А. Скромницкий. "Жасмин"

А. Скромницкий

ЖАСМИН

[gview file=”http://bloknot.info/files/My-Books/A-Skromnitsky-Jasmin-2002-rus.pdf”]

Киев , Самиздат

А. Скромницкий

Часть первая

Представьте себе человека. Представьте себе человека, имеющего работу. Так вот, этот человек – я.

Зовут меня Виктор. Я подрядился в престижную фирму продавать изысканную одежду, и наш магазин находится не где-нибудь, а на такой себе, примыкающей к главной улице Киева Крещатику, на улице Городецкого. Но я не об этом. Скажу только, что наши клиенты, в основном женщины, имеют весьма и весьма внушительные кошельки.

Сейчас упорно распускают листья и цветы мои любимые каштаны, а значит на дворе май месяц.

В прошлом месяце началась та история, о которой я и хочу поведать. Тогда, в апреле, числа десятого (точно не помню), вечером после работы, я как обычно возвращался домой к жене Тане и к своим дочуркам Оле и Ане. Оле всего пять лет, а Ане уже одиннадцать. Подарки и безделушки девочкам я не забыл прикупить и шел довольно загруженным.

Перед домом у нас есть детская площадка и там часто играют мои малышки, но их почему-то не было, и я слегка расстроился, что бурные возгласы радости откладываются на потом. Не знаю, почему, но с этим ожиданием собственной, предстоящей радости, я ненароком заметил не менее довольное выражение лица у сидевшего в одиночестве на скамейке дяди Миши. Раньше, сколько его знаю, он носил маску полной апатии, ни единая складочка его лица не говорила: “как хорошо!”, он был хоть и не сумрачен, однако в какой-то прострации, – и тут он доволен. Это произвело на меня впечатление. И я поздоровался:

Здравствуйте, Дядь Мишь. – я только так называл его дядей, ведь он уже был человек пожилой, около 60 лет от роду.

Старик отозвался на привет и то же поздоровался:

Привет, Витя.

Вы, вижу, веселы, а то последнее время сильно были пригорюнены.

Эх, Витя, – он так глубоко вздохнул, что аж поднялся. – Племянник-то мой, Коленька, оказывается, жив! Живёхонек. Пойдем, я тебе кое-что покажу. Позже домой вещички занесешь, позже.

Нельзя было старику отказать, просил уж больно настойчиво и душевно, да и человек он хороший. Зачем обижать?

Мы поднялись на седьмой этаж (мой, между прочим, шестой, и квартиры наши одна над другой). Дядя Миша торопливо и как-то нервно открывал ключами замок и почти заволок меня к себе.

Садись на кухне. Я сейчас, – старик повозился с дверями и вернулся.– Чайник поставлю, новости у меня.

Его красные в прожилках глаза наполнились влагой, и. Чтобы не пустить слезу, начал доставать чашки, ложки, сахар. Минут через десять он успокоился, присел на табурет.

А обстановка, скажу, у него была староватая и даже больше – бедная. Стены обклеены лет десять назад, мебель облупленная и покосившаяся кто куда, окна не мыты и настолько заляпаны, что это даже пугает; их обрамляли занавески, но пятен и замасленностей на них было значительно больше, в центре с потолка свисала голая лампочка без абажура и потому резала глаза нещадно. У одной стены была плита и умывальник, у противоположной – стол, стул и два табурета.

Дед поёрзал на табурете и зашамкал полубеззубым ртом:

Помнишь, я рассказывал про своего племянника? Ты, может быть, единственный кого он тут знал. Вот! Сегодня получил письмо, – он дрожащей, массивной и крепкой рукой вытащил из нагрудного кармана пачку исписанных пожелтевших листов. – Прочитай.

Я долго читал. Иногда дядя Миша что-то спрашивал, не то чтобы отвлечь, а чтобы лишний раз горько улыбнуться. Я отрывался от чтения и ощущал магический, какой-то сверхъестественный взгляд на себе этого пожилого человека. Он чего-то хотел, и я не знал чего. Это сбивало меня на каждой строчке, и потому я уставился в листы, чтобы впредь дочитать без помех до конца.

Я перевернул последний лист.

Так вот оно что! Ну и ну! – вырвалось у меня.

Нет, это ещё не всё, – дядя Миша, шаркая своими дырявыми тапочками по полу, вышел из кухни.

Назад он пришел не один. Подмышкой у него был светлого дерева ящичек. Поставив его на стол, дед стряхнул тряпочкой пыль, и открыл крышку коротким ножичком. Внутри аккуратно были уложены связки бумаг. Связок было несколько. Старик заботливо, трепетно разложил их на столе справа налево и коротко сказал:

Теперь читай эти по порядку: сначала эту (он указал на левую от меня), потом остальное.

Мне стало интересно, и я подумал, как долго я бы разбирал этот ворох.

Когда я покончил ещё с первым письмом. То посмотрел на часы. Столь поздний час выйдет мне боком, – жена спуску не даст. Я попросил дядю Мишу завтра прийти дочитать. Он ни в какую.

Нет… А знаешь, возьми все, дома удобней будет. И это также прихвати.

Да, так будет куда лучше, – согласился я.

Мы попрощались до завтрашнего, и я нес домой ещё и ящичек.

Жене, на вопрос: “А что в нём?”, ответил: “Кой-какие бумаги, так, чепуха!” И больше она не приставала.

Двумя часами пополуночи я справился со всеми бумагами. И был потрясен. Однако не всё мне было понятно – уж слишком много незнакомого. Да это что! Ведь как я раньше-то думал об этом самом племяннике дяди Миши…

Прошлой осенью, то есть более полугода тому назад, у меня дома собрались гости: брат со своей женой и их пятнадцатилетней дочерью, кумовья, – ну, в общем, такие себе посиделки за столом и крепкими напитками.

Чтобы блеснуть чем-нибудь эдаким, каждый либо придумывал сказку, либо рассказывал, как было, историйку, но обязательно занимательную.

Мы ведь выпившие – нам подавай остренького или весёленького. Дети нам не мешали; они и сами любили послушать.

Почему именно ту историю мне взбрело в голову рассказать, не знаю, но так было. И – для большей ясности с только что прочитанными письмами – будет кстати её напомнить.

Много я шутил, много выдумывал, но персонаж выбрал необычный. Иначе стал бы я распинаться перед родными?

Назвал историю, помню, так…

Рассказ о никчемном человеке

Итак, я решил вам рассказать сказку. И не простую, а золотую – она реалистична. Задействовано лиц не много – всего 1000, из них 999 почти не заметных. В сказке не будет королей, царей, дурачков, вымышленных животных, богатырей, плачущих и спящих красавиц, – к черту красавиц, – уродцев тоже не возьму.

“Папа, выходит сказки не будет?” – захныкала дочка-пятилетка.

“Нет, сказка будет для взрослых старше 18 лет. Нет там места для влюбленных, – эх, и любовь выметем, – нет и головоломного успеха, сокровищ, разбойников, военных походов, путешествий за тридевять земель и прочей лобуды.”

“Дядь, э-э, ну это… ты чё…, и свадьбы, что ли в конце нету?” – заголосит 15-летняя племянница.

“Совсем, совсем нету. Коту под хвост счастливую семейную жизнь в моей сказочке, в придачу: колдунов, вещуний, магов, волшебников, святых, религиозных фанатиков, дервишей и факиров, попов и дьячков, кардиналов и пап”.

“Эй, муженёк, не поняла? И для моих чудесных ушек ничего не оставишь? Да иди ты к чертовой бабушке со своей сказочкой! Кому ты её читать станешь, и кто слушать-то будет?”

“Чертовых бабушек тоже долой! А вот вы слушайте да не перебивайте”.

Жил да был, не кто бы вы думали, а маленький такой человечек.

Сложно его назвать чем-то существенным, настолько он был незначителен. И прозвище получил (или то была фамилия?!) соответствующее – Точка. Николай Арсентьевич Точка. Жил он, как раз, в большом городе – Киеве, не окончательно отсталой стране, как многие думают. И был у этого Точки один наболевший мозоль, который мешал ему спокойно жить – он никак не мог найти себе места в жизни. Его куда не посадят, всюду ему не по нутру: то он серая лишняя точка на “безукоризненно” чистом и белом ковре капиталистического учреждения, то ему не нравится самому.

Если заглянуть в детство Николая Арсентьевича, а для этого достаточно опросит пару-тройку его сверстников, и мы получим исчерпывающую информацию о характере Николаши. Вкратце.

Коленька был застенчивым, слабым ребёночком, и даже когда его спрашивали, кем он хочет стать, когда вырастет, запинаясь, робея и чуть-чуть краснея, отвечал, что не знает.

Подрастая и набираясь уму-разуму, Коленька не проявлял и малейшего рвения к особым увлечениям, хобби. Ни друзья, ни девушки – ничто его не интересовало, он тихо сидел дома, на улицу носа не показывал и занимался либо домашним хозяйством, либо ничегонеделанием.

Не сложно представить, поэтому и его черты лица, да и саму внешность. Долгое лежание и маленькие нагрузки стали причиной того, что рост был выше среднего, а мускулатура дряхлая, и, можно сказать, что кто-то общипал дохленького цыпленка, да так и не стал есть. Если и замечали резкое выражение лица, то, наверное, только духи ночного сна, – таким редким оно было.

Я бы не стал описывать более, но одна деталь всё же примечательна: он часто смешил людей, и при этом сам как-то самозабвенно хохотал, хотя другие быстро отходили от шуток, а Коленька продолжал и продолжал заливаться смехом, что-то говоря дальше. В общем, вы поняли, он был с придурью.

Не то утро хмурое выдалось или кто нагавкал на нашего Точку, но весь день ему всё не так.

Но здесь я несколько отвлекусь, так как забыл добавить, что Николай Арсентьевич, после долгих скитаний по морю безроботья, наконец-то устроился на работу чиновника. Работу не пыльную, под открытым небом, ходи себе, проверяй, как другие плохо справляются со своими обязанностями. Поначалу шло гладкое ознакомление, и было много незнакомых ситуаций. Вот, например, не мог себе объяснить, почему когда, наказывая гаражный кооператив, пришло указание от высокого начальника Трубецкого не мешать работе “хороших людей”, пускай, мол, заканчивают задуманное. “Ничего, ничего”, – подумал тогда Точка. – “Зачем им мешать, да и как? Я ничего не добьюсь, а меня ещё выгонят отсюда”.

Так случай и забыли.

Потом произошел случай потаинственнее. Предзимовая оттепель, солнышко грей-не-нагрей – чудесный день двумя словами – завели Николая Арсентьевича мимо длинных заборов промышленных предприятий в самую глушь – в частный садово-дачный сектор, где тихо и мирно по соседству с сосновым леском живут обыкновенные люди, не оторвавшиеся от земли и сельского хозяйства.

Думая применить свои полномочия, как и положено, Точка обследовал немалую усадьбу с бассейном и множеством штучек, установить и построить под силу которые только значительному человеку. К сожалению, никого живого не оказалось и Николай Арсентьевич, хмуро сжав брови, почесал красный нос: “Ладно, зайду в следующий раз”.

Спустя ещё недельку встретил Точка в парке лесника, по долгу службы раззнакомился, и по доброте душевной согласился заглянуть к нему в гости. У лесника хозяйство большое – 140 гектаров зелёных насаждений и 15(!) человек на физическую работу: рубка, обрезка, посадка, снос деревьев и уборка лесов, парков, газонов. Дубочки, сосенки, берёзки, клёны и ни одной единицы техники – такое вот хозяйство. Подбираясь к домику лесничего, Николай Арсентьевич опять увидел ту самую усадьбу, и сделал по этому поводу своё замечание, на что лесник, человек уже пожилой и болезненно худоватый, ответил: “ В этом доме живёт цыганка”. Сказал, как будто воздух вдохнул. Точку, понимаете, это заинтриговало: “Какая такая цыганка?” “Женщина одного цыганского барона, местного криминального авторитета, который сейчас за границей”, – пояснил лесник.

Тут Точка задумался: “А я-то хотел наказать владельца за имеющиеся недостатки. Ну их куда подальше, моей ноги здесь не будет! Замордуют, собак спустят и скажут, что напали дворняги. Что тогда?” Страшно стало Николаю Арсентьевичу за себя, но виду не подал, и последовал за лесником в его домик, где провел часок-другой в приятной беседе среди необычайно трудолюбивых и простых людей; соответственно, вовсе позабыл о случившемся.

Сколько дней прошло, пока с Николаем Арсентьевичем вновь не приключился казус куда более запутанный, нежели предыдущие. Возле Городского кладбища, у самого центрального входа, предприимчивые люди устроили торговую площадку, этакий маленький рынок, где приторговывали христианскими (почему только ими?) предметами погребального культа, венками и цветами для усопших. “Очень даже удобно, – думал Точка, – умер кто-нибудь, а тут взял да и купил то, что надо. Хотя бы вот эта группа скорбящих близких и родственников: крепкая и стойкая девушка поддерживает свою, еле удерживающуюся на ногах, подругу, зрелая женщина, что так бурно всхлипывает и отирается платочком, они будут весьма благодарны за так уместно и своевременно оказанную услугу. Что им потратить пару сотен гривен? На мертвого – ничего не жаль! Вали на покойника! Странные эти обычаи, но они таковы” (Так вот, где сверхприбыли!).

Как выяснил Николай Арсентьевич, собственник торговых лотков и магазинчиков был директор Городского коммунального предприятия ритуальных услуг, и решил хоть его наказать по справедливости, так как этот директор не имел ни единого разрешения на торговлю возле кладбища. Не менее важным, для понимания сложившейся ситуации, будет то, что Точка одновременно обратил внимание на строительное ограждение по правую сторону от центрального входа на Городское кладбище. Оно-то и сыграет главную роль в последующем.

Вызвав директора и наказав его меньше положенного, – сострадание к несчастным, кому плохо и тяжело живётся, было не самой отчетливой, заметной чертой Точки, – он его, с двумя торопящимися друзьями-коллегами, отпустил восвояси и, наконец торжествуя, что правда взяла своё. Не тут-то было. На следующий день начальник Точки, приехав из далёкого Центра, предложил отменить (т.е. “уничтожить”) наказание, ссылаясь на то, что ему позвонили из Главного управления (Точка, замечу, работал где-то в районе) и попросили не применять строгих санкций к хорошим людям (т.е. “своим”). Объяснив в чем суть да дело, Николай Арсентьевич не подтвердил согласием просьбы начальника. В день после этого Точка отправился на Городское кладбище не изъять постановление о штрафе, а совсем наоборот; а чтобы не выставлять себя в невыгодном свете, встретив того самого директора, сказал туманными, полными укора словами: “Что ж это такое? Дело, выходит, уже решили? Что ж, сами знаете, что делать со своим протоколом”. Попрощавшись в этих двусмысленных словах, Точка оставил директора в какой-то растерянности, близкой к непониманию.

Выходя, Николай Арсентьевич наткнулся на ещё одних торговцев похоронными венкам. Наперёд представляя, что это также место директора, просто, без заинтересованности спросил продавщицу, чьё оно. Оказалось, хозяйка (она появилась чуть позже) сама содержит свой до боли убогий лоток и даже разрешение имеет, деньги за него заплатила немалые и добросовестно работает. Точка сразу задумался: “Ничего не понимаю. Как у старушки есть бумаги на один лоток, а у тех нет на 15 лотков и 2 магазинчика?” Из состояния, в котором пребывал Точка, его вывела не в меру болтливая старушка: “А вот эти, – показывая на торговую площадку, – вообще ничего не имеют. А почему никто их не заставит брать эти дурацкие бумаги? Знаю, как у них: 30 процентов идёт по чистому, в кассу, а остальное, сынок, меж собою делят. Их-то, их спрашуй. У меня муж, ноги ему отняло, по Чернобылю ходил: тушил. Тяжело мне, ой, тяжело. Что могу, то делаю”. Бабулька дальше лепетала бы, но Точка сказал “до свидания” и пошел прочь.

Штраф так никто и не собирался платить. На совещании, при стечении всего отдела Точку раскритиковали и распекали за то, что он штрафует не того кого надо, прикрываясь общими интересами, мол, на уборку Городского кладбища весной и осенью необходимо 150 человек из их района, а дать людей не под силу, то ж и штрафовать “нужные” предприятия не следует.

Промолчал Точка о частных интересах некоторых сосущих монстров (вампиров по части не живых, а мертвых), которые ему стали известны. Но в который раз подумал: “Кого ж, кого ж наказывать! Ведь постоянно будет бардак и беззаконие”.

Вы спросите, а причем здесь строительные ограждения перед кладбищем. Слушайте же.

Точке, на следующий день после составления протокола о штрафе, позвонил некий отец Петр Петрович, настоятель недавно отстроенного городскими властями Михайловского-Златоверхого монастыря и, одновременно, заказчик, который задумал строительство церкви у входа на кладбище, где раньше временно стояла торговая площадка. Отец Петр слёзно молил, чтобы не налагать штраф, так как это его вина, что он разместил там свой строительный участок. И добавил, что ему придется (!) свои наличные (пожертвованные что ли?) отдавать кладбищенскому руководству, ведь у него эти… ну… “негласные договоренности”!

Так вот закончился и этот случай.

Наш Точка, несмотря ни на что, продолжал наводить общественный порядок в городе. Он проникся мыслью, что перед ним не просто бестолковые, нахальные, наглые, безответственные и непорядочные люди, а некая тяжелая грузовая машина, у которой много деталей “разных производителей”, но вместе хорошо прилаженных и получившей общепринятое, правда, умалчиваемое, название – коррупция. Ничего более аллегории у Николая Арсентьевича получиться и не могло, а потому приложить свои умствования куда следует, было не для него. Он только вздёрнул плечами вверх-вниз в знак не глубокого проникновения в суть проблемы и принялся за свои повседневные дела, как будто ни в чём не бывало.

Слегка прохладным утром октябрьского дня Николай Арсентьевич направился на край города, на самые “выселки” к одному строительному объекту (замечу, что проверка законности стройки относилась к обязанностям Точки). Зашед однажды, ему сторожа ответили, что на все вопросы ответит директор, а он сейчас в Египте и будет на следующей неделе загоревший, свеженький. На том разговор закончился. А когда срок истек, Точка вновь предстал перед объектом. Походил, потолкался – никого нет. Только ступил за забор, как пред ним возник тенью отца Гамлета смуглый, тучноватый человек лет 35-38, и на вопрос: “Где директор?”, указал на старый, облупленный, когда-то желтого, теперь непонятного цвета домик, сам же ушел восвояси. В домике оказались две девушки и один, пожилого возраста, мужчина. При повторении: “А где директор?”, девушка, судя по наваленной офисной технике, секретарь, сказала, что он вот только что вышел прям перед ним. “Тот смуглый человек и был директор? Странно, почему он сбежал? А в Египте неплохо загорел”, – прикинул Точка в уме поведение лживого директора.

Представившись по форме, Точка обсудил вопрос незаконного строительства с человеком предпенсионного возраста, наверное, с заместителем директора. Перед Точкой был степенный, обдумывающий каждое своё движение и слово тип, тип усатый, с множеством морщин на лбу, черноволосый и просто, аккуратно одетый. Восприняв Николая Арсентьевича как пешку, заместитель всё же осведомился об удостоверении и при этом важно, вальяжно показал своё удостоверение депутата Киевского городского совета по каким-то жилищным вопросам.

Уже как нечто обычное услышал Точка, заместитель запросто со всем сборищем городских начальников общается, горячо обнимается с главой районной администрации, знает уйму, уйму начальников повсюду и не страшны ему любые морозы. Попробуй не согласиться с такой шишкой, если бы не та усталость, которая проскальзывала иногда на лице депутата. Спустя короткое время депутат разговорился не на шутку: и что он возглавлял областной комсомол, и написал сотню статей, ведь он кандидат технических наук по кибернетике и автоматике, и был… был… БОЛЬШИМ человеком, никогда не продавался, не грабил, как все, и обижался, если ему тыкали “чего не награбастал, я б на твоей месте непременно поживился”, а потом… был год безработным и никому не нужным. И в конце концов согласился с требованиями чиновника Точки, но вряд ли когда-либо их выполнит, если вспомнить скользкого директора, ловчей и удалей которого не сыщешь. Не в Киеве, безусловно, а где-нибудь на Луне или на Марсе. Депутат через несколько дней вечерком без церемоний предложил Точке “небольшую премию”. Жалкий вид депутата вызвал у него отвращение.

После чего настало время, когда Николаю Арсентьевичу всё было не так, ведь день за днем не приносил никаких изменений, пока однажды он не повстречал, совершенно случайно, на улице чиновника, бывшего некогда на его месте; им обоим удалось поработать вместе, о чём следует рассказать поподробнее.

В сентябре, за месяц до описываемого Николаю Арсентьевичу, новичку, дали в помощники заведующего территорией – Владимира Петровича Опричника, он-то и показал как надо и как не надо работать.

В двух словах о Владимире Петровиче. Высок, худощав, холерик, быстро увлекается, также быстро бросает интерес, подвижен, резкие взмахи рук напоминают мельницу, ходит всегда длинными, торопливыми шагами, целеустремлённо и уверенно, чуть наклоняясь вперед; волосы уже с проседью, ему за сорок пять, но не дашь и тридцати пяти, столько в нем энергии, глаза слегка выпучены, в минуты страсти, впрочем очень частых, блестят стеклянным то холодным, то горячим светом; веки в морщинках, синеватые, что говорит о хронической усталости или измученности. Чрезвычайно разговорчив: не ждёт, когда его спросят, а сам постоянно выспрашивает от и до. Любит художественную литературу, съел не одну гору книг; в частых порывах чувств зачитает стихи: будь то А. Блока про Киев, Шекспира, или иные. Со всеми держится запанибрата, для чего использует имена уменьшительно-ласкательные: лапочка, дружочек и т.п. Говорит очень быстро и громко, чего не выдерживают окружающие; тараторит и шумит, а это давит на психику, потому с ним и легко и сложно одновременно.

