофора Колумба, первым получивший почетный титул «Аделантадо»; в книге упоминается иногда без имени как «Аделантадо» 67, 76, 116, 117, 122, 145, 235.

Колон, Дьего (старший) (ок. 1445— 1515), брат Христофора Колумба, наместник на о. Эспаньола 111.

Колон, Дьего (1474—1526), сын Христофора Колумба, правитель о. Эспаньола и губернатор всех Индий в 1508— 1515 гг.; в 1520—1523 гг. — вице-король Индий. В книге упоминается также без имени как «Адмирал», «второй адмирал», «молодой адмирал» 116—119, 123, 130—133, 143, 144, 160, 168, 175, 179, 185, 187, 188, 197—199, 209, 212, 214, 295, 305, 306, 308, 313, 315.

Колон, маркиз де Верагуа, Луис (род. ок. 1520), внук Христофора Колумба, с 1540 г. получил титул капитан-генерала о. Эспаньола 119.

Колумб, Христофор (1451 — 1506), великий мореплаватель; в книге упоминается также без имени как «Адмирал», «адмирал-отец», «первый адмирал», «старый адмирал» 53, 57, 65, 72—74 76, 98, 119, 121, 123, 130, 148, 153, 156, 158, 160, 177, 179, 214 235. 295, 309, 312, 318, 396, 411.

Кольменарес, Родриго де, конкистадор, один из рехидоров гор. Дарьена 160, [458] 186 192, 196, 200—203, 206, 208, 210, 212, 239.

Командор см. Овандо, Николас де.

Командор, имя, которым нарекли при крещении касика провинции Макака (о. Куба) 158—160, 211.

Командующий см. Эскивель, Хуан де.

Коместор. Педро (XII в.), французский теолог, автор «Схоластической истории» 380.

Комогре касик 194, 196—199, 209, 219, 223 230, 232, 240, 242, 243, 278, 279.

Компаньон, Франсиско, конкистадор, приближенный Педрариаса 284, 286, 412, 413, 416.

Кончильос, Лопе, секретарь короля Фердинанда Арагонского 133, 136, 137, 234, 235, 295, 304—307.

Кордова, Педро де (1460—1525), викарий монастыря монахов-доминиканцев на о. Эспаньола 130, 136, 184, 185, 278, 303, 304, 317, 328—330.

Королева см. Изабелла Кастильская.

Короли см. Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский.

Король см. Карл I. Король см. Фердинанд Арагонский. Корраль, баккалавр, королевский чиновник 213.

Кортес Эрнандо (1485—1547), конкистадор, секретарь Д. Веласкеса, позднее руководитель мексиканского похода; за услуги, оказанные короне, получил титул маркиза дель Валье 356—367, 369—380, 382, 383.

Кортес де Монрой, Мартин, отец Э. Кортеса 387.

Коса, Хуан де ла (ум. в 1510), бискайский кормчий и картограф, участник экспедиций X. Колумба 121, 122.

Котубанама, см. Котубано. Котубано, касик 59, 64, 91, 94, 97—101

Куареква, касик 216, 218, 220, 254.

Кутара, касик; упоминается также как «касик Парис» 270—272, 275, 280, 283, 331, 333, 334.

Куэльяр, Кристобаль де, старший казначей о. Эспаньола, а затем о. Куба 168.

Куэльяр, Мария де, дочь Кристобаля де Куэльяра 168.

Лазарь, святой, библейский персонаж

Ларес, Амадор де, королевский казначей о. Куба 356—358.

Ласаро, касик 341, 343.

Леброн, Кристобаль, лиценциат, назначенный репартидором индейцев после смерти Д. Колона, 186.

Лев X, папа римский в 1513—1521 гг. 159.

Леонико Томео, Николае (1456—1531), венецианский философ, автор «Различных историй» 401.

Лопес, Хуан, конкистадор 99, 100.

Лопес де Паласьос Рубьос, Хуан (1450?— 1525?), доктор, член Королевского совета 234.

Лопес де Сауседо (или Сальседо), Дьего (ум. 1530), племянник Николаса де Овандо, комендант крепости Санто Доминго; позднее занимал ряд административных постов в Мексике, а с 1527 г. губернатор Гондураса 65.

Люсия, донья, жена касика Энрикильо 387.

Маккавеи, жреческий род в древней Иудее 390.

Маккавей, Иуда (ум. 160 г. до н. э.), полководец древней Иудеи 416.

Малинче см. Марина.

Мальдонадо, Алонсо, лиценциат, главный алькальд о. Эспаньола, позднее судья в Мексике и Гватемале 106.

Марина (индейское имя — Малинче), индианка из знатной семьи, ставшая переводчицей Э. Кортеса во время его мексиканского похода 375, 379.

Мария Толедская, жена Д. Колона 116, 168, 295.

Мартель де Лапуэнте, Алонсо, королевский казначей, посланный в Дарьей 289.

Мартин, святой (316?—397), епископ турский, способствовавший распространению христианства среди германских племен, 308.

Мартин, Алонсо, моряк и конкистадор, посланный В. Нуньесом де Бальбоа на разведку тихоокеанского побережья 220.

Мартин, Бенито, священник, посланный Д. Веласкесом к королю 356, 386, 387.

Мартир де Англерия, Педро (испанизированная форма имени), итальянский гуманист Пьетро Мартире д’Ангьера (1459—1526); с 1518 стал первым историографом Индий в Королевском совете Индий, автор исторического труда «Декады Нового света» (1530) [459] 110, 112, 113. 143, 159—161, 192, 245, 271.

Матьенсо, Томас де, монах-доминиканец, духовник короля Фердинанда 306.

Менесес, конкистадор 263.

Мехиа, Педро, настоятель монастыря францисканцев и прелат собора в гор. Санто Доминго 186.

Мехиа Трильо, Родриго, командир отряда конкистадоров, позднее управлявший гор. Пуэрто Реаль и Ларес де Гуахаба (о. Эспаньола) 72, 73.

Мигель, Перо, конкистадор 413.

Михаил, архангел 137.

Молодой адмирал см. Колон, Дьего.

Монтесино, Антон (или Антонио) (ум. в 1545), монах-доминиканец, проповедовавший в защиту индейцев, 128— 132, 136—140, 304.

