А. Скромницкий. “Психологический этюд в письмах”
Письмо первое.
11.07.2004.
Странно, но я никогда не писал тебе писем. Это – первое. Смутно я понимал, почему не писал раньше, и только сейчас это прояснилось.
Долгое время я наблюдал за твоей жизнью, бедами и победами, за отдыхом и за работой, – в результате складывалась удивительная мозаика, где края и самые неважные элементы были четко и ладно выложены, однако как-то чудно: с острыми, обрывистыми краями вовнутрь картины, где зияла большая дыра, пустота.
Вчера на месте пустоты я смог выложить последний, главный, можно даже сказать, ключевой элемент – в раз все острые углы вошли в пазы нового элемента. Теперь мне стали понятны большинство твоих поступков, дел, мыслей, желаний. Меня мучили постоянные недомолвки, утаивания с твоей стороны, и даже больше – обман. Они создавали туман, через который не проникал свет из одной души в другую.
Я жил себе, пытаясь осуществить намеченные у нас с тобой планы, но когда планы не сбылись, стали происходить диковинные преображения в твоём поведении. Ты мстила за что-то, что было раньше, много-много раньше. Что это было? Я путался в догадках.
Кони. Страсть к лошадям. Одержимая и неостановимая страсть к лошадям. Откуда она? Очень и очень долго тебе не приходилось сталкиваться с ними, особенно в городе. Тогда где же, и, главное, когда? Почему кони тебя так привлекали? Меня скорей пугало такое увлечение, чем радовало. Стояла ли за этим трагедия или что-то большее? Здесь я тоже не находил ответа.
Мужчины. Твоя влюбчивость в мужчин. Фатальная влюбчивость в каждого, кому Природа на лице и теле написала «мой избранник». Здесь было проще, так поначалу казалось. Долгое одиночество в детстве, отчаянная, такая же долгая, как и одиночество, неразделенная первая любовь в школе. Потом бурная и необузданная (любовь ли?) в годы юности. Скорее страсть, дикая и слепая. Гнетущая, угнетающая. Она не прерывалась. Безусловно, она прерывалась во времени. Об этом не говорилось, но слышалось. Четыре года страсти? Да быть такого не может, говорил я себе. Как позже выяснилось – и не было, да только позже, до этого момента я ведь не знал.
Верховенство красоты, внешней красоты – этот принцип ты носила в себе, также не высказывая прямо, но защищая всеми силами, если его пытались пошатнуть. Я пытался, мне не удалось, и тогда туман в середине картины вновь сгущался, света становилось меньше.
Дни и месяцы радости к жизни начали изредко сменяться у тебя потерей ориентиров и ценностей. В чем проявлялось? В некой злобе и истеричности. Истеричность, скорее нервозность, стала реакцией на усиленное воздействие на тебя дома, родителей. Ты говорила слова, которые противоречили всему сказанному тобой ранее. Ты не отстаивала своих позиций, а переливала чужие себе, чужие по сути, чужие по духу. Эту неспособность отстоять себя, я объяснял зависимым положением в семье (мне самому у тебя дома пытались навязывать свои мнения, однако я не принимал мнений других, пытаясь жить в согласии с собой; этого согласия с собой я начал добиваться довольно поздно, лет с девятнадцати).
Твоя бознь переростания любви духовной, человеческой в плотскую, половую. Это разделение на два вида, абсолютно друг другу враждебных, я разрабатывал теоретически года два-три, и причиной тому, а может быть виной, то, что я столкнулся в юности с обеими, хотя считал, что она одна единая, неразделимая. Сути я не понимал. Чего же боялась ты? Почему плотская так тебя влекла и так неминуемо отталкивала? И больше отталкивала. Что крылось за этим? Почему ты перестала быть чуткой? Даже чёрствой и адски эгоистичной. Почему мне казалось, что в этой плоскости есть скрытая беда, до сих пор утаиваемая, неозвученная.
Туман сгущался.