Одет всегда в зеленые “галифе” (так в шутку сотрудники называют его брюки), ношеный свитер, светло-коричневую кожанку и шапке “по-зимнему”.

Сам он русский с Дальнего Востока, отставной военный, психолог и налоговик в прошлом. Женат. Имеет детей. Жене изменял с первыми попавшимися (понравившимися?) женщинами, о чём во всеуслышание на каком-то торжественном праздновании при начальниках и сотрудниках заявил, немного выпив и хорошо закусив. Берёт взятки, если не деньгами, то разными услугами. Он осуществляет покровительство или, по его словам, будет “крышей” различным предпринимателям, а те ему: кто накормит, кто подкинет чего своего и всякого разного.

Владимир Петрович был выгнан со своей должности за отвратительное поведение, – на него начали жаловаться притесняемые субъекты, в отдел посыпались звонки за звонками о мерзких поступках сего чиновника. Но официально он уволился по собственному желанию, как самый порядочный человек.

О том, как выглядел один рабочий день Владимира Петровича в качестве учителя и наставника и Николая Арсентьевича в качестве обучаемого, расскажу как обещал.

Мало того, что Опричник пустил в ход свои мозговые атаки, добывая максимум информации из человека, словно выжимая лимон, он их запугивал, стращал, пользовался их минутной слабостью и подчинял себе все их последующие действия. Зайдя к нотариусу, Опричник встретил сопротивление, до того острое, что это задело его самолюбие; он знал, где прав и начал давить. Тётенька-нотариус не могла долго сопротивляться и упала духом. Владимир Петрович торжествовал, потирал втайне руки и говорил: “Попались”. Разобравшись в ситуации, муж тетенки-нотариуса, старый вояка, отвел в сторонку Опричника и хотел уладить дело миром. На что Владимир Петрович предложил свой вариант: “Вы платите ежемесячно копеечную суму нам в отдел и пусть ваша вывесочка (всё дело было в вывеске; у ней не было разрешения) весит. Никто её трогать не будет”. Николаю Арсентьевичу он сказал: “Я сразу понял, как устроена работа в отделе”. Поникшему муженьку-вояке Опричник добавил: “Так что с вас бутылка. Я ведь вам подсказал и показал такое, чего никто бы вам не сделал”. Точка ничего из этого не понял и втроём они пошли на рынок. Подходя к магазину, он смекнул в чём сыр-бор, и не стал заходить. Из магазина два вояки вышли с уже не идеальной, а вполне материализованной бутылкой и шоколадкой.

Вернулись в офис к нотариусу и один Владимир Петрович выпил больше, чем полпузырька красного шипучего. Точка остолбенел. Какой ужас! Пить на работе в десять часов утра и так нагло отбирать чужой нелёгкий хлеб.

Выйдя из помещения на улицу, Владимир Петрович наставительно, с расстановкой пояснил: “Теперь ты знаешь, как надо работать и как не надо работать!” И больше к этому не возвращался.

Точка сказал себе, что с таким человеком он работать никогда не будет. И действительно, с тех пор они больше не виделись; лишь месяц спустя их свело непредвиденное.

На улице, возле остановки троллейбуса Опричник первый заметил Николая Арсентьевича и спросил, где ему дали участок. Узнав, что дали его же, предостерёг: “Ничего ты тут не сможешь, тебя специально сюда поставили, за дурочка держать будут”. После чего глаза Опричника вспыхнули и залились холодным хрустальным светом.

Тут же став на дружескую ногу, он между тем заговорил ожесточенно и озлобленно, исповедью, часто с едкой иронией:

Тебе, наверное, никто не сообщил, в чём состоят твои настоящие служебные обязанности и что тебе светит? Ну, тогда я тебе, дружочек, расскажу. Мне самому довелось все услышать от наших инспекторов.

Когда я был безработным, мне звякнул по телефону мой старый знакомый Михаил Иванович и предложил поработать в районной администрации Киева. Этот-то Михаил Иванович давненько уже мне знаком: вместе работали. Лысенький, круглолицый, с животиком шестидесятилетний старичок. Улыбается во весь рот своими желтыми зубками и похож на шакала перед жертвой. Любит страшно менять работы: “накрысятничает” (т.е. смошенничает на рабочем месте, утаивая доходы от хозяев, вкладывая в свой карман), составит интрижку против хозяев и был таков. Иначе выкинут.

Я принял работу, но не подразумевал какая же стоит за этим афера. Михал Иваныч получил должность второго зама, я – заведующего территорией.

Всего в отделе было 18 человек, из них 7 – администрация и бухгалтерия, и 11 инспекторов.

Инспектора разные: профи и ломовые тягачи. Их примерно поровну. Как понимаешь, тягачей время от времени увольняют. Они ведь не знают, что больше 240 гривен в месяц (прожиточный минимум для сравнения – 340) не пощупают.

Тот, кто впервые оказывается в нашем отделе, получает непременно радушный прием, напоминающий деловую обстановку, где всё кипит, шкварчит. До этого окольными путями с тобой выясняет начальник, стоит ли делится доходами или ты попадаешь в разряд тягачей.

Мне определили территорию, куда попал также один ЖЭК. Знакомство с начальником этого ЖЭКа особая история. Он, безусловно, ас в своём деле – 30 лет на службе – прямо сказал: “Ты неплохо трудишься, бросается в глаза и неопытному, и способен быстро договариваться. Однако, юначе, чиновнички сменяются, а мы – вечны”.

Принцип работы отдела следующий, ты, как новичок, засвечиваешь фирмочки у себя на территории, а потом, на твоё место подсаживаются опытные доярки, и кормятся за твой счет. Примером может служить случай с кафе. Я с другими сотрудницами, женщинами пост бальзаковского возраста, посетил одно питейное заведение. Смело покушали почти на сотню долларов, а они запротестовали, заскандалили и… составили протокол, по найденному заранее нарушению(!), на сумму съеденного. Чтобы не оплачивать штраф, дело замяли, а предпринимателя взяли на заметку.

Ты, должно быть, обратил внимание на то, что до тебя на этой территории уже кто-то работал. Если это был тягач, то он уволился, если профи, то предрекаю тебе информационный голод, или заявят, чтобы его предпринимателей не трогал, ибо они работают с ним. Запротестуешь – уволят.

Есть и другая пакость: у некоторых заведений имеются покровители. Попалось мне кафе, где управляющим является здоровенный мужичок, весёлый и рад идти навстречу. Я составил протокол за нарушения, прежде посоветовавшись с начальством. Никаких возражений. Но меня подставили: жена этого здоровенного мужичка работает в нашей же администрации на солидной должности, что профи утаили.

Это делается с целью рано или поздно выкинуть тебя из отдела. Не веришь? А как тебе наши профи женщины? Не показалось странным, что к ним подъезжают в отдел те же лица на Мерседесах, любезничают, по ресторанам водят, саунам, нет? Ты будешь мешать им ощипывать новых клиентов, которых должен вынюхать, выискать и положить на блюдечко.

Такими как ты, но без твоего участия, в отделе государственной администрации, в твоём же офисе за одной из вечно закрытых дверей начальство строит негласно, тайком от жадных глаз, огромную, дорогостоящую сауну на первом этаже жилого дома. А ты работай, вкалывай, ползай перед всеми, унижайся! Они же в конце рабочего дня будут спинки мыть, грязь смывать, а ты трудись.

Николай Арсентьевич долго и со вниманием слушал Владимира Петровича, подмечал резвость, спешку последнего. Несмотря на бессвязность монолога, сложность вникнуть в смысл слов, Точка слушал молча, не перебивая.

Опричник напоследок добавил:

Я уже должен бежать: зайти к знакомой женщине. А ты подумай надо мною только что сказанным и перезвони, сообщи свои какие-нибудь наблюдения по этому поводу, – сухо попрощавшись, он скрылся за углом дома.

Надо ли говорить, что Точка не позвонил. Ему опротивело. Скверные чувства вызвали не менее противные мысли. “Неужели это правда? – мучался он. – Зачем я здесь? Здесь, в этом городе? Почему у меня так мало сил? Я – ничто: для них и для себя! Неужели всё так безнадежно? Как мне бороться? Работа, доведенная до автоматизма – идиотизм. Теперь с этим покончено. Я отвергаю их правила! Они, гранды, навязали условия обществу, они пожирают ствол дерева изнутри, оставляя пустоту и труху. Жалкие насекомые, обыкновенные термиты! Дерево рухнет, и они найдут себе новое, целое, здоровое, молодое или крепкое столетнее. Вы уничтожаете природу всего! Вы…вы…что со мной…как кружится голова…сердце… ой! колит…”

Придя домой в пятницу вечером, Точка слёг на два дня, ни с кем не общался, но в воскресенье поднялся на свет ни заря и исчез в неизвестном направлении. И точка…

Так было осенью.

Ныне мнение моё об этом человеке в миг лихо преобразилось. Я взялся за голову: что-то её теснило. Непутёвый я человек!

А впрочем, что же это были за письма из ящичка? Их отделяет, судя по всему, немалое время, различные адресаты и, соответственно, строй мыслей самого составителя.

Я оговорился: это скорее не письма, а черновики писем, заметки из записной книги или журнала Николая Арсентьевича Точки.

Бумаги изобилуют исправлениями, зачастую без дат, и потому я с трудом в них разобрался и более-менее подогнал в хронологическом порядке, хотя мог и ошибиться.

Мне кажется странным, что Точка мог так дословно воспроизвести многочисленные цитаты без помощи какой-либо записной книжки, с которой никогда не расставался, заранее туда вписав важные соображения известных писателей, ученых, и всю свою жизнь, сверяясь и обращаясь к ней вновь и вновь.

Вот содержимое этих бумаг, небезосновательно прилагаю всё содержимое светлого деревянного ящичка.

Часть вторая

Письмо первое (предположительно адресованное будущей жене Точки лет восемь-девять назад)

Сообщая то, о чем всегда

имел превратное представление,

смело, открыто и до конца –

и есть это простое признание.

Её зовут Наташа. Достаточно сказать, что у меня предостаточно было знакомых с этим именем. Никаких других отличий в именах её я не знаю, а потому ограничусь её описанием.

С первого взгляда она производит посредственное впечатление своей наружностью. Но пробудьте с ней близко, едва касаясь плеча своими плечами, и вы от одного её взгляда будете потрясены и выбиты из колеи надолго, может быть, навсегда, если вы счастливее и удачливее меня.

Ей не повезло со мной в одном: она попала в мой мир воображения, как представитель, точней, представительница сдержанной красоты. Ах, вы не понимаете, что это такое? Редкое сочетание. Смотрите, как я смотрю (я подлый предатель, но не могу удержаться от публикации подобного). Не сразу, повторяю, она привлекает внимание. Но что я вижу! Сочетание недостатков и прелести. И то и другое подарила природа. Первые морщинки на удивительно выразительном лице могут отпугнуть соблазнителя, но соблазнят пугливого. Я тот пугливый, который провёл с ней два дня, и что странно, ничего не сказал ей отчётливого. Быть таким робким – это впервые! Я поддерживал разговор, смотрел на других и на окружающее, она, за исключением одного-двух раз, и не взглянула в мою сторону, верней, прямо мне в глаза. Не проявляла также никаких эмоций, хотя наш общий собеседник, ведущий нить всего разговора, пользовался полной её благосклонностью, каким бы он не был неприличным временами.

Она молчала почти всегда.

Что заставляло её искать встречи с незнакомцем в кругу компании? Грусть, так не редко проблёскивавшая на лице? От этого она мне и понравилась. Я сравнил её с картиной Альбрехта Дюрера “Меланхолия”, сказав, что если поменять их местами, то разницы не будет.

Не должно было это случиться!

Она вынуждена была снять верхнюю одежду. Боясь смотреть на неё прямо, приходилось делать это тайком. Её фигура может быть признана идеальной: мягкие очертания тела, обтянутые одеждой с помощью неизвестного фокусника так чудесно, что сложно догадаться, в чем секрет увиденного, в чем фокус. Линии, грация. О, великий Волшебник, я поклоняюсь тебе!

Фантазия будет бессильна перед нежным обаянием линий её лица. Кто тот счастливчик, кому довелось погасить свет в просторном помещении и пустить беглый огонек по её коже, ласково прыгающий, скользящий, безнадежно бьющийся и замирающий? Не я. Но я очутился в полуметре – и восхищался. Украдкой, да, но с наслаждением. В профиле не попадалось ни одной грубой неровности, только тёплые полуокружности: от волос, цвета шелковистых вишен, по широкому лбу, лёгкому повороту вниз у бровей и переносицы и ровный-ровный носик с очаровательно закруглённым кончиком, тоненькая верхняя губка, единственная острая деталь, обнимаемая снизу валиком нижней, за ними впадинка и подбородок, точно спелая алыча. Ах, и ровная шейка! И на всём этом бесстыдно бродят неугомонные тени, пропускающие в своих шаловливых играх только глаза. Их чёткое, неотразимое выражение и заставило меня взять ручку и бумагу. Яркий белок и сияние, сильное-сильное. Я невольно крутился, делая вид, что мне неудобно, а на самом-то деле ловил секунды, безжалостно вырубаемые у часа; она не давала мне наслаждаться долго, глазки её косились на меня и студеный холод такого взгляда терзал меня больше, чем её молчание. В её внешности царит лирическая мелодия, спетая оригинально и незабываемо, томным, спокойным голосом. И эту мелодию не слышал никто, кроме меня.

Лишенный удовольствия слушать её – она молчала, говорить с ней – молчал, как дуб весенний и я, питаться её взглядом – она меня игнорировала, – я задавал себе десятки различных вопросов, не задавая ей ни одного.

А мучает меня следующее: что скрывает эта сдержанная красота, подаренная природой? Какая её внутренняя красота, сделанная ею самой? Я жду новой встречи, но мало верю в подобное стечение обстоятельств.

Я говорю то, что думаю, а это не всегда бывает верно, так что прошу прощения за сумасбродные мысли, ошибки и неточности.

Сознаюсь, я допустил одну, но существенную помарку. Она, если приглядеться, разлита в каждой кривой буквочке на всех листах. Что за помарка? А вот какая: я вообще соизволил набраться наглости исписать бумагу, хотя о том меня не просили, и, не зная тебя, я могу здорово промахнуться в своих ожиданиях. Ведь достаточно двух твоих поступков, чтобы это было первое и последнее письмо. Первое: самолюбие со жгучим презрением и надменностью помогут тебе злорадствовать над скромной попыткой познакомиться с тобой, – хотя мне кажется маловероятным подобный поступок и ты вряд ли злой человек. Второй: никак не отреагировать, промолчать, не сказать ни слова, ни дать понять, что письмо получено, – что может быть хуже!

Если бы не желание познакомиться поближе, я бы не стал тебя тревожить и не буду этого делать, если ты против.

Проведя вас, мы сели в машину и уехали, и первое, что спросил Дима, захлопнув дверь: “Ну что, она сказала тебе спасибо за фильм?” Я ответил не без грусти: “Да”. Это заставило нас рассмеяться, несмотря на неловкость положения. Данный смех требует, разумеется, пояснения, но я отложил бы это на потом. На потом… На когда?

Прибавлю только, что это связано с милыми неприятностями в моей жизни, но все неприятностями, и смеялись мы не над тобой – это невозможно, а надо мной. А друг над другом мы любим подтрунивать и отпускать колкости. Чего, однако, мы не распространяем на женщин: я не могу сказать плохого слова о любой женщине, кто бы она ни была; Дмитрий никогда не проронит оскорбительного и неуважительного слова о хорошей женщине, – для нас обоих хорошие люди – святое. Мы не можем ни забыть их, ни запятнать память о них, когда рядом их больше нет.

Меня никогда не удивляло, что отношения мужчины и женщины имеют сложности, но я не чувствовал лёгкости, мелодической лёгкости, не скрипящей, а именно чарующей мелодии. Я слабо разбираюсь в музыке, но в чувствах ещё меньше. Я способен только различать: есть они или нет. Когда-либо встречаешь женщину и чувствуешь едва слышимый напев слабой мелодии. Чаще её не слышишь и безумно страдаешь, жизнь пуста и невыносима, по сути бессмысленна. Громкие раскаты принимаются за истинное чувство, но это быстро проходит. Чутко перебирая звуки, с женщиной можно спеть дуэтом, крепким и неразрывным. К сожалению, я мало интересовался жизнью, проблемами, заботами окружающих меня женщин; я жил своим миром, скупым и загадочным. Встреча с тобой пробудила столько вопросов, не волновавших меня ранее. Ты помогла мне. Разве я мог когда-либо помочь девушке? Наверное, нет. Я делал это из ложного приличия, не переживая, без чувств. Мне указывали на стойкость, а это была черствость.

Я разговорился не с тем человеком. А с кем? Кто ты? Кому я пишу? Зачем? Ты мне понравилась, но исключительно внешне, и в этом нет сложности ни для тебя, ни для меня. Чего я хочу?

Я хотел бы совсем не начинать, но сейчас уже поздно и мне пора заканчивать, и перестать быть таким по-детски наивным и простодушным.

Так чего же я хочу? Я бы дал понять сразу, встретившись с тобой, – этого не произошло. Я бы хотел сбиться на то немногое и чего так вокруг много, даже слишком много? Что-то иное, совсем иное. Что-то трогательное и воодушевляющее. В твоих силах умертвить это, в моих… Я бессилен, и мне стыдно в этом признаться.

Кто же ты, о ком я дал свободу нарисовать картину своему воображению? Женщина-идеал? Но идеальных людей не существует, они лишь призраки, а водить компанию с призраками больше по душе обитателям сумасшедшего дома. Ты дала мне прекрасно понять, что существует женщина-мечта. И это не одно и тоже. Женщина-мечта не лишена недостатков, но подходящих твоему складу и даже нравящихся тебе. К тому же она где-то рядом, но где и кто она, подскажет уже не воображение и мысли, а неспокойные чувства. При приближении к ней испытываешь всё возрастающую дрожь, трепет, и внезапно ощущаешь желание украсть те спелые, сладкие и сочные, оранжево-черные черешни, которые как будто приглашают это сделать. А так как тебе дают ясно понять, что это недопустимо, хочешь только просить хозяйку угостить вкусными мягкими, но упругими губами, я имел в виду черешнями, взамен предлагая черствый каравай, ведь ничего другого у меня нет, и раскрывшееся сердце.

Что ж, тебе предоставляется возможность честно ответить, что ты думаешь о письме и его авторе. Вынеси свой суровый приговор. Я сделал признание чем- то схожее с признанием Татьяны Лариной, и странно, что я это заметил. Тебе быть Евгением Онегиным – хладнокровным, скучающим, отрезвляющим любые состояния, полные нежных порывов, и быть осторожным для того, чтобы самому открыться.

Я не жалею, что сделал здесь вырвавшиеся признания.

Можно подумать, что ты мне нравишься. Нет, наоборот, ты мне не нравишься и я в тайне даже ненавижу тебя… О боже, ведь это не так! А как? Суди сама.

Какого спутника ищешь ты? Для чего живешь? Такие вопросы я задавал себе. На них не нужно искать труда ответить. Я могу заблуждаться, но ни за что не позволю мыслить догадками. Задавая себе вопросы, я, по крайней мере, не отвечаю на них, а хочу, чтобы ты сама на них ответила. Догадываться вредно; раз это очевидно, я не пойму, почему подсознательно тебе доверяю. Твоя красота пленяет, но и порабощает. Враг любого насилия, ненавижу рабство во всех формах, кроме единственной, самой приятной – твоей.

Письмо второе

8 марта 1995

Настал необычный день! Тебе должно быть знакомо это приятное и вместе с тем волнующее чувство; оно зарождается незаметно, заставляет боятся, веселится, страдать; закрыться в себе, когда одиноко, и распахнуть дверь эмоциям, когда перед тобой предмет твоих желаний. Ты часто видишь его? Или редко? Быть может всё равно? Но откуда тогда такой долгожданный привет в этих глазах? И я не знаю. Твоё сердечко бьётся едва-едва, – я в это время далеко; оно стучит, вырывается, гремит, – а где же в это время я?

Какой восторг – любовь! Какая это боль – любовь! Слить воедино и боль и восторг – потекут слёзы, жгучие и сладкие, до того сладкие, что печёт. Ах, да, ты не веришь в мужские слёзы, как нечто неестественное. Они, конечно, редкость, но и льются они не просто так.

Любовь – это напряжение всех сил души, критический момент, короткое замыкание, искра, перескакивающая с одного на другого и обратно, и если силы иссякнут, второй искры может не быть; это кондитерское изделие, где начинка – твердый и крепкий орешек прекрасной мысли, а помадка – мягкое и ароматное, тёплое и воздушное чувство, разлитое щедро, со вкусом.

Запись в журнале

15 января [2000]

Моя малышка! Кажется, пять лет тебе сегодня исполнилось? Что, до сих пор носишь это оранжевое платьице?! Три года, дорогая, как тебе его подарили; и оборвалось по рукавам. Отдай маме, пусть зашьёт. Я придумал тебе подарочек: смотри, сколько веточек насобирал в лесу, а получился телёночек; рожки из косточек той давно сдохшей кошки, что ты нашла у нас за домом; язык из резиновой камеры велосипеда – тебе нравится? – он шершавый; хвостик, – не говори маме, – из её старой шубки выстриг (а что если она рассердится?). Так вот, веточки внутри – это тело, ноги и голова, а поверх – твоя старая пелёнка, всё равно для глажки уже не пригодится, – электричество нам за неуплату отключили. Ну, лампочки, свет гореть не будут, понимаешь? А другим девочкам и мальчикам что подарят? Купят и только, а тебе папа сам смастерил.