Монтесума (или Моктесума) (род. ок. 1466—ум. 1520), последний индейский правитель Мексики 360, 374— 380, 382, 383, 387.

Монтехо, Франсиско де (ок. 1479—1548), моряк и конкистадор, капитан одного из кораблей, направленных Д. Веласкесом к Юкатану, 338, 347, 384, 386.

Моралес, Бернардино де, конкистадор из отряда Гаспара де Моралеса 256.

Моралес, Гаспар де, командир отряда конкистадоров, приближенный Педрариаса 252—259, 287.

Моранте, Кристобаль де, испанец, житель о. Куба 318, 327.

Морла, Франсиско де, капитан одного из кораблей Кортеса 361, 385.

Муньос, Эрнан, приближенный В. Нуньеса де Бальбоа 291.

Муса, касик 414.

Нарваэс, Панфило де (ок. 1470—1528), капитан, командир отряда, участвовавший в завоевании Кубы, Мексики и Флориды 165—170, 173—175, 177.

Ната, касик 268, 269, 273, 275, 279,415.

Никуэса, Дьего де (ум. после 1511), конкистадор, обследовавший побережье Южной Америки (территория нынешней Колумбии) 119—124, 146, 160, 186, 187, 189, 190, 192, 197, 209, 212, 214, 235, 240, 263, 266, 290, 291, 337.

Ниньо, Андрес (род. ок. 1475—ум. после 1532), моряк, обследовавший берега Центральной Америки (нынешние территории Панамы и Никарагуа) 266, 406, 407.

Нуньес де Бальбоа, Васко (ок. 1475— 1517), конкистадор, провозгласивший себя губернатором Дарьена; открыл Южное море (Тихий океан) 160, 187—194, 196—204, 206—210 212— 216, 218—236, 238—243, 250—253, 260, 262, 276, 282—291, 331, 364, 407.

Нуньоростро, граф, один из испанских грандов 236.

Овандо, Николас де (ок. 1460—1518), испанский государственный деятель и колониальный администратор, обладатель одной из высших степеней в духовно-рыцарском ордене Алькантары — титула «Командора де Лареса», а позднее «Главного командора»; в 1502—1509 гг. был наместником на о. Эспаньоле. В книге иногда упоминается без имени как «Ларес», «губернатор», «Командор», «Главный командор» 53, 54, 58, 60, 65—68, 70—75, 78—88, 100—103, 106, 107, 116—118, 120, 144, 145, 159, 166.

Овьедо см. Эрнандес де Овьедо, Гонсало.

Окампо, Себастьян де, моряк и конкистадор, в 1508 г. обогнувший Кубу; участник завоевания Дарьена 159.

Олано, Льопе де, конкистадор, участник мятежа Ф. Рольдана против X. Колумба; позднее капитан-генерал экспедиции Дьего де Никуэсы 123.

Ордас, Дьего де (ум. 1532), моряк, в 1511 г. принял участие в экспедиции Д. Веласкеса, затем командовал одним из кораблей в эскадре Э. Кортеса 360, 361, 385.

Орозий, Паулус (род. ок. 390), христианский теолог и историк, автор «Семи книг истории» 380.

Охеда, Алонсо де (ок. 1466—ум. в конце 1515 или в начале 1516), конкистадор; открыл побережье Венесуэлы 73, 102, 121—124, 146, 158, 160, 186, 187, 263, 291.

Очоа де Кайседо. Лопе, испанец, живший на Кубе 318, 327.

Павел, апостол 185, 218, 265. Пакора, касик 264. Пакра, касик 226—228.

Паласьос Рубьос, Хуан Лопес де см. Лопес де Паласьос Рубьос, Хуан. Пананоме, касик 269. [460]

Паракета, касик 274, 333, 412, 413. Парис см. Кутара. Парурака, касик 337.

Пасамонте, Мигель де, королевский казначей о Эспаньола 116, 119, 133, 179, 180, 188, 214, 289, 295, 305, 315.

Педрариас, имя, которым испанцы крестили касика о. Перлас, 255.

Педрариас Давила, конкистадор, племянник губернатора Дарьена 246, 250.

Педрариас де Авила (или Давила) (1440?—1530), испанский государственный деятель и колониальный администратор, губернатор Дарьена 236-242, 244—248, 250—252, 254, 259—262, 264—266, 275—279, 281— 283, 286—292, 295, 331—336, 355, 405—410, 412—418.

Педрариас, Мария де, дочь губернатора Дарьена 282.

Пелайо, дон, легендарный астурийский король, в битве при Ковадонге (718) остановивший продвижение арабов на север Пиренейского п-ва 390.

Пеньялоса, капитан в отряде Гаспара де Моралеса 253, 255, 257.

Пеньяфьель, Херонимо де, доминиканский монах, в 1522—1540 гг. епископ Панамы 410.

Первый адмирал см. Колумб, Христофор.

Перес, Родриго, священник, друг В. Нуньеса де Бальбоа 287.

Перес де Менесес, Эрнан, офицер в отряде Хуана де Айоры 244.

Перес де ла Руа, Алонсо, конкистадор, офицер в отряде Г. Бадахоса 213, 268, 269, 273, 275.

Перикетен, касик 269. Петр, апостол 183, 248, 250, 269, 371.

Петрарка, Франческо (1304—1374), итальянский писатель-гуманист; одно из его последних произведений — аллегорическая поэма «Триумфы» 401.

Писарро, Франсиско (ок. 1475—1541), один из руководителей испанских конкистадоров, участвовавший в завоевании различных стран Центральной и Южной Америки 188, 189, 220, 253, 289, 290, 292, 410, 411, 413.

Плутарх (ок. 46—126), древнегреческий писатель-моралист, автор «Сравнительных жизнеописаний» 380.

Покороса, касик 229—232, 240, 242—246, 254, 264, 275, 276, 278, 279, 332.

Помпеи, Гней (106—48 гг. до н. э.), римский полководец и политический деятель 380.

Понка, касик 191 — 194, 204, 215, 218, 232, 243, 254.

Понсе, Эрнан, конкистадор, капитан в отряде Г. де Эспиносы 413, 417.

Понсе де Леон, Хуан (1460—1521), завоеватель о. Сан Хуан, куда позднее был назначен заместителем наместника; затем участвовал в экспедиции во Флориду 88, 116—118, 140, 143, 144.