Появились увлечения на стороне. Я был удивлен не тем, что это имело место, а другим. И это ставило меня в тупик. Со всеми молодыми людьми, я заметил, ты радостно общалась по телефону. Но о чем ты общалась? Ты всегда, без единого исключения, рассказывала дословно, буквально дословно, тоже, что рассказывала мне, без особых добавлений или утаек. Одно и то же! Что здесь? Невозможность поделиться с другом, со мной, простым или сокровенным, и это толкало бы тебя на общение с другими на те же темы? Нет, ибо со мной можно было и получалось делиться. Тогда что же? Тут я и поражался. Что-то во мне? Нет. В тебе? Я предположил, что да.
Но света пробивалось меньше.
Пошли учеба напряженным ритмом, репетиции и спектакли в театре, время заполнялось с утра до вечера – до позднего вечера – занятиями.
Театр. Я приходил на каждую премьеру или просто на спектакль. Приходил с целью, всегда и непременно с целью, поддержать, помочь, оценить, высказать своё мнение, критику, перенять боли и радости рабочих дней. Мне были рады, меня ждали. Но меня часто после спектаклей ждали не просто, а с чем-то, и это что-то были цветы: любые, пусть полевые или декоративные, но цветы. Однажды, на первую премьеру детского спектакля «Карнавал сказок» я принес 11 белых роз, думая обрадовать человека в её знаменательный день первых шагов по сцене. Потом, другим разом, я передумал дарить цветы со сцены, я считал, что такая публичность, будет показухой и что я не буду выставлять свои интимные чувства на глаза посторонним, пусть это останется частным явлением. Неискренность дарения цветов в будущем мною предугадывалась: ухажеров будет хоть отбавляй с цветами, и кто из них будет ценить и любить в тебе человека? Они будут ценить актрису, да и то с фалшью, лицемеря и прикрывая гадкие помыслы неотразимым щитом, таким как цветы. И я не дарил цветы и говорил почему. Что я получил в ответ? Презрение, самое настоящее, пугающее презрение. Звучала и слышалась злоба, ненависть. За что? За отсутствие цветов, подаренных со сцены? Нет, мне казалось, что причина в другом. Тогда в чём же? Откуда этот небывалый доселе острый, ранящий угол в мозаике, словно клинок римского меча? Угол обоюдоострый, ибо как объяснить, что я, приходивший на премьеры с чистой душой, с заботой о деле твоём, после спектакля встречал тебя ожесточенной, ненавидящей, желчной (такого не было даже за месяц до того), едкой и… расстроенной фактом – «нет цветов».
Вот тогда я столкнулся с тем, что проводил время не за обсуждением текущих или общих дел, проблем, планов, а в успокаивании тебя; я пытался быть таким, каким и пришел, добрым, с чистой, незапятнанной душой. И мне удавалось через минут сорок ли шестьдесят привести тебя в норму, именно привести, так как сама ты ничего не могла сделать над собой, чтобы посмотреть на меня добрыми глазами. Я впервые прилагал усилия, чтобы вывести человека из этого состояния ненависти, презрения. Так повторялось четыре раза именно после спектаклей, майскими вечерами, когда я стремился к тебе, и либо ждал начала спектакля, либо врывался в зал в последние пару минут до поднятия занавеса. Хотя я ошибся, таких случаев было три. Один выпадает, так как ты сразу сев в машину (очень враждебно настроенная, не скрою), и, увидев букет ландышей, оставила гнев и сменила его на милость, повеселела, разговорилась и ситуация не пошла былым манером. Остальные случаи показывали всё большее ожесточение. И вот воскресным днём конца мая я ждутебя после представления. Это был первый раз, когда я сознательно не пошел в театр, а прибыл только к окончанию. Мне стало интересно, что стоит за всем твоим поведением. Я хотел взять внезапностью любые обнаружившиеся факты. Из служебного входа несколько позже всех остальных, что меня озадачило, – не пропустил ли я тебя, ведь роль в спектакле у тебя была небольшая; ты вышла с молодым человеком, отменной наружности – чернявый, слащавый, празднично одетый; у него в руках был твой пакет с книгами и клавирами. Вновь меня удивило. Вы замечаете меня, быстро подходите, знакомишь тоже поспешно. Всё бы ничего, но на лице молодого человека неописуемая растерянность «куда-бежать-так-подвели». Он ничего не знал! Его обманывали, его жестоко обманывали.