Ты спрашиваешь: “Почему, папа, у нас ничего нет? У других детей есть много игрушек, мультики по телевизору смотрят, в игры дома играют, папы на машинах катают, на море ездят, ходят на карусели, а мы, па, мы, почему не ходим?” А родители у них не правильные: деткам двигаться больше надо, так нет, они их держат дома, сидят твои Оли и Кати, не бегают. Куда это годится?

Я тебе мороженого достал, даже покупать не надо было, вот повезло, с прилавка падало, я и подхватил неприметно. Кушай! И конфетки три: шоколадную и две смоктульки (продавщица, тютя, пока отвернулась, я в один заход и обчистил “излишки”).

Тебе интересно, почему у тебя на ручках по пять пальцем, а у меня на одной пять, а на другой – три? Видишь мизинец, указательный и большой палец на левой руке, другие… Помнишь, в прошлом году ты болела и кушать у нас не было чего, мама же в больнице была, я взял тебя с собой на рынок и там работал, чтобы ты могла булочки кушать. Не помнишь? Мы ещё в душевой спали с вешалками. Да, да, конечно, помнишь. Когда я таскал мешки с мукой и корзинами, было ничего. Когда же мне тележку дали (похожая на твою коляску, только железная, тяжелая), тогда мне не подфартило: трудно проскочить сквозь густую толпу, тут ещё товару полная крыша, не справился… перевернулась… я так спокойно смотрел на кровь, видел белые косточки. В больнице решили отрезать. Спросили: “Платить будешь?” Сказал: “Нет; нечем”. Привязали к столу и отрезали… По живому, без наркоза… У больницы тоже не было денег. А рядом в палате лежал бизнесмен, поскупился даже на шприц. Так у меня и нет двух пальцев (я ведь мог ей выдумать историю и получше этой, да пусть правдой учится, не как меня родители; авось, что выйдет с неё… коли доживёт…).

Тебе пять лет. Оля с Катей не пришли. Родители к тебе не пустили. Боятся нас. Мы дикие, Олина мама говорит? Она ошибается. Они вообще ошибаются, когда говорят о нас. Ну и что, что ты не посещаешь детский садик, растёшь в песочнице, и маму твою не красиво обзывают. Тебе же нравится, что папа с тобой очень много гуляет.

Спрашиваешь: “А кем ты, папочка, работал?” Как закончил университет, – это такая же школа или детский садик для взрослых, – то кем только не работал. Папа у тебя на все руки мастер: всё чинил, везде бегал, со многими дядями и тётями общался. Тогда я жил хорошо, мог себе (нет, не буду ей говорить, заострять внимание), мог больше теперешнего. Женился на маме твоей, я её очень любил (пусть так думает, но может не надо её обманывать… или всё-таки любил? Чего б я женился, я – неопределённость?!), ну, точно, таки сильно любил. Потом пошло наперекосяк (экономический кризис это называется, что ли?), меня уволили с работы. Два года я не нахожу себе места (это уже называется “чистый капитализм” на продажной славянской почве). Но ты лучше иди спать, темно уже, свечей, увы, нет. Иди, я потом тебе песенку спою. Я новую придумал.

Заметки из дневника

28 ноября 2000

Покинувши старые места, мы снова к ним возвращаемся спустя годы: туда, где пролетало детство, школа, знакомство с природой, сверстниками. Тот самый стадион, школа, магазин, пустырь, ныне исчезнувший, забор около теплицы, засыпанное убежище. Каким большим это было раньше: высоким, широким, необъятным, – это и есть родина каждого. За пять-десять минут её можно сейчас пересечь вдоль и поперек, а тогда?..

Маленькие дети. Каков их мир? Огромен! Существуют для него границы? По сути, нет. Хотя…

Ребятишками, мы собирались в песочнице, гонялись с машинками, игрушками – и ничего нам не хотелось. До поры до времени, пока песочница не стала мала. А что же больше? Конечно, детская площадка с лесенками, качелями, вертушками, кустами и деревьями, куда часто взбирались оглянуть с высоты. И – на тебе! За оградкой что-то есть, что-то неизведанное. Границы мира отодвигаются дальше, а пока они есть, за ними – Тайна. Тайна – это первые фантазии, первые желания и первые разочарования, но эти последние так редки в детстве и так незначительны! Чего бы нам взрослым! Малышу доводится придумывать, угадывать по словам взрослых и таких же смышленых малышей, мир за той, видимой, оградой. Потом школа. Неожиданный прорыв! Новые знакомые, новая организация, иное воспитание. Как же! Ведь детсадовцы – сопляки! Я-то давно вырос. Беготня по площадкам, сборища на пустырях, игры, прятки, знакомство с девочками и мальчишками. А граница, как была, так и есть: вон за теми садами, теми домами и за кудыкиными горами.

Привлекали внимание любые мелочи, детали: лужицы, песочница, игрушки, насекомые (муравьи и тля; осы и стрекозы). Наплыв воспоминаний спустя 10-15 лет. Сейчас этим живёт Жасмин.

А мы? Как мы мучили животных! Лягушек разрезали первыми попавшимися скальпелями – прутиками. Искали чего-то, не страшась, что завтра пойдет дождь, как предупреждали боягузы. Собирали голубиных птенцов – и, ну их! с чердаков этих голеньких, неоперившихся, наблюдая их нелепый полёт. Хватание кота и раскручивание за хвост. Кошак с диким воплем и растопыренными когтями прямиком в озеро, но тут нет предела нашему детскому недоумению, мы попросту ошарашены: он во всю мочь по воде, лапами по поверхности, как по земле, и не тонет!! Мы были уверены, что там глубоко!

А как мне на стройке под будущий кафетерий мальчишка кидал кирпич за угол проёма, где я прятался, со словом: “Лови!” Он мне на голову и приземлился, поймал как нельзя лучше: 3 мм глубиной в черепе трещина на всю жизнь и куча крови для начала, но это уже было привычно – не в первый раз. Сейчас в упомянутом кафетерии, где были игровые автоматы и многое другое, судя по кресту и белой штукатурке – церковь! Смешно! Дураки они верующие. Ну да бог с ними! Нам не по пути. А гастроном с памятными жевательными резинками по 55 копеек: апельсиновые, клубничные, малиновые? А какая это была гадость! Мы же того не понимали, а жевали, жевали, жевали.

25 декабря 2000

Неделя до Нового года. А я не готов. Может быть потому, что это для меня уже не праздник. Раньше, да. Теперь, увы!

Кому бы ни понравились снег да ёлки, гирляндочки да ленточки? Настроение постепенно пропадает, улетучивается, улетучиваясь, забывает забрать чего-нибудь ненужного. Но не об этом!

Я приобщился общественным работам: и полезно и познавательно. Конечно, квалификация не требуется и зарплата убого-нищенская, в пору одним лентяям и лоботрясам. Но подумать только! Такая у половины или, что вернее, у большей части населения страны. Кто те люди, что работают со мной? ОБЫКНОВЕННЫЕ, простые люди. Может хорошие, может плохие. Да выжить, именно выжить ничего не украв – НЕВОЗМОЖНО! Тяжело! В молодости сколько от тебя отвернётся людей, потому что ты – бедный. Да, бедный. Попробуй свободно себя почувствовать, живя самостоятельно, – не получится. Друзья не покинут, но упаси их насмехаться!

17 сентября 2001

(Отголоски событий в США)

Наблюдать за СМИ оказалось не без увлечения: скажем, на Украину и Россию по основным телеканалам велись ретрансляции (в прямом эфире) одного информагенства – CNN!!! Казалось бы, сколько телемонстров в штатах, ан нет, пожалуйте к нам. Основными же виновниками объявлялись арабские мусульмане, что бурно поддержали русские – Чечня всё-таки под пятой. И что особенно важно: готовили террористов отдельные страны. А значит, пустим-ка туда легиончик-другой (США-НАТО-де могут куда угодно войти), потревожим гнезда террористов, уничтожим их базы. А позволит ли 99,99% населения какой-нибудь страны “впустить войска на уничтожение террористов”? Сплотятся и не пустят. И правильно сделают. Преступников карает национальные и международные суды!

20 сентября 2001

Немножко политических умозаключений.

Планируется военная операция против Афганистана. Стягиваются корабли ВМС США и Великобритании к Персидскому заливу в расчете организации плацдарма нападения. Хорошо. Союзником антитеррористического альянса выступили Пакистан и Узбекистан. Хорошо. К границам Афгана стянуты силы, проводится мобилизация. Прекрасно!

В ответ: Афган объявил “джихад” – “защиту”, а не священную войну, как заявляют западные и наши СМИ.

Джихад – дело всех мусульман и большой привет Америке!!

Исламские организации присоединяются к нему в самом Пакистане. Режим-то военный, а значит, нестабильный. Забегая в будущее – раскол. В Афгане гражданская война – раскол. Не происходит ли поляризация арабского общества?

Неминуем конфликт арабо-арабский, афгано-пакистанский, арабо-израильский, арабо-американский. Молчат народности не получившие признания своих прав на свободу, а они громко заговорят!

Что меня пугает и я недоумеваю: как люди приветствуют войну!

Погибнут отцы, мужья и дети… Война ВСЕГДА приносит горе и разрушения… Война всегда бессмысленна, она бьёт, но получает неминуемую отдачу. “Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет” – великолепно: правосудие и наказание за преступление. Но это цитата 10-11 века, где резня была повсеместной. Террористы уничтожили небоскрёбы; НАТО уничтожило террористов (часть; всех же невозможно); террористы в ответ пойдут по Европе; Европа по Азии; Азия по всему миру, и так без конца. А в промежутках – небоскрёбы и в них…люди”.

Приведена формула войн 20-21 веков.

Часть третья

Журнал Точки

Письмо третье

16 января 2002

“Настоящий талант – умение думать дальше точки,

набранной типографской краской или оставленной

пером средневекового грамотея”

(Ю. Семёнов)

Здравствуй, моя маленькая Жасмин! Давно не удавалось написать тебе и дедушке с бабушкой. Вчера тебе исполнилось семь лет; я не забыл, только здесь нет ни бумаги, ни почты, здесь вообще ничего нет. Я в Афганистане. Четыре месяца, как оставил дедушке с бабушкой присматривать за моим белым, нежным цветочком. Я подумал: у дедушки есть пенсия, он сможет за тобой приглядеть. Он же, наверное, и читает письмо. Привет и Вам, старички! Вы не знали, что меня понесёт нелёгкая так далеко, в самое пекло. Я сам только сейчас это осознаю. Путь выдался непростой, однако забавный.

Набрёл я в сентябре на человека, довольно респектабельного, с виду араб; смугл и бородат, по-нашему, по-хохлятски чисто “заливает” соловеюшкой, как полтавчанин урождённый. Уж не помню, как уговорил, экая бестия, присоединится к команде и понадирать спины всяким капиталистам, то бишь и янки.

Наша группа, – небольшая, из семи человек, чтоб не привлекать внимания, –должна была пересечь четыре границы и четыре государства по липовым документам. Думаете, что я рисковал: таможни, пограничники? Вот уж нет! Таможня! Запомните: с таможней никогда не бывает проблем. Только деньги вперёд. Двадцатку, сотенку – и ты лучший друг: почаще бы ездили. Задержали на русско-украинской границе на станции Красная могила (ну, точно кому-то могила!) поезд “Баку-Киев”. Внутри, под обшивкой вагона частный предприниматель из Баку спрятал, сговорившись с проводником, 700 предметов сантехники. Чудак! Не поделился! Мы тоже ехали, но не из, а в “Бакю”. Не страна, а рай – сплошное беззаконие. Не было времени задержаться там, цель ещё впереди. Не будь туточки все чумазыми и озлобленными, бросил бы якорь поближе к нефтяной скважине. Но у меня принципы, доченька, от них не отступлюсь. Я, строго говоря, хорошо воспитан, чтобы отказываться от намеченной цели.

“Азербы”, правда, больше просят, но не их это вина, что скважин в стране на всех не хватает. Миновали. Перед нами Иран. Тут подключился наш панотец Абу-Саид. Наше прозвище. Добрый малый; крепко сбит, сплошные сливки в пироге, причём пышном; шутит беспрерывно, наша братия слушать не наслушается его “соловьиной”. Он и есть тот респектабельный, с кем я свел знакомство. Один он “бэкает” по ихним арабским языкам: этих языков, что ни станция, то всё новый не похожий. Папа! Нет у них единого арабского языка! Нету!

В Иране мы сошли на вокзале в Тегеране. Скотный двор. Сплошь мусор и вонь, пыль и жар, а ночью ох морозище! Как эти ребятки тут выживают! Единственное правило, какое нам предписали соблюдать: не задерживаться долее одного дня в одном городе Ирана. В поезде мы предусмотрительно натёрлись бурой пылью с маслом, так легче принять за своих, меньше вопросов будет, и, конечно, твой папа, Жасмин, носит отличные чёрные усы.

Абу-Саид быстро нанял джип. Предполагали на нём ехать единственной дорогой на восток к Афганистану в Мешхед, крупный город в 200 километрах у границы. Доченька, я никогда не видел таких гор. Эльбурс называются. Мы объезжали их с юга, солнце хорошо подсвечивало хрустально-голубую башню Демавенда, на ней одной посредине виднеются леса, зелёный покров. Вокруг же сухо и однообразно. Но Демавенд…где ещё я увижу такое великолепие! Плавающий среди облаков, тающий в дымке чудо-властелин. И мне любоваться твоей красотой один сущий день. Жизнь, состоящая из таких дней: мы помним глубину красок, но резкость постепенно сбивается и что остаётся? Миленькая Жасмин, я хотел подарить тебе осколок этой горы, её вершину, представляешь себе, сколько будет у тебя мороженого. Вовек не наесться!

Когда по левую руку, искажая горизонт, стоит мощь и сила, по местным иранским поверьям, гора Демавенд, то другие стороны – воплощение жестокой засухи и бессилия. Как сильно повлияла на сознание иранцев гора Демавенд, обнаруживается в их официальных бумагах и билетах казначейства, они нанесли её туда как символ. Даже издали просматривается морщинистая поверхность гор Эльбурс, будто старая карга задумала чихнуть, собралась в складки, съёжилась, скукожилась, перекосилась и…забыла чихнуть, да так и осталась каменной глыбой, изъеденной эрозией воды, солнечного света и ветра. Впечатление такое, что множество ущелий, но не ручаюсь.

Эльбурс лесисты и дубами и соснами и вязами, переплетены волнистой мягкой зеленью и упругими прутьями воды.

Ближе к Мешхеду одни строгие каменные зубья, нет растительности и сплошь глыбы обломков. Из животных встречались волки, и где бы вы думали? Возле городов и местечек! Я спрашивал: “Почему так?”

Они размещаются на открытой местности и часто не наведываются в леса, – разъяснил Абу-Саид.

В горных районах обильны кабаны, т.е. “волосатые свиньи” по-доброму окрещенные нашим товарищем Олегом.

Какие ж тут желуди? – усмехнулся я.

Зачем желуди? Они истребляют запасы пищи местных грызунов-песчанок. Эти зубастые “хомячки” разносят заразу, с ними не оберёшься проблем. Да и кабаны пощипывают травку наших полей и виноградников, – серьезно ответил Абу-Саид.

Ребята, нам бы весной здесь ехать! – воскликнул начальник Саид.

Ну и что? Зимой ли, весной ли – один цвет: рыжий, – съехидничал Олег.

Э-э! Склоны потом – буйство весны: луга цветут то кровавыми, солнечными тюльпанами, в долинах – густые заросли леса; это край цветов, где пахнут горы.

А нам разве мешает что, покружить тут ещё несколько месяцев? Дождёмся в кабине цветочков, мягких лучей и, точно, бабочки вывалятся из кузова автомобиля, из куколки навстречу природе. Бабочки снимут грязные шиповки “Nika” или “Adedasa” и, порхая, без химикатов “Химпродмаша”, укроют луга лёгкими крылышками от “Версаче” или от “Дженерал моторс корп.” или “Бритиш петролеум”, – процедил сквозь зубы Олег.

Абу-Саид хотя смугл, заметно налился кровью в лице. Мгновение – и конфликт перерос бы в ссору, если бы я не вклинился по пресс негодования:

Это правда, Саид, очень было бы красиво, но мы европейцы и у нас мало дикой, невозделанной природы: куда ни кинь взгляд, лежит мусор цивилизации, он накапливается даже в таёжных уголках наших стран. Никому до этого нет дела по существу. Валит дым, едкий пар, вонючие стоки – кого это волнует? Да никого. Абсолютно. Путь западных корпораций проложен везде, где был хоть один человек. Не сегодня-завтра, не обижайся, они будут и у вас. И это не зависит от суверенитета государства, строгости религии, безупречного законодательства в области экологии; нет. Ведь рука руку моет, а руки любят больше хруст денег и звон монет, человек всегда улыбается, когда ему дают деньги, а наибольшая часть денег сосредоточена у меньше, чем 10% общества. Не спорю: у них чисто и красиво; у нас – 90% населения – грязь, мусор прямо под ногами, за углом, за поворотом. Так что, хочешь не хочешь, скоро вы захлебнётесь уже не в городах, а в пустыне от отбросов и отходов.

Краска начальника постепенно сходила на нет. Закончил я так:

Чтобы ты, Саид, представил свой рай окончательно, я покажу ад моего родного города. Есть у нас посреди спальных жилых районов завод по выращиванию кристаллов для микроэлектроники. Мне довелось общаться со старожилой одного из кругов преисподней, а именно с химиком-технологом, женщиной пятидесяти лет. Во времена особенного могущества завода, когда работали все цеха, кипела работа, трудились тысячи людей, в 80-х года 20 века, использовались в цехе химреактивов различные вещества. Какие? Не важно, их просто было очень много, ведь не пересчитать же звёзды на небе, их бесчисленное множество, так и в химическом цехе. Однажды нужно было прочистить вентиляционные шахты, и наняли для столь обыкновенной работы слесаря, а он приходился мужем этой химички-технолога. Ну, что ходить вокруг да около. Залез этот слесарь в трубу, одет он был в толстую фуфайку, и потихоньку, не спеша, счищал налёт кристаллов со стенок. Когда же он выбрался наружу, в фуфайке была дыра размером с кулак. Ткань прожгло, разъело химическими веществами, и незаметно они нанесли ожоги кожному покрову на спине бедняги, чего он и не почувствовал. Вентиляция, как оказалось, из лабораторий, не являющихся герметически упакованными, выходила прямёхонько на свежий воздух “самого зелёного города Европы”. А сколько ещё таких заводов и фабрик, где закрывали глаза на происходящее, несмотря на ворох никому не нужной статистики самих же заводов. Например, – пусть вам станет зелено, – у людей отмечались болезни почек, печени, сердца, лёгких, поджелудочной железы – типичные токсические поражения. Не достаточно? Тогда получайте, чтоб вам было черным-черно: женщина забеременела, пришла, как обычно, на своё место к реактивам, опустила руки (видно, так полагалось!) в раствор “лобуды” – и на тебе! Выкидыш. Факты тщательно скрывались руководством, публиковать было невозможно – печать под строгой и неусыпной цензурой партии. Люди болели и рано умирали. На мой вопрос, можно ли восстановить статистику смертей, технолог отвечала, что сейчас работает несколько десятков человек, остальные неизвестно где и как, живы ли. Вы сейчас скажите единичные случаи, совпадения, даже если нет, то обвините тоталитарный режим компартии, замалчивания, отсутствие гласности и т.п. Хорошо, Саид, слушай дальше. Сейчас завод несколько сменил профиль, но всё же закупил спецоборудование, установку в одном экземпляре для наращивания кристаллов кремния в герметических условиях. Это по бумагам. Также, следуя по бумагам, это оборудование необходимо размещать вдали от жилых объектов, на расстоянии более 20 километров. Ах, как же так, возразите, куда смотрит министерство экологии и природоохранные организации. Куда! Известно куда – в руки, наполненные деньгами. Всё куплено, но и этого мало. “Завод” ныне – это группа компаний и предприятий. Так вот, куплена ещё одна, более мощная установка, не имеющая разрешений и способная вытравить постепенно население соседних домов, домов, стоящих в сотне-другой метров от неё. Кто-то в демократическом, гласностью обряженном, информационно насыщенном государстве об этом осведомлён? Да, руководство компании и чиновники; население – нет. Была проблема с безработицей. Сегодня нет. Население получило работу, чтобы сдохнуть! Радуйся, Саид. И мы бы радовались, да не созерцать надо, а действовать. Честно говоря, действовать дома бесполезно – нет сообщников, нет мер воздействия в мирном обществе на коррупцию, взяточничество, нет контроля жизненно важной информации, нельзя наказать преступников, совершающих издевательства, тайное, ради выгоды, истребление людей, массы людей. Построены две корпорации у меня в стране: власть государственная и власть компаний. Обе возведены с грубейшими нарушениями в несущих конструкциях, что давит окружающую мелюзгу – нас. Саид, это одна причина, почему я здесь.

Абу-Саид понял. На время он замолчал, после паузы, наполнив взгляд чистым светом, сказал:

Кто-то будет строить по иному. Если не мы, то кто? Что мне “Аль-Каида”, талибы, они не видят дальше своего носа. Будем вести свою войну, нам нужна мировая революция. Социалистические, буржуазно-националистические, народные были. Но не было за новые идеи: экология, полный кодекс прав человека, права детей, женщин. Ни в одном государстве нет социального кодекса. Есть конституции, но человек в них – фикция, иллюзия. Согласен, без соединения с национальными и социальными (ведь страдает большая часть, если не всё общество) новая революция обречена. Нужны десятки лет подготовки идеологии и несколько лет вооруженной борьбы. Поддержки у нас нет, замены пока нам тоже нет. Что-то мы должны после себя оставить, кто-то должен заявить всему миру о предстоящей революции. Там, где есть герои, земля цветёт; герои умирают, а имена остаются. Не случайно, значит, Афганистан, не случайно. – Саид говорил то тихо, то громко. Последнюю фразу он произнес еле слышно.