Понтеведра, конкистадор 61.

Принц дон Карлос см. Карл I.

Пуэртокарреро, Алонсо, конкистадор, солдат отряда Э. Кортеса, назначенный алькальдом гор. Веракрус 384, 386.

Райя, солдат из отряда В. Нуньеса де Бальбоа 203.

Ремихио, монах из монастыря францисканцев на о. Эспаньола 393, 394. Рентерия, Педро де ла, один из алькальдов о. Кубы, друг Б. де Лас Касаса 127, 299, 300.

Родригес де Фонсека, Хуан (1451— 1524), епископ бургосский и председатель Королевского совета Индий; в книге упоминается часто без имени как «епископ», «епископ бургосский» или под неполным именем Хуана де Фонсеки 118, 119, 121, 136, 137, 234, 235, 275, 278, 295, 304—307, 330, 333, 387.

Рольдан, кормчий 65.

Рольдан Хименес, Франсиско (1462— 1502), участник 1-й экспедиции X. Колумба; на о. Эспаньола был главным судьей; встал во главе заговора и мятежа против X. Колумба; вызванный в Испанию для дачи показаний, утонул во время бури в виду о. Эспаньола 54, 55, 66, 68, 70, 73, 76, 88, 123.

Ромеро, племянник касика Тамайо 396.

Рохас, Габриэль, конкистадор, капитан одного из отрядов Педрариаса 277, 282.

Самудио, Хуан де, конкистадор, главный алькальд Дарьена 158, 187, 209,214, 236.

Сан Мигель, Эрнандо де, житель гор. Бонао (о. Эспаньола) 396—398.

Сант-Роман, Франсиско де, фра, монах-францисканец, обличавший бесчеловечное обращение с индейцами 278.

Сантьяго, святой, покровитель Испании 191, 271. 371, 422. [461]

Сантьяго, лиценциат, член Королевского совета 234.

Сапата, Луис, лиценциат, член Королевского совета 179, 183, 234.

Сатурнин, святой (III век), первый христианский епископ Тулузы 401.

Саул, библейский царь Иудеи 389.

Сауседо, Хуан де, испанский дворянин, приближенный Д. Веласкеса 355.

Секатива, касик 244, 245.

Семако, касик 188, 200, 204, 206—208.

Серон, Хуан, губернатор о. Сан Хуан при Дьего Колоне 117, 118.

Серрано, Кристобаль, конкистадор 214, 215.

Сигуайо, индеец, поднявший мятеж против испанцев на о. Эспаньола 394— 396.

Скавр, губернатор Сирии во времена Гнея Помпея (I в. до н. э.) 380.

Соваж, Жан де (ум. в 1518), фламандский дворянин, Великий канцлер при Карле I 278, 329.

Coca, лиценциат, член Королевского совета, позднее епископ Альмерии 234.

Coca, Лопе де, испанский дворянин, назначенный губернатором Дарьена 285, 287, 288, 334, 336, 405—407.

Coca, Хуан Алонсо де, сын Лопе де Сосы; в Индии прибыл вместе с отцом; позднее был казначеем Новой Испании 405.

Сото, Эрнандо де (ок. 1496—1542), командир одного из отрядов конкистадоров; участвовал в завоевании Панамы, Никарагуа, Перу и Флориды 411, 413.

Сотомайор, Кристобаль де, галисийский дворянин, участник экспедиции X_L Колумба 117, 118.

Старый адмирал см. Колумб, Христофор.

Стефан святой, библейский персонаж 231.

Табор, касик 269, 274.

Тавира, Хуан де, чиновник, сопровождавший Педрариаса 291, 292.

Талья, Андрее де, солдат из отряда Э. Кортеса 363.

Тамайо, индеец, восставший против испанцев на о. Эспаньола 395, 396.

Тамахе, касик 235.

Тапья, Кристобаль де, участник экспедиций X. Колумба, позднее занимал различные посты в колониальной администрации 118.

Тапья, Франсиско де, брат Кристобаля де Тапьи; комендант крепости на о. Эспаньола 118, 119.

Таракури, касик 269.

Татарачеруби, касик 268.

Теаотхан, касик 225, 228.

Тигран II, царь древней Армении в 95— 56 гг. до н. э.; потерпел поражение в войне с Г. Помпеем и признал себя вассалом Рима 380.

Тит Квинтий, в 79—81 гг. римский император, в 70 г. во время Иудейской войны разрушил Иерусалим 382.

Тобилья, Кристобаль де ла, испанский историк, автор «Варварской истории» 192, 274, 280, 281.

Торагре, касик 259.

Тотанагуа, касик 266, 268.

Тотонга, касик 269.

Тубанама, касик 196, 230—232 240, 242, 243, 261, 263, 264, 275.

Тумако, касик 222—225, 253.

Тунмака, касик 253, 254.

Тутибра, касик 253, 255.

Уррака, касик 410—417.

Уртадо, Бартоломе, один из командиров отрядов конкистадоров; участник завоевания территории нынешней Гватемалы и Коста Рики 206, 207, 213, 235, 236, 277, 279, 280, 286, 290.

Уртадо, Бенито, конкистадор, приближенный Педрариаса 417, 418.

Фердинанд Арагонский, король Арагона с 1479 по 1516 г.; вместе со своей супругой Изабеллой Кастильской правил всей Испанией; в книге упоминается также без имени как «король», «католический король», а также вместе с Изабеллой как «короли» и «их величества» 57, 74—76, 83—87, 101. 102, 106, 107, 117—119, 121, 122, 130, 133, 136—140, 144, 161, 178—187, 197, 199, 209. 211, 212, 214, 226—228, 233—237, 239— 240, 242, 248, 249, 252, 255, 266, 282, 295, 297, 301, 303—308.

Фернандес де Кордова, Гонсало (1453— 1515), испанский полководец, прозванный Великим капитаном 356.

Филипп I Красивый, супруг Хуаны Безумной, унаследовавший после смерти ее матери Изабеллы кастильскую корону; считался королем Кастилии до своей смерти в 1505 г. 70, 117. [462]

Филипп II, царь Македонии с 359 по 336 г. до н.э., видный полководец и дипломат, отец Александра Македонского 380.