Дальше произошла пикантная сцена, когда молодой человек мгновенно, раздосадовано умыл руки; меня спросила: «А чего ты пришел?» – вот же ж не вовремя! – и за тем последовала череда необъяснимых истерических действий, сумбурных наборов слов, прикрывание ладоня ми лица, самоуничижения, бичевания, растерянности, забывчивости, терзания, резкой перемены настроения… и казалось бы, без причин. Но причина была.
Темнело. Свет затухал. Картина колола всеми углами, было больно и страшно. Больно мне, прикасавшемуся, и страшно за тебя. Ведь это была самая настоящая истерика. А если она произошла, то причина была и, судя по всему – так я рассуждал тогда – из-за очень тяжелого времени года: сессия в Консерватории, множество репетиций, спектаклей. Я тебя очень редко видел. То бишь я приписал этот внутренний твой взрыв внешним обстоятельствам. Отчасти был прав: они пробудили, заставили выйти наружу тому, что пряталось внутри.
Участились недомолвки, утаивания, появилась двойная действительность, перекрещивание которой не допускалось в твоём сознании при общении с разными людьми. Что-то говорило тебе, что так нельзя, и это вырывалось в поступки. Поступки говорили сами за себя.
Ниточки, которые вели к выходу, были тонкие и рвались, когда я за них брался: я читал твои «потоки сознания» на курсах актерского мастерства в «Черном квадрате» – они были первым прочным свидетельством, что я чего-то не знал и не знаю, чему подспудно лежать в твоём подсознании, замещаясь другими наслоениями (эх, довелось мне начитаться всяких там психологов и зигмунда тоже!). Через «потоки сознания» ничем не сдерживаемые, обходя преграды, выливались мужчины, калейдоскоп мужчин, и каждому там достаётся одна и та же участь – целенаправленного на них влечения, причём все они имеют какой-то изъян: то он плохой, то поступил плохо, то он «другой», то он «далёкий», то он «не такой») и этот изъян заставляет менять мужчин одного за другим, поочередно, не задерживаясь, не осмысливая значения происходящего, жажда перемены, жажда обновления, нового, «безызъянного» и никогда этого не происходит без циничного выбрасывания «мне-не-подошел». Тут я искал смысл, но зацепки не было ни одной, слишком уж рассыпчато.
Темно. И в этой тьме – «другой». Понятие «другого» у тебя ассоциировалось часто с «разные». «Мы разные», «ты – другой», – это далеко не полный переченьтвоих высказываний. Их свойственно говорить многим людям, но так часто и навязчиво, как тебе, это доводилось мало кому. Что стоит за этим «другой», «разные»? Элементарное чувство (любви что ли?) роднит, сближает людей. Есть высшие нервные деятельности, которые способствуют осмысленному сближению двух людей – мужчины и женщины. В литературе и искусстве оно получило название «любви», не во всех без исключения произведениях, а малой толике, потому как большая часть освещает влечение, не больше. Чтобы пояснить это, мне следовало бы вдаваться в широкие подробности, кому нынче и раньше служило искусство и литература в своём печатном большинстве (подчеркиваю, печатном). Потому это отложим на время. Так вот, у тебя не было, помимо неосознанных, поводов сблизиться. Осмыслить любовь человеческую, значит действовать для объединения людей, русть двоих, пусть тысячи; действовать вопреки всем вмешательствам, разъединяющим, рознящих. Ты же «произносила» мысли о «разности», «розности».