Некоторые согласились с мыслями начальника, некоторые и крошки не вынесли из его слов. Поддержка смелым идеям всегда проявляется в развитых, закалённых душах (Достоевский был прав, что на это не способны слабохарактерные и ветреные люди, они сменят любую идею пылко и беззаветно, хотя временно разделят). Не всем же быть такими. Брак образованности распространяется на добрых три четверти народонаселения. Школы есть, это не проблема, но, окончив школу, колледж, университет, человек перестаёт себя дальше развивать. В большинстве “цивилизованных” стран продолжает заниматься собой в среднем 15% людей, эта так называемая “прослойка интеллигенции”. Это не столько личности, развитые, образованные, люди умные, воспитанные, манерные (вот оно общественное заблуждение!), сколько специальный слой в обществе, выполняющий социальные функции, то есть не что-либо другое, а социальные функции. Служба обществу, часто бесплатная, вернее, безвозмездная.

Нас было семеро. Сколько встало на позицию Абу-Саида, если исходить из 15% состава, способного это сделать?

Совсем забыл, доченька, ты же в школу ходишь, если дедушка справляется без меня. Дедуль, вижу, как ты нахмурился: достали, похоже, тебя поганые бюрократы. Замучили, одним словом. На водочку не налегай, девочке не нравилось, да ты уж изловчишься, окаянный!

Отчет, вложенный в журнал Точки

“С развитием, радио, телевидения, отличающегося особой убеждающей, силой, возникает опасность того, что многие, очень многие перестанут самостоятельно мыслить. Они будут верить, что лишь прославляемые с голубого экрана писатели, художники, артисты, композиторы вносят нечто значительное в культуру…Телепередачи смотрят миллионы людей одновременно, возникает процесс мгновенного формирования общественного мнения, а всё дело в том, что голубому экрану нельзя возразить, с ним нельзя поспорить. Ну, в лучшем случае можно написать реплику в газету. Не более того”

(из диалога Д.С. Лихачёва, академика)

Прежде чем отправиться в Афганистан, мне следовало разузнать обстановку из газет, журналов, телевидения. Мы не академики, но должны “быть в курсе”. Чего? Всего. По сути, мне необходимо было выяснить расстановку сил.

Случай выдался из ряда вон выходящий, – гром грянул из “чистого” неба международной политики. Когда 10 сентября считался обычным днём обычной жизни; когда никто не подозревал о планах группы самоубийц изменить самое представление о безопасности; когда формат газет, телерадиопередач был разделён на массу разнородных фактов; когда невидимое было невидимым, – вдруг всё изменилось. Сработал механизм, и завелась управляемая, чётко слаженная обдуманная бомба.

Я получил пачки сентябрьских и октябрьских газет от нашего начальника Абу-Саида с целью очистить по возможности выдуманное от действительного, факты от небылиц.

Сказать по правде, задача была сложной. То, что описывалось с 11 и где-то до 15 сентября было похоже на полное сито разносортной муки, от шелухи и отрубей до мельчайших, наиточнейших, крупинок, где “высший сорт” – факты, события, даты, лица, связи реальные, а “отруби” – измышления досужего разума, сказки и враки. При отборе в моём сите осталось порядочно. А вот то, отсеялось по логике связи одного события с другим; критически.

(Хроника. Выдержки из газет и т.п.)

Свергнувшее официальное правительство Афганистана движение Талибан, находится у власти и контролирует большую часть территории страны уже долгий срок. В стране ведётся война между старым и новым правительством, последнее сплочено в виде Северного Альянса. Его лидер Ахмад шах Масуд, старый военный, участник советско-афганской войны. Кроме войны любит строить дома. Поддержку Северный Альянс получает из Таджикистана, опирается на национальные меньшинства: таджиков, узбеков, белуджи и т.д. Военный потенциал не большой. Ведёт позиционные бои в горах. Признан на международной арене единственным законным правительством. Имеет дипломатические представительства в других странах.

Талибан – нестабильное, реакционное, религиозное движение. Лидер мулла Мохаммад Омар. Режим правления – диктатура террора и религии. Слабая и незначительная поддержка народом. Вспыхивают бунты и восстания. Военная мощь постепенно убывает. В мире не признан за незаконный захват власти, укрывательство террористических организаций и преступников. В основном представлен из наибольшего этноса Афганистана – пуштунов. В мировой общественности вызвало протест и осуждение уничтожение талибами гигантских статуй Будды в Баманских пещерах, высочайшего достояния мировой культуры. Причина уничтожения – статуи “нечисты” и они символ религии “неверных”, немусульман. Внешняя опора режима на военной диктатуре соседнего Пакистана.

Это корпус бомбы.

Теперь её детали, её начинка.

Сентябрь 2001 года, 6 число, день недели четверг. Талибы объявили о закрытии своего воздушного пространства для любых типов иностранных летательных аппаратов.

Уже в воскресенье, по календарю 9 сентября, в солнечный прекрасный день произошло покушение на лидера Северного Альянса Ахмада шах Масуда. Это было проделано следующим образом. Два араба, уроженцы Марокко, но проживавшие в Бельгии, прибыли в ставку Масуда под видом тележурналистов, чтобы взять у него интервью. У входа в дом, где они встретились, произошёл взрыв, – сработало взрывное устройство, спрятанное в видеокамере. Оба журналиста погибли на месте. Лидер Северного Альянса получил серьезные ранения и был направлен в таджикский госпиталь на вертолете.

В тот же день в соседнем Таджикистане молодой человек пытался пронести бомбу на стадион в Душанбе. На стадионе должно было состоятся торжество по случаю 10-й годовщины независимости, и президент Эмомали Рахмонов, по программе праздника, произносил бы речь. Взрывное устройство сдетонировало раньше времени по дороге на стадион и террорист погиб.

Произошло 11 сентября. Запомнились пророческие слова Ясира Арафата, лидера Палестинской автономии, наиболее ёмко охарактеризовавшие ключевой момент в истории, как США, так и мировой:

“Беда пришла в американский дом”.

Захвачено четыре самолёта Боинг. Снесены две башни Всемирного торгового центра и удар по Пентагону.

Первоначально ответственность за терракт была возложена на “террориста №1” Усаму бен Ладена, Национальный фронт освобождения Палестины и колумбийских наркоторговцев. Сам бен Ладен заявил о своей непричастности. Согласно западной прессе, НАТО приступило к созданию экстренного плана массированной атаки на Афганистан. Так, туда могут быть направлены десятки тысяч солдат. Столицу Афганистана, Кабул, срочно покидают представители международных организаций. О выдаче и аресте Усамы бен Ладена в Кабул приехала договориться пакистанская делегация.

Выяснилось, что самолёты были захвачены группами по 3-5 человек, причем никто друг друга не знал, и приступили к операции по сигналу.

Лидер Северного Альянса Ахмад шах Масуд скончался от полученных ранений в госпитале. Одного лидера не стало. И не важно, случайно или нет. Главный обвиняемый в террактах В США Усама бен Мухамад Авад бен Ладен родился в 1957 году в Южном Йемене в семье богатого бизнесмена. Окончил университет им. Короля Азиза в Джиди. Принимал участие в войне против Советского Союза в Афганистане. Организовал несколько центров подготовки боевиков. В 1994 году он вынужден переехать в Судан. Боевики бен Ладена проявлялись в Ираке, Румынии, Марокко и др. странах. По катарскому телевидению в 1998 г. он сказал: “Убийство американцев и их союзников – обязанность каждого мусульманина. Потому что они оккупировали и разграбили наши земли, а когда столкнулись с сопротивлением, назвали его терроризмом”.

Американские власти объявляют о закрытии воздушного пространства своей страны для гражданских полётов.

К расследованию террактов в США привлечено 4000 агентов ФБР. Пентагоном намечены ответные удары по пяти государствам: Афганистану, Йемену, Судану, Алжиру и Пакистану. Правда, лагеря террористов на Ближнем Востоке пусты.

16 сентября в субботу в еженедельном радиообращении к нации президент США впервые публично заявил, что саудовский миллионер Усама бен Ладен является главным подозреваемым в организации разрушений в Нью-Йорке и Вашингтоне. 18 террористов участвовавших в угонах Боингов, принадлежат к группировке “Египетский Исламский Джихад” (что было неверно), которая связана с бен Ладеном. Джордж Буш мл. пообещал “широкомасштабный, последовательный и эффективный” ответ на террор. Военные уже вовсю готовятся к акции возмездия: призвано 50 тысяч резервистов, а на базы ВВС в индийском океане и в Японии подвозится дополнительное топливо и вооружение. Радостно и приветливо правительство Узбекистана выразило готовность предоставить США свою территорию и воздушное пространство для удара по Афганистану.

Президент Буш подписал принятую Конгрессом США резолюцию, которая санкционирует военные действия против ответственных за нападения 11 сентября. Ранее Сенат предоставил Бушу полномочия, разрешающие ему начать полномасштабную войну с терроризмом. Единственное, чего у Америки нет, так это санкции на военные действия Совета Безопасности ООН.

20 сентября на всеафганском съезде в Кабуле – шуре – улемы (духовные лица) пришли к выводу, что скрывающийся в Афганистане Усама бен Ладен должен покинуть территорию страны в добровольном порядке. Также, эти самые представители провинций приняли резолюцию о начале священной войны – джихад против неверных, в случае начала операции возмездия вооруженными силами США, которые начали операцию “Безграничная справедливость” и принялись наращивать военное присутствие на Ближнем Востоке. Так самолетов напихали 1500 единиц.

В самой Америке в течение недели число жертв от террактов менялось с невообразимой скоростью то в большую, то в меньшую сторону. От десятков тысяч погибших до двух сотен.

В четверг вечером 21 сентября, через десять дней после трагедии, Джордж Буш выступил на совместном заседании палат Конгресса. Начал свою речь президент словами: “Я никогда не забуду эту рану, нанесённую нашей стране. Я буду неустанно бороться за свободу и безопасность американского народа (эх, никогда не поздно сказать хорошо, мастерски!)… Все собранные доказательства указывают на группу связанных между собой исламских террористических организаций, известных как “Аль-Каида” (через десять дней – правда!). Это организация Усамы бен Ладена. Он также отвечает за взрывы посольств в Африке и американского эсминца “Коул”. Базируется “Аль-Каида” в Афганистане, поэтому Буш осудил движение Талибан за поддержку международного терроризма и потребовал от его лидеров выдачи всех террористов, укрывающихся в этой стране. “Либо талибы выдадут террористов, либо разделят их судьбу”, – заявил глава Белого дома. В конце выступления Буш объявил, что США начинают войну с терроризмом. Она не закончится до тех пор, пока не будут уничтожены все террористические группировки (а значит, никогда!).

И тут заговорил лидер талибов мулла Мохаммад Омар. 24 сентября он потребовал, чтобы войска США покинули Персидский залив. “В противном случае американцы будут вовлечены в тщетную и кровавую войну” (второй Сайгон, я бы сказал. Вечный).

В самом Афганистане происходят манифестации и погромы. Штурмом взято здание бывшего посольства США. Организовываются группы боевиков-добровольцев. Из Пакистана прибывают люди на защиту ислама против США и неверных. Конфликт нарастал с каждым днем. В США залатываются дыры в собственной миграционной политике. Арестовываются сотнями лица, нарушившие миграционный режим, в основном выходцы арабских стран. Подписан закон о закрытии 27 банковских счетов, который предусматривает лишение к доступу кислорода организациям и физическим лицам, подозреваемых в связях с Усамой бен Ладеном и “Аль-Каида”.

США получает поддержку своим ответным действиям у Великобритании, России и других стран. Остаётся только ввести войска и нанести удар в сердце дьявола.

Впрочем, это позиция на Западе и переданная средствами массовой информации для рядовых граждан, для нас с вами. И, похоже, это всего лишь зёрнышко из того элеваторного программируемого потока навязываемых идей, которые просочились в сознания людей. Говорить “зомбирование” несколько вульгарно, ужасно и некрасиво. Я предпочитаю “программирование”. Полезно оно или нет, – не важно, поскольку программа задана устройству необычной, незримой бомбы, она намерена сработать, принести результат. Мы имеем современное, совершенное, абсолютно надёжное средство –уничтожения. Мы ждём, когда загорится сигнальная лампочка, и тогда: “Бум!”

Продолжение письма третьего

Малютка, Жасмин, скоро ли вернусь к тебе, один…одно небо знает. Оно, знаешь, везде одинаковое, голубое днем и мрачно-черное ночью. Где бы я ни был, под каким небом ни ночевал, а думал везде о тебе одной. Я вернусь, обещаю, что вернусь. Ты же помнишь, папа тебя никогда не обманывал.

Да! Был ведь сухой ноябрь, когда мы покинули Тегеран. С последнего разговора все играли в молчанку. Дорога была бы скучна, если бы не презабавный собеседник. Перед началом пути нам категорически запрещалось разговаривать между собой, своего рода конспирация. Но в машине этого не требовалось, и так уж устроены люди: почему бы ни поболтать, к тому же родная земелюшка ой как далеко. Тот самый насмешник Олег и стал моим собеседником.

Росту не высокого, коротко стрижен, смугляв и заметно моложе меня. В своих движениях довольно развязен, наверняка погулял от души последние годы. Ах, да! Мимика у него была потрясающая, мог выразить любую человеческую эмоцию. Сам он из Котовска, что под Одессой. Котовчанин, что ли? Не обращая внимания на иранскую местность: унылое зрелище для жителя 50-й параллели, северянина, мы преспокойно заняли задние седушки в авто, расположенные одно против другого; по бокам задняя дверь и спинка сидений.

Нам никто не мешал, тогда как гул летящего железа придавал уверенности, что нас никто не услышит.

Много рассказывал Олег о своём “покорении” Одессы – большого по его меркам города. Не солгать бы, но, кажется, он поступил в какое-то училище на год и жил в общежитии. Где славянская душа не проявит себя, кроме как в общежитии. Тем более хохлятская!

Дедуль, я прошу, то, что будет дальше, внучке лучше не читай; пропусти; вряд ли она поймет, хоть и грамотная. А сам на ус мотай. Черт! Ты хотя бы бороду отпустил.

Слушай же, – приглашая к вниманию, начал своё повествование Олег, – кто там (в общежитии) только не жил! Все приезжие, и до того “забитые” из сёл да в Одессу навалили, что диву даёшься. Поселили нас, меня и ещё двух ребят, в ободранный “люкс” общежития. Первым делом, мы решили познакомиться поближе со “старожилами” и, безусловно, девчонками. Они никакие не старожилы, так, двумя днями раньше разместились. Что делать? Нужен повод. Я, не долго думая, предложил взять бутылочку шампанского и прикинуться, что у нас, мол, нет часов, так значит, будет: “который часик?” Берём дверь напротив; я за тамаду, ребята молчат. Тук-тук. Открывается заветная дверь и точно девушка с вопросом в глазах. Ну, я ей и говорю: “У нас часов нет, а не подскажите, который часик?” Сами лихо пробираемся в комнату. Там две других девушки. Одна, поразмыслив, что тут не вяжется, заметила часы у хлопца, и задала понятный вопрос. Но дальше мы уже попивали за встречу, за знакомство. Ладно, мы давай дальше. Кто ещё живёт на этаже? Тук-тук. Снова за открытой дверью девушки и загадочно так улыбаются. Посидели и с ними. Распили вино, позажигали чуточку. Давай дальше. Тук-тук. И тут странно улыбающиеся девчонки. Смотрят так дико, хищно. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Потом долго в бурсе ходила про нас шутка: “Который часик?” Мы-то думали, что такие неотразимы, красивые и привлекательные, – просто на этаже мы были единственные мужики, а в “общаге” они нарасхват.

Покартавь евреем-одесситом и бабы в общаге у твоих ног. Они из села, думают: “О, це круті хлопці!”, и будут ползать перед тобой.

Какой черт занес нас к нашим соседкам сбоку! Тот самый вариант насчёт часиков.

Это было утром. Заходим. Три девки. Толстые бочки. Ну, ничего – поговорили и айда отсюда! Не тут-то было. “Ой, хлопці, сідайте, поїсте”. Голодные до болей в желудках были. “Ковбаска є, пиріжки, салатіки!” Думаю, чего б в самом деле! Самая толстая, как ни в чем не бывало, достаёт из-под кровати сумку, а в ней пять бутылок самогона. Нас шестеро. Да и мы уже… того… выпили. Мы за столик, девчата как прижали: дух вышел. Чарку, другую…ладно, по третей… Не-э-э…чувствую, больше невмоготу. Приналёг на тортик. Ребят девчата каждая себе разобрала. Я достался самой жирной. Мы так по чуть-чуть, а селяночки весь самогон – и ни в одном глазу. Один, что с нами был, выкрутился вовремя и сбежал. Нас осталось двое мужиков. Положение ухудшилось. Женский пол разгорячился и открыто начал к нам приставать. Дверь заперли. Ключ тучная красавица засунула меж грудей и предложила поискать. Я мигом оробел. Нас явно склоняли, сами знаете к чему. Я стал соображать: попотчую-ка самогончиком, авось, отрубятся.

Выбор оказался удачным – заснули горе-жрицы, а сам через балкон к себе. Стучусь. Свои на месте. Хух, пронесло!

Мы от души смеялись. Я оглянулся. Беспокойства мы не причиняли, все спали, дрыхнули сурками в спячке. Олег добавил:

Потом мы никак не могли избавиться от назойливых соседушек, но посещать их избегали, как чёрта, как огня.

Мы вновь рассмеялись и не время притихли.

Природа несколько изменилась, и мы залюбовались окрестными “бельвю” – красивыми видами. Олег вдруг оживился и шепотом проговорил:

А знаешь, мне эта длинная дорога напоминает одну поездочку.

Что за поездочку? – переспросил я.

Да как я и трое моих земляков тащили из Белоруссии в Котовск четыре холодильника на электричке.

А чего на электричке из Белоруссии? Оттуда к вам они не ходят, и далеко это! – озадачено спросил я.

Вот я ж и говорю: уж больно это похоже на ту нелепую возню с холодильниками.

Ну и ну. – Протянул я: “мол, рассказывай, как было”.

Были у нас в городе знакомые. Они разведали, что в Могилеве или в Гомеле завод продает холодильнички по низкой цене, и если везти не грузобагажем железной дороги, а на перекладных, в электричках, ничего не платя за проезд, можно наварить хорошие деньги. Пересадки нужно делать в Чернигове, Киеве, Вапнярке, ехать на четырех электропоездах. Мы взяли одного из этих знакомых с собой в путеводители и, действительно, купили эти железные коробки по дешевке. Ну и намаялись мы! На нас смотрели, как на ненормальных. А тут тебе: выгружай-погружай, присматривай. Они, я тебе скажу, не лёгенькие. Кое-как дотянули до Котовска на четвертые сутки с момента отправления из Белоруссии. Голодные были хуже серых костлявых волков. Зато дома продали холодильнички по бойкой цене. В любом случае не остались в накладе, ведь у нас в городе народу много, а работы в обрез. Стоит фабрика по производству пуховых одеял. Недавно иностранец купил. Мой дед там работает. Последнее время ни пуха, ни одеял не делали (в советское время, правда, это была чуть ли не самая большая в союзе фабрика пуховых изделий). Нынче работа закипела. Дед мой натаскал домой себе пару одеял, мне одно достал. В общем, неплохо бы, да на всех мест на фабрике не хватит. Пух, который идет на переработку, настолько мелкий и мягкий, что когда новому хозяину дали пощупать его, он ему понравился. Так этот иностранный дурак решил его ещё и понюхать! Ему в нос столько налетело колючих пушинок, что он весь побагровел, чуть богу душонку свою не продал, и чихал целый день – тяжело было прочистить.

Забавно. А что, работы действительно так мало? Чем же занимается молодежь?

Торгует, как и везде. Ездят в Молдавию и спокойно, контрабандой переправляют сигареты, выпивку. Молодежь кто в Одессу уезжает жить, кто в какую банду попадает.

Неужели преступность гуляет, аки Махно у себя в Гуляй Поле, свободно и беспрепятственно?

Беспрепятственнее не бывает. Соберутся ребята где-нибудь возле дороги, человек эдак 25-30, все друг друга знают, но не слишком. Часто одни нападают на других, а тогда в потасовке не избежать кровопролития, – я взглянул внимательней на лицо Олега, сопоставил вдавленную переносицу, шрам на виске и поняв, что это правда, продолжал слушать. – Иногда ходят воровать, но я тогда в этом старался не участвовать. Мало ли неприятностей ждет. Девчонкам, так тем и вовсе прохода нет, если вздумают ни с того ни сего пройти мимо нашей пьяной компании; мы часто собирались возле автобусной остановки под навесом, впрочем, месте самом глухом. Украшения, там… серьги, кольца поснимают и потешатся разом, по очереди. Я не хотел, противно мне это было, но когда братки посильнее тебя и все вместе, демоны, начнут гнать: “Ты чё, не такой как все?” Тут уж не поерепенишься, круговая порука, бандитская солидарность, обязан делать как все, а не то набьют морду и костей не соберешь. Была одна такая девчонка, нет, чтобы обойти, завидев пьяную, оголтелую толпу, прямо на нас пошла. Ну, её быстро определили. Она после случившегося, отшед на десяток метров, прогнусавила: “Идиоты! Колготки порвали”. Я её ещё несколько раз видел с той же компанией.