Фома Аквината, святой (1225—1274), крупнейший средневековый схоласт-богослов 185, 278.

Фонсека см. Родригес де Фонсека, Хуан.

Франсискильо, шут Д. Веласкеса 357, 358.

Франциск Ассизский, святой (1182— 1226), религиозный деятель, основатель монашеского ордена францисканцев 134, 135, 186, 387.

Хатуэй, касик 146, 147, 161, 162, 164— 166.

Хигорото, касик 166, 423, 425.

Хуан, дон, инфант, сын «католических королей» Фердинанда и Изабеллы 286.

Хуана Безумная, дочь Фердинанда и Изабеллы; юридически в 1504— 1555 гг. королева Кастилии и в 1516—1555 гг. — Арагона; однако фактически не правила из-за психического расстройства 70, 334.

Хурви, касик 201.

Чакина, касик 235.

Чаме, касик 273, 274.

Чаука, касик 235.

Чепанкре, касик 263.

Чепо, касик 263, 275.

Черу (Чиру), касик 269, 279.

Чиапес, касик 219—225, 227, 253, 254.

Чикакотра, касик 280.

Чиорисо, касик 229.

Чиру см. Черу.

Чирука, касик 256, 257.

Чучама, касик 256, 285, 287.

Экскегуа, касик 413. Энрике см. Энрикильо.

Энрикес, Энрике, арагонский гранд, дядя короля Фердинанда Арагонского 119.

Энрикильо, касик, поднявший восстание на о. Эспаньола в 1520—1530 гг.; в книге упоминается также как «Энрике» 387—398.

Эрнандес, Франсиско, конкистадор, командир охраны Педрариаса 331.

Эрнандес де Ансисо, Мартин см. Ансисо, Мартин де.

Эрнандес де Кордова, Франсиско, конкистадор, совершивший путешествие на корабле к Юкатану 318—321, 325— 327, 338, 339, 341, 353, 354, 355, 361—363, 387.

Эрнандес де Овьедо, Гонсало (1478— 1557), известный испанский политический деятель и хронист, с 1548 г. хронист Королевского совета Индий; автор «Всеобщей и естественной истории Индий» (1526); одно время был в качестве королевского чиновника при Педрариасе в Дарьене 71—73, 156, 157, 161, 332, 409.

Эрран, Франсиско, конкистадор 189.

Эскарай, Хуан де, конкистадор 220.

Эскивель, Хуан де, конкистадор, активный участник завоевания о. Эспаньола, позднее губернатор о. Ямайка 57, 61—64, 87, 88, 91, 97—101, 122, 124, 165.

Эскобар, Дьего де, конкистадор, участник мятежа Ф. Рольдана против X. Колумба.

Эсколиа, касик 269, 279.

Эскудеро, Хуан, конкистадор из отряда Э. Кортеса 385.

Эслава, конкистадор из отряда X. де Айоры 245.

Эспиналь, Алонсо дель, глава миссии монахов-францисканцев, прибывших на о. Эспаньола в 1502 г. 134, 136.

Эспиноса, Гаспар де, лиценциат, старший алькальд Педрариаса, позднее командир отряда конкистадоров 239, 275— 283, 290, 291, 331—335, 405, 406, 411-413, 417,418. [463]

 

УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ

 

Сокращенные обозначения:

 

арх. — архипелаг

бух. — бухта

гор. — город
гос-во — государство

дол. — долина

зал. — залив

обл. — область

оз. — озеро

о-ва — острова

о. — остров

п-ов — полуостров

прол. — пролив

р. — река

шт. — штат

 

Акла, гавань на северо-западе Панамского перешейка 277, 282.

Акла, гор., основанный близ гавани того же названия В. Нуньесом де Бальбоа, 283, 285, 286, 288—290, 331, 332, 406—409.

Алонсо, небольшие о-ва, лежащие между побережьем Венесуэлы и о. Маргарита, 329.

Альмехас, бух. на тихоокеанском побережье Панамы, неподалеку от о. Табогас 274.

Анадес, р., протекающая в 7 лигах от гор. Дарьена 241, 242.

Анадес, гор., основанный на р. того же названия Луисом Каррильо 247, 248,

Андалусия, название, данное обл., простиравшейся от мыса Вела до зал. Ураба

I .Zi I, I

Арагон, одно из крупнейших королевств Испании, 133, 326.

Аримас, р. на Кубе 297.

Армения, древнее гос-во на Кавказе 380.

Арройос, местность в нескольких лигах от гор. Санто Доминго, где находились рудники 316.

Асуа де Компостела, во времена Б. де Лас Касаса поселение на о. Эспаньола (Гаити); ныне так называется одна из провинций Доминиканской республики 73.

Атра, р.; по-видимому, речь идет о р. Атрато (Колумбия), впадающей в зал. Ураба 414.

Ачарибра, старинное название одной из обл. на тихоокеанском побережье Панамы 412.

Багамский прол., ныне называется Старобагамским; отделяет Багамские о-ва от Кубы 143.

Бадахос, гор. в Испании 187.

Бадильо, ранчо, старинное поселение, ныне не существующее; название это теперь носит р. в департаменте Магдалена (Колумбия) 261.

Байямо, обл., ныне составляющая часть провинции Орьенте на Кубе 166, 168, 169, 175.

Бальса, р. на территории нынешней Коста Рики 284, 285, 288, 408.

Баоруко, гористая местность в районе оз. Энрикильо (ныне Доминиканская республика) 72, 387.

Баракоа, гор. и порт в восточной части Кубы (ныне провинция Орьенте) 150, 166, 168, 295, 297, 358, 361.

Барселона, гор. в Испании 284, 331. [464]

Бастиментос («Провиант»), старинное название о. Провисьон, входящего в арх. Бокас дель Торо (республика Панама) 336, 337.

Берланга, гор. в Испании 40/.

Бимине (правильнее Бимини), название легендарного о., на котором, по преданиям индейцев, находился источник вечной молодости. X. Понсе де Леон, искавший этот о., получил от испанского короля титул Аделантадо Флориды и Бимини. Б. де Лас Касас отождествляет Бимини с Флоридой. См. Флорида.

Бискайя, обл. на севере Испании 197.