Огни рампы. Это, конечно, был свет. Свет другого спектра. Это были невидимые инфракрасные лучи. При использовании особых приборов ночью, во тьме, предметы видны. Видимым оказалось твоё представление о Красоте, о Любви. Да, ты чётко знала сценарий Чарли Чаплина «Огни рампы». Старый актёр, молодая балерина, молодой композитор. Старик актёр умирает, когда балерина на вершине успеха, успеха, который не мыслим был без усилий, бескорыстных и простых, но отчаянных, старика Кальверо. Балерина Терри благодарна ему за всё. Но когда-то давно, до её болезни (паралича), она была влюблена в молодого композитора невиля. Судьба их разъединила. Потом соединила. На профессиональном поприще. Кальверо пытается уйти, дать дорогу молодым, их любви, но Терри беззаветно любит Кальверо. Он умирает. Пьеса окончена. Поразил меня твой вариант продолжения послепьесовой жизни героев: Терри будет с Невилем, это несомненно! Но ведь ничего такого в сценарии не сказано. Почему ты так домыслила? Почему фантазия дала тебе такой ход развития событий? А нет ли здесь чего подспудного вновь? Если поставить себя на место Кальверо, тебя посчитать за Терри, а «другого» за Невиля, то картина в инфракрасном приборе ночного видения становится видимой! Поиск прекрасного символизирует для тебя Невиль – как что-то чистое и красивое, далёкое, неземное, фантазию. Только со смертью действительного Кальверо, ты, именно ты, а не Терри, обретешь своего возлюбленного. Фантазия – «за чертой». Красота – в метафизическом образе человека, соединение с которым – после смерти, уничтожения действительного, действительности. Если я метафизически умру, исчезну из реального мира твоей жизни, то тебе откроется то прекрасное, настоящее, чистое, существенное, что ты непрестанно ищешь. Тут, пожалуй, кроется часть объяснения, почему тебя всё вновь и вновь влечет к мужчинам. А так как реальность никуда не девается, то и фантазия остается «за чертой», за гранью. Туда могут проникнуть помыслы, сама же ты туда не попадаешь. И результат известен: поиск, поиск, поиск, непрестанный поиск. Правда, это фигуральные, с помощью оптики добытые, воспроизведенные объяснения, материального фактора я так и не нашел.
Прошло полтора года и за это время я очутился в тумане, а потом и тьме, хотя был на ясном солнышке и слышал от тебя добрые слова. Попытки у тебя применять ругательства для пустяковых случаев нестыковок или недопонимания, я жестко пресекал, и успешно, если судить по тому, что сейчас тебе это не доводиться делать. За исключением одного события. Призошло оно, что таить, когда мы были ночью на узкой моей кровати (и ночью люди живут). Я тогда был явно уставшим и клонило меня ко сну. Ты же ожидала иного. Не дождавшись возобновления бодрствования, ты грубо, презрительно, оскорбительно выломала изо рта: «Да пошёл ты!», и отвернулась к стене, что-то еще добавив, точно не скажу – что, но помню, что такой обиды и даже оскорбления я в жизни не получал. Вдруг, так взять и грубо выпалить, без чуткости к человеку близкому и родному, гадость и – отвернуться, думая о своём. Сначала мне стало больно; ножом полоснули и при том сколько? Куда, За что? В сердце! Но за что?! Я не спал. Отбросив обиду, подумал, что за этим стоит «нечто», некая внутренняя логика, некий внутренний смысл. Я могу себя представить свидетилем операции на аппендицит, когда у хирурга нет ни скальпеля, ни наркоза. Помочь голыми руками тому, что внутри тебя, в душе? Я думал, не засну. Утром проснулся и пытался избавиться от ощущения, что я – вещь, вещь для тебя. Это не проходило. Больше на одной кровати мы не спали, я этого не хотел. Я хотел понять, что стоит за этим всем, выяснить, а может помочь.
Тебе резко стало чуждо интимное влечение. Почему? Ведь сделанного или несделанного мной нельзя было так превратно понять. Я потерялся. Что произошло?
Ты перстала говорить, что любишь меня, а потом и вовсе высказала, что не знаешь, что такое настоящая любовь. Резко переменить своё отношение к этому, это уже небывалое дело.
Так что же такое любовь?
Любовь – это лес. Лес, в который наведываются утристы, молодежь, старики , женатые и холостые: для кого-то это место отдыха, для кого-то это место развлечений, для кого-то место приключений и путешествий. Здесь люди разбивают палатки, разводят костры, едят, пьют, играют в игры и ведут кровопролитные войны. Я в этом лесу работаю. Я чищу этот лес от мусора, хлама, от того, что уродует лес. Красота леса – в его чистоте.
Можно, конечно, прийти, нагадить и уйти, уйти только потому, что лес – святилище Природы – стал грязен. Ты тоже мь пораскидывать тут и там кучки мусора, и уйти, даже не подумав, что это наша святая обязанность – держать наш общий лес чистым, живым и красивым. Больших усилий, я заметил, приходиться прикладывать, чтобы вывести нефтяные или химические пятна на недавно пышном зелёном покрове травы. Земля, живая земля, везется издалека, чтобы залечить это место.