Ладно, в Котовске негде развернуться, а, чай, в Одессе-то послаще, город как-никак портовый.

Портовый, да без порта. Теплоходы порастаскивали, в Крым летом 2 раза в неделю суденышко плавает и только.

А иностранцы? Внешняя торговля?

Все иностранцы в Израиль съехали, – пошучивал Олег. – Это вам не порто-франко, “интуристо” не хватает. И зачем склепали гостиницу поляки на морском вокзале? Сутки проживания $200. Моя общага была куда фешенебельней. Плати гроши – и живи.

Денежки, денежки-то, откуда брал? – резонно задал вопрос я.

Олег поправил ворот рубашки, так что он теперь торчал выше обычного и, повысив голос до полушепота, продолжал:

Э-э… выкручивался. От родителей что? Картошка, сало и самогон, иногда колбасы и вино. Но товарная похлёбка в деньжата не шибко рвётся. Был у меня дружбан – Беня Крыць. “Спец” на весь плакат. Работал чисто. Я на шухере стоял, а он проворачивал дельце. Расчет прост: в городе шляются богачи, их основной отличительный признак – кожаная барсетка на ремешке, а ремешок на кисти руки. Чтобы “срезать” ловко и без проблем, нужно со всей силы, с напора, обегая сзади клиента, прыгнув, железно зацепить руками барсетку и массой тела тянуть вниз. Ремешок непрочный и сразу рвётся, а дальше поминай, как звали. Так меня инструктировал перед первым делом Беня. И “в натуре”, на углу улицы жирный тюфяк стоит. Жертва готова к употреблению. – Олег вытянул губы вперёд буквой “у”, немного расширил уголки рта и покивал головой в знак сомнения, мол, не тут-то было. – Беня хватается… А как ухватился, так и повис, – не сработало, не порвалось. У меня глаза на выкат. Во вляпались! Напарник однако не из робкого десятка, паренёк увесистый, не сдавался. Второй раз попробовал. Щёлк! И дёру. Толстяк руки развел и ни с места, крикнуть не успел. Я перед ним был. “Интересно, – думаю, – а дальше он, что, так и будет отмороженным”. Не поверишь, ему хоть бы хны. Вечерком мы разделили богатую добычу. Месяц пировали, пьянки горой, – подытожил довольный воспоминаниями Олег.

Хорошо. Месяц кутежи устраивали, а потом?

Квартиры облегчали. Золото, в основном, засоряет жилище. Вот мы и очищали от тяжелых металлов, ну как эти… санитары леса, что ли? О! Санитары ЖЭКа, – да, Олег был мастак на меткие словечки.

Вообще мне казалось, что парень он был даровитый, смышлёный и, безусловно, откровенный, искренний и честный. По нему литература плакала, не бойсь, если не родная матушка, то уж точно близкая тетушка.

Котовчанин не прерывал разговора, что, правда, не мешало мне думать о его качествах:

Золотые украшеньица, не мешкая, сбывали, деньги долго не валялись также. Там – с девчонками “позажигаем”, там – в картишки спустим. И опять в карманах пусто, – его лицо перерядилось в бледную одёжку. – Но на одном дельце погорели. Милиция, следователь. Суд присудил уплатить штраф или отсидеть год в трудовой колонии. Пять сотен “зелёными” получалось. Из кутузки, конечно, отпустили. А деньгов-то и нету. Я и положил на всё. Срок, до которого необходимо было внести сумму, почти истёк. По сути, я вне закона. Учёба окончилась, и я подался на заработки в приморский курортный городок с товарищем. Подыскали летом себе местечко у хозяина, сдававшего домики у моря напрокат. Сам хозяин редко появлялся, а мы тем временем откладывали излишки себе в карман, помимо зарплаты, – Олег заметил мой одобрительный кивок, понимая, что зарплата была мизерная. – Меня могли взять где угодно, но милиции, какое до меня дело? Хотя случаи к тому вели: на дискотеках “местные” учиняли каждый вечер потасовки и поножовщины. Я пару раз был там. Но, думаю, ну его! Если поймают, будут устанавливать личность – и чего найдут? Отправят в райцентр – Белгород-днестровский, город в километрах 60 от Одессы. За час машиной доберёшься. Но не так в органах внутренних дел и прокуратуре. Отбывать срок я должен был в Одессе, где суд был. А этапом из Белгорода в Одессу несколько суток будут ковылять, недели пролетят, пока определятся точно. Система правосудия у нас такая!

Курортный сезон закончился, но думал, поработаем на строительстве нового многоэтажного коттеджа для отдыхающих, скоплю деньжат, может, выкручусь и поступлю в университет. Только в сентябре по ненастью в болоте, какое строительство? – и Олег умолк…

Помню, что мы невесело расставались с Олегом в распределительном лагере в Афганистане. Жаль, что мы потеряли друг друга. Что-то неуловимое подсказывало, что это была прекрасная душа, потерянная душа.

За стеклами проносились буро-желтые холмы, пригорки, рыжие горы, пустыни и хоть бы одно деревце или кустик. Земля! На что пригодна эта земля? Для кочевых скотоводов? А много ли даёт такая жизнь? Судя по снующему дорогами, городами и оазисами люду, немного. Откуда здесь быть ядерному оружию? Что ты на это скажешь, всевышний Аллах? Извините, американский президент. Чего у них, нищих, есть? Камни, песок и мечети. Кстати, башни при мечетях. Они так похожи на корпуса баллистических ракет. Иногда их по четыре, иногда по одной, но при каждом храме Аллаха! На виду! И молится ракетам, то есть башням, добрая половина мусульман…

Засим прерываю свой рассказ. Налетевшая стая диких вояк, не даёт передохнуть. Мы попали в засаду…

Ахмед! Ахмед! – кричал я своему помощнику. Ответа не было. Тело было, а Ахмеда – нет. Он был добрый малый, “азерб”, по-русски калякал сносно и выдумщик хоть куда, потому и стал моим помощником недели две назад, люблю таких. Не будь сорвиголова, сейчас бы чай пили.

Мы заперты в тесном ущелье притока реки Гильменд. К реке выход закрыли снайперы горных стрелков США. Нас 32 человека. Всё, что осталось от моей роты из 103 солдат. Высоты юг-запад-восток заняты не нами, у нас только северный пригорок с приличным пространством позади: пещеры, горы и ни одного города. Тот, что поблизости – Шахидан – в 50 километрах по течению реки. Будем уходить пещерами, лучшим и опаснейшим путём в Афганистане.

Нас называют талибами. Я не согласен. Осталось только пятеро из местного населения, другие – украинцы, русские, азербы, туркмены, таджики. Нас считают преступниками и террористами. Что за вздор! Откуда здесь преступники? Идёт война, мы обучались военному искусству. Что ещё? Я только командир роты, который закончил военный институт в Киеве, неплохо стреляю и вынесу боевого товарища, если он ранен, на собственном горбу. А кто у меня был в роте? Медики, водители, журналисты, технари, психологи, экономисты, социологи, бывшие грузчики, продавцы, бизнесмены, люди с тёмным и неясным прошлым. И понимаете… всем им… не нашлось места дома. Половина из них в руках оружия не держала. Да и теперь уже не держит. Полегли славные казаки. Тяжело ли убивать? Убивать не тяжело, тяжело не убивать! Ахмед уже должен сидеть на приёме у своего Аллаха и без церемоний попивать с ним запрещенное вино лучших сортов. После смерти можно.

Кого же взять в свои помощники: Владимира Степановича, старого сибиряка, или Рустама? Нет, он механик. Владимир Степанович сгодится. Не раз под вечер заведёт интересные истории, которые приключились с ним в тайге. Бывало, пять суток бродил по непролазным дебрям без воды и хлеба, с малым запасом крепкой местной горючей водки. С таким беда не беда. Сядем, как-нибудь у огонька, а он и говорит: “Эх, ребята, зелёные вы ещё. Знаете, как из глуши незнакомой выбираться-то? То-то же. Надо найти ручеёк и идти по течению, он обязательно впадет в речку, речка в реку, а на реке обязательно будет, если не город, то люди, точно”. Да, нам-то, совсем наоборот, нужно подальше от городов, раствориться и мелкими группами дёргать кто куда. Но пока отбиваемся. Патронов, жаль, маловато, гранаты на исходе, да наши умельцы били на днях три дерева, достаточно крепких и упругих, и понаделали себе луки и стрелы. Экономим и то и другое.

К вечерней заре, когда солнца нет, а по утёсам расстилается оранжево-красное покрывало, зашевелились наши противники.

Тупые и безмозглые американцы, прекратив бессмысленную пальбу в горной местности, решили испробовать на нас своё лучшее оружие – психологическое. Ну, недотёпы! Включили на полную громкость динамики переносной станции, и надо же! На местных диалектах и английском языке в придачу. Спрашивается: кто! кто из моих солдат чего-нибудь понимает? Прям, как овцы волкам блеют. Смешные, да и пусть их, к чертовой матушке, упражняются.

Горы не сильно вверх тянутся. Это хорошо. Простреливать будет посложнее. Пещера, которую мы облюбовали для командования с Владимиром Степановичем, не глубока и поката. Судя по ветру, где-то есть выход. Через три-четыре часа он обнаружился в 100-150 метрах немного выше и там, где надо, близко от плоскогорья на Севере. Двигаться назначено было в полночь, чтобы к утру выспаться и снова в путь. Там, может, благодаря обману, будем иметь несколько преимущества во времени перед янки. И не забыть бы черкнуть в своих заметках пару строк малютке Жасмин…

Пока народ тут курит, и делать нечего, солдаты принялись делиться, кто чем. Попадались и суеверные:

Замечали, ребята, как вдали меж больших камней, появляются молодые люди: юноши, подростки, иногда, вот не соврать, дети, – завел один солдат, селянин русский.

Что-то такое бывало, – поддержали некоторые. Взвод, кто был не на посту, незаметно сжался до маленького шерстяного клубка.

В тумане часто они стоят, а потом бац! И след простыл. И мне мерещилось, – подхватил третий.

Это души неприкаянных, – уточнил пуштун Дави, местный житель, весьма набожный. – С тех пор, как были разрушения в Америке и война началась, когда тело неприкаянного спит у себя дома на родине, душа его летит во сне сюда, они всё видят? Как люди мрут, как лошади дохнут. Просыпаясь, они говорят своим близким о странном сне. Сами дивуются и спрашивают: “Что бы это значило?”

Мне перевели эти слова; я подумал: “Отчего же, может и такое быть”.

19 января 2002

Два дня ничего не ели. Терпим. Сколько ещё? Не могу знать, но умирают не от ходьбы, а от того, что сидят. Хотя двигаться было рано, и потому кто-то запел народную. Пел пуштун на родном языке. Пока не переведут, гамма звуков так и останется всего лишь звуками в пустоте. Я благодарен переводчику, он блестяще передал смысл, силу и красоту пуштунской речи; однако потерялась рифма:

Любовь, что сердце обжигает

И молодых притягивает,

Я твой, но ревность душит меня,

Одолев врагов, приду в сад твоей любви…

Американский флаг обращается в пепел передо мной,

Когда кину взгляд на земли детства.

Метнув огнём пули,

Перед афганцем свалится противник.

И с новым боевым походом,

Возвеличится на гребне наша слава,

Несмотря на полное превосходство недругов, – Мы, горцы, не падём.

И куда б мои стопы не занесли тело моё,

У меня в сердце солнечный восход Родины.

Как эта песня приободрила моих солдат! Эх, а ведь восход в этих краях нешуточно пылает. Находясь среди товарищей по несчастью, среди простого и очень бедного народа, проникаешься их величественной, незамысловатой мелодией жизни. Кто ты? Европеец? Нет, ты уже не европеец. Ты свой, ты афганец. Где бы ты ни был, ты – афганец, гордый, несчастный, отчаявшийся, однако храбрец.

Итак, 32 храбреца, 32 афганца. Если и были трусы, то, как динозавры, повымерли.

Цель нашего отряда вряд ли будет достигнута: передать полковнику Казыму, находящегося близь г. Кандагара с тремя тысячами солдат, архив, вернее часть архива, правительства Талибан. Нам, мне и полковнику Казыму, полагалось с боями добраться до Герата к западной границе Афганистана, причем встретиться мы должны были на дороге Кандагар-Герат, приблизительно у местечка Диларам. Сейчас Диларам для нас на юго-западе, Кандагар на юго-востоке на равном расстоянии около 150 километров. Мы же постепенно уходим ещё дальше в горы в безлюдье. Наша миссия потерпела провал. Хотя, честно, можно бросить архив или попросту уничтожить, да, боюсь, такие бумаги не из тех, что безнаказанно дадут себя сжечь. И вот почему. Содержание всего архива, разделённого между спецотрядами, – это постановления, декреты, законы. Та часть, которая попала мне, состоит из документов министерства внутренних дел, касающихся внутреннего положения в стране до начала боевых действий. Это и законы шариата и писульки об их исполнении, и об их нарушениях, и принятые меры наведения сурового законного порядка.

Данные бумаги, а их общий вес 120 килограмм, по сути, носят на себе печать смерти, за каждым листочком стоит чья-то смерть, 120 килограммов чьих-то смертей, а от неё, как известно, не избавится, потому и тащим за собой. Есть у меня и свои соображения на счет того, чтоб архив уцелел. Первое: он представляет угрозу участникам Талибана, в случае если победят американцы и силы Северного Альянса. Второе: он представляет не меньшую угрозу афганцам, если затянется гражданская война. Первое понятно. Второе требует пояснений. Талибан ввёл шариат в подконтрольных себе территориях. Шариат предписывает суровые законы ислама, которые с трудом способен исполнять обыкновенный афганец. Недаром в народе живёт древняя поговорка: “шариат хорош для мёртвых праведников”. За нарушения предусмотрены жестокие наказания, как и в России во время гражданской войны, что видно в одном из документов от 1 марта 1922 года, где В. И. Ленин писал: “Со взяткой… Государственное политическое управление может и должно бороться и карать расстрелом по суду”. В общем, что-то похожее, только поводы куда пустяковее. А людям не сладко. Надеюсь и второе моё соображение понятно.

Письмо четвертое неизвестному адресату

(неоконченное)

19 января 2002

Здравствуй, мой ясный свет! Сколько за это время произошло со мной, а чем поделиться, не знаю. Уж как подумаю о тебе, так мигом оказываюсь в родных краях… Слышу твой безудержный радостный смех… Какая минута! Тяжело долго не видеться.

Ежеминутно отрываюсь от письма. Ух, я им! Да, впрочем, люди они может и не плохие, это я слегка не своим делом занимаюсь. Рубаю дрова, когда нужно землю копать. Мы забрались через узкое горлышко на самое дно сосуда, который крепко зажат ненасытными руками добрых американцев. Мышки в западне, у выхода – кот, ненатурально улыбаясь, думает задобрить, хулиган.

Но в сторону это. Сейчас я хочу обсудить, если возможно, один важный вопрос. Вопрос касательно искусства. И непременно художественного, зная, как ты любишь фольклор, изобразительное творчество древних народов. Мне удалось в одной пещере (мы там ночевали) собрать некоторый материал, довольно обширный и, может, не совсем богатый, но полезный.

Прежде всего, хочу затронуть тему места искусства в нашей жизни, в данное время. Тебе не понятны пока, что же такое искусство художественное, будь то слово или краски. Откроем, однако, завесу!

На каждом шагу ты можешь встретить проявления человеческой мысли, причем они скомпонованы и размещены в беспорядке и порядке, разом и отдельно, заметно и тайно, прямо и исподволь, так, что начинаешь терять интерес ко всему этому. Почему? Ответить просто, что это сплошь посредственное, было бы легкомысленно. Ведь при одинаковом таланте, когда перед тобой их 5-10, отличаемых, но не преобладающих один над другим, теряешь главное – внимание, долгое и страстное. Уточню, что я имею в виде под искусством.

Как зарождалось оно. Стоит ли считать простые линии углём, нанесённые на скальных стенах древним человеком – первым творением мысли, получившей толчок от чувств. Спорно. Если вглядеться пристальней, возникает ряд сомнений. Например, техническое. Почему существуют такие диспропорции в деталях: огромный двухмерный бык, буйвол или другое копытное и схематическое солнце, звёзды, люди и орудия труда (луки, копья и т.п.)? Почему появилось желание что-либо изображать и для кого это нужно? Может, бурный всплеск эмоций, свойственный также и животным, вдруг заставил передать такие яркие чувства другим сородичам, уже имеющимися в наличии орудиями труда. Вокруг нас изрядно примеров, когда есть что-то схожее в узорах и рисунках неумолимой природы, облаках, покрове животных с нашими ранними представлениями, и что мы увидим, – зависит от одной фантазии.

В рисунках раннего человека чувствуются не домыслы и переменчивость нашего восприятия, когда этот видит одно, тот – другое; нет, видно конкретное, понятное для всех, отдалённо напоминающее самый предмет, а не причудливый узор природы. Отдаленность предмета, его схематичность – характерные особенности раннего творчества. В каждом из нас временами просыпается неодолимое желание – рисовать, малевать, калякать, даже говорить и то: непривычно, особенно! Правда, если брать свой понатасканный взгляд, то ничего больше кроме скверных каракулей не заметишь. Но как эти каракули похожи на “великие творения древних”. Может, были поистине чудесные произведения, но, созданные на плохеньком, недолговечном материале, они превратились в пыль и тлен, нам же достались “черточки да человечки”? Это кажется смешным, но если подумать о первом искусстве Древнего Египта, или какой менее значительной цивилизации, скажем, культуре Триполья, то, что мы имеем в наличии: прекрасные шедевры, как в маленьких статуэтках, так и в огромных сооружениях. А ведь это ничтожная часть того, что потеряно безвозвратно. Могу лишь предположить (и это очень жаль) какую дрянь нашли археологи всего мира за последние несколько веков и хвастливо заявляют об открытиях века. Часто это “чудом” сохраненные безделушки и ничего более! Попробуй прочитать по ним истину, те времена, те нравы! Сплошные получаться предположения: из тысячи осколков собрать картину, ранее имевшую многие миллионы элементов. Сколько утрачено связующих элементов.

По отношении к первоначальному искусству не срабатывает современный принцип отбора, тщательного, многолетнего, но осуществляемого человеком, опытным и знающим, а не природными капризами.

Может, я далеко зашел, но я отрицаю за первоначальным искусством значение азбуки творчества. Это далеко не так. Это линь одна “буквочка” и то наименее употребляемая нами.

Продолжение письма третьего

20 января 2002

Мы толкались между острых стен пещеры. Я возглавлял шествие. Под утро, к рассвету, с трудом высвободились из этого мрачного жерла. И что мы встречаем? Снег. Валит крупный, обильный снегопад. Я облегченно вздохнул. Когда мы покидали ту сторону горы, была заложена взрывчатка с часовым механизмом у входа в пещеру. Через час она задала такой грохот, что сотряслась земля по всей Поднебесной. Мы испугались. Как бы и нас не завалило. Теперь снег; он здорово заносит любые следы. Обойти скалу и выйти к нам на плоскогорье возможно лишь благодаря воздушной поддержке, на вертолётах, но погода стала нелётной.

Мы в безопасности, враг потерял нас. Местности, которая простиралась впереди, никто не знал. Куда идти, волновало не только меня. Устроили привал. Отдохнув, думали, что же дальше.

Пуштун Дави предложил:

Командир, те два холма, едва различимые, по правую и левую руку надолго задержат неприятеля. За спиной у нас скала. Давайте возьмем прямой дорогой. Я полагаю, это земли скотоводов, но не кочевников, потому что сюда мало кто прорвется. Могут быть оседлые скотоводы или охотники; незачем терять надежды. Мы голодны, но поверьте: кого-то мы найдем.

Хорошо, Дави, ты лучше знаешь горы, веди нас, – ответил я.

Голод! Все терпят. Сколько ещё терпеть. Подстрелить бы дичь или четвероногое животное, так непогода распугала зверьё.

Молча пробивались сквозь белую тучу. Туча оседала. Люди вязли в сугробах, двое отморозило себе пальцы на руках. Терялись. Принялись окрикивать друг дружку, чтобы не отстать.

Спустя четыре часа буря утихла, тучи, словно одеяло, солнце стянуло за один край, и появилась полоска утренней синевы. К полудню ударило светило по наковальне – и затрещал мороз. Присутствие духа покинуло самых сильных. Четверых обмороженных нечем было согреть. Сделали остановку. Кто был в силах, растирал недвижных.

Раздался выстрел вблизи, потом другой, в ответ, с холма.

Что случилось, Дави? – крикнул Степаныч.

Кто-то на холме был, за тем серым камнем, – отвечал, удаляясь, Дави.

Быстро поднявшись на невысокий пригорок, слышалось как Дави распевал тонко и протяжно “Стой! Стой!” на языке пашто. Резкость телодвижений пропала, и две фигурки замерли, переговариваясь. Скоро обе спустились.

Дави подвел к нам человека. Это был юноша. В руках у него была винтовка; приближаясь, он закинул её себе за плечо. Одет он был в шерстяные шаровары, тёплую баранью шкуру и в шапке. Лицо выражало спокойствие и недоумение.

Как тебя зовут? – спросил я; Дави перевёл.

Жвак, – ответил юноша, чуточку повертев нижней челюстью вправо-влево.

Откуда ты, Жвак? Мы друзья. Нас преследуют кафиры. Нам нужна помощь: мы не пробовали уже несколько дней маковой росинки, четверо наших воинов замерзают. Покажи нам, где ближайшая деревня, – продолжал уже Дави самостоятельно.

Жвак улыбнулся и приветливо заговорил:

Я родом из селения Барсов, тут неподалёку, за возвышенностью, куда я убегал.