Бонао, старинное испанское поселение на о. Эспаньола (Гаити), близ гор. Санто Доминго 61, 88, 396.

Бразиль, см. Якимо.

Бреда, гop. в Нидерландах (Голландия) 403.

Бургос, гор. в Испании 304, 356.

Бурика, п-ов в Панаме на побережье Тихого океана 411, 417.

Валенсия, гор. в Испании 402.

Вальядолид, гор. в Испании 159, 165, 185, 377, 387.

Вега, гор., см. Консепсьон де ла Вега.

Вега Реаль, плодородная дол. на о. Эспаньола (Гаити); иногда называется в книге просто «Вегой» 58, 76, 80, 88, 128, 140, 177, 178, 394, 400, 402.

Вела, мыс на побережье Колумбии в Карибском море 121.

Венесуэла, во времена Б. де Лас Касаса одна из южноамериканских колоний Испании; ныне независимое гос-во 425

Верагуа, название, данное Колумбом открытой им территории нынешней Панамы; сейчас название Верагуа сохранилось лишь для п-ова на тихоокеанском побережье Панамы 121 —124, 189, 283, 294, 318, 336, 410, 411 413.

Вера Крус, бух. на о. Сан Хуан де Улуа

Вера Пас, поселение, основанное в обл. Харагуа на о. Эспаньола (Гаити) 73, 387.

Виборас («Гадюки»), мели и рифы близ о. Ямайки в Карибском море 200, 364.

Вилья де Сантьяго см. Сантьяго.

Вилья Рика де ла Вера Крус, гор., основанный Э. Кортесом на побережье Мексиканского зал.; сейчас называется Веракрус 384, 386.

Гавана, иначе называемая Каренас или Сан Кристобаль, гор. на Кубе, ныне столица Кубинской республики 150, 312, 315, 326, 339, 354, 360, 361.

Гавана, провинция на Кубе 339.

Гваделупа, о. из группы Малых Антильских о-вов 160.

Гватемала, гос-во в Центральной Америке 324.

Гвинея, обл. в Западной Африке на побережье Гвинейского зал., ныне самостоятельное гос-во; во времена Б. де Лас Касаса здесь португальцы захватывали в рабство негров 403.

Гранде или Гранде дель Дарьей, р. в Панаме, впадающая в зал. Ураба 200. 201, 203, 250, 292.

Грасиас а Дьос, мыс на восточном побережье Центральной Америки, где теперь проходит граница между Никарагуа и Гондурасом 121, 318.

Греция, гос-во в Европе 382.

Грихальва, р. в провинции Табаско (Мексика); индейское название Табаско 344. 346, 352, 355, 365.

Гуакаярина, индейское название обл. на севере о. Эспаньола (Гаити) 72.

Гуанабо, о., расположенный в нескольких лигах от юго-западного побережья о. Эспаньола (Гаити) 70.

Гуанахас, этим названием Б. де Лас Касас обозначает цепь о-вов Ислас де ла Баия в Гондурасском зал., самый восточный из которых носит название Гуанаха 312, 420.

Гуахаба, индейское название обл. на севере о. Эспаньола (Гаити); ныне так называется один из о-вов в арх. Хардин дель Рей 72—74, 146.

Дабайба (правильнее Дабейба), обл. и поселение на территории нынешней Колумбии (провинция Ураба) 200, 203,250,251,291,292.

Дарьей, гор. поблизости от Дарьенского зал. 160, 187—193, 197—200. 206, 207, 211—215, 224, 225, 229, 232, 233, 235—242, 245—248, 251, 253, 255, 256, 259—262, 264, 265, 269, 271, 274—277, 280—283, 286. 288, 289, 292, 331, 335—337, 364, 405— 407, 409.

Дарьей, старинное название обл. на Панамском перешейке 122, 160, 187, 200, 206, 207, 241, 313.

Дарьей, р., впадающая в зал. Сан Мигель в Панаме 122, 188, 200, 250. [465]

Доминика, о. из группы Малых Антильских о-вов 160.

Дон Бенито, гор. в провинции Бадахос в Испании 220.

Иерусалим, гор. на Ближнем Востоке 380.

Изабелла, гор. и порт на севере о. Эспаньола (Гаити), основанный X. Колумбом во время второй экспедиции 73.

Икайягуа, индейское название обл. на северо-востоке о. Эспаньола (Гаити) 88.

Исла Рика, название, данное первоначально испанцами Юкатану, который они считали о-вом, см. Юкатан.

Испания, гос-во в Западной Европе 54, 73, 90, 94, 97, 131, 133, 137, 150, 154, 184, 197, 198, 210, 240—242, 249, 254, 278, 282, 296, 307, 324, 325, 327, 334, 362, 372, 390, 403. См. также Кастилия.

Италия, гос-во в Южной Европе 356, 391.

Иудея, древнее гос-во на Ближнем Востоке 380.

Кабо Гранде де ла Флорида, название, данное X. Понсе де Леоном мысу на п-ве Флорида, ныне называемому мысом Кеннеди 140.

Камагуэй, обл. в центральной части Кубы 167—170.

Кампече, индейское поселение на п-ве Юкатан, ныне — центр шт. того же названия в Мексике; испанцы переименовали это поселение в «Ласаро» 324, 325, 341, 343, 354.

Канарские о-ва, группа о-вов в Атлантическом океане у северо-западных берегов Африки 402.

Каньяфистола, один из о-вов в дельте р. Гранде 201, 202.

Каонао, индейское селение, находившееся на севере нынешней провинции Камагуэй (Куба) 172, 175.

Капира, горы и обл. в Панаме 266, 337.

Каренас см. Гавана.

Карибана, индейское название побережья зал. Ураба (Колумбия); теперь сохранилось лишь как название мыса на этом побережье 277.

Картахена, гор. и порт на территории нынешней Венесуэлы в Карибском море 237.

Картахена, обл. на территории нынешней Венесуэлы на побережье Карибского моря 102, 121, 237.