Ты также можешь сказать себе: «а пойду-ка я в другой лес, там чисто». Пройдет время и там станет грязно. «А не пойти ли в новый лес?» И снова засолить почву, засушив вековые деревья. Каждый год новый лес. А по окончании жизни думаешь вспомнить все эти лес: «ведь вот-то скоко их у меня было», – так хвастаться, а окажется, что вспоминать будешь один только мусор, горы мусора, сплошной мусор. Никакой красоты, никакой чистоты. Ведь я же не приложила усилий, чтобы чистить свой лес: да и зачем свой лес нужен? Лучше их менять.
У меня мой лес, не смотря ни на что, чист и убран, красив и пригож; да, туда ломяться, сознательно и нет, чтобы уйти оттуда, оставив после себя отбросы, яды. А мне что? Я и за них уберу, невелика беда – нагнуться пару раз. Да за то потом как глаз-то радуется, а слух, а запахи! Живет кругом, пышит, цветёт. Стараниями и усердием. Кто-то посоветует поставить забор, отгородиться, закупориться. А зачем. Люди! Цените – оставайтесь! Здесь рады добрым людям, их добрым чувствам. А нет – так идите по добру по здорову. Надо, таблички поставим – «Не сори!», «Не плюй в колодец!». Да толку от них мало. Работать в лесу надо, вот смысл. Трудиться не покладая рук. Умереть и сказать: «Лес и поляны в нем остались чисты, сколько в них не сорили». Умереть в согласии с самим собой. Не метафизически, а реально, окончательно, безповоротно. Лес-то останется: любовь – это и есть мой лес.
…Но твоя отчужденность давала о себе знать. Меня «отталкивали». Что стояло за этим? Хоть я и приобрел дополнительные приборы «видения», это мало спасало положение, потому как к ключевому элементу я пути на находил. «Отчуждения» и «отталкивания» после неимоверных усилий их перебороть – пробивались и вновь показывался натуральный в тебе человек, живой, чистый, искренний.
Усилия по «пробиванию психологических стен» увеличивались, а я хотел жить, но не врачевать. Это больше походило именно на врачевание, иначе как объяснить, что сухость, скупость слов, эмоций, черствость, нечуткость, переборов внешними усилиями, исчезали и их место заступали мягкость, нежность, радость, забота, внимание, открытость.
Свет в конце туннеля…
Письмо второе.
12.07.2004
Теперь куда более странное дело – я пишу второе письмо, и это – на следующий день после первого!!
Куда ж это вы запропастились?
Целый день ушёл на воспоминания: думал о тебе. Думал долго и многосторонне. Но неужели ты уехала? Уже жду возвращения. А вернётесь ли? Даже не знаю. Вспоминал первые жёлтенькие цветы, вплетенные тебе в волосы забавной короной, вспоминал Миргород, лодку в хорольских тихих водах, кувшинку в твоих руках; снегопад и твой выход из метро в консерваторию – случайная встреча; да и много ещё чего.
Потом… А что потом?
Потом надежда.
И твоё: «Не надейся».
Потом… Снежные вершины и крепости, леса и зелёные поляны, камни и железная дорога. И вновь дорога. Путь вперёд, больше нет пути назад. Позади? Что позади? Только вперёд. Мешабтся лица, имена, события. Напряжением воли из этого создаются образы, темы, идеи, убеждения. Отсановки в пути. Голоса…
Где я окажусь завтра? Что меня привязывает к родным местам? Где мой дом? Больше не хочется бежать неведомо куда, хочеться бороться здесь, против всех.
Ломают руки, когда думаю о тебе. Лебеди в парке, песня о лебеде в переходе, лебедь белый. Наконец-то начали путаться мысли. Письмо пишеться второй раз. Раньше писал по порядку. Что-то мучает меня. А мне наплевать. Сколько протяну? А может лучше завести собаку? И почему она ушла? Ей было тяжело так. Как – так? Разве смогу описать. Разве наши желания по сути шли в разрез? И ей было тяжело? А мне? А почему её куда-то тянуло? Я был камнем. А разве лёгкая ноша – заботиться о родном или близком? Она не считает меня ни родным, ни близким. А раньше считала. Как тяжек груз. Я думал, что смогу быть верен себе до конца. Я обещал и в срок не выполнял. Она страдала. Потом начала делать вопреки. Я выяснил почему только за день до её отъезда. Я был не виноват. Однако именно я побудил её действовать так, как она это проделала.