Я ничего не заметил, – усомнился Дави.

Юноша расправил грудь с гордостью, бесспорно, он владел обстановкой:

Наше селение с холма не доступно зрению. Около двух часов тропами – и мы окажемся перед двумя нависшими утёсами. Между ними узкая тропа в ущелье, настолько узкая, что корова, поев, не пролезет, а худая и тощая при больших усилиях. Мост для грешников в иной мир шире и прочнее, чем эта тропа. Кто взглянет на неё, подумает, там трещина не больше. У нас небольшое селение – всего 120 человек. Ещё в древности наши предки обнесли строения каменной стеной, и стена не отличается от окружающих горных пород. Мы хорошо укрыты от посторонних. Я проведу вас, вы наши гости, а гостям у нас испокон веков почёт.

Собрав последние силы, наша группа легковооруженных преодолела ложбину, и полные усталости доковыляли до трещины в скале, беспощадно заваленной снежными заносами. Кто бы подумал – это ворота деревни? Расчистив лопатами завал, по одному, цепочкой, змейкой скользили по расщелине. Надежда, мысли о тепле и уюте придавали бодрости. Спустя полчаса, вылезши, все восторженно вскрикнули; эхо тысячей теннисных мячиков отразилось от удивительно стройных вертикальных скал и ударило в барабанные перепонки многозвучной дробью мягко, резко, глухо и чётко одновременно.

Село Барсов. Вот как оно выглядело. Южные “ворота”, через которые мы попали сюда, неразличимы ни с высоты птичьего полета, ни с тридцати метров. Село занимает где-то сотую часть долины; сама же долина относительно ровная, круглая или овальная, что не различимо, она обнесена частоколом скал и потому напоминает кастрюлю, но её дно приподнято с одной стороны, а с противоположной опущено: северная сторона выше южной. Ближе к северу дно чудно вспухло, вырос бугор, на нем и стоит село Барсов. Для пущей убедительности и неприступности село на бугре, широком и выпуклом, обнесено каменной оградой – сущая крепость, в центре имеющая высокую башню мечети или наблюдательного поста. Такая вот странная кастрюля с покатым дном, где пониже её краёв мостится внутри шишак с острой палкой. Солнце, клонясь к закату, отмечает тень скал на верхушке мечети, – значит, она выше окружающих гор, и, видимо, служит обзорной башней. Крепость, да и только, а не село скотоводов.

У ворот караулил стражник с ружьем. Юноша перекинулся с ним словами и тот второпях исчез. Мы ожидали кого-то. Пока что лица наши выражали полное изнеможение и не утратили суровости. Человек десять мужчин шли к нам навстречу по главной, центральной, но не единственной, улице. Их лица противоречиво указывали на дружелюбие и настороженность.

Жвак сообщил самому старшему из поселян:

Отец, к нам пожаловали гости, они хорошие люди и настоящие воины, к тому же им нужна помощь.

Салям алейкум, – поздоровался я.

Малейкум. Рады вам, и теперь вы можете считать, что у себя дома. Следуйте за мной, – ответил я старику.

Я оглядел внутреннее убранство селения. Дворы, обнесенные высокими глинобитными ограждениями – “дувалами”, за ними домики с плоскими крышами и крепкими, толстыми стенами. Что творится во дворах, неизвестно. Улица, которой мы шли, была каменистая и гладкая, но природная, веками отшлифованная ногами и копытами. Вдоль каменного забора всего села, внутри шла тесная улочка, образуя кольцо. Центральная улица упиралась в “чутра” – возвышение, своего рода площадь, где собираются односельчане, а площадь, в свою очередь, разбросала рукава двух улочек поперёк центральной. Выше и дальше от ворот на другом конце села и, обрамляя вершину площади, красуется симпатичная мечеть. Так что, сеть улиц похожа на человека, выпрямившего ноги по стойке смирно и раскинувшего руки, держащиеся за обруч. Ноги и торс – центральная улица, грудь – площадь, руки – улочки возле площади, голова – место мечети, обруч – забор и тонкая улочка.

На “чутре” мы повернули налево к дому с пристройками и двором, довольно обширном, где, по всей видимости, проживали Жвак и его отец. Перед воротами старик раздал какие-то указания своим сопровождающим, как мы поняли впоследствии, своим родственникам: детям, племянникам, братьям. После чего те мигом разлетелись. Нас, не заставляя ждать, пригласили в просторный дом, и 32 человека покрылись слабыми улыбками.

Хозяина, старика с седой бородой, длинным, кривым носом, словно у орла, все звали дядюшка Гатый. В деревне он был старейшиной рода, староста, малик. Этот Малик, по всему, пользовался особым уважением односельчан и родственников. Одет был в простую, просторную белую овечью накидку, в овечьей шапке и обтянут поясом из хлопчатой ткани. В доме царило оживление, и люди готовили стол для гостей.

Мы сели.

Первым заговорил малик.

Что завело вас в эти суровые края? – он обратился к Дави, приняв его за вожака, из-за его воинственной, гордой осанки.

Несчастья, отец, привели нас сюда. Мы уйдём, когда наши друзья отдохнут и согреются. Для такого маленького селения наши воины тяжелая обуза. Мы скоро уйдем, – ответил “новый” командир Дави.

Нет! Вы пробудете в нашем доме, до тех пор, пока не успокоится вокруг. Мой сын Жвак рассказал о ваших врагах. Нет лучше убежища, чем это. Когда впервые здесь поселились наши предки, это было голое место, кроме зверей: барсов и винторогих козлов мархуров, да, может, пернатых жителей неба, никто не ступал этими землями. Позже, жившие тут люди, никогда не впускали врагов в крепость. Были разные: англичане, русские. Никто не проник внутрь. Не беспокойтесь, оставайтесь сколько пожелаете.

У нас своя дорога. Простите, задерживаться нам нельзя, – настаивал Дави.

Без моих людей, а они досконально знают окрестности, вы погибните, только покинете крепость, – не отставал старик.

Дайте нам проводника, – попросил дипломат Дави.

Хорошо, но спешить некуда, – улыбался дядюшка Гатый.

На том разговор стих; подали кушанье: горячий напиток “шромбе” из кислого молока, “угру”, приготовленную из риса, зелени и масла, а также “курут”, род сыра, сделанного из творога и сухого молока.

Это объяснил мне коротышка Ним-Кун, наш парень, несколько говоривший по-английски. Незнакомая речь, удивила хозяев, они никак не думали, что среди гостей не афганцы. Им сказали, что мы все мусульмане. Это успокоило их.

Дави и Ним-Кун поведали малику о наших бедствиях подробнее, о том, что за война идёт, между кем и почему. Да! Новостям наглухо заколотили отверстие, через которое они бы сюда попадали. Ново было абсолютно всё. Не скажу, что староста понимал, о чём речь, скорее наоборот. Может потому, что они отставали в развитии, да и как не отстать, когда мир для них это непосредственно осязаемый котлован и соседние пустыни. Ближайший город километрах в тридцати, а чужие редко глазеют на голые здешние скалы.

Дядюшка Гатый, за счёт чего вы живете? Я смотрю, нечем кормится скоту на этих скалах: и неудобно, и много не выпасешь, – я попросил перевести Ним-Куна.

Глаза малика заблестели; труд людей неприметен, а когда так звёздами вспыхивают и переливаются светом немолодые глаза, значит, загадка, ответ на неё в этом огне. Староста важно проговорил:

В основном, мы пасём скот: коз и овец, но это с весны до осени. Зимой сложнее: продаём упитанных животных и овечью шерсть. Молоко, сыр, масло, творог у нас в изобилии тоже не всегда. Закупаем на проданное рис, пшеницу, кукурузу, пшено. Когда мы сбываем своё добро, появляется сборщик подати, и часть добра забирает в казну. Хотя денег мы не берём, а больше обмениваем товар, мы не страдаем. Зачем нам они? Бывают голодные годы, но мы справляемся. Наши пастбища скрыты отсюда цепью гор.

А как вы добираетесь до них, ведь та щель, через которую лезли мы, не пойдёт для стада баранов? – поинтересовался я.

Хм, постойте, но это не единственный выход. От него до нас треть куруха (около одного километра), а за мечетью второй выход, по нему слон пройдёт на коленках, однако не вылезет. В конце свод сужается и два верблюда без поклажи, бок о бок протиснутся, не более, – озадачил нас староста. – Двумя, тремя днями пути пастбища ограничены плоскими горами, они резко срываются вниз и ни к нам, ни от нас там не пройти.

А как же тайные тропы, они же должны быть? – не унимался я, ища путь к свободе.

Э-э, погостите, отдохните, нечего думать о будущем, всё в руках Аллаха, – добродушно уговаривал малик, и мы согласились переночевать до утра.

Смею заметить, жители этого села Барсов набожны и суеверны, и объяснить это просто: на 120 жителей и 25 дворов, на 25 дворов и один общий загон для скота – одна мечеть; в мечети 1 мулла и 5 учеников-последователей “мюридов” из общего число 120 жителей. С каждого двора полагается сдавать разную живность – ягненка, барана – мулле, как пожертвование. Нет, конечно, такого размаха самоуправства, как в земледельческих провинциях, где с мешка надо отдать “риш” (пригоршню) просеянного зерна мулле, после сбора урожая. И тут не хуже нахлебничают. Если попросит малик, тоже давай добро.

Вечером разложили наших четверых солдат, больных и слабых, на овечьих и козьих шкурах в одной комнате дома старейшины; остальные 28 разделились и ночевать легли в разных домах неподалёку.

Меня волновала судьба моих ребят. Сколько их выживет, сколько вернется домой? Что делать с архивом я знал уже давно, может быть, тогда, когда его получил. Моя мысль упорно билась и ратовала за то, чтобы припрятать документы. Но где? Сегодня Барсы соскребли тусклый налёт не решаемости моего вопроса. Да, здесь, в селении Барсов, надежный тайник. Местом хранения будет улочка под крепостной стеной. Следует, перед уходом, кому-нибудь, наверное, старосте, поручить сохранить бумаги на время и, либо вернуться за ними, либо попросит выслать по указанному адресу частями запакованные коробки. Надо было хорошенько подумать, прежде чем решиться на что-либо. К тому же необходим позарез верный человек из местных.

Умчались один за другим, сворой гончих, псы времени – три дня, солнечных, морозных, ветреных.

Мы быстро подружились с поселенцами, и вот почему. Мои ребята не привыкли сидеть сиднем, сложа руки, и начали, было, маяться от скуки и безделья, пока не выздоровевшие были под присмотром лекаря из деревни и наших умельцев медицины. Чтобы это исправить, мы принялись за общественные работы с согласия старосты: расчистили улицы и крыши от снега, насобирали подходящих камней и булыжников, чтобы восстановить покосившиеся и осунувшиеся заборы и стены. Соорудили гончарную мастерскую из сподручного материала в одном из запустелых домов; нашли превосходную глину, которая, хоть и была приморожена у верхнего слоя земли, на глубине не успела оледенеть. Ребята на год насыпом наскладировали кучи сероватой глины во дворе гончарной. Обучили, если можно вообще научить несмышленых людей, пару человек обращаться с гончарным кругом, выпекать изделия в печи, чем существенно расширили кругозор забитых пастухов.

Так как металлические изделия обменивались в соседних селениях и почти не использовались, мы показали, как можно употребить хороший молот и ковать изделия.

Всему этому в селе были рады. Я подсказал, как именно следует распоряжаться этими мастерскими: содержать их за счёт общественных сборов и ни в коем случае не делать частной собственности в данных видах деятельности, так как работы будут непостоянными, в случаях редкой необходимости.

Мастерские пусть будут в собственности сельской общины, никто не сможет забрать их себе. Жалование мастерам и ученикам будет строго установлено за определённое время работы, причем выплаты работникам должны осуществляться в денежной форме. Так будет удобнее впоследствии, когда развернется дело и возникнет необходимость продажи товара в другие села.

Один из наших ребят усовершенствовал ткацкое дело. Новшества касались инструментария и получения лучшего качества, как самой шерсти, так и ткани. Она стала чище и прочнее.

Единственное, чего мы не трогали, это мечеть. Мулла, человек в преклонном возрасте, сторонник крайнего примитивизма в быту и общественных отношениях. Ни во что не ставя могильных червей прогресса, он держался веками изъеденных законов шариата и “адата” – народных обычаем и традиций, религии тысячелетней давности, что, безусловно, тормозит развитие общество, и законов природы, что, в свою очередь, естественно для данного периода становления социального порядка. Кстати заметить, шариат, не худо состряпанный свод норм и правил поведения мусульманина, как и в других древних и могущественных религиях морально-правовые кодексы, существенно противоречит народным обычаям. Приведу пример, в этом селе возник вопрос за кого выдать замуж вдову с двумя детьми: либо, по обычаю, за представителя своего рода (у них родовые и патриархальные племенные связи, где за женщин всё решают мужчины, главы рода – старейшины), либо она сама может, где хочет и за кого хочет выходить замуж. Мулла использовал бедную вдову в своих целях, чтобы получше нажиться самому, ведь он один сведущ в законах и вправе выбрать какой ему заблагорассудиться способ. Он сплавил вдовушку в совсем незнакомую глушь и получил свою долю с вальвара. Вот яркий пример вмешательства религии в частную жизнь. Люди готовы верить тому, что им говорят другие, “уважаемые, знающие, достойные люди”. А будь они так же хорошо подготовлены в плане знаний о своих правах, они бы усомнились в каких-то и почему-то изначально непререкаемых словах, мнениях, действиях.

Мулла нашептывал малику разные гнусности о нас и хотел его заставить его выгнать нас поскорее. До меня дошли эти враждебные взгляды, и, судя по действиям старосты, он постепенно проникался их воздействием. Я твердо заявил, что мы соберемся, как только все будут здоровы. Впрочем, я посоветовал починить и покрасить мечеть и башню, и объяснил чем и как. Строители такого высокого здания были люди из города. Когда они сооружали мечеть, то знали что к чему. Нынешние же жители слабо разбираются в качественном строительстве и не долог час, когда стены мечети завалятся, а башня рухнет. Малик выслушал и согласился.

С самого начала нашего постоя некоторые ребята занимались охотой и, одновременно, досконально разведали местность.

Я думал, здесь кроме гор и степей ничего нет. Я ошибался. В получасе ходьбы есть ущелья, поросшие лесом и обильные замысловатыми ручейками. Там водятся и крупные животные – косули, олени, кабаны, волки, леопарды, лисы, шакалы, дикие козы и бараны. А также, по слухам, снежные барсы. Единицы, которых кто-то когда-то встречал. Раньше их было больше, отчего и название села. Не так теперь. Этих хищников, изящных, стройных, пластичных, ловких, нарядных, нещадно истребляли – их мех и шкура высоко ценились.

В зимнее время снежный барс, или ирбис, отличается мягким и шелковистым мехом, а также длинным пушистым хвостом. Наряд его светло-серый с множеством тёмных кружочков-пятен, больших и маленьких. Такая пёстрая окраска отлично маскирует зверя среди тёмных скал, камней и белого снега. Охота на барсов разрешалась и поощрялась, ибо они считались вредными хищниками. Шубы и шапки из меха ирбиса свидетельствовала о состоятельности и житейской мудрости тех, кто ими обладал. Головной убор из меха ирбиса на голове охотника означал его высокое мастерство и бесстрашие. Мы заметили, что, действительно, пару человек использует в одежде мех барсов и они – уважаемые люди.

В школьную пору в моём сознании было сооружено здание, на котором висела вывеска, на ней написано: “Мир животных”. И сейчас это здание стоит на главной площади. Я очень любил в детстве кошек, да и до сих пор люблю, очень интересовался этими неприхотливыми животными и даже занимался в школе исследованиями семейства кошачьих. Может потому, у меня в памяти неизгладимой царапиной проявились некоторые данные, связанные со снежными барсами. А именно, то, что в семидесятых годах 20 века десятки стран мира подписали Конвенцию о международной торговле видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения, чем ограничили торговлю снежными барсами и было запрещено на них охотиться. Да, у нас хорошо была поставлена зоология и природоведение. Местное население их в помине не знает. Пушнина использовалась для своих нужд, и потому хищник практически исчез. Осталось только имя.

Исчезающими можно считать здесь и винторогих козлов – мархуров; рога одного такого красуются у малика в доме на стене.

Уже давно на крупных животных редко охотятся, больше за дичью. Но не будем о грустном.

Женщины. Эти бриллианты, щедро разбросанные на скатерти Жизни. Невольно чувствуешь одиночество, когда при тебе снуют сказочные, мифические создания с головы до ног закутанные в полотнища: ни лиц, ни тела, ни звука. Запрещено. Что сказать на это? Это их мир: им его строить, им его потом же неоднократно ломать. Сколько разрушений предрассудков и устаревших укоренившихся взглядов пришлось сломать у нас в вопросе места Женщины и её прав? Думаете, они уже получили равные права с мужчинами? Как бы не так! До сих пор бытует подавление женщины мужчиной и его превосходство над ней. Скажите, современные американские достижения: феминизм, эмансипация, агрессия женщин, – лучшее и неоспоримое, твёрдо стоящее достижение. Тогда загляните под умалчиваемую действительность: на одну тысячу жителей придется не один десяток проституток (а сколько детей!), наркоманок, пьяниц, сумасшедших, больных скверными болезнями женщин. И это в порядке вещей. Значит, ничего ещё не достигнуто. Да, по сравнению с забитостью, беспомощностью мусульманских женщин в США – прогресс, “вавилонский прогресс”, прогресс разврата, исподвольного уничтожения. Но нам ли быть слепыми! Кто-то с этим борется? У них создана государственная программа, действенные механизмы? Нет. Свобода личности принята как должное, что в итоге приводит к полному её прозябанию, и достигается это незримыми рычагами. Почему так? Человеческая жизнь, казалось бы, понятие простое, важное. Человеческая личность – понятие сложное и ещё более важное (чётко себе это уясните!). Сколько человеческих жизней имеют человеческую личность? Какой процент от общего числа? Отвечу. Жалкий. Но так ли необходим вес личности в вопросах общества, в его глазах? Нет. Но смотря, каких обществ. Высокоразвитых существующих? Нет. Вот оно-то, при помощи пресловутой свободы, и лишает, в конце концов, человека личности.

Личность может быть исковеркана, и бывает это при помощи уже названых явлений: алкоголя, наркотиков, проституции. Хм? Что же это за явление – проституция?

Как-то, опосредованно, мне стала известна история одной девушки 18-20 лет. Через её преломляющее, как в призме, сознание проглядывались судьбы многих связанных с ней девушек.

Она была стройна, даже тонка и хрупка, в манерах развязна и сходится с мужчиной за пару дней знакомства. Обтягивающая одежда, отлично подобранная косметика – и она совершенство. Так могло бы показаться, если бы не одна деталь. Её глаза. Чёткие, выразительные, но смотрят на всё, как на вещи, и сами суть вещь – стекло. От них веет холодом, озлобленностью, полным, исчерпывающим презрением к окружающему.

Она приехала из Белой Церкви покорять большой город – Киев. Начала с быстрых и неразборчивых знакомств, завела кучу подружек и парней. Парней меняла как… впрочем, часто. Подруги… Она у них жила: то у одной, то у другой. И так, пока не выгонят. Одежду, обувь и косметику просила у подруг. Те на время давали. Кто были её подруги?

Например, одна засветилась на ночном, черном небе Судьбы, украв кошелек с деньгами и кредитными карточками у моего знакомого. Обратились в милицию. Девушка, дочь порядочных и обеспеченных родителей, была поймана. Началось следствие, был суд. Присудили к лишению свободы не то на год, не то на два. Позже она вышла из тюрьмы. ВИЧ-инфицирована. Наркоманка.

Вторая подружка. Шлялась разом по мужчинам ещё школьницей десятого класса. На лице отчетливо выгравирована похоть ко всем подряд: к уголовникам, к сомнительным пьяным отродьям. В порядке вещей могла иметь дружка на пару со своей подругой. Позже родила ребёнка. Мужик её бросил. Школу не окончила.

Третья подруга. Живет со своим парнем. Всё бы хорошо, но нет. Будучи не в настроении или не состоянии, девушка отказывала в близости парню. За это он её бил, даже нет, жестоко избивал. Ему так хотелось; это его развлекало.

Другие подруги также жестоко изуродовали детскую и девическую пору своей жизни. Все пили спиртное литрами; мужики с ног валились, шатались и отключались, не то девчонки, они твердо, бодро и без признаков опьянения держались за сознание и действительность.

Девушка из Белой Церкви думала, что может стать проституткой, как многие её знакомые подруги советовали. Но не решалась. Что-то её удерживало. Хотя, по сути, она продавала своё тело парням лишь бы где-нибудь заночевать в большом городе, поесть, одеться и обуться.

Позже, она пошла работать на ткацкую фабрику. Разгульная жизнь убрала с лица присутствие души, жизненности, радости. Работа на фабрике среди красок, лаков, химикатов, работа по 12-14 часов в день изнурила девушку и выдавила все соки организма, молодости, красоты.

Она захотела вернуться домой, в Белую Церковь. Её ждёт что-то хорошее, свет, или хотя бы надежда? Статистика говорит, что в Белой Церкви только зарегистрированных ВИЧ-инфицированных и больных СПИДом наибольший показатель во всей стране. “Зарегистрированных”. “Остальные” под мраком, незнакомым со статистикой.