Кастилия, одно из двух главных королевств Испании; Б. де Лас Касас часто употребляет название Кастилии как синоним Испании 54—59, 61 66 67, 72, 75, 76, 79, 81, 85, 98 101–104, 106, 116, 117, 119, 120, 122 123, 132—134, 136, 137, 140, 144 152, 160, 178—180, 183—185, 187, 188, 198, 199, 209, 211, 212, 214, 215, 219—221, 229, 234, 235. 237— 242, 244, 245, 248, 249, 252, 255, 260, 266, 269, 271, 278, 281, 290. 291, 295, 301, 303, 304, 307, 315— 317, 328, 330, 332—337, 350, 367, 373, 375, 384—386, 388—390, 398, 403, 405, 408, 415, 419, 426, 427.

Кастилия дель Оро («Золотая Кастилия»), старинное название побережья Карибского моря от зал. Ураба до зал. Сан Хуан дель Норте (ныне берега Республики Панамы и Коста Рики) 121, 211.

Кауто, самая большая р. на Кубе, впадающая в зал. Гуаканаябо 148.

Кодера, мыс на карибском побережье Венесуэлы, неподалеку от гор. Каракаса 423.

Коиба, о. близ тихоокеанского побережья Панамы (провинция Верагуас) 192, 251.

Кокавира, р. на территории нынешней Панамы 279.

Колуа, индейское название земель Мексики, названных испанцами Новой Испанией, см. Мексика.

Коми, индейское название части о. Косумель 320.

Комогре, индейское название одной из обл. близ Дарьена 194, 199.

Комогре, индейское название одной из р., впадающих в Дарьенский залив, 228, 229, 231.

Консепсьон де ла Вега (или Вега), гор., ныне центр провинции Вега в Доминиканской республике 58, 61, 88, 106, 108, 119, 120, 135, 140, 181.

Кордова, гор. в Испании 245, 287, 405.

Коринф, гор. в Греции 382.

Коробари, индейское название одной из р., впадающих в Дарьенский зал. 240.

Косумель, о. в Карибском море, отделенный узким прол. от п-ва Юкатан 319, 323, 324, 339—343, 346, 361, [466]

Коточе, мыс на п-ве Юкатан 323, 361, 363

Kv6a. о. в Карибском море, 81, 84, 107, 112 113, 140, 143-151, 153-158, 160—162, 164—166, 168. 170, 175, 176 188, 211, 241, 242, 252, 295, 298—303, 305, 307, 310—312, 314, 317—319, 321, 326, 327, 332, 338, 339 344, 345, 351—354, 357, 359, 361, 374, 383—386, 403, 420.

Кубагуа, о. между побережьем нынешней Венесуэлы и о. Маргарита 114, 186, 423.

Кубе, индейское название части о. Косумель 320.

Кумана, небольшая р. на юге Кубы 149.

Кумана, район и селение в нынешней Венесуэле на берегу р. Мансанарес, в непосредственной близости от побережья Карибского моря 114, 329, 423.

Куэба, индейское название одной из местностей близ Дарьена 188—190.

Куэйба, индейское поселение на Карибском побережье Кубы 158, 160.

Куэльяр, гор. в Испании 165, 168, 356.

Ла Корунья, гор. в Испании 387.

Ларес де Гуахаба, гор. на территории нынешней Доминиканской республики (другое название — Инча) 73, 106, 396.

Ла Саванна см. Сальватьерра де ла Саванна.

Ласаро, испанское название поселения Кампече см. Кампече.

Лас Пальмас, гавань на Кубе 161.

Ледесма, гор. в Испании 396.

Лукайос (или Юкайос), старинное название Багамских о-вов, расположенных на северо-западе от Кубы и о. Эспаньола (Гаити) 107—115, 140— 143, 146, 153, 156, 160, 312, 318, 361, 420, 421.

Магуана, обл. на о. Эспаньола (Гаити) 76.

Мадрид, столица Испании 404.

Майей, мыс на крайней восточной оконечности Кубы 146, 148, 165, 166.

Макака, гавань и индейское поселение на южном побережье Кубы 158, 359.

Маргарита («Жемчужина»), ныне принадлежащий Венесуэле о. в Карибском море неподалеку от Жемчужного берега 114.

Матансас, гор. и порт на Кубе, восточнее Гаваны 150, 339, 354.

Меделин, гор. в Испании 384, 386.

Медина дель Кампо, гор. в Испании 57.

Мексика, индейское гос-во, упоминается в книге также под индейским названием «Колуа» и как «Новая Испания» 146, 150. 270, 324, 343. 344. 347, 349, 351, 360, 371—373, 375, 379, 386, 405.

Мехико (индейское название—Теночтитлан), столица Мексики 374.

Миунте, древний ионический гор. на реке Меандро (ныне Большой Мендерес) в Малой Азии 401.

Монсон, гор. в Испании 360.

Мухерес («Женщины»), принадлежащий ныне Мексике о. близ Юкатана 363.

Навидад, первое испанское поселение, основанное X. Колумбом на о. Эспаньола (Гаити), примерно там, где сейчас находится Кап Гаитьен 158.

Ната, индейская обл. на тихоокеанском побережье Панамы, иначе называемая Паракетой 412.

Ната, испанское поселение на побережье Тихого океана (ныне провинция Койле Республики Панамы) 269, 415—417.

Негро, небольшая р. на территории Панамы, приток р. Гранде 201, 203, ” 206.

Нейба, р. в центральной части о. Эспаньола (Гаити), вытекающая из сьерры того же названия 73.

Никарагуа, обл. в Центральной Америке, ныне самостоятельное гос-во 355.

Нил, р. в Африке 148.

Новая Испания, название, данное испанцами Мексике, см. Мексика.

Номбре де Дьос, прибрежное поселение, основанное испанцами на Панамском перешейке; в настоящее время — небольшой поселок в провинции Колон Республики Панамы 189, 190, 266, 283, 294, 334, 337, 409, 416.

Оса («Медведица»), старинное название зал. Дульсе («Сладкий») в Коста Рике 418.

Отроке, о. близ тихоокеанского побережья Панамы 274.

Панама, гор. на Панамском перешейке, ныне столица Республики Панамы. 251, 334—336, 409—410, 413—415 417, 418. [467]

Панама, обл. в Центральной Америке, ныне самостоятельное гос-во 251, 264, 332, 333.

Пануко, территория в Мексике, расположенная по берегам р. того же названия (теперь входит в штат Веракрус) 352.

Парапета, см. Ната.

Париба (или Париса, Парис), индейская обл. в гористых районах Панамы 270, 271, 280, 291.