Кому какое дело, что я сижу здесь, она – где-то? Да никому! Только мне. Её заботы? А что, я разве был когда противником её дела? А она моего? Ну почему так запутано? Куда мне пойти? Сидеть на месте и сложить руки? Это бы ещё сошло в девятнадцатилетнем возрасте, а сейчас – нет. Не позволю! Пойду. Буду действовать. Хватит ломать мне жизнь!
А может она любит? Сказала ведь, что «как цветочек». А что это значило? Может сейчас ничего не значит уже? Разве это просто – «как цветочек»? Зачем сложнее? Зачем изысканнее или напыщенно? А помнит ли она? Забыла? Откажется от своих слов? Легко так жить. А я не хочу легко! Надоело.
Мечта… Как-то мечта моя спаялась с нею. А действительность? От такого болит голова. Разве я обманывал или был несправедлив? Похоже я смотрю с своих стен. А как она?
Театр. Опера. Путь по ним лежит тяжелый. Она ищет помощи на этом пути и начала искть у кого-то, кто «протолкнет». Скользкая дорога. Для неё? Для нас? Для меня? Она не знает. Она не занет другого выбора. Пользуется.
Куда унесёт её по этому течению? Догадываюсь. А я зачем? Лишняя деталь, бесполезная. Ничего опять не хочу, пускай сгорит душа моя в огнях электроразрядов.
Я жду её, а ей плевать. А может, нет? Не всё равно ей? Откуда корни проростают, знаю. И не терзаюсь уж. Она напротив. Срывается, летит. Куда? Не знаю. Заметил я однажды её улыбку. Теперь бессилие решить задачу на лице: «что делать с ним, с собой, с целью?»
А если вдруг я ослепну? Она уйдет от меня? Уйдет. Я буду слишком в тягость. Я не смогу получать визуальную информацию, я зачахну и она уйдет. Бросит. Сбежит. Откуда такие дурацкие предугадывания? Откуда, значит? Я не хотел быть красавцем. Меня привлекала история красавицы и чудовища. Чудовище было мне симпатичным, пока оно было чудовищем. Когда оно стало красавцем, я разочаровался. Я хочу быть внешне чудовищем, уродом, чтобы случайные встречи даже не вводили в мой внутренний мир нелепых людей, ценящих красоту лица и тела. Быть мне чудовищем. Буду.
А ей-то это как? Отсеится. Хоть и говорить, что ценит внутреннее, в других же замечает только оболочку, огранку. А если и вправду любит и ценит? Тогда какая ей беда? Хватил я что-то лишку. А коли мне тяжко без неё? Так что же до сих пор волыну тянул? А станьте на моё место! Кому хочеться на моё место? Становитесь! Живенько! Что? Никого?
Я не позволю нас разъединять! Никому! А кому это нужно? Её матери, её отцу, её театру, её вокалу, её фортепьяно, этому деревянному монстру, который я готовый таскать на 113-й этаж небоскрёба, лишь бы от-то окаянный не вносил раздел.
Сижу сейчас, строчу. А толку? Всё равно я бестолочь, всё равно не управился. Так уж и не управился? Да черт его знает. К чему оно всё теперь приведёт? Во что выльется её «подумаю до четверга» (нынче понедельник)? Что решать? О чём думать? Опять меня в шею, забыть и не вспоминать? А я её? Опять сидеть над историей своей жизни и ломать её, комкать, выбрасывать? Объективно за что? За что? Болит голова… Потом будет сердце. Взъерошен. Готов бить кулаками по стене. Да стены бетонные. Что толку? Перестать о ней думать? А она перестала? Взяла «Травиату», начала себе читать и в ус не дует, не вспоминает. А ты тут долбишься о стены, письма пишешь. А что ли ей письма помогут? Как бы не так! Не читала твоих сочинений и сейчас забросит. Так личное ж! Один хрен – редька. А может, она скучает? С чего вдруг? Будет трезво обмозговывать как жизнь себе устроить, пофантазирует немножко и только. Как и только?! И по чём я заню, что ей на мысль-душеньку спадёт в Ромодане. И вправду, не знаю не ведаю. А сказала: «Что ли письма писать тебе оттуда?» Да как же она письма напишет, никогдашеньки не писала! Эх, уже и понадеялся! Чему не быть, тому не плыть.