Проституция, преступления, голод, жестокость головорезов, бандитов, работодателей, мужей, государственных чиновников и т.д. – всё это окружает Женщину, давит её, душит, уродует детей, личностей. Хотя личности ещё не успевают оформиться, образоваться. Кругом полная свобода. Чем я, лично я, могу помочь той девушке? Сказать, что не надо так делать, так жить? Не то. Объединиться с кем-то, с другими и защитить её? Но это можно сделать только активировав сложные понятия, этические ценности, идеи высшего порядка в индивидуальном и общественном сознании средствами пропаганды. У неё вряд ли таковые понятия имеются. В обществе им обладает мизерное количество людей. Пропаганда легко активирует простые понятия – желания, потребности, чувства, и вовсе не понятия – инстинкты.

Пропаганда инструмент чего? Политики. На чем базируется политика? На экономике. На чем базируется экономика? На социальных отношениях. А социальные отношения на чём? На людях, на человеке. А что движет человеком? Сознание, подсознание или бессознательное. Проблема, пожалуй, решена. Но это не так. Успех невозможен и я вынужден признать ограниченность моего взгляда в этом вопросе.

Это – в Североатлантическо-средиземноморской цивилизации. Но я вернусь к описанию того, что случилось со мной в селе Барсов.

Я встретил за порогом дома малика женщину. Молодую девушку, цветущую, небесную, простую и чудесную. Она устроилась в тени своеобразного, ранее всегда скрытого, навеса из соломы от шутливых, коварно ослепляющих лучей солнца на деревянной скамеечке. Рядом топилась печь, и можно было не боятся холода. Трудно вспомнить, как долго я, остановившись, наблюдал за прелестным созданием. Она упорно не замечала моего присутствия, так как на краю навеса было прикреплено тонкое шелковое покрывало, и оно спадало довольно низко, хотя незначительно, но просвечивалось. За ним девушка, сидя, поправляла свои тёмные, цвета влажной древесной коры, волосы. Уже то, что её волосы и лицо неприкрыты, было непривычно. По местным обычаям, это не позволительно. Копна волос была собрана на затылке и девушка осторожно манипулировала со своей прической: то вытащит заколочку, упругую маленькую косточку, то заботливо расчешет деревянным гребешком свисающие кудри. И ни с того ни сего он зацепила не там, где надо, и волны, чудесные волны пролились вокруг приятного овала лица. Занавешенное покрывало дрогнуло, заполнилось складками и приподнялось. Здесь наши взгляды пересеклись. Её маленький, кругленький носик зашевелился. У меня уголки губ приподнялись и растянулись, – я вот-вот рассмеялся бы. Она не испугалась, а только с досадой мотнула головой и дёрнула за кончики волос, как будто говоря: “Ну что же это такое! Так старалась!” Девушка опускала глаза и поворачивалась к зеркальцу поправить прическу, но ничего не получалось, и она уж начинала сердиться. Я же смеялся от души. Беззвучно, но искренне.

Девушка была очень премиленькое существо. Невысока, стройна и опрятна. Есть красота броская, яркая, ослепляющая, которая всем бьёт в глаза, по сути, мёртвая маска без изъяна и погрешности, пробуждающая самое простое желание. Её же красота была лучистая, и лучилась серебром сама душа, мягко и нежно прикасаясь к внешней оболочке – к телу. Это была не застывшая каменная статуя, это была сама жизнь, игриво переливающаяся, просачивающаяся, и подчиняющая своему закону, своему влиянию всё окружающее. Это была сама Женщина.

Ни я, ни она не пытались заговорить. Это бы всё испортило. Мы упивались взглядами, и, отводя их временами, очевидно, стеснялись. Кто-то за воротами зашумел, и я поспешил на ломаном пашто спросить, как её зовут.

Каутара, – ответила девушка и, зашелестев своей пышной накидкой, убежала в другие комнаты. Закрывая дверь, она обернулась и на цветущих губах просияла улыбка.

Дверь захлопнулась. Я вышел за порог дома. На противоположной стороне заскрипели ворота, и появился Владимир Степанович, наш сибиряк.

Командир, уже скоро вечер. Пора бы ребятам быть здесь.

Я послал их за дровами. Будут, вот-вот будут, – растерянно пробормотал я.

Что-то вы какой-то не собранный. Эх, мне бы щас балалайку, я бы мигом развеселил всю округу, а вас и подавно. Знали бы вы, какие я частушки “сбацать” могу. Жаль только, нет инструмента, – зычно, по-мужицки затараторил Владимир Степанович.

Тут у них в селе есть инструмент, не балалайка, конечно, но я попрошу у хозяина для тебя музыкальную штучку.

Вот здорово, – подпевая себе под нос, Степаныч, было, стал у порога, как послышались голоса наших ребят. – Ну, пойду-ка встречу их.

И заковылял сибиряк обратно.

Вечером расстелили на полу “дастархан” (скатерть с едой), угостили мясной похлёбкой “шорве” и “мастом” – кислым молоком. У афганцев полагается при начале какого-либо дела говорить “бисмилла”. Это было сказано перед едой. “Шукр” – благодарение после еды. На ужин был приглашен и мулла. Я мало обращал на него внимание, но хорошо запомнил, как он, в споре с маликом, произнес:

Границы шариата узки и в тоже время они беспредельны.

О да, законы растяжимы везде, где бесправны люди!

Из общего веселья выделился молодой парнишка нашего отряда – Банг. Его прозвали Бангом за приторговывание наркотиками. “Банг” по-афгански название наркотического средства. Ясно одно – сейчас он с нами, наркотики канули в Лету, но имя осталось. Выращивание сырья для наркотиков, торговля им весьма распространённое занятие в Афганистане; не секрет, что это совершается по одной причине – бедности. Других средств выжить, кроме как сеять и собирать коку или мак в суровом и неустойчивом климате для сельского хозяйства, попросту нет. Бизнес опиума и гашиша процветает. Ещё мальчишкой Банг промышлял гашишем. Его заставляли родители. Да и что он мог понимать? Он думал это так и есть, раз все задействованы в процессе производства наркотиков, для него только растений, не больше. Банг вырос и столкнулся с враждебностью к своим заботам, к своим дням и ночам непомерного труда. Пришли войска как-то летом и расстреляли часть населения, а товар изъяли. Для собственных нужд. Банг мальчишкой подался в город. Там не было работы. Царил голод и нищета. Помыкавшись, повкалывав на разных хозяев за гроши, он надорвал своё здоровье, болел, а когда выздоровел, то понял – жалкий труд загонит его ещё юнцом в гроб, и обязательно с горбом.

Он присоединился к нам, когда формировалась рота. Чудом, думаю, он ещё жив и его не догнала пронзительно свистящая жительница воздушного мира – пуля.

А привлёк он внимание всех тем, что взял “рубаб” и начал петь дивную песню “Как люблю я эту страну”. В ней говорилось о любви к своей стране, о её горах, реках, небе, древних руинах, оазисах, ветре, степи, о мире, об искусстве, стихах. И Єтими стихами будет снята завеса с людей и земли, будет зажжена звезда в высях и свет звезды будет Завтра, на радость всем.

Поэтические души не редкость среди простых трудяг. Музыка растёт корнями из села. В городе она лишь распускает густые ветви с листьями, цветами и плодами.

Мои ребята, кто не понимал смысла напеваемых мотивов, замолчали, поглядев на ошеломлённых пастухов. Они плакали.

Наши ребята переглянулись. Чтобы развеять невольное молчание, я спросил:

Банг, что это за песня? Чьи это слова?

Банг задумался на мгновение и сказал:

Мать и бабушка часто пела мне в детстве… Я не знал, что они поют. Я считал, это их любовь говорит, говорит, обращаясь ко мне, – тут он запнулся и, вскинув голову назад, словно припоминая что-то новое, продолжал. – Мы, детишки, любили слушать. Они отрывали свои души, чтобы вложить в нас тот огонь, который достался им от предков, от лучших из лучших на земле. Мама раскладывала, бывало, костёр, и мы вместе варили похлёбку. Простую, без мяса, на муке и луке. Голодали ли мы? Я не знал, что такое голод, – я был ребёнком. А много ли ребёнку надо? Да, я вырос слабым и болезненным, но тогда меня интересовала совсем не еда и не одежда. К нашему костру подбегал соседский мальчишка и предлагал: “Идём!” Я отвечал сразу, не задумываясь: “Пошли”. Мальчишка был предприимчив и предложил: “Давай с тобой букашек будем ловить?” – “Давай”. Спустя несколько секунд я восклицал: “Я тебе столько букашек наловлю!” И мы залазили в укромный уголок, где нам не мешали “делать важные жизненные открытия”. Потом я возвращался к маме, она насыпала суп, и он поедался в захлёб. Поужинав и сняв котелок с огня, мы сидели и грелись, а мама ласковым и добрым распевала стихи, легенды. Я впитывал их как губка воду. Я думал, мама и есть создатель стихов, этой музыки души, настолько она трогательно и чисто их проговаривала. Уже повзрослев, в городе, я узнал, что это стихи величайшего поэта Афганистана Сулеймана Лаика, который жил в прошлом веке. Для меня это кое-что изменило: у меня была только мать, теперь я знал, кто мой настоящий отец. Он отец всех нас, и нет у нас других отцов, кроме тех, что являют нам лучшую частицу себя. В каждом из нас собраны крупицы прошлого. Я вот сижу и знаю, я наконец-то повстречал сразу стольких людей, у которых собраны лучшие крупицы прошлого, не одна-две, а пригоршнями. Мытным валунам прошлого не место в наших сердцах.

Банг заслужил всеобщее уважение.

Степаныч попросил инструмент и, чтобы поднять дух и заставить его плясать и корчиться от забав, кататься по всем уголкам тела, разбирать от смеха животы и глотки, спел русские частушки. Они были просты и на редкость чудаковаты. Кто понимал, валился на пол от хохота.

Но в глаза постучалась старая, но всегда новая гостья – ночь, и попросила безгласно: “Пора опочить”, что и было исполнено.

У меня из головы не выходила смугляночка с маленьким носиком, и я не заснул, пока не замучил себя окончательно мечтами и вопросами.

Отсекая кинжальным рассветом голубое небо от бело-черной земли, появилось багровое круглолицее солнце. Я впервые за долгие месяцы, а может и годы, любовался игрой солнечных лучей, горными куропатками, купающихся в них, полоскавшимися на щемящем ветру краями шали у сгорбленной под непосильной ношей старушки. Она несла кувшин с водой, постоянно вздыхала, охала и останавливалась. Моя привычка вставать с восходом солнца неожиданно пробудила дремавшие дотоле силы души. Фаустовское “остановись мгновенье, ты прекрасно” на “n”-ом году жизни посетило и меня. Изведаны все страдания. В награду – этот прекрасный миг.

Зашевелились люди и во дворе старосты.

Нет!

Ладно!

Я протёр для пущей уверенности глаза. С кувшинчиком в руке появилась Каутара. Не успел я опомниться, как она прошмыгнула у меня под носом. У калитки остановилась; подождала, наклонив голову; я опять зацепился за душевную приветливую улыбку и чуть не упал. Не спеша, она удалилась. Вслед за ней промчался Дави. Чуть приотворив калитку и высунув голову наружу, он тоже постоял недолго, но на улицу и шагу не ступил. Ему это надоело или что иное, только он не стал преследовать Каутару и повернул обратно. Столкнувшись со мной Дави чему-то смутился и, чувствовалось, хотел сквозь землю провалиться.

Что, Дави, неужто девушка приглянулась или я ошибаюсь? – лукаво поддел я его.

А-а…э-э…гм. Кто? Она? – жилки на шее Дави натянулись и вздрагивали. – А что?

Ты знаешь, кто она?

Она… дочь этого…ну, Гатыя… малика.

Она его дочь? – деланно удивился я.

Эх, в наших краях, да чтобы такой рубин пропадал! – восторженно воскликнул Дави, но тут же опомнившись, ответил. – Дочь его, дочь. Вот только имени не знаю…

Каутара её зовут.

Почему ж вы спрашиваете, кто она, а сами имя её называете?

Это единственное, что я знаю о ней, она сама мне вчера имя сказала. Это всё.

Вам? Она? Не может быть! Эта голубка, а не рубин.

Почему голубка?

Каутара – это “голубка” по-нашему. Командир, так вы меня опередили, – Дави поднабрался решительности и сам пустился вокруг да около. – А вам она как?

Я же с ней перекинулся парой фраз, что я могу сказать? Хороша, приятна, божественна.

Точно, опоздал. И вы влюбились?

Что за вздор!

Э-э! И медведи любовь крутят.

Что ты! Не до этого, – пытался я увернуться от ребяческих, юношеских нападок Дави. – Забыл я, что это такое. Да и зачем оно? По-твоему, можно так, легко, ни с того ни сего полюбить?

А то как же? Иначе и не бывает!

Бывает. И не только бывает, а так и есть: везде и для всех, – секунду я порылся в своём прошлом; достал блокнотик и прочитал про себя одну запись. Дави сказал следующее. – Я вывел для себя правило; оно мне помогало не размениваться в жизни по мелочам, а ценить исключительное, важное: знать любишь ты или нет.

Что же это за правило? – горячо, с нетерпением и недоверчивостью пролепетал юноша.

Только напряжение всех – всех! – душевных сил может привести к определению любви.

Я ничего не понимаю.

Сначала и я не понимал, а потом всё просто.

Дави махнул рукой и со вздохом:

А! У каждого в голове свой дурман! – выбежал со двора.

Мне не раз доводилось слышать о себе: “Хоть и не весь, а тёмный”.

Мальчишка, не бойсь, также подумал. – решил я и, привороженный к невидимым глазам, мечтательно побрёл по коридору прямо в спальную комнату.

Я загнал ещё одну четверку удалых лошадей. Четыре дня я был с ней. Мы удирали от всего и всех, ловили сачками безмятежности тучи багрянистых легкокрылых бабочек – секунды. Нам доставалось поровну. Я помню всё и ничего. Ровные дуги её бровей превращались в треугольники; смех, да мы смеялись; я плакал по ночам; она грустила о чем-то; мы срывали веточки сосны; я почему-то страдал; я не хотел думать о будущем, но навязчиво, обманывая себя, всё же думал.

Это было невообразимое, неописуемое время.

27 января 2002

На исходе седьмого дня, когда выздоровел последний боец, мы попросили разрешения дядюшки Гатыя отпустить нас и дать в проводники толкового человека.

Вот пусть мой сын, Жвак, и укажет путь. Такого следопыта и знатока гор, ущелий, проёмов, ловушек вам не сыскать, – предложил старик.

Мы охотно приняли это предложение. Жвак понравился всем без исключения своей любознательностью и пылким, задушевным, дружеским нравом.

В селе Барсов на попечение старосты я и оставил наш архив.

28 января 2002

С рассветом восьмого дня мы покинули деревню, направляясь через северный свод в скале, через пастбища, посыпанные снегом, ступать по которым было не лёгкой задачей. Меня вызвалась проводить и попрощаться, тайком от своего отца и родственников, Каутара. Я заранее с ней договорился, чтобы она нагнала в дороге. Я должен был отстать от отряда. Полчаса, держась за руки, молча, мы хватались за блуждающее, тающее счастье – счастье быть вместе. Полчаса истекли; ей необходимо было возвратиться домой, иначе её отсутствие заметят, и тогда несдобровать.

Слезы проступили на глазах девушки. Губами я снял со щек, с ресниц, эту душевную боль. Соль разъедала мне губы и жгла душевные струны. Струны рвались и боль пронизывала сверху донизу, вдоль и поперек, боль прошлого и боль будущего.

Женские ручки неустанно махали вслед утопающему в снегах и льдах отряду. Я не обернулся, пока холм не закрыл нас от женского скорбящего стона.

Час отделял мой отряд от селения Барсов. Два дневных перехода Жвак определил до спуска с плоскогорья, потом ещё один и мы будем в небольшом городке Тайвар, откуда ездят автобусы в Герат и Кандагар.

Каутара, очнувшись, волоча ноги, побрела домой. Что ждало её дома?

Точка бывает красной

Отряд был уже недосягаем взгляду. Но кто-то смотрел на деревню.

Красная точка, размером с мелкую монету, осторожно карабкалась по стенам и крышам домов, сараев, избегая людей, окон и открытых дверей, попадавшихся на её обдуманном пути. Красную точку интересовали строения, ангары, мечеть, крепость. Скользить, прыгать, изучать было свойством точки. Ни на секунду она не задерживалась даже на кусочке кирпича или грани острого камушка.

Добрые минут десять точка бесновалась вправо-влево, вблизь-вдаль. Она боялась, кажется, разбудить мирный посёлок. Красная точка была мыслящей! Ей присуще ожидание. Она замертво могла впиться, словно пиявка и точить, точить, выбуравливать найденный объект. Потом снова скакать, взбудоражено волноваться на гребне своих желаний. Да, точка мыслила, желала, ждала, двигалась, жила.

На миг она застыла, её побеспокоил шорох за пределами крепости.

Какой-то сельский охотник возник из “южного” пролома и, напевая песню, закинув ружье на плечо, весело шагал домой. В руке была убитая птица, павшая жертвой меткого глаза и выстрела. Шаги охотника потревожили ещё “кого-то”. “Кто-то” был сверху, на вершине скалы, не так высоко, но достаточно, чтобы малейший, незначительный скрежет сапога был услышан чётким ухом охотника. Он обернулся. Никого. Глаза усердно искали источник звука и потянулись к небу. На скале сидели трое в черно-белой камуфляжной форме. У каждого в руках оружие. Охотник остановился, подумал, и стремглав бросился к воротам крепости. На бегу, он выкрикивал громко и звучно. Звон отразился в каждой снежинке долины; залаяли собаки. Со скалы раздался выстрел. Охотник ловко свернулся калачиком и упал, потом, приподнялся на колено и, прицелясь, снял одну мишень. Самого же ранили в ногу, и кровь била ключом, замерзая на белой скатерти причудливой мёртвой саламандрой.

Снова выстрел. Тишина. Автоматная очередь. Шум осколков. Повторная очередь. Перерыв. Залп из крепости. Огоньки со скалы. Свет. Мерцание. Музыка пуль. Молчание. Крик. Жар. Мороз. Стон. Пальба. Шепот. Смех-почему-не-знаю. Жизнь. Смерть. Дыхание. Очередь. Вдох. Выдох. Жизнь. Смерть. Дыхание оборвалось. Желто-оранжевые лучи. Багровые пятна. Дым. Порох. Свежесть Снега. Грязь. Тень. Свет. Душа. Нет.

Это было постепенно и одновременно.

Менялись картины и образы.

Неизменна была только красная точка. Но тут она бесследно исчезла.

Красная точка используется на вооружении ряда стран. Это луч лазера оставляет свою точку на цели. Передвижная ракетная установка на четырех осях типа “СКАД”. Общий вес ракеты-снаряда – 5 тонн. Вес боевого заряда – 900 килограмм. Расчет – 3 человека (командир; оператор-наводчик; снайпер, снабженный прицельным лазерным устройством). Дальность стрельбы – 5,5 да 30 км. Снайпер с группой прикрытия, забрасывается вертолётом с воздуха в назначенное место. Обнаружив цель, снайпер спускает курок и ракета, находящаяся за тридевять земель, стартует. Группа должна немедленно уходить или занять безопасное укрытие.

Послышался гул где-то в небе. Может, летел самолет?

Разрезая толщу воздушного пирога, увеличиваясь и свища, сверху появилась точка. Точка была черной. Точка выросла за два невольных вздрагивания век в нечто большее.

Зона поражения ракеты сто метров в радиусе попадания.

Огонь не имел языков пламени, это был вечный, безграничный огонь, один литой огненный беспредел. Плавились камни, исчезали тела людей, сыпались песком кости.

Из селения ничего не выросло, оно в один миг осыпалось в пыль: ни домов, ни людей, ни заборов. Только овал крепостной стены устоял и, подброшенная могучей силой, часть башни упала на черный слой пепла и камней.

Искать живых было бесполезно. Когда дым рассеялся, со скалы выглянула тень, и обратилась к другой тени:

Дело сделано, капитан. Лагерь смыт нашим старым добрым моющим средством.

Хорошо, капрал. Убираемся отсюда. Получите медаль за отвагу. Вы одним нажатием на курок уничтожили целую базу остервенелых террористов. Я напишу рапорт. Нас ждет отличная прибавка к жалованию…

Сэр, а может, проверит нет ли живых?

Сразу видно, желторотик. Я такой установкой в Ираке и на Филиппинах драил грязные лица этих вонючих стран. Выводит блох и перхоть. Здесь десять лет не прорастет живая травинка. Вызывай вертолет и помоги поднять Стюарта.

Так точно, сэр.

Взрыв застал Каутару под “северным” сводом. Она без сознания, под осыпавшимися камнями, лежала в проходе.

Прогремевший гром испугал нас: что-то стряслось! Задрожала земля, шатались в пьяном угаре горы, скатился снег с вершин.

Назад! Всем назад! Возвращаемся. Что-то стряслось. – Закричал я иступлено.

Бегом мы проделали обратный путь.

Мы подоспели, когда вертолет неразборчиво хлопал лопастями за горами. Звук удалялся.

Ей повезло.

Каутару мы нашли ещё дышащей. Правую грудь и ключицу ей обожгло до мяса; кожа была пеплом. На левой руке падающий каменный осколок отрезал два пальца: безымянный и мизинец.

Жвак был вне себя от горя. Погибли все, а сестра изуродована и без памяти. Каутаре оказали первую помощь и на плаще перетащили в укромное место, в пещеру. Там она пришла в себя и рассказала, как было, но потом опять впала в беспамятство. Жвак и Каутара потеряли свой дом, и мы взяли их с собой.