Париба, р., протекающая в обл. того же названия 333.

Пария, зал. на западном побережье Венесуэлы в Атлантическом океане, отделенный от Карибского моря п-вом того же названия 309, 327.

Пеньон, гавань в Мексиканском заливе неподалеку от гор. Халапы 386.

Перлас («Жемчужные»), арх. в зал. Панама (Тихий океан) 252, 286, 287, 408, 409.

Перу, гос-во в Южной Америке 197, 224, 228, 232, 234, 254, 257, 270, 287, 334.

Пласенсия, гор. в Испании 304, 305.

Плата см. Пуэрто Плата.

Принсипе, порт в центральной части Кубы 144, 150, 318.

Пуэрто де Пиньяс (или Пунта де Пиньяс), гавань и мыс на тихоокеанском побережье Панамы в восточной оконечности Панамского зал. 287.

Пуэрто дель Асуа см. Пуэрто Эрмосо.

Пуэрто Десеадо («Желанный порт»), бух. на побережье п-ва Юкатан близ Чампотона; название в наши дни не сохранилось 343—345.

Пуэрто Плата («Гавань Серебро»), порт, расположен на северном побережье о. Эспаньола (Гаити) на территории Доминиканской республики 58, 59, 106, 108, 115, 141, 181.

Пуэрто Реаль («Королевская гавань»), гор. и порт на о. Эспаньола (Гаити), ныне в Доминиканской республике 73, 106, 108, 396.

Пуэрто Рико, гор, на о. того же названия 309.

Пуэрто Рико, о., см. Сан Хуан (Баутиста), о.

Пуэрто Эрмосо («Прекрасная гавань»), иначе называемый Пуэрто дель Асуа или Пуэрто Эскондидо, гор. и порт на побережье о. Эспаньола (Гаити), ныне входит в Доминиканскую республику 53.

Пуэрто Эскондидо («Тайная гавань») см. Пуэрто Эрмосо.

Редес, р. на Панамском перешейке недалеко от Дарьенского зал. 200, 261.

Рика, о. из группы Перлас (см.), теперь называется Сан Мигель 252.

Рика, название, первоначально данное испанцами Юкатану, ошибочно принятому за о., см. Юкатан.

Рим, столица Италии 184.

Саванна, см. Ханигуайяба.

Сакрифисьос («Жертвоприношения»), о., см. Сан Хуан де Улуа, о.

Саламанка, гор. в Испании 384, 386, 396.

Сальватьерра де ла Саванна, старинное испанское поселение на о. Эспаньола (Гаити) 73, 146, 149, 188.

Сальсас, гор. и крепость во французских Пиренеях 53, 177, 279.

Сан Антон (правильно Сан Антонио), мыс на северном побережье Кубы 319, 360, 361.

Сан Антон, р. и гавань в Мексике на п-ве Юкатане 352.

Сан Кристобаль см. Гавана.

Сан Кристобаль, рудники в провинции Орьенте на Кубе 58.

Санкти-Спиритус («Святой дух»), название, данное испанцами одной из бухт п-ва Флорида, в настоящее время не сохранилось 141.

Санкти-Спиритус, гор., основанный на Кубе Д. Веласкесом 297.

Сан Лукар, гор. в Испании 308.

Сан Мигель, зал. на тихоокеанском побережье Панамского перешейка 222, 257, 287.

Сан Педро и Сан Пабло, р.; сейчас — название одного из рукавов реки Усумасинта в Мексике при впадении в Мексиканский зал. 344.

Санта Каталина, один из цепи о-вов Ислас де ла Баия, которые Б. де Лас Касас ошибочно называет Гуанахас 314,

Санта Крус («Святой крест»), р., у устья которой был основан гор. того же названия в Колумбии 244.

Санта Крус, гор. на территории нынешней Колумбии 242, 244, 246, 264.

Санта Крус, о. из северной группы Малых Антильских о-вов 122.

Санта Марина («Святой флот»), один из цепи о-вов Ислас де ла Баия в Гондурасском зал., которые Б. де Лас [468]

Касас ошибочно называет Гуанахас, 313.

Санта Мария дель Антигуа, поселение в Дарьене, основанное баккалавром Ансисо, 187.

Санта Мария де Ремедьос, название, данное испанцами о. Косумель, см. Косумель.

Санта Марта, гавань и порт в провинции Магдалена (Колумбия) 236, 237.

Санта Элена, мыс на п-ве Флорида, название ныне не сохранилось 141.

Санто Доминго, о., см. Эспаньола, о.

Санто Доминго («Святое воскресенье»), гор. на о. Эспаньола (Гаити), ныне столица Доминиканской республики 58 61, 64, 71, 73, 87, 88, 98, 100, 114, 121, 135, 136, 142, 186, 295, 303, 308, 309, 316, 328, 329, 331, 355, 359, 387, 388, 392, 397, 400— 402, 421, 422.

Санто Матиас, о. близ тихоокеанского побережья Панамы 411.

Сантьяго, крупное поселение о. Эспаньола (Гаити), ныне центр одной из провинций Доминиканской республики 58, 61, 88, 106, 108, 140.

Сантьяго де Куба, один из крупнейших гор. Кубы 140. 150, 158, 312, 318, 326, 338, 339, 354—356, 360.

Сан Хуан (Баутиста), старинное название о. Пуэрто Рико («Богатая гавань») в Карибском море, ныне присоединенного к Соединенным Штатам Америки 117—120, 122, 140, 143, 144, 146, 156, 161, 305, 308—310, 315, 399, 402, 403, 425.

Сан Хуан де ла Магуана, гор., основанный в междуречье р. Нейба и Яки в центральной части о. Эспаньола (Гаити) 73, 387, 389.

Сан Хуан де Улуа, о. в Мексиканском зал. в 3 милях юго-восточнее Веракруса; испанцы называли его «Сакрифисьос» 347, 373.

Саона, о., расположенный в Карибском море, у побережья о. Эспаньола (Гаити) 58—60, 62, 64, 87, 97—99, 101.

Себако, о., самый большой в зал. Монтихо на тихоокеанском побережье Панамы; Б. де Лас Касас называет «Себако» и все близлежащие о-ва 410.