А вдруг позвонит? Эх, ещё и тут на рану соль пудами сыплете?
Бросит камень в воду и скажет: «Камень-камушек, всплывешь, с суженым остануся!» А где оно видано-слыхано, чтобы камни всплывали! Ага, в воздухе полетят сизыми птицами да с востока на запад через океан. Видела она тебя суженым, хватит, и что из того сбылось, к чему руки приложил? Так ведь я… Знала бы она да сразу тебе отворот-поворот дала. Да за что же?… А сиди да помалкивай, а молчишь, так писижывай.
Ну дела! Во навыдумывал, во наворотил!
Она ж любит тебя, яснее ясного, светлее светлого, белее белого.
Вот уж точно напридумывал! Где любит-то? Вспомни хорошенько, что там у неё за любовь-то была.
И вспомню! Рада была моему появлению, ждала, надеялась, верила, с собой в жизнь брала, учила, вела, заботилась.
Да где ж она любовь, коли исчезло-то у неё это на 18-й месяц, родненький? Где? Сплыла? Улетучилась? Любовь-то? Она? Да виданное ли это дело! Заместили тебя! Меня? А то как же! С кем ей тепереча радость-то? Чего вдруг тебя на задворки-то выкинуло? Думаешь спроста? А не спроста!
Да как не спроста? Слепой я что ли: занята она была. Скучно ей с тобой стало. Раньше хоть сказки писал, придумывал, а сейчас – и этим развлечь не можешь.
Как же, сказки каждый день строчить? Это не консервные банки и я не завод. Это долгий процесс осмысливания.
Да и жизнь моя закрепощенной стала, как результат особой деятельности. И писательские заботы – это ручка, бумага и часы работы в одиночестве, полном одиночестве. А я не был одинок. А брался за ручку, когда был один, тогда и сказки были и повести и рассказы. И не просто так. Они творились из материала будней, протяжного материала. Я тогда был наблюдательным. А сейчас И сейчас, только пишу и много пишу на работе, где закрепощен. Но я не одинок, я был с ней и для неё. Она ушла. Уехала. Я был даже тот человек, которому она позвонила бы лишь в крайнем случае. И этот случай, как происшествие, произошел. Меня, как «03», вызвали по экстренной связи. Я прилетел, карета «скорой» стоит. Ждут доктора, не меня. Я помог, подлечил. И всё.
Я один.
Один.
Дин.
Дин-дон. Дон-дин.
Один. Один я.
Эх, хорошо! Хорошо-то, эх!
Хоронят одного.
Эх, процессия славная!
Славная, вот хорошо!
Шо… шо… шорох вокруг…
Круг вдруг, перетрут.
Ух и солнышко горит,
Ох горит, в небе ясное,
Я один под ним, жарюся,
Ох и жарюся,
Аж головушка болит, окаянная.
Ветром-вихрями тесним, соколятами,
А оставила она одного,
Одного своего
В растерзание.
Мысли-лёвушки дерут,
Обдирают ведь,
Крову-силушку упьют,
Море высохнет.
Где ж, родимая, меня оставляешь-то?
Сердце! по сердцу скребут
Когти-страсти те,
Те, родимые, те известные.
Да на что и покинула?
Ох, горячо! Ох, прекрасно как!
Боль одиночества.
Радуюсь.
Одинешенек.
Весточку – не надеюсь уж.
Буду ядом-хлебом вкусненьким
Есть и пить, чтобы высохло.
Горло высохло,
Погорело бы.
Мама, мамочка не узнает так,
Что сынок кареокую,
Всю в кудряшечках,
Плюбил – не расстанется.
Эх, хорошо, вольно мне умирать,
За любимую.
Мучит-рвёт одиночество.
Близко град, город облачный.
Там её,
Там увижу я.
[11-12.07.04. Киев]