Ночью я думал о взрыве. Я догадался, что за оружие было использовано в непроходимой горной местности с подобным характером разрушений. 900 кг взрывчатки. 120 человек. Обыкновенное математическое уравнение, где “х” – сколько жизней останется, если 900 кг взрывчатки разделить на 120 человек. Итого по 7,5 кг на каждого. Поверьте: эти сухие математические расчеты проводят в любой военной научно-исследовательской лаборатории, и проверяют на полигонах. Но в вопросах жизни математика войны неприменима. Это деление на нуль. Сколько не бери заряда – жизнь превращается в ничто. 900 кг – и жизни нет. Небытие. Нуль. Кто-то сказал (кажется, Гюго), что небытия нет, нуля не существует. И он прав. Но существуют бомбы, мины, ракеты, пули. И те, кто их направляет.

И я уснул, выдохшись и измучившись странными мыслями.

Остаток пути в Тайвар мы проделали с тяжелым сердцем. У Жвака и Каутары в городке имелась не угаснувшая ветвь их рода; узнав о столь плачевной судьбе юноши и девушки, лишенные семьи и крова, могут быть приняты. Так заведено вообще в Азии, что родственники отвечают за своих. Каутара не воротилась к сознанию и на третьи сутки. Будучи ещё живой, она была мертвой.

Водитель, завидев невесть откуда взявшегося пешехода, инстинктивно жмет на педаль тормоза. Для стороннего наблюдателя это выглядит следующим образом: рвущий резину скрип, скрежет, гарь, вонь от паленого, вопли зевак, крики слабонервных женщин, бьющееся и сыплющееся стекло, звонко позвякивающие осколки на асфальте. Для замечтавшегося пешехода примерно так: онемение, тяжесть в руках и вата в ногах, оцепенение, кадры из жизни, судя по картинкам, весьма жалкой и убогой, одно-единственное содрогание век, время растяжимое по теории относительности Эйнштейна, способность улавливать миллионы деталей миллионами быстрых кадров, отсутствие тела, только работа мозга. А я чувствовал, что я тот шофер, я отнимаю нечаянно (или, может быть, нет!) чью-то жизнь. Жизнь девушки, прокладывавшей свой повседневный размеренный путь. Млечный Путь. Она шагала по звездам, босиком, и улыбаясь. Солнцу, Дружбе, Любви, Красоте. На сердце у меня было муторно.

Я вылез из своей помятой, окровавленной воображаемой машины.

Заприметив мерцающие предвечерние городские огни, мы согласились обмозговать, как быть дальше. Пуштуны: Банг, Дави, Рустам и Ним-Кун предлагали прекратить борьбу, ибо еда закончилась, боеприпасы на исходе, архив сгорел дотла, по радио передают о тотальном поражении Талибана и успехах американцев. С этим никто не спорил. Но куда теперь? И как сухими из воды выбраться?

Главный дипломат Дави мялся и тоже недоумевал. Указательным пальцем правой руки он поскрёбывал, свисавший на груди, автомат. Автомат был не против, но что-то Дави не нравилось, он отделил магазин с патронами и, уверившись, что стал объектом пристального внимания, замахнулся магазином и пустил его плясать в воздухе последний танец. Без промедления был снят и “калаш”. Дави набрался мужества, чтобы выдавить фразу:

Война окончена. “Кто-то” победил.

Степаныч был рад такому повороту событий по-своему. Его разбирал дрожащий смех.

Ребята, вместе нас всех повяжут, это правда, а с “грохотушками” и подавно. С ними пора расстаться. Проблем у пуштунов не будет, у них и наряды местные и язык свой. Остальным как быть? Пожалуй, рискнем наудачу. Авось, и прорвемся. Без властей тут не обойдешься: либо сдаемся все скопом, либо мелкими группами просачиваемся за границу.

Совет оказался разумным и Ним-Кун даже загрустил:

Мы одна семья. Без вас я никуда не пойду, кто-то же должен помочь вам вернуться на родину. Разбиваемся на 5 групп по 6 человек, во главе каждой будут: я, Дави, Банг, Рустам и вы командир.

Это утопия, Ним-Кун, – прервал его я. – Зачем бродить по пустыням? Это опасно и ни к черту не годится. Есть более простой и достойный способ. Следует всем разрядить ружья, автоматы и избавиться от гранат, а вот потом в разных районах сдаваться как военнопленные. Возникает, правда, одно препятствие – иностранцы, депортированные позднее домой, могут быть привлечены в своей собственной стране к уголовной ответственности за наёмничество другим государствам. Но это предстоит в далеком и туманном будущем, к тому же, мы применим хитрую уловку.

А именно? – с участием вставил таджик Мансур.

Мы, Мансур, назовем одну страну – каждая группа свою. Почему? Нам нужно единство, без него мы никто на этой планете. Процесс затянется, пока будут запрашивать посольства. А выясниться, что вы граждане другого государства, ой как не скоро. Тем временем мы улучим момент: говорить все как есть или нет. На допросах отвечайте, что командира вы похоронили, а сами войны не хотите и просите не наказывать строго. Практика показывает, что так и бывает чаще всего.

Ним-Кун слушал, но понимал мало. Лицо его вытягивалось и ничего, кроме желания помочь друзьям, оно не выражало.

Степаныч раскрыл свои взгляды отряду забавно и чисто по-русски.

Чего думать? Была не была. Где наша не пропадала. Заметили опасность, когда пуля в грудь попала! Вы чего приуныли, храбрецы? Взяли багаж и бегом на автостанцию. Последний автобус отходит. Как по мне, кривую палку огонь выпрямит. Нам нечего терять. Нечего! Кто мы были у себя дома? Да никто! Догадываетесь, почему? Банг, объясни товарищам.

У нищего ни налогов, ни убытков, – подхватил Банг.

Точно, – горячее становился Степаныч и от того речь его искрилась народной мудростью. – А что делают с отбросами общества, Банг?

Смерти им не желают, но квартира бы их кому-нибудь пригодилась.

Верно. Ничего у нас не осталось. А теперь? Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встретятся, – и мы встретились. Теперь мы уши одной лошади. Если нас поймают, то лучше, чтобы не всех. Те, кто сможет освободиться без проблем, продолжат много намеченного нашим единством, но уже на мирном поприще. Каждый знает, что разобщено, мы обречены на новые мытарства и унижения. – Владимир Степанович окинул всех собранных в тесный круг у костра пламенеющим взглядом. – Как один цветок ещё не делает весны, так и сильные, прекрасные личности, обособленно, никому не нужны. Нас давил, как в жернове клопов, могущественный механизм насилия и нещадного выкачивания всех сил ума, мышц, нервов. Редкие клопы (а мы были и остаёмся для него клопами) ускользнули от ногтей капитала – и вот мы здесь. Люди как люди. Не всем повезёт, но кому удастся осуществить переворот в своей судьбе, тот не сделает это без нашей подмоги, нашего товарищества. Да, с отчаяния и шакал на тигра бросится. Сегодня мы уже освободились от шкуры шакалов. Я носил звериную шкуру долгие годы, да, я был в отчаянии, но я поборол это в себе. Мне жаль покидать вас, но, может, мы вновь с кем-то встретимся. Так будет много лучше.

Сибиряк самый старый среди нас, – вымолвил я, переводя дух. – Так и поступим. Тушите огонь, и определимся, кому с кем отправиться.

Снега в долине не было, его синевато- белая плащевая ткань свисала со склонов двух горных вершин. Второпях, переплетаясь между собой как серебристые шнурочки, стекала талая вода, уменьшая размер плащевки. Я намеревался совершить последний свой спуск в долину. Добровольно. В Тайвар направились только я, Степаныч, Ним-Кун, Мансур, узбек Энвер, татарин Шарипов, Каутара и Жвак. Остальным предписывалось ждать возвращения Жвака; он передаст им сведения о наших успехах или неудачах, пищу и воду, когда обустроится в городе, после чего малыми группами все обойдут город. Мой отряд сдастся.

Письма; я распоряжусь, чтобы их выслали мне домой по одному. Жвак выполнит это поручение, полагаю, через определенное время, когда наладится работа почты и утихнет жар войны. Также я попросил его отослать сперва пробное письмо, чтобы он мог установить с вами, отец, связь. Обратный адрес Жвак обязательно укажет, но вряд ли вы меня здесь застанете.

Обрывки прощаний товарищей едва доносились до меня. Я думал о судьбе Каутары, о своих родителях, об умершей в нищете жене, о последнем желании – обнять свою дочь Жасмин.

Бурное, кипучее течение мыслей прервал бесшумно подошедший Банг. Он собирался что-то сказать, но мой озабоченный вид его растрогал до глубины души и он, потупив голову, промолчал.

Чего тебе, Банг? Говори, – я нагнулся, запустил ладони в снег и умылся колючим, освежающим душем кристалликов.

Командир! Раз уж это последняя наша минута вместе, я хочу кое-что оставить вам на память. – Он замялся, силясь продолжить

Ты уже оставил мне самый надежный подарок – свой душевный чистейший родник. Я благодарен тебе за это. Что же ещё? – я порозовел от какого-то приятного переживания, но это было уж точно не из-за разлуки.

Вот. – Банг протянул свою кисть левой руки вперед, почти касаясь ею моего носа, и опустил вниз пальцы. – Это кольцо… – Правой рукой он быстро стащил с пальца большой серебряный перстень и, подхватив мою левую кисть, надел его на безымянный палец. – Я хочу оказать вам последнюю услугу, ведь это не обычный жест признательности или благодарности. Нет. Мне ещё ребёнком от своего отца в наследство досталось оно. Чтобы, в случае опасности, быть во всеоружии, достаточно этого кольца. Моя профессия требовала наличия многих опасностей: бандиты, власти, конкуренты. И я не расставался с кольцом. Что вы думаете об этой звезде с тремя лучами, выступающей за границы поверхности кольца? Ближе подтяните. Это не элемент оформления, это секрет. Покрепче возьмитесь за звезду и плавно, не трясите, крутите её против часовой стрелки. – Крышка, но которой была припаяна трилистная звезда, отделилась от цилиндрического корпуса. – Внутри этой маленькой коробочки сильнодействующий наркотик. Я собирался его использовать, если буду ранен или попаду в руки врагу. Всё содержимое валит слона в короткий срок с ног на голову, слонёнка расшибет в пух и прах. Если вы его съедите, то когда проснетесь, не увидите даже своих костей, – это я берег на случай тихо скончаться; половину съедите – не почувствуете боли, даже если вас изрубят топорами, – это я берег на случай тяжелого ранения; отведаете на кончик языка, то будете шататься и крутиться позабавнее юлы или волчка, – это я берег для других непредвиденных случаев. – Банг дружески улыбнулся и в вперевалочку засеменил к своей группе.

Не отошел он и двух шагов, как я сквозь слёзы произнес:

Прощай, Банг и… спасибо.

Через час мы уже затерялись в грязных закоулках ночного города. Жвак с сестрой на руках отправился на поиски родных. С Каутарой я даже не попрощался. Прекрасной, яркой радугой она прошла по небосводу моего воображения. Что ждет её, когда она очнется? Что ждет каждого из нас, когда мы в один прекрасный день вдруг очнемся?

Письмо пятое

Сколько нужно сделать шагов, чтобы оступиться? А сколько нужно оступиться, чтобы сделать Шаг?

Теперь я в Гуантанамо, в плену. Что должен я думать, попав сюда? Мне безразлично, что сделают со мной, но многие мои сожители, что будет с ними.

Поясню: Гуантанамо – бухта в провинции Орьенто с маленьким городком Бокерон и всё это на крайнем юго-востоке Кубы, арендуемом правительством США за мизерную плату, обусловленную договором начала 1900-х годов. Сюда мы попали не случайно. Как террористы, мы не попадаем под конвенцию о военнопленных, как преступники законов США, мы, находясь на о. Куба, не попадаем под судебную юрисдикцию американцев, и как размещенные на военной базе с полоскающимся многозвездочным флагом, не имеем отношения к однозвездочному кубинскому. Мы нигде. А значит, с нами можно делать всё, что угодно. Суд предстоит показной и заранее решенный.

Кого тут среди нас только нет: и граждане Великобритании, и Франции, и русские, и арабы. Половина земного шара, – и мы – никто.

Не скажу, что содержат здесь плохо. Здесь есть все удобства, не присущие нашим тюрьма: свет, вода, радио, музыка, телевидение, мыло, душ, пристойная еда. Да, иногда, бьют, но не сильно. Похоже, начальство получило строгое предписание держать нас в форме. До поры до времени.

Я упомянул телевизор. Что ж, немного и об этом удовольствии. Соображая в английском, можно не скучать. Особенно мне понравились сюжеты о президенте Югославии Милошевиче. Казалось бы, равные положения: и он под арестом, и мы. Но какая разница в отношении к Личностям! Для этого президента гаагский суд – трибуна, с которой смело, несмотря на известный заранее приговор Европы, можно заявить о страшных, кощунственных преступлениях конца 20 века. Показывая фотографии последствий авианалетов НАТОвских бомбардировщиков, мало кто сумеет возразить. Разрушение китайского посольства, больницы в Белграде, и мирные жители, но только жертвы, жертвы, жертвы.

Я сам помню сообщения телекомпаний о находке европейской комиссией массовых захоронений албанцев, мусульман и других до сих пор не выясненных народов. Кто проводил повальное уничтожение, фашистские чистки населения? Все знали о гражданской войне на Балканах 90-х годов, а обнаружены были свалки человеческих черепов и костей спустя годы. Оправдывается Милошевич или сам нападает? Его оправдать невозможно, я однако не оправдаю и его противников – мировое сообщество, в те годы представлявшее, как и сейчас, лишь кучку государств, самых сильных и самых несговорчивых между собой.

Судьи, сидящие перед мониторами и с наушниками, как жаль, что меня нет за столиком обвиняемого!

Вечерняя смена выключила телевизор и нам пора по камерам. Несмотря на воодушевление, я устал и, не говоря ни слова, заснул.

Почему мне так часто сниться один и тот же сан. Бродишь глухими, тускло освещёнными туннелями – выхода нет. За тобой следуют постоянно и вот-вот настигнут… Как вдруг из-за угла тебя крепко и резко хватает женская рука, скорей всего женская, и тянет за собой тайным путем. Высокий и узкий проход, окрашенный в серо-зеленый бледный цвет, будто не имеет конца. Пока длится побег, задумываешься от кого ты бежишь или, скорей, прячешься. От каких-то энергетических особей электронно-воздушного совершенства. Моя спутница, – ах, да, она в коричневой накидке с капюшоном – ни лица, ни голоса. С минуту можно перевести дыхание. Не тут-то было! Перед тобой эти создания. Все вместе мы в тесной комнатушке, куда попали через металлический проём, где-то под землей, глубоко-глубоко. Это я так думал. Землей! Девчонка живо хватила меня и через железные створки… Не зацепись я за металлический ставень, давно бы сорвался, а тогда заказывай молебен. Мы свисали с башни, причем в ней столько странного, что и не передать: башня из камней и она наклонная, земли с неё не видно, а вокруг клубы тёмно-серых туч, – ни просвета, ни спасения.

Один человек-энергия был довольно агрессивен: открыл огонь из пистолета, пуля сверкала за пулей. Не успевай я расшатывать ставень, от которого отлетали пучки искр, я должен был бы умереть. И неужели со мной погибнет незнакомая спасительница? От выстрелов, от давящих звуков болела голова.

Я проснулся с ужасающей головной болью ночью и продолжал бы спать, да взмок от пота и мне стало холодно. Прошло ещё пару часов, когда наступило утро.

У нас тут забастовка; голодаем. Американцы запретили мусульманам носить тюрбаны. Это никуда не годится.

Нам сделали одолжение. 20 февраля министр юстиции США Джон Эшкрафт впервые назвал имена заключенных в Гуантанамо, но только потому, что адвокаты трех заключенных: двух британцев и австралийца Гигса, требуют освободить своих подопечных, так как они не подпадают под юрисдикцию США, ибо они военнопленные согласно Женевской конвенции. Интересно, что жена Эшкрафта погибла во время террактов 11 сентября.

По телевизору показали единственного официально признанного американской юстицией причастного к событиям 11 сентября. Это Закариасу Масауи. Тридцати трех лет, с круглым лицом, плешив, бородат, гордый, спокойный взгляд. Также сообщалось, что операция США в Афганистане привела, по данным министра планирования Афганистана, к гибели примерно 3700 человек. Военных или гражданских – неясно. В Афганистане образовано новое переходное правительство во главе с Хамидом Карзаем. Против него уже замышлялись террористические акты нескольких городах Исламской партией Афганистана, имеющей около 200 человек состава. Эта партия последователи Бен ад Дина Хекмутиара, бывшего премьера Афганистана. На министра обороны этой страны Мохамеда Фахима, по дороге в Джелалабад было совершено нападение.

Пентагон с радостью заявил, что 75% ударов авиации США в Афганистане достигли целей. Это больше чем в Ираке и Косово. И я это заметил!

Со мной тут пребывают четверо из России: мой товарищ татарин Шарипов из Набережных Челнов, ещё один татарин, балкарец и Степаныч. Я с Шариповым в одной камере. Я кое-что готовлю, десять своих уже есть. Нужно разведать местность возле базы.

Охранники неплохие люди…

Заключение

Прочитав письма, я вспомнил, сто стало мне известно из сообщений информационных агентств в середине апреля. По телевидению показали репортаж о происшествии на Кубе в Гуантанамо.

“Вчера вечером группа из 10 заключенных на базе вооруженных сил США в Гуантанамо совершила побег. Как обнаружилось, главарем был какой-то русский. Он длительное время прощупывал возможных сообщников и делал это с большой убедительной силой, очень осторожно, боясь провала. Всё ещё непонятно, каким образом оказались замешанными в это трое военнослужащих США, охранявших вечером бараки, в которых содержались военные преступники. Все трое солдат под присягой сразу признались в своём соучастии и помощи сбежавшим.

Побег был выявлен случайно спустя два часа, когда начальник военной базы полковник Торнтон решил наведаться к заключенным под стражей и разузнать об их положении. Полковник Торнтон был несказанно удивлен и потрясен, не застав никого в бараке, кроме подвыпивших и полусонных караульных. Была дана тревога, и на поиски беглецов, по словам начальника базы, направлено 200 солдат; также американцы проинформировали о случившемся местные кубинские власти. Из сообщений военных похоже, что заключенным удалось окончательно скрыться. Как заявил представитель юстиции США, сегодня по делу террористов суд должен был вынести приговор, но преступники удачно изменили свою участь сами.

Прошли почти сутки и ни один убежавший не найден. Пока. Хотя поисковая группа имеет сведения, куда направились некоторые из десяти пленённых террористов. Вот что говорит сержант Майлз: “Сегодня, около часа назад, ещё неизвестно кого, как будто видел один человек (“hombre”). Мы прочесывали лес и очутились у края неглубокого оврага, где лес кончался. Чуть выше, на возвышенности пролегала дорога. Там как раз садилось солнце. По дороге шел человек (“hombre”). У человека в руках была лопата. Это был крестьянин. Он возвращался к себе из города, где и прикупил себе большую лопату. Дорога спускалась к обрыву у моря, и нам хуже было разобрать, что к чему, но мне и ещё нескольким моим ребятам показалось, что к морю от нас что-то стремительно двигалось. Мешало слепящее солнце. Я пустил поверх низкорослой травы несколько залпов трассирующих пуль. То, что убегало, было от нас в пяти сотнях метром, от крестьянина в сотне-двух шагов. Выстрелы испугали преследуемого, и он скрылся за утесом. Я смекнул, что крестьянин, а он остановился, заслышав пальбу, лучше видел человека, ведь утес ему не мешал. Я разделил группу и стремя солдатами поспешил к оторопевшему крестьянину. Он остолбенел, и люди с автоматами явно не склонны были развеять его состояние. Кое-что мы узнали, расспросив крестьянина. На нем были просторные белые брюки, такая же просторная поверх рубаха и широкополая соломенная шляпа; одежда на ветру трепалась как на вешалке. Человек с лопатой сказал: “Я шел домой. Моё селение вон за гребнем холма. Иду, и почудилось мне, что из зарослей не то ко мне, не то к морю приближается зверюга. Я застыл как вкопанный, а тут вдруг стрельба и пуля светящейся линией пролетела над горизонтом. Зверь не зверь рывком завернул за выступ отвесной стены, и её земляной цвет не давал разглядеть, что же это было. Я обернулся на выстрел, и вижу: солдаты. А пока я на вас, ещё более резкий рывок вывел непонятную фигуру на край обрыва у самого моря. У тут кое-что врезалось мне в память, как удар гвоздём оставляет след, так и у меня не вылазит сейчас это из головы, а сообразить определенно и ясно, ну, никак не могу”. На наш требовательный вопрос, что или кто это был и как он выглядел, крестьянин, почесывая затылок, перебирая пальцами по рукояти лопаты, долго ёрзал и бормотал, а потом ответил:

Когда же я снова бросил взгляд на горизонт, на синеву моря, на голубизну неба и буро-серый край обрыва, я различил нечто. Оно оторвалось от твердой земли и прыгнуло в бездну, – там, я уверен, метров тридцать высоты, – и на фоне переливающихся волн, белых барашков четко выделилось, зависнув в воздухе, не успев достигнуть воды…

Это была даже не полоска, даже не линия – а точка”.

Вот о чем вспоминая, я утречком поднимался к дяде Мише. Он встретил меня добродушно. Я отдал ему бумаги без слов, но меня волновал вопрос, так как кое-что смутно всплывало в голове, и я решился спросить.

Дядь Мишь, Коля писал своей дочери Жасмин, но что с ней? Я её давненько не видел.

Старик вмиг почернел:

В отсутствие отца, дочь его, Жасмин, скончалась в больнице от тяжелой степени рака крови. Она умирала мучительно и долго, но к новогодним праздникам что-то переломилось в жизненных силах малютки. Цветочек стал увядать, а жизненный огонек гаснуть. В палате, на белых простынях Жасмин испустила дух с едва различимым словом: “Папа”.

[январь – май 2002]

Главная НАЗАД