Северное море, название, данное испанцами в XVI в. той части Карибского

моря, которая лежит к северу от о. Эспаньола (Гаити) и Кубы 143, 285,324,394,411.

Севилья, гор. на юге Испании 56, 57, 168, 278, 304, 306—308, 386, 410.

Семпоала, гор. племени тотонаков в Западной Мексике 379, 380, 383.

Сену (правильнее Сику), р. в Колумбии, впадающая в зал. Морроскильо 247, 262, 276.

Сену (Сину), обл. в Колумбии, по которой протекает р. того же названия 246, 248, 249, 260, 262.

Серракана, индейское название одной из обл. близ Дарьена 247.

Сибао, горный хребет в южной части о. Эспаньола (Гаити), где было заложено множество рудников по добыче золота; название происходит от арауакского «сиба» («камень») 58.

Сирия, древнее гос-во Востока 380.

Табаско, индейское название р. Грихальвы, см. Грихальва.

Табаско, индейское поселение и обл., в Мексике, прилегающие к р. Грихальве, ныне шт. Мексики 344, 365, 369, 373, 374, 383.

Табога, принадлежащий Колумбии о. в Тихом океане южнее мыса Панама 274, 275, 332.

Таскала (правильнее Тласкала), провинция в центральной Мексике 382.

Терареги, индейское название о-вов Перлас.

Тибурон, мыс на западной оконечности зал. Ураба, на границе Панамы и Колумбии 188.

Тичири или Тичирико, лагуна и селение близ Дарьена 207, 208.

Толедо, гор. в Испании 404.

Тортуга («Черепаха»), о. севернее о. Эспаньола (Гаити) 289.

Трепадера, р. на Панамском перешейке 235.

Тринидад, старинное испанское поселение на Кубе 360.

Тринидад, о. близ зал. Пария 309, 310, 327-329.

Турция, гос-во в Передней Азии 235.

Тутибра, селение касика того же имени 255, 256.

Уланче, дол. в провинции Никарагуа 355-Улуа, часть побережья Мексики в районе гор. Веракрус 347. [469]

Ураба (иначе Дарьей дель Норте), зал. в Карибском море у восточной оконечности Панамского перешейка 121, 123, 201, 237, 260—262.

Ураба, обл. на территории нынешней Колумбии (департамент Антиокия) 121, 260, 261, 276, 282.

Утила, о. в Карибском море близ
побережья Гондураса 314.

Фернандина, один из центральных Багамских о-вов, ныне носящий название Лонг-Айленд 113.

Фландрия, провинция, принадлежавшая в XVI в. Испании; ныне входит в состав Бельгии 308, 387.

Флорида, п-ов на юго-востоке Северной Америки, ныне территория Соединенных Штатов Америки 140, 141, 143, 144.

Франция, гос-во в Западной Европе 65.

Фуэнтеррабия, селение и крепость в провинции Сан Себастьян (Испания) на границе с Францией 73, 178.

Фуэрте, о. в Карибском море 237, 246.

Хагуа, бух. и порт на северном побережье Кубы в нынешней провинции Санта Клара 149, 150, 297.

Хагуа, обл., прилегающая к бух. того же названия, 360.

Халиско, обл. в Мексике, ныне один из шт. Мексики на побережье Тихого океана 375.

Ханигуайяба, обл. в западной части о. Эспаньола (Гаити); испанцы называли ее Саванной 72—74, 161.

Харагуа, гор. и обл. на о. Эспаньола; ныне сохранилось как второе название оз. Энрикильо 66, 67, 70, 72, 73, 135, 144, 145, 352, 387, 394.

Хардин де ла Рейна («Сад королевы»), арх. мелких о-вов, расположенных юго-восточнее Кубы в непосредственной близости от нее, 113, 148, 152, 175, 302.

Хардин дель Рей («Сад короля»), арх. небольших о-вов юго-западнее Кубы в непосредственной близости от нее 113, 148, 302.

Хардинес («Сады»), общее название о-вов Хардин де ла Рейна и Хардин дель Рей.

Хигей, индейская провинция, расположенная на юго-востоке о. Эспаньола

(Гаити), ныне в Доминиканской республике 58, 59, 61, 73, 75, 87, 88, 122, 143.

Чагре, обл. на Панамском перешейке (Республика Панама) 264, 294.

Чампотон, гор. и р. на территории современного мексиканского шт. Кампече 325, 341, 343, 353, 354, 362.

Чирики, обл. и селение в Панаме близ Карибского моря 417, 418.

Эсиха, гор. в Испании 117, 364.

Эспаньола, о. в Карибском море; назывался также Санто Доминго, теперь называется Гаити 99, 100, 107, 108, 110—113, 117, 118, 120, 124, 133; 136, 141, 143, 145—151, 153, 154, 156—162, 164, 168, 170, 175, 176, 180, 186—189, 211, 212, 214, 231, 232, 268, 281, 283, 298, 301—303, 305, 312, 317, 325, 327, 352, 355, 364, 367, 384, 387, 399, 400, 403, 420, 425.

Южное море, название, данное испанцами части Карибского моря южнее Кубы и о. Эспаньола (Гаити) 73, 324.

Южное море, название, которое первоначально было дано омывающему берега Центральной и Южной Америки Тихому океану 197, 215, 218—220, 224, 225, 231, 233—235, 239, 240, 242, 243, 251—253, 261, 266, 269, 282—284, 286, 289, 290, 332, 335, 337, 338, 406, 408—410.

Юкайос см. Лукайос.

Юкатан, п-ов в Центральной Америке; испанцы первоначально предполагали, что это о. и назвали его Рика 312, 322, 323, 327, 338—341, 343, 346, 351, 353-355, 361—365, 375.

Яки, р. в северной части о. Эспаньола (Гаити) 73.

Якимо, индейское название гавани на о. Эспаньола (Гаити); испанцы основавшие там поселение, называли ее «Бразиль» 73, 124.

Ямайка, о. в Карибском море 121, 122. 124. 140, 146, 156, 165, 167, 174, 200, 299, 305, 359, 364, 403.

 

Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

©
текст – Прицкер Д. П., Степанов Г. В. 1968
©
OCR – Sam. 2005
© сетевая версия – Тhietmar. 2005
©
дизайн – Войтехович А. 2001
©
Наука. 